Саша думал об отпуске и рассматривал старый семейный альбом в зеленой кожаной обложке. Там было штук десять плотных серых листов, на каждом по нескольку фотографий, под которыми шариковой ручкой были написаны дата и место, где сделан снимок. Саша знал своих бабушек, их сестер, братьев, друзей и подруг.
      Сначала бабушки были девочками со спущенными чулками, в плотных шапочках, под которыми, казалось, не могло быть волос, с резко пропечатанными глазами. Потом девицами в сложных головных  уборах, в дырчатых перчатках, с затуманенными  по моде  взглядами.
      На фотографиях лица родителей Саши отличались от спокойных лиц их отцов и матерей. Казалось, что это последующее поколение собирает все свои душевные и физические силы перед съемкой и поэтому выходит таким приподнятым и бодрым. Было впечатление, что все они сейчас двинутся вперед в стройном марше. Мать была похожа на отца, отец на своего школьного друга, похожего на однокурсника матери, а тот, в свою очередь, снова был похож на отца Саши. Но они не походили на детские  и  юношеские  фотографин  Саши  и  его  друзей.
      Это были другие лица, доверчивые глаза другой эпохи. И Саше было жалко и непонятно, почему их нельзя  вернуть, с ними  нельзя поговорить, поехать к ним в гости.
      Саша часто ходил на Ваганьковское кладбище с матерью и бабулей. Последний раз совсем недавно. Ходил ради них, не для себя. Кладбище жило своей деятельной жизнью, как обычный городской район. В маленькой церкви при входе стояла очередь за свечами, и всегда кто-то норовил пролезть просто так. От церкви в разные  стороны разъезжались катафалки с гробами в красных лентах, переругивались из-за лопат рабочие, выбрасывая  наверх землю. Деловито, постоянно теряя выражение скорби, молодой человек расставлял плачущих родственников по степеням родства. Очереди  стояли у кранов с водой.
      Подметали, плакали, строили, красили. Молчали. Все это Саша понимал, не понимал только, при чем здесь люди, которых больше нет. И нет ли их?
      Бабуля подходила к могиле, клала цветы, тихонько шевелила губами, разговаривала, утирала слезы. Значит, верила, что под этим бугорком дед, чувствовала, а Саша нет.
      Последней фотографией в альбоме была та, на которой его мать сидела в фотостудии рядом со своей двоюродной сестрой. Они сидели на фоне драпировочной занавески, а на коленях держали детей. Мать — Сашу, недовольного и прилизанного, который из мести задрал ей подол, и видны были ноги в плотных чулках, а рядом с ним на других мощных коленях сидела его дальняя  родственница Нина, с огромным бантом в жиденьких волосах, с ничем не примечательным детским  лицом. Она вымученно улыбалась, и эта ее жалкая улыбка умиляла Сашу. В детстве он чувствовал себя большим и сильным, когда смотрел на эту фотографию и на живую Нину, которую изредка  привозили на его дни рождения.

* * *

      Дом, где жил Саша, находился в отдаленном от центра районе. Это был старый четырехэтажный дом желтого цвета. Рядом за деревянными ограждениями была стройка большого дома, один такой, уже выстроепный и заселенный, угрожающе навис над Сашиным жильем. Больше домов поблизости не было, потому что справа начинался парк, а слева улица обрывалась и начиналась другая, в глубине. Саша представлял, что, когда строительство закончится, этот ансамбль будет похож на семейную группу, где его дом будет напоминать ребенка или старика, от которого, пока или уже, ничего не зависит.
      Семья, членом которой он являлся, была вполне обычной семьей по составу и образу жизни: бабуля, бухгалтер на пенсии, отец, главный инженер на заводе, мать, инженер в НИИ, Саша чертил в Гнирокнслороде. Отец мечтал, чтобы все оставалось как есть, мать — жить отдельно от свекрови, Саша — отдельно от них, а бабуля мечтала сказать им всем  напоследок что-нибудь такое, от чего они останутся неутешными на всю жизнь. Впрочем, Саша понимал, что жить они всегда будут вместе, потому что роднн у них почти не осталось, вокруг было полно «негодяев», которые подстерегали на службе, да и просто в жизни, а мелочное недовольство друг другом настолько органично вплелось в их жизнь, что стало неотъемлемой ее частью, не наносящей существенного  урона. Во всяком случае, если  кто дома болел, то за ним  ухаживали.
      Сейчас болела бабуля, гриппом, и Саша, войдя с улицы в комнату, почувствовал острый запах горчицы, как в закусочной. Бабуля сидела на смятой кровати к нему спиной, целомудренно прикрывшись  ватным одеялом. Байковая розовая рубашка болталась на шее. Она лепила себе на спину горчичник, раскачиваясь всем телом.
      Бабуля была в своем репертуаре. Как она любила про себя говорить: не приведи господь просить, а приведи — подать. Это точно, она ни о чем не просила, даже наоборот. Если кто-нибудь эту помощь предлагал, она отказывалась в самых убедительных выражениях. Но если после этого человек не выдумывал какой-нибудь хитроумный способ для  ее немедленного оказания, ему приходилось плохо. В их семье давно уже никто не попадался  на эту удочку, поэтому Саша уверенно подошел к кровати и, ни слова не говоря, припялся яростно утрамбовывать горчичник на дряблой бабулиной спине. Потом он  прижал горчичник полотенцем, висевшим на спинке стула, и продел тощие бабулины руки в рукава рубашки. Бабуля опустила руки, залезла под одеяло, расправила там рубашку, откинулась на чистую цветную наволочку. Саша подсел к ней  на кровать.
      —  Молока нет, — объявил он.
      Бабуля подозрительно посмотрела на него и высморкалась в клетчатый мужской платок, который прятала под подушкой.
      —  Небось и до магазина не дошел.
      Саша заерзал на кровати и затеребпл нижнюю губу большим и указательным пальцами. Была у него такая  сохранившаяся  детская привычка. Он легко чувствовал себя  виноватым и привык к этому. И все  привыкли. В детстве мать  никогда не ругала его за проказы и вранье. Она подводила его к зеркалу и с нажимом  в голосе говорила: «Посмотри на себя. Посмотри».
      Он смотрел, всматривался, вглядывался, но никак не мог разглядеть того, что видела в нем  мать и что она хотела показать ему. Не видел  и от этого начинал чувствовать себя еще виноватее.
      Бабуля напилась горячего чая, покрылась мелкими капельками пота, сняла горчичник, сиротливо оглянулась: куда бы его положить. Саша тут же подскочил, забрал, и она, умиротворенная, задремала, тоненько выводя  носом. Саша отключил телефон и ушел в другую комнату, маленькую, заставленную старыми  вещами. Вообще-то это и была бабулина комната с ее любимым  неприкосновенным  хламом, но болела она  всегда  в гостиной, чтобы  никто не мог пройти мимо.

