I

     И все-таки первый раз я увидел ЕЕ год назад и с мужем. Тогда я рассеянно оглядел пеструю, идущую мне навстречу толпу и даже не мог предположить, что вот так я увижу ЕЕ впервые. Не знаю почему, но я вбил себе в голову, что она была там, хотя почти не разглядывал этот гудящий «фирменный» ручеек университетских  студентов.
     Сам я был в то время тем, к кому потом (если все кончается удачно) относишься с легким презрением. Ну а если не гоняться за излишней оригинальностью, то очень просто: я был  тогда  абитуриентом. Шел я писать сочинение, вид у меня  был испуганно-нахальный, думал я о погоде, об  обещанном мотоцикле, о том, где  лучше сесть, чтобы  при случае ухитриться  вытащить шпаргалку, и немного об одной моей однокласснице, которую любил в то время.
     Я прекрасно понимаю, что слова «думал немного» и «любил», да еще в «то время» создают портрет самовлюбленного, бездарного малого. Но я  не хочу писать по-другому, я был таким, и пусть меня увидят  таким... А может быть, описывая  все как есть, я  втайне тешу себя надеждой, что так контрастнее будет заметно мое взросление, мужание. А может, просто использовал один из ее принципов: в умении сказать о себе правду и есть оправдание. Теперь, через этот долгий и тревожный год, понимаю, что в свои  семнадцать  подчинялся  только  дворовым и родительским  законам и не имел ни одной своей мысли, не сделал ни одного своего шага.
     Я был как все. Как все мальчишки в нашем микрорайоне: носил джинсы, классно  играл в теннис, сыпал новомодными  словечками, читал только зарубежные детективы и, конечно же, был влюблен. Эта любовь входила в мои обязанности  перед друзьями, перед двором, перед собой. Я переписывал для нее магнитофонные записи, по праздникам дарил цветы, целовался, аккуратно ревновал и вставал в боксерскую стойку, если кто-нибудь задевал мою «подружку». И сам требовал от своих друзей того же, чтоб  как-то поддерживать эту забавную и пустую игру святыми словами, мыслями  и чувствами.
     И все мы были взрослыми, опытными, начитанными  и бесконечно глупыми, напыщенными  детьми. Мы смеялись над мальчишками из покосившихся домишек на снос, когда те заплывали, кто дальше, клали их девчонкам в туфли жуков и играли в «слона» или городки из консервных банок. И только сейчас, встречая долговязых и оголтелых десятиклассников, мне становится жалко, что мы-то убили свое детство «из консервных банок», жуков и «казаков-разбойников». Убили, во всем подражая своим предкам, которые большую часть жизни провели за границей и обеспечивали нас дорогими иностранными доспехами, под тяжестью которых живут до сих пор почти все мои друзья. За эти технические чудеса от нас требовали только одно: быть воспитанными (без зигзагов). Жить умно и деловито. По их указке прожить свое детство, свою «ошибочную» юность, и вот я покорно шагал к университету писать сочинение, хотя совсем не хотел учиться, но я шел и шел по дорожке к стройному высокому  зданию,  шел,  как многие  из  нашего микрорайона.
     И все-таки этот день был великий день, потому что людской ручеек изогнулся на повороте, и на мгновение из него вынесло высокие каблуки, острые плечи под желтой майкой и гриву волос, да еще крикнувшее о себе обручальное кольцо, очевидно, торжественно  надетое  шагавшим  рядом  мужчиной.
Целый день потом что-то дрожало и свербило у меня в душе, помимо  волнения за экзамен. И первый раз дурманящий холодок близких перемен сдавил дыхание. Было ли это? Может, я и придумал, что увидел  ее так  в первый  раз.

II

     Ну а если выстраивать все события  стройно и последовательно, то прежде я услышал о ней от таких же джинсовых «балбесов», как я, в  университетском  буфете, у стойки.
     — Стильная девочка! — прихлебывая  кефир, сказал один.
     — Приятно  глазу!  —   солидно  подтвердил  второй.
     Я повернулся... Она шла очень прямо, не глядя по сторонам, но была в ней напряженность, внутренняя неловкость, что ли, от этого всеобщего глазения. И мне вдруг стало обидно, что она такая высокая, броская и все ее разглядывают и обсуждают. Нет, не было в ее фигуре ликования, от которого хочется присоединиться  к лагерю оценщиков и, прищелкнув языком, вынести и свой приговор.