* * *

      Саша подошел к окну. За ним был двухцветный зимний мир. Черно-белый. Изредка проезжали красные трамваи. Когда в доме кто-то болеет, то другим передается его настроение.  Бабуля болела  спокойно,   и  все в эти дни было нормально, мать болела редко, но с истериками, и обстановка накалялась.
      — Молоко убежало, — кричала с кухни бабуля и ругались из-за того, кто поставил молоко    и  недосмотрел.
      — Ты же на кухне была, выключить не могла, что ли? — нервничая, спрашивал ее Саша.
      — Ты ставил, ты и  виноват, — говорила бабуля, и Саша принимался мыть  плиту.
      Лучше же всех болел Саша. Он болел уютно. Когда Саша хворал, все с удовольствием сидели дома, приезжала даже сестра отца, его тетка, из соседнего района. Варились молочные каши, эвкалиптовые листы, клюквенные морсы. Все это впихивалось в Сашу, и когда oн, благодарный и обессиленный, засыпал, на кухне садились пить чай. Слышался смех, пахло смородиной, в гостиной без толку работал телевизор, Саша любил так. В шутку спорили, кто будет читать ему вслух, потому что Саша часто просил об этом. Он много о чем просил в те дни, жаловался,  смеялся,  дурачился,  и   все  ходили  деловые, нужные.
      И никто не знал, что последпне  несколько лет Саша болеет так исключительно для них, а самому ему в это время хочется одного. Сесть в метро и, медленно продираясь сквозь дорогу, как в густом лесу, добраться до большого кирпичного дома. Вползти на шестой этаж и сложиться клубком, подтянув колени к подбородку н закрыв голову руками, на дверном коврике перед квартирой с круглой железной ручкой и двумя черными вмятинами от затушенных окурков слева над замком. И лежать с надеждой,  что когда дверь  откроют, то  за его жнзнь  испугаются.
      Каждую неделю Саша появляется на бульваре у кирпичного дома, чтобы своими глазами видеть, как женщина с ничем не прнмечательпым лицом выводит на прогулку двух детей, одного побольше, другого  поменьше.
      Что такое любовь? Единственный, пожалуй, вопрос, на который Саша  знал    ответ.    Страх.   Это    страх    за  жизнь. Остальное  прилагается или отнимается со временем.
      Нину он знал с детства. Это ее держали на коленях на старом фото и изредка привозили  к ним в гости. Она всегда была аккуратно одета, причесана, и даже если детей оставляли  играть одннх, то она не проказничала с ними, а, наоборот, старалась призвать к порядку. Она была старше Саши на два года, но никто и в первую очередь она сама не замечали этого, потому что уж очень Нина была тщедушная.
      Однажды  Нина  сломала  пластмассового  солдатика.
      — Дура, что ты наделала? — ужаснулся Саша, так как игрушка была чужой, ее на день оставил у него приятель, проспорил. Нина низко опустила голову, по смолчала. Саша тогда взял вину на себя. Не из какого-то там благородства, просто ему невыносимо было представить, как Нина начнет извиняться, приглаживать волосы рукой, что-то предлагать взамен. И копчик носа у нее заострится и побелеет. Нина оценила великодушный поступок Саши и стала считать его своим лучшим другом. Саша был не против, потому что виделись они очень редко, в детстве.
      Саша уже не мог точно вспомнить, как вышло, что они оказались на большом бульваре, зимой, вечером, с промасленным пакетом попчиков в руках. Помнил только, что тогда он учился в восьмом классе и только начал курить и тихонько материться сквозь зубы. Не по злобе, просто так. И то и другое было запретно и доставляло неизъяснимое блаженство. То ли тогда Нина позвонила ему сама, то ли они случайно встретились на улице и узнали друг друга. Да это было и неважно. Очень хороший был  тот день.
      Глядя друг на друга сквозь детские воспоминания, они показались себе взрослыми, и это было приятно. Саша курил и одновременно ел пончик, Нина, хорошенькая, в новом белом  пальто и красных сапогах, держала его  под руку, и, как взрослые, они  вспоминали  детство.

      — Знаешь, когда я была маленькая, мне всегда хотелось дружить с мальчиком из многодетной семьи. Шить для его братишек, мыть их, помогать ему подрабатывать деньги, приносить им всякие сласти из дома. И чтоб отец у них был  пьяница, и я бы его стыдила, а потом забрала  бы  всех к себе, и мы бы с моим  другом  вместе  их  воспитывали. Смешная, да?
      — Так бы твои их и пустили, — со знанием дела качал головой Саша. Он невнимательно слушал Нину, больше его интересовало, какое впечатление на окружающих производит его сигарета и смотрят  ли мужики на Нину. Почему-то ему помнилось, что все смотрели.
      — Я даже с мамой  ругалась, — продолжала Нина, — что я  у них одна. Ты  не слушаешь?
      —Слушаю внимательно, — соврал  Саша, — ну а потом?
      —Потом перестала. Поняла, что глупо. Это им решать. Их же жизнь. — Они дошли до конца бульвара и повернули обратно. Саше надоело курить, надоело расхаживать с Ниной. Захотелось удрать, и он стал выдумывать причину, чтобы смыться. Он замерз, вообще с детства не любил зиму. Холодно, темно целый депь, ничего не растет. Бесполезное время года. Но Нина тогда попрощалась первая, и Саша  снова обрадовался  этому дню.
      —Ты  мне как брат, — на прощание сказала Нина, вспомнила, видно, свои  детские  мечты.
      И Саша, впихиваясь в душный и влажный от дыханий вагон метро, вспомнил, что Нина ему дальняя родственница, какая-то сестра.
      Несколько дней спустя Саша зашел к своему соседу по лестничной клетке, дяде Толе. Его послала туда бабуля, вернуть моток шелковых ниток, которые она когда-то брала у жены дяди Толи. Саша отправился с готовностью, потому что любил бывать дома у соседа. Ему там нравилось все. Сам хозяин, шумный весельчак с бородой, его жена, хрупкая женщина с грустными глазами, квартира, в которой  царил  вечный б еспорядок, но больше всего нравилась Саше собака дяди Толи, рыжий сеттер Макс. Тонкий, чуткий, огненный, он часто снился Саше, бежал на его зов, переплывал с ним реку, бродил по дорогам и даже летал. Дома о собаке Саша не просил, и не потому, что боялся отказа, а просто ему  нужен был Макс, только он.
      Дядя Толя был в халате и в больших замшевых танках на босу ногу, он только что пришел с ночной работы и, по его словам, мечтал завалиться спать. Саша намек понял, вернул нитки и заторопился. Дядя Толя пошел закрывать за ним дверь и в коридоре сказал то, что собирался сказать с самого начала.
      —  Сашук, не прогуляешь моего сорванца? Сил нет, с ног валюсь, полчасика, а?
      Саша часто гулял с Максом. Тот был красив, его любили, но времени часто не находили. И Макс привык гулять  со  случайными   знакомыми,  друзьями,   с  Сашей.
      —  Хорошо, — согласился Саша.
      Пес метнулся за порог. Саша прихватил  поводок и, перепрыгивая  через  ступеньки, побежал за  ним.
      На первом этаже Саша понял, что забыл  пальто, но возвращаться за ним было лень. Ничего, побегаю и согреюсь, подумал он, и, вспомнив, как гуляет Макс, пулей мелькает то там, то здесь, смело выскочил на мороз. И начался  полет, счастье, блаженство.
      Макс бегал  раз в десять быстрее Саши, но был добр. Он отбегал далеко, но потом останавливался и, не показывая вида, что скучает, дожидался своего знакомого. А Саше казалось, что его тело на эту прогулку  вытянулось, истончилось, и сам он стал похож на Макса — раскраснелся, порыжел и дышал часто, всей грудью. Иногда Макс оглядывался и громко лаял, выпускал изо рта пар. Его лай звенел, хрустел на ветру, он звал, торопил Сашу, и Саша бежал на его зов, и от ветра у него из глаз текли слезы. Потом  кричал Саша, и Макс летел на его оклик.
Саша гладил его по медной, почти красной  шерсти и говорил: хороший, хороший, чудный. Но этого было мало, и слова были не те, они оба чувствовали это. Макс тряс головой и убегал, и Саше хотелось сказать  что-то еще, это еще уже подкатывало к горлу, как песня, но выйти не могло.
       Скоро Максу надоело развлекать Сашу, и он исчез за высотным домом. Они уже возвращались. Саша вдруг сразу замерз, задеревенел до костей, подумал, как будет ругаться бабуля, когда узнает, что он ушел без пальто. Саше стало не по себе, захотелось уйти, спрятаться. Он решил  позвать Макса.
       Сколько раз  потом Саша пытался вспомнить, как все тогда произошло, позвал он или не успел позвать Макса, но всегда выходило так, будто Саша вспоминал фильм, который посмотрел очень давно, поэтому в голову приходили только какие-то обрывки слов, мыслей, все зыбко, обманчиво, без ощущения  реальности.
       Ощущение, что тебе показали страшный фильм, да еще когда ты болел гриппом, создалось потому, что Саша тогда уже отключился, замерз. С воспалением легких лежал он потом целый месяц дома, метался в жару, бредил, тяжело переболел. Короче, все, что он помнил, выглядело так.
       Саша стоит и хочет позвать Макса. Он смотрит на шоссе, которое отделяет его от нового дома. Там пусто, и даже вдалеке не видно машин. Внезапное ощущение страха, мучительной тоски от всего на свете, просто от того, что есть вот это шоссе, потом вдруг ощущение, что где-то тепло, пахнет мандаринами, потом певучий незнакомый говор, который все нарастает, становится попятным по смыслу, говорят о празднике, о свадьбе... Одновременно глазами он фиксирует Макса, приближающуюся точку, возникает ощущение, что Макс совсем близко, и спова безотчетный, но очепь сильный страх, что Макс будет делать, когда добежит, если добежит. Что-то уже  случилось, кто-то вскрикнул, белая машина на шоссе, а под ней развели костер, огонь бьется длинной полосой, и чей-то крик, точнее, нет, у него заложило уши, свело скулы, значит, это он кричит. Нет-пет, не надо, не хочу, надрывается кто-то у него в груди. Вот он уже на шоссе. Макс лежит очень аккуратно, нет крови, очень даже красиво, рыжая собака на белом снегу. Первая мысль, что сказать дяде Толе, вторая, что  плевать на него, он не любит Макса, потом  картинка: жена дяди Толи целуется с другим на остановке в центре, мысль, он и жену свою не любит. Потом два мужика берут Макса, несут на тротуар, Саша пытается бежать за ними. Кто-то, наверное, женщина, берет его за плечи, пойдем сынок, пойдем домой, ты не виноват, другого возьмете, хочешь, я скажу дома, что ты не виноват. Саша вглядывается  в нее, не узнает, молча качает головой, на минуту он ее не понимает. Да он грузин вроде, говорит  кто-то; почему, вяло думает Саша, и садится на снег возле Макса; да, у них в семьях строго; подумаешь, несчастье, визгливый  женский голос. Люди  стоят кружком, оживленно разговаривают, да нет, русский он, я его здесь часто вижу, а кричал по-грузински. Мальчик, скажи что-нибудь? К нему заинтересованно склоняются незнакомые лица. Опасность. Он вздрагивает, закрывает голову руками и ничком  падает на Макса. Тот  еще теплый.  Все.