     С самого начала, еще не зная, как круто повернется из-за нее моя жизнь, я увидел в ней беспомощность, незащищенность. Глаз ее я тогда не разглядел. Потом слышал о ней очень много... Она работала секретарем в деканате, ни с кем из наших не крутила романов, была замужем (девчонки из нашей группы  почему-то упорно считали, что муж ее бросил). Никто не знал, сколько ей лет, училась она где-то на вечернем, и по рукам ходил  даже ее телефон, тайно выписанный из анкеты комитета комсомола, но звонить по нему, слава богу, никто не  решался.
     Что до меня, то  всякий раз, сталкиваясь с ней, я краснел, как от пощечины... Наверное, это было оттого, что я чувствовал в ней скрытый  неинтерес  ко всем нам. Во мне же тогда преобладало стадное чувство, и я тоже  ухмылялся ей в спину, не сознавая, что потихоньку начал  предавать ее  уже тогда.

III

     А познакомились мы совсем случайно зимой, в суетливый, туманный от морозных дыханий, четверг... Она была закутанная, замотанная в длинный шарф и грустная, как всегда. Я осторожно  вел ее под локоть по скользкой  мостовой (январский лед давал на это право), с тайным удовольствием замечал, что на нее оглядываются прохожие, и, конечно же, сразу полюбил ее. Молчал и молчал, просто не представлял, о чем с ней такой можно разговаривать. Потом я со страшной гордостью не раз отмечал, что тут сказалась моя  интуиция.
     Представляю, как бы я выглядел, если бы начал развлекать ее нашим циклом «приколов по случаю знакомства». Но я робел, а потом вдруг взял и брякнул, что страшно устал от предков и хорошо бы сбежать на необитаемый остров, обвешаться  бананами и удить  крокодилов. Она улыбнулась ласково, но опять совсем  незаинтересованно, не спросила, где я живу, кто мои родители, и вообще  не задала всех многочисленных и щекочущих самолюбие  вопросов.
     Смотрела она  прямо перед собой, и я даже не понял сначала, откуда появились слова: «Наверное, ты еще просто не знаешь, что такое одиночество. Оно хорошо только тогда, когда ты сам им распоряжаешься».
     И я понял, что она одинока и умна. А мысль об ее имени сводила с ума. Злата — это похоже на дождь в солнце, на тихий звон, на ее улыбку сегодня, да и черт знает на что это похоже: 3-л-а-т-а!

IV

     Теперь я думал о ней неотступно. Куда бы ни шел с приятелями или один, на что бы ни смотрел, ловил себя на чудесах, что все, все, что есть на свете, оказывается, негласно связано с ней, Златой. В университете жизнь моя  неожиданно стала бурной  и деятельной. Как только кончалась «пара», я рыскал по этажам, выискивая ее, а если  встречал в буфете, то тут же добывал для  нее пирожки и кофе; и каждый раз рука моя дрожала, если зажигал спичку для ее сигареты. Весь год, нет, всю жизнь эта женщина мучила меня. Постоянно заставляла думать о себе самом. Поначалу я просто был уверен, что она в меня втрескалась по уши, потому что, увидев меня, она улыбалась. Но оказывается, что так же она улыбалась всем своим знакомым, ее любили, любили все, кто знал. Мне кажется, что у многих красивых их суть, скрытое тщеславие именно в том, чтобы их любили, и их любят, потому что они доброжелательны и просты. Злата была, без сомнения, доброй красавицей, поэтому она то стучала на машинке уже в нерабочее время, то диктовала кому-нибудь конспект по Чернышевскому или Блоку, а один раз я даже видел, как она мыла пол за тетю Дусю, смущаясь и краснея. И я проклинал ее «одинаковую»   внимательность  ко  всем,  умирал  от  желания выделиться и тоже просил ее о массе ненужных  мне  вещей, и она  выполняла их, тратя свое  время.
     Но все во мне уже менялось. Я вдруг стал подкармливать рыжую собаку, полюбил  пирожки из буфета и те книги, что лежали на ее столе в деканате. И раз она заметила, как кормлю Рыжего, и улыбнулась именно мне, и так началась наша дружба. Уже позднее она призналась, что именно тогда и у-в-и-д-е-л-а меня, сидящего на ступеньках и скармливающего псу кусочки колбасы, и я смалодушничал, мне было приятно, что она считает меня добрым, и не сказал ей, что это я делал для  нее и из-за нее. А может быть, тогда  я и стал добрым, ведь поступок, по-моему, все-таки важнее, чем  побудившая его причина.
     То, что Злата терпеливо ждала меня после лекций, называла меня не Димой, а Митей, наполняло меня такой ощутимой гордостью, что я, по-моему, даже приобрел  некоторую  солидность. В нашей группе тут же пронюхали обо всем и разделились на два лагеря. Мужская половина дружески предостерегала: смотри, Димон, зубы не обломай, грызи уж лучше науку, а девчоночья пока молчала и молча набухала, как пенка на молоке. Решилось все само собой, а главное, просто. Не знаю зачем, то ли от того, чтобы лишний раз увидеть Злату, то ли от усталости (говорить парням, что у нас все  взаимно), я соврал ей, что мне срочно нужен ответ по литературе на семинаре. Сказал, что выступлю последним, и попросил написать на  листочке ответ и  вызвать меня в коридор.
     Все занятие я развлекался тем, что злорадно изучал сосредоточенные лица однокурсников. «Вот вы еще ничего не предполагаете, а она уже, наверное, идет по коридору... Сейчас я вам покажу, вы у меня заткнетесь». Я нарочно начал партию в морской бой и был весь в игре, когда в дверь постучали. Все дружно повернули головы. По тому, как  присвистнули ребята, я понял, что вошла она. Я не обернулся, и ей вместо того, чтобы просто кивнуть мне, пришлось два раза отчетливо назвать
мое имя и фамилию и, помня о запретной шпаргалке, просто вызвать меня на несколько минут в коридор. Фурор был полный. Я на глазах у всех, артистически нахмурив брови, мол, кто это там по мою душу, сделал рассеянную и удивленную физиономию — ах, да, да, что-то припоминаю, легко и пружинисто пошел к двери под общий вдох: а-а-а-о! Стыдно, точнее, даже не стыдно, а как-то не по себе мне стало лишь на минуту, когда я увидел  ее лицо, удивленное и напряженное. Когда, мы вышли и  она передала мне тетрадку, руки ее дрожали. Я поблагодарил, начал курить, чтоб задержаться, и больше уже  ни о чем не думал, ничего не хотел, только смотрел на  нее. С каким стыдом я теперь вспоминаю, как тешило меня тогда единодушное мнение: «Секретарша втрескалась  и бегает за ним». Мужики жаждали подробностей, а с  женской  половины  поступила даже пара любовных записок без подписи.   
     За несколько дней я утвердился «гвоздем» программы, ходил петухом, а записки не преминул в тот же день показать Злате. Пусть знает, что мы, мол, тоже не лыком шиты... Реакция была неожиданной и неприятной для меня. Точнее, она была никакой. Злата улыбнулась и вернула мне записки. «А я и не знала, что ты такой донжуан», — мягко и без выражения сказала она, и мне вдруг стало обидно и неловко, как будто я ребенок и мою детскую хитрость разгадали  взрослые.
     А вообще-то нам было хорошо. Я дожидался  конца ее работы, закупив в буфете десяток  пирожков, и мы  шатались по центру, сидели на заснеженных лавках, говорили, кормили с рук доверчивых городских голубей и много-много смеялись. Именно тогда я понял, как хорош мир и как по-детски круглы глаза голубей. Я любил все, что видели ее и мои глаза, но больше всего мы любили весну и ждали, ждали ее. Дома я ходил потерянный и загадочный, врал, что у меня нет аппетита, и на вопрос, не болен ли я, отвечал, что влюблен. Я жаждал вопроса, чем занимается предмет моих переживаний, зная, что это главный вопрос для отца, и ответил красивой и давно заготовленной фразой «любит меня», чем всех и перепугал. Теперь я понимаю, каким был наивным, напыщенным идиотом: именно эта дурацкая фраза привела моего отца к тому шагу, из-за которого все и пошло кувырком. Ну вот опять меня тянет заглянуть вперед, и ведь давал себе слово рассказать обо всем по порядку. Не выходит из головы сказанное Златой: «Если хочешь что-то понять для себя или сделать вывод, не вырывай для этого отдельные эпизоды из памяти, а построй все события последовательно, от начала до конца, и будет легче». Ну так вот! По порядку...