* * *

      Когда Саша выздоровел, он понял, что у него появилась новая тайна, а Макса больше нет. Боли от этой мысли он не испытал, боль ушла в болезнь, ни дядя Толя, ни домашние не напоминали о случившемся, и получалось так, что  из  всего  происшедшего  выкристаллизовался  вопрос.
      Почему Саша закричал  по-грузински? Первым  порывом было рассказать об этом бабуле  или отцу, но потом он передумал. Саша любил тайны.
      И решил никому ничего не рассказывать, тем более что понял, запросто разговаривать по-грузински он  не может. Саша никак не мог уловить, как это происходит. Вдруг всплывало слово, как будто ему его подсказывали, нашептывали, но вывести его из себя, вымолвить, произнести было невозможпо. А если оно вырывалось, то  всегда  внезапно.
      Саша любил не только свои тайпы, но и чужие, чужие даже больше, как человек, имеющий особые права, а он теперь считал себя таким. Поэтому, часто оставаясь дома один, он  лазил  по бабулиным и материнским  шкафам в  надежде  откопать  «пищу» для  своего  мира.
      Однажды он забрался в бабулин книжный шкаф. Ему давно хотелось позаимствовать оттуда парочку облигаций, которые ему бы оплатили в ближайшей сберкассе. Воровством это Саша не считал. Во-первых, бабуля ему была не  чужая, а во-вторых, она получала пенсию, жила безбедно, и сама говорила Саше, что откладывает здесь кое-что  для  него на будущее. Он вытащил пару томов Большой Советской Энциклопедии, извернулся и выволок наружу пыльный целлофановый пакет, перевязанный леской. Аккуратно задвинул книги на место, пакет засунул под рубаху, на случай, если входную дверь вдруг откроют. В своей комнате Саша закрыл дверь на крючок, лег животом на облезлый синтетический ковер и торопливо стянул леску. Торопился он потому, что хотел успеть взять песколько бумажек, прочие же положить на место, а времени уже было около пяти вечера, и скоро могла  прийти  бабуля. Не то чтобы Саша ее очень боялся. Просто он считал, что, застуканный на месте преступления, поставит  ее и себя  в неловкое  положение, и хотел обойтись  без этого.
      Под облигациями оказалась вчетверо сложенная большая фотография. Саша развернул ее и даже не удивился. На карточке была молодая  грузинка с тяжелыми  косами вокруг головы и томным взглядом.
      Вот, щелкнуло у него внутри. Вот.
      Лицо ее было поделено на четыре части, и от этого воспринималось сразу и частями, и целиком; и запомнилось  навсегда. Можно было больше  не смотреть. Появлялась еще одна тайна, но эту необходимо  было  подтвердить, поэтому Саша не заботился  больше об этике и, как только хлопнула входная  дверь — пришла бабуля, — он  почти  выбежал ей  навстречу.
      —  Кто это? — не дав ей раздеться, набросился он.
      —  Гос-с-споди, — прошипела бабуля  и осела на стул.
      —  Кто, я тебя спрашиваю? — Саша отлично знал, что бабулю надо брать приступом, и внезапным. Говорили, что так женился  на ней дед.
      —  Мать, — быстро ответила та, и медленно принялась расшнуровывать ботинки.
      —  Как это? — растерявшись, хотя обо всем догадался  раньше, спросил Саша и сбился, запутался в словах. В общем, возникла  пауза, и бабуля  пришла в себя.
      —  Ах ты, мошенник  несчастный, — напустилась она  на него. — Мал еще нос в такие дела совать, и где откопал только.
      Саша тут же признался где и стал чистосердечно  виниться.
      —  Уйди  от меня, — огрызнулась  бабуля, прикидывая, чем  ей  грозит  признание.
      —  А, можешь говорить им, — махнула рукой, потому что никого не боялась, а что люди неблагодарны, знала давно. Назло, может, и рассказала. Но Саша  родителям  ничего не сказал. Внешне в нем ничего не изменилось, но внутренне он  стал высокомерен, особенно с  домашними. Себе он  казался теперь чуть ли не пришельцем из космоса. Не зная, какая она, Грузия, он видел ее  сказочной, величественной страной, с другой природой,  другими людьми. Он  уверовал, что имеет мало общего  со своими обычными одноклассниками, фланелевыми рубашками бабули, скучными  моралями  отца и раздражающей  нервозностью матери. «Навязались  вы  все  на мою  голову»,  — все чаще  вертелось на  уме.  Саша представлял, что заброшен сюда на  время, просто чтобы  посмотреть, соскучиться  и вернуться  обратно в  свой  сказочный  мир. И его невзрачная внешняя оболочка  тоже дана ему  временно, чтобы  не выделяться, а как только он  попадет обратно, то вылезет из нее, как змея из старой кожи, и заиграет на солнце его бронзовое тело, нальются руки, и он  закричит «эге-гей». И вся земля разом увидит его и поразится.
     Вот что таил в себе теперь Саша, что скрывал под обычными словами и поступками. Но иногда это проступало, просачивалось, как сок сквозь марлю, и тогда он мог резко оборвать разговор, не ответить на вопрос, посмотреть равнодушно в родные глаза, повернуться и уйти, не попрощавшись. Беспокойства это не вызвало. Переходный  возраст, подытожил  отец на очередном  семейном совете, и Сашу оставили  в покое.

* * *

     Саша почти не общался с одноклассниками. Иногда выходил  во двор, вяло перекидывался мячом, но в основном сидел в своей комнате и делал вид, что учит уроки. Он неотступно думал о своей грузинской матери. На матери другой это никак не отражалось. Она всегда была рядом, то довольная им, семьей, то озабоченная. Привычная, как часть собственного тела, о которой не задумываешься, пока она не заболит  и ты  вдруг не поймешь  всю ее необходимость.
     Позже Саша вытянул у бабули, что мать его бросила. За ней, когда ему было два с половиной года, приехал из Грузии  дед и увез, а Сашу пришлось  оставить здесь, так как он был мал и болен.
     На родине ее могли  выдать замуж, и теперь, сказала  бабуля, у нее, наверное, другие дети.
     После этого разговора Саша открыл Энциклопедический словарь, последнюю новинку искусства краткости, и прочел, что Грузия на западе омывается Черным морем, протяженность ее 69,7 т. км2. Население 4999 т. ч. на 1977 год. Горожан 51%; грузины, осетины, абхазцы, армяне, русские, азербайджанцы п др. Столица — Тбилиси. Большая часть территории занята горами, почвы там черноземные, климат переходный от субтропического к умеренному. В пищевой промышленности выделяется производство чая, вин, фруктовых консервов, а в 19 вузах учатся 84,3 т. студентов. Курорты  общесоюзного  значения  Боржоми, Гагра, Цхалтубо и др.
     «Ненавижу», — подумал Саша. В Грузии он никогда не был, и поэтому когда хотел представить ее, то видел как бы с высоты самолета. Лежит как на ладони вся республика, омывается с запада Черным морем. Деревья видны  крошечные, дома, магистрали, а где что — не разобрать. В подробностях у него не получалось. Хотя как только он начинал представлять встречу с матерью, выходило отчетливо.
     Длинная узкая улица в деревне. По двум сторонам дома, огороженные заборами. На дороге грязь, в ней ковыряются куры, дремлют у калиток собаки. Тихо, влажно. Людей не слышно. Мать идет спиной, почему-то она всегда виделась так, высокая, плотная, на ногах ботинки, в руках ничего. Он окликает ее.
      —  Мама!
      Она поворачивается н начинает кричать, даже не посмотрев на него. Дальше она тоже все время смотрит в сторону.
      —  Люди, — визгливо заходится  она, — гляньте,  сынок  выискался, пошел  вон  отсюда,  паршивец.
      И улица оживает. Бегут женщины, дети, девицы, и все кричат, собираются  выгнать его, а то и прибить. Саша отмахивается руками, мотает головой, не зовет ее больше, хочет уйти, но она не унимается, кричит, захлебывается.
Когда Саша возвращался из этого кошмара, уши его пылали.
      —  Хватит, — говорил  он себе, пытался  представить  что-то другое  и  не мог. Проходило несколько часов, и он опять упирался в эту картину, как в стену. Потому что нутром  чувствовал тепло, идущее от той  земли, где  его не хотела  узнать мать, тепло от людей, которые  не  хотели принять его, но понимали. Тогда он  собирался  и ехал к Нине.
      —  Братишка, как дела, — улыбалась она ему, и Саша оттаивал, и мать вдруг начинала казаться доброй. Саша сам не понимал, почему ему так хорошо около привычной, по-взрослому заботливой Нины. Тогда, в восемнадцать, влюблялся Саша в героинь западных фильмов, нахальных  и  небережливых.

* * *

     Была у них тогда своя компания из разных, неизвестно откуда взявшихся людей. Друзья друзей, знакомые друзей  друзей. Хорошо было, и ладно. Собирались обычно у Дуды.
     Все тогда еще жили с родителями, а у нее была отдельная  кооперативная квартира, где можно было творить все, что угодпо.
     —  Предки  откупились, — объясняла  Дуда, демонстрируя  апартаменты.
     Вообще-то  ее звали Вера, она  училась раньше в одной школе с Ниной, но все называли ее так, потому что она играла на странной тощей дудке, извлекая из этого инструмента активные резкие звуки. Она нигде не училась после школы, шила по заказам немыслимые туалеты, кстати, для Нининой и Сашиной матери тоже. В комнате повсюду были разбросапы лоскутья и модные журналы. На столике перед  кроватью лежала аккуратпо обернутая от посторонних глаз книга «Дама с камелией» Дюма, и Саша понимал, что Дуда не совсем  то, чем  так  хочет  казаться.
     Его она звала «сынок». К Вере приходили просто так, без телефонных звонков, но приходили обязательно, потому что у всех это тогда было единственным. Не было еще продвижений по работе, денег, дач, семей, ничего еще не было. Чаще других приходил Виктор, самый старший из них. В то время он  уже защитил  диссертацию, что-то связанное с молекулярной физикой, точнее, Саша не знал. Виктор был  приятелем Веры, но об этом уже никто не помнил, и каждый считал именно себя его лучшим другом. Во всяком случае, Саша. Была у Виктора такая способность, на всех у него хватало  времени, всем  он  звонил сам.
     Внешне — почти мальчик, легкий, небрежно одетый, картавил слегка, смеялся до слез. Изящный, точный, острый, а мощности в нем было, как в хорошей электростанции. Саша знал, что шуточки — это  все  на поверхности у Виктора, как заграничные журналы у Дуды, а внутри он холодный и деловой до отрыжки, но это не мешало ему любить Виктора. Одно не исключало другое. Так у Саши было со  всеми. И с неродной  матерью тоже.
     Саша знал, что Виктор хочет иметь все самое лучшее во всем, и поэтому удивился, когда  тот однажды пришел к нему домой и почти сразу заговорил о Нине. Это было странно, но Виктор нервничал, сбивался, пробовал  топорно шутить, дескать, отдай  за меня свою сестричку, а я тебе за нее  выкуп отвалю.
     «Неужели он не знает себе цены? — думал Саша, разглядывая  Виктора, как будто впервые  видел. — Неужели он правда  не знает.  И почему Нина?»
     В Виктора были  влюблены  все  женщины, с которыми он  был знаком. Его стабильность и шарм били в десятку. Он был хорош для каждой, с какой стороны ни посмотри. Но женщины привыкли недооценивать себя, когда речь идет о мужчинах, поэтому им только любовались, он был  недосягаем, как мечта. И выходили его приятельницы замуж за студентов, инженеров, сохраняли с ним спокойные, дружеские  отношения, но Саша знал, сделай  Виктор хоть  шаг  навстречу любой  из них, и она  моментально станет послушной, как шариковая ручка, Сашу растрогало, что Виктор пришел к нему за помощью, и, весь дрожа, как верный пес, он бросился к Нине, чтобы сообщить ей о ее счастье.
     Она была дома одна. Готовилась к поступлению в институт культуры, на библиографию. Набрала рабочий  стаж в районной библиотеке и теперь аккуратно и внимательно изучала историю по пособию МГУ. На ногах тапки с помпонами, юбочка ровно до колен, кофточка из батиста с брошкой. Сестренка.
     —  Что? — переспросила она и вдруг, ничего не поняв, разволновалась  женским  своим  чутьем.
     —  Виктор ко мне  приходил, предложение  тебе  сделать собирается, — Саша ликовал.
     — Будет врать, — вдруг грубо оборвала его Нина. — Глупые  шутки.
     И Саша понял, как это важно для нее.
     —  Собирайся, к  нему  поедем, — потянул  он  ее за  руку к двери.
     —  Отстань, дурак, — вырвалась Нина, и закрылась в маленькой комнате. Саша постоял под дверью.
     — Подумай, Нин, — вкрадчиво, развлекаясь, проговорил он. — Вот и будет у тебя многодетная семья, не бедная, правда, и ты всему хозяйка. И друг будет, и в институт поступать необязательно, лето не пропадет.
     За дверью молчали согласно и так сладко, что, когда Саша вышел на улицу, мир показался ему совершенным.
     И очень скоро Виктор женился на Нине. Из районного загса они пошли домой пешком, рассадив родственников  по машинам и отправив  вперед. Они шли втроем по бульвару и были похожи на детей, у которых начались каникулы. Изо всех друзей на свадьбу Виктор пригласил только Сашу и Дуду, но Вера прийти не смогла. Она сшила для Нины нежное серое платье с «голой» спиной и подарила  ей  коралловые  серьги.
     Поздно ночью Саша вернулся  домой  и, раздеваясь у себя в комнате, представил  мать...
     Наступает утро, кричат петухи, и она выходит из дома, трогает рукой влажное от ночного дождя крыльцо. Кормит кур, смеется  вместе со своими детьми. Она такая же живая и теплая, как отец, бабуля, как Нина. Она  даже  похожа  на  нее. Она  не оттолкнет.
     —  Сынок  мой, — говорит она Саше и все  шире  открывает глаза. — Как я рада-то...
     —  Мама, — шепчет Саша  в ночную тишину, — мама. — И засыпает  мгновенно, как в детстве.