V

     Я вычитал у Казакова, что если человек полюбит по-настоящему, то он никогда не может вспомнить, когда это с ним  произошло. Казаков  писал  про меня.
     Напрягая свою «феноменальную» память, я никак не мог вспомнить, понять, когда полюбил Злату. Может быть, это случилось год назад, когда увидел ее на песчаной университетской дорожке, может быть, когда она впервые поцеловала меня или тогда, когда понял, что она похожа на осень. Вранье, что осень — это зрелая  женщина с могучими руками и тяжелыми ржаными  косами до земли. В Перове, где у нас дача, осень похожа на тонкую рыжеволосую девушку, стоящую среди опавших листьев с ярко-красной  рябиной в руках. Из-за молодых лесов там осень юная и светлогрустная, отражающаяся в реке скорее  весной, чем снегами, и даже ее имя, Злата, напоминало мне осенний дождик в солнце.
     А однажды я зашел в деканат и не услышал трескотни «Оптимы». Златин  стол был пуст. Я очень хорошо помню, что тогда  впервые понял, что значит «защемило в груди». А точнее, я просто физически ощутил, что ее никогда и не было на свете.  Вот просто  приснился  мне  удивительный сон, который был, как вся жизнь, и вот я  проснулся... в пустыне.
     ...Я  шагаю    по    центру    с    марокканскими    апельсинами  и похожими  на свечки из голубого воска крокусами, первыми вестниками  весны. Злата должна любить крокусы, потому что их  без памяти люблю я. А дальше все было, как из огромной  разноцветной  карусели: Злата у двери, в каком-то полудетском  вязаном  платье, трогательная,   голоногая   и  растрепанная,    на    шее    у  нее  шарф; комната  низкая, маленькая, пахнет краской  и кипяченым   молоком,   книги,  везде   книги,   и  день,   серый, морозный   за  незашторенными   окнами.    Я   протягиваю  цветы, целую ей руку, сажусь, улыбаюсь, очищаю  апельсин. А если правду, то я растерян, потому что это оказалось очень непросто,  войти в Златин  дом.  Это оказалось очень важно, а потому  тяжело, и мне  хочется  уйти, но идти некуда, так как все мои душевные дорожки  и желания ведут и уже  привели  меня сюда. Фотография на столе.  Маленькая девчонка с пухом вместо волос.  Смеюсь, — наверное, Злата в детстве. Она сидит на низком складном   стуле,   ее   лицо   почти  полностью   освещается  настольной  лампой. У нее  больные глаза и припухший рот.  «Нет!  —  просто и без выражения   говорит   ее голос. — Это не я, это моя дочь». —  «Что?»  — крикнул  кто-то громко-громко у меня  внутри. «Вот  так-то бывает, милый мой!» — говорит она, и я  успеваю  подумать, что сейчас  она меня  выгонит,  так  неожиданно    и    недобро  вспыхивают ее глаза.  Потом  она меня   целует   крепко, долго, впервые...
     Темнеет в феврале рано. Почему я подумал тогда об этом? Не знаю. Злата плачет, долго-долго, стискивая, скручивая  руками мою рубашку, а я бесконечно  люблю ее и боюсь, что она сейчас откроется мне до конца, все  расскажет...
     Раньше я любил чужие исповеди, раньше я давал умные советы. Теперь не могу. Я раздавлен, и я — никто. В душе у меня ноль и жирный знак вопроса. С этого момента я и  начну жить, понимать, «копить», но только бы  она  ничего  не  рассказала сейчас.
     А она  ничего  и  не  рассказала.

VI

     Весна катила на наш город сотнями снегоуборочных машин, по утрам во дворах громко переговаривались дворники, спать не хотелось вовсе, и я целыми днями  шатался по затопленным улицам и думал о прочитанных книгах и Злате. Она бежала мне навстречу, целовала меня под темными, гулкими арками, шла, как танцевала, а мне хотелось ее спрятать за пазуху, поближе к сердцу, чтобы никто не увидел и не отнял. Что была моя жизнь без нее — я не помнил, что будет моя  жизнь без нее — я не думал, я хотел одного — любить и быть любимым. И еще я знаю, что ничего в моей жизни не было прекраснее этой весны, с ее звоном, зеленью и Златиным смехом. Все  дни напролет мы проводили  у нее дома  или за городом. Мы много говорили, и в моем портфеле появилась тетрадка, на обложке  которой красовалась шутливая надпись: «Златкины умные мысли». Когда я показал ей тетрадь, она долго смеялась, говорила, что пора бы записывать свои, но в душе была польщена и весь день необыкновенно ласкова со мной. Смеясь, она любила говорить о своем жизненном опыте, и когда я ревниво выговаривал ей, ее зеленые, бесконечно дорогие мне глаза смеялись. Она оказалась властной, тщеславной и мстительной, но клянусь, что у нее не было ни одной черты, которая бы не делала ее еще желанней для меня. Я был заворожен, околдован, загипнотизирован. Правда, я часто обижался. Это случалось  каждый раз, когда Злата спрашивала меня, зачем я учусь в университете. В общем-то, мне было все равно, учиться  там или нет, но я бесился, думая, что она считает меня глупым.