* * *

     Потом Саша перетаскивал вещи в их новую квартиру на большом бульваре, которую одному ему известными путями выбил в скором времени Виктор, проводил у них все свое свободное время. На втором курсе института химического машиностроения его у Саши было достаточно. Он ел приготовленный Ниной борщ, вешал книжные полки и все больше любил свою далекую мать. Он уже забыл, как ненавидел ее вначале. Какая-то не поддающаяся уму и логике работа произошла у него внутри. Он простил безболезненно и неизбежно.
     Вскоре Нина забеременела, и Саша вдруг испугался. Он знал, что его бабка по неродной матери умерла от родов, а мать Виктора, родив его, осталась калекой на всю жизнь и жила на пособие по инвалидности. Саша животно испугался. Ему снились страшные сны: белый, длинный коридор, который сужается и в самом  конце превращается  в точку. Саша падает, лицом  упирается  в замкнутое  пространство и  вдруг понимает, задыхаясь, это Нина  умерла, но плакать  не может, потому что  нечем  дышать, хочется  закричать, распрямиться.
     На рассвете он  вставал, подходил к окну. Мир казался облитым молоком, и он начинал шептать: Нина, Нина... Из окна был виден  поворот реки, и этот поворот  рождал такую тоску в его душе, что он, дождавшись  приличного  времени, бросался к ним домой. Приезжал, видел ее, но не успокаивался. Сашу пугали желтые руки со вздувшимися венами, расползшийся рот, огромный, уродливо, углом, торчащий из халата живот. Нина вдруг стала неряшливой, шумной, поглаживала живот  и все  вздыхала. Больше  всего Сашу пугали ее глаза, отсутствующие, ничего не выражающие.
     — Умрет, умрет, — сжав до острой боли  виски, твердил  он, и тошнота  соленой  волной  подкатывала к горлу.
     Саша ничего не говорил Виктору, только всматривался в него, стараясь понять, чем  тот  поддерживает себя, и вдруг ясно  увидел, что  Виктор не боится. Он ходил по комнате, сытый, вальяжный в предчувствии  будущего отцовства, называл Нину «отличницей», звучно хлопал по спине, и она машинально делала шаг вперед, чтобы удержаться, и пухлый ее рот расползался в покорную улыбку. И Саша сразу успокоился и собрался. Он понял, что Нина целиком на нем, и каждую секунду  своей  жизни  подчинил  мысли: хочу, чтобы Нина жила, хочу...
     Когда он видел застекленную лужу посреди бульвара и плавающие в ней черные, мертвые ветки, он останавливался  и говорил почти вслух: нет, нет, и лужа меняла свой тайный смысл. Саша призывал на помощь мать, ее восточный опыт и власть, боролся  даже в снах, и когда  Нина родила, точнее, даже в день, когда она  корчилась в родильном кресле, обливаясь потом, он уже твердо знал, что она не умрет. Он спас ее. Потом Нина рожала еще раз, но Саша уже не боялся. Он почувствовал, что она защищена  им  на  всю  жизнь.
     Правда, в нем самом тоже что-то изменилось. Через  пережитое он  приобрел права хозяина, которыми не мог пользоваться. Право заключалось не в том, чтобы  отбить Нину у мужа. Об этом Саша не думал. Он не мог понять, почему не дает себе права любить ее. Ведь это не запрещено. Но именно этого  он  и не мог.
     Все же однажды  он поцеловал ее на кухне, взбунтовавшись против этого «не мог», и тут же внутренне  содрогнулся  от  противоестественности  того,  что  сделал.
     —  Что с тобой, братик? — ласково потрепав его по волосам, поинтересовалась Нина. И Саша вдруг стал  маленьким бесправным воришкой, которого застукали с  куском  пирога  во рту.
     —  Я люблю тебя, Нина, ты моя теперь, — заговорил  по-грузински, — я тебя спас, — и прочую чушь, которая  была неправдой. Он не заметил, что заговорил по-грузински, потом  по ее испуганному лицу понял и ушел, не  простившись. А Нина еще минутку постояла па кухне,  помешала борщ, потом позвала ребенка. Честно говоря,  она давно уже не понимала, зачем обедает у них так часто этот мальчик.

* * *

     Весь тот день Саша бессмысленно шатался по улицам с гримасой отвращения на лице. Он был противен себе, и все были ему противны. Особенно бесили пары, жавшиеся друг к другу, фальшивые и возбужденные.
     «И ведь это для  них главное, — думал Саша. — Вот сейчас они разгуливают по улицам, строят из себя граждан, а как только закрываются двери их постоянных или временных квартир, куда девается весь их интеллект, проблемы, разговоры и мысли о детях, а?» Он вспомнил свой лепет: «ты моя теперь», и от злости застонал вслух. «Моя», — сказал младенец взрослой бабе. Хорошо еще, что не поняла. Но от этого было не легче. Как он мог ляпнуть такую чушь, когда  хорошенько не знает, что с руками в таких случаях делают, ну  хоть и знает, дальше-то  тоже  надо  что-то.
     До  этого самого дня, то есть до  двадцати  лет, привязанности Саши были невинны и изящны. В школе  танец в темном  актовом  зале, потом  телефонный звонок, неожиданность, что она села рядом в автобусе, руку подала на прощание, сказала: извини, мне  надо идти.
     Рос Саша в такой семье, что до двенадцати лет вообще не задумывался, какого он пола, а после двенадцати ему прочно внушили, что брак и любовь понятия равные. И то, что люди спят в одной постели, только доказывает, что они друг без друга жить не могут и больше ничего. Если бы Саша больше общался со своими ровесниками, может, жизнь его сложилась по-другому. Но ровесники целыми днями гоняли мяч, обливались водой и не любили тайн. Как-то классе в седьмом  он нашел на материнской  полке с бельем  книжку немецкого доктора о браке и с интересом прочел. Все, о чем там говорилось, не имело никакого отношения к тому, что люди, которые живут вместе, только и делают, что ходят на работу, в магазин, смотрят вместе телевизор и с титанической любовью воспитывают своих детей.
     Выходят, что кто-то наврал ему, Саша стал  расследовать кто, не выходя  из квартиры. За родителями и бабулей он ничего такого не заметил, и ему стало стыдно того, что он прочел. От книги осталось впечатление чего-то темного. Когда  ночью он  вспоминал  фразы из нее, лицо начинало пылать.
     — Что же это, мама? Чист, как девка красная, — минуя томные подворотни, вслух, без стыда рассказывал Саша своей далекой матери то, чего последнее время в себе безмерно стыдился. Потом снова  мысленно  натыкался  на Нину.
     — А черт с ней! — зло говорил почти вслух. — Все равно грузинского она не понимает и не понимала никогда.