VII

     Я не пишу здесь очень многого не потому, что не помню, а потому, что все это о другом. Не буду копаться  в домашних неурядицах, почти  не затрону отца.
     Эти страницы — о любви, которая забрала и изменила человека, и еще о странном подчас стечении обстоятельств, из-за  которых все  получается именно так, а не иначе, и немного о тайных порывах души, совсем не положительных, но, наверное, живущих во всяком человеке.
     Очень хорошо помню, как начался этот день. И с разочарованием отмечаю, что он начался, как все остальные. Я позавтракал молоком, хрустящим поджаренным хлебом и, не помню почему, перед выходом  очутился  в кабинете отца. На столе, всегда аккуратно убранном, лежал всего один листок, и я его  почему-то развернул  и прочел.
     «Уважаемый декан такого-то факультета, имя, фамилия, отчество, вынужден довести до Вашего сведения...» и т. д. Это был отвратительный донос, где я — «мой сын» выставлялся ангелоподобным существом, по неопытности, глупости  и доверчивости попавшим в руки опытной интриганки. Прочитав, я усмехнулся: хотя бы со мной поговорил прежде. И вдруг «гениальная» мысль родилась у меня в голове. Я аккуратно положил письмо на прежнее место и, насвистывая, отправился на занятия. Злате я ничего не сказал.
     И ведь было... Комната деканата, несколько преподавателей, мой родитель со своей женой и Злата, бледная и как-то вызывающе  надменная. Я хорошо понимал, что стоило моей Злате, такой беспомощной  перед обидами, сидеть с ними и бессмысленно  приглаживать волосы. Почему я не порвал это письмо, а, любуясь собой, вошел туда и бросил на стол пачку своих документов и подписанное заявление  об  отчислении  меня  из  университета  по  семейным  обстоятельствам.   Как  я  вынашивал,  лелеял этот шаг в своей душе. Как я  уппвался  предстоящим эффектом и своей самостоятельностью. И я удивился, что Злата тут же не бросилась мне на шею и не расцеловала  меня.  Все-таки  честь ее спасал.
     Я пришел к ней сам в тот вечер и  попросил сказать, что я умница, молодец и отличный парнишка. «Да, ты молодец! — сказала Злата. — А тенерь, Митюша, уходи!» И дока я «переваривал» эту новость, она  троекратно и быстро  прикоснулась  губами  к моему лицу.
     И я ушел тогда, не испытывая в первый момент ничего иного, кроме досады. Да-да! Досады на Злату, на ее непонимание элементарных вещей или... наоборот, понимание. Как будто она сказала мне «уходи», чтобы не сказать: «Ну и  циркач же ты, Митя, и фокусник!» Не она, кто-то другой прокричал эти слова у меня внутри, и я рассердился, потом растерялся, а уж совсем  потом  расплакался, кажется.
     И я пришел домой ночью, поужинал, вымыл за собой посуду, чего никогда не делал раньше, умылся ледяной водой и почистил зубы. А потом я принес из чулана таз, сложил в него фотографии моего преуспевающего отца, его жены, свои детские, где я с ним в обнимку, и развел костер. Я кормил его густо исписанными  страницами из деловой телефонной  книжки отца. Мне  никто не мешал. Взрослые  уехали на дачу. Под утро я устал и заснул, не раздеваясь.

* * *

     Теперь мне тридцать лет. У меня семья — жена Таня и трехлетний сын Алешка. Когда я смотрю, как он играет с детьми в песочнице, мне и завидно и тревожно, что где-то уже подрастает его Злата. Тревожно, потому что теперь  я — отец, а это совсем другое.