* * *

     Вечером того дня Саша забрел к Дуде. У нее, как всегда, было полно народу. Многих он не знал, так как давно не появлялся  у нее, поглощепный, проглоченпый  Нининой жизнью, растворившийся  в ней.
     — Сынок, проходи, — обрадованно закричала из комнаты Дуда, увидев его в зеркало. Дверь открыл незнакомый парень,  похожий на  вареную свеклу. Сегодня это  «сынок» больно резануло, и Саша сразу с порога решил, что останется у нее и покажет ей еще «сынка». И Дуда почувствовала это, вилась около него весь вечер и резко стала вдруг всех выпроваживать под удивленные, завистливые взгляды  своих приятелей и  недоумевающие  их спутниц. Все-таки  в гости  пришли.
     Саша нравился Вере давно. Нравился больше многих, может быть, даже больше всех, просто своих приятелей и она никогда себя об этом так прямо не спрашивала.
     —  На другой хате догуляете, устала, и с ним поболтать охота, — твердо сказала Дуда гостям. И все покорно  засобирались.
     —  Коньячка хочешь? — спросила она Сашу, усевшись в кухне напротив  него по-турецки. Она была в короткой юбке и предоставила ему разглядывать свои напрягшиеся  ноги и белую перемычку трусов.
     —  Можно и коньячка под бычка, — согласился Саша и ковырнул вилкой рыбные консервы. Вкус томата  так и остался в его пересохшей глотке и долго преследовал потом.
     —  Не торопишься? — Дуда  притворно зевнула и вся  сжалась.
     —  Тороплюсь, но не домой, — Саша коснулся  рукой ее колена. Вера удивленно хмыкнула, оценила его умение  вести такие  разговоры.
     —  Я домой  позвоню, — Саша  потянулся  к телефону.
     —  Валяй, ври.
     Дуда ушла в комнату и стала задергивать шторы. Она любила  всякие  приготовления.
     —  Я у Нины с Виктором останусь, — сказал Саша подошедшей к телефону бабуле и почувствовал едва ли не радость от сказанного. Как  будто отомстил.
     —  Хорошо, — односложно  ответила та  и добавила: — В институт не проспи.
     В комнате его ждал сюрприз, там было совершенно темно, а темноты Саша  боялся с детства. Темнота была от наркоза, когда в детстве у него воспалился  аппендикс,  от книги доктора-немца, от страха, когда все однажды ушли в гости и не вернулись ночевать, а телефона у них еще не было. И он вдруг растерялся, сделал шаг назад к кухне, но тут из-за  кресла  выскочила Дуда, бросилась к нему, обняла и поцеловала как-то грубо, сложно, с прикусом. И Саша чутьем угадал в ней какое-то вымученное враждебное умение, опыт, коснулся губами ее щеки и опустился на диван, весь вдруг обмякнув и ослабев.
     А Дуда представила себя в темной пещере с первобытным любовником. Ей хотелось, чтобы было темно и страшно снаружи  и с ним  и чтобы  ему было страшно с ней.
     —  Это будет страшная ночь, — сказала Вера, округлив глаза, — а когда  она  кончится, я тебя задушу. — И соединила холодные сухие пальцы  у него на шее.
     И Саша поверил ей, поверил сразу и рванулся, отшвырнул ее от себя.
     —  Ты что, дурак? — Она поднялась с пола, буднично потерла коленку, хотела подойти, но он отшатнулся и на ощупь стал выбираться из комнаты. Стукнувшись лбом о косяк, Саша понял, что идет с закрытыми глазами. В коридоре было почти светло от лампы с кухни. Саша добрался до ванной и закрылся  там... Страх стал выходить  из него  так же безотчетно, как и появился...
     —  Спятил я, что ли? — сказал он  и ощутил  чисто мужской стыд перед женщиной, которая осталась в комнате.
     Дуда лежала на кровати и курила. Вид у нее был жалкий. Ни слова  не говоря, он лег рядом...
     «...И чего  ломался, — подумала  потом Дуда, — все может».
     Да, Саша все смог, не смог только утром сварить кофе, когда она попросила. Вошел на знакомую кухню, но вдруг запутался. Смотрел на чашки, ножи в стакане и  не понимал, для чего  все это здесь.
     И  такая  тоска навалилась на него,  что  он  подошел к окну, взялся  руками  за  подоконник. Саша еще не   понял, а только почувствовал, какая его ждет жизнь без матери, без  Нины, с тем, что появилось у него  внутри  в этот момент и стало  медленно разрастаться, как  ядерный гриб.
     Он  закончит  институт   и  будет   ходить   на   работу. В обеденный  перерыв, когда его коллеги будут располагаться со своими  домашними  баночками у единственной  плитки, он будет уходить в коридор, потому что не сможет  выносить  запаха  постного  масла,  на  котором  они будут все разогревать. Он  выучит наизусть все соц. обязательства на стенах и научится спать, стоя  за кульманом и положив голову на чертеж.  Иногда  после работы  будет выпивать с мужиками и слушать разговоры  о деньгах,   тещах,  бабах.   Потом  приходить  домой,  есть,   смотреть телевизер, проживать жизни  книжных героев и посмеиваться  над ними. Будет стареть бабуля, родители, будет стареть он. И ничего больше не будет. Будет только зима, весна, лето и осень, Нина издалека, разговоры с матерями, с одной  наяву, с другой в мыслях. Да и умерла она уже, может.
     Тут же представилась одинокая грузинская могила, почему-то не на кладбище, а в лесу. Душном, летнем. Среди зарослей ежевики, в камнях. Тонкий металлический крест, на который  садятся птицы, и никакой надписи на нем. Потом увиделось, надпись есть: «Мама». И упираются руками в стоящее рядом  дерево, повесив на крест  войлочные шляпы, фотографируются для экзотики около этой могилы  лоснящиеся от жратвы  и безделья  курортники.
     Это было как озарение, немыслимая  возможность  заглянуть в будущую жизнь. Ни фантазия, ни обида. Реальность.
     — Я ухожу, — сказал он  Вере по-грузински, заглянув в комнату. — Извини, не могу сварить тебе кофе.
     Она  вскинула  на  него  ошалевшие  глаза.   Ее  голова  не могла  уместить в  себе  столько  странностей сразу.
     — Да  катись ты отсюда, — защитилась  Вера  от чужой, непонятной  речи  и  отвернулась  к стене.
     Саша  постоял  еще  немного и вышел.
     Потом Дуда уехала. И неожиданно прислала открытку из Ростова, потом из Новороссийска. Писала, что живет у знакомых, передавала приветы  Нине и Виктору, Потом  писать  перестала.

* * *

     Прошло несколько лет. В двадцать три  года Саша закончил  институт и чертил в Гипрокислороде, со стендами,  обедами в рабочей  комнате  и всеми  вытекающими  отсюда  последствиями.   Когда  слушал  разговоры  мужиков, кого чему научили бабы, усмехался  про себя. Сколько, оказывается, требуется  женщин и времени, чтобы  кому-то  стать  хитрым, а кому-то не говорить  жене  правды.
      Одной  только  ночью  Вера  научила его быть  как  все. Разрушила, убила его вторую, хрупкую жизнь. И он  понял, что это действительно  проще, быть как все.  И он  стал как все, научился  варить по утрам  кофе и подавать его в чужую постель. Он  научился забывать грузинский  язык и бездарно, искусственно  повторять его  по  учебнику. А мать, грузинская мать, наверняка умерла, так думать тоже было  проще. А раз умерла, значит, ее нет, не существует ее на земле, и Грузии  никакой необыкновенной  тоже не  существует.  Несколько дней  назад  бабуля  попросила Сашу съездить с ней  на кладбище.  Она  уже чувствовала,  что  простыла  и  заболевает,  но  хотела непременно поехать, потому что у деда был  день рождения  и  она  рвалась  поздравить его.   Саше  не   хотелось ехать,  он  пытался  отговорить  бабулю,  дескать,  сам же  дед  не одобрил  бы  этого, но  та заупрямилась. Ей приятно было самой  распоряжаться  мужниными  датами, потому что  пока  дед был  жив, она такой  свободы   не имела. И Саша поплелся сопровождать ее.
     Он   подсаживал   кряхтящую бабулю  в транспорт, вытаскивал ее оттуда, вел  под  руку, подавал то сумку, то  платок, и  в трамвае  поймал на себе восторженный  взгляд  зрелой  блондинки. Он становился завидным  женихом, как Виктор. Саша скользнул по блондинке глазами: бюст ничего, намазана  безвкусно, немолода. Он отвернулся  и снова  занялся  бабулей. На рынке они к упили тюльпаны, положили  их в снег за оградкой. Помолчали. Бабуля  религиозно, Саша  равнодушно. С виду  одинаково.
     —  Ты  сходи  вон  к тем, у них лопатка, снег  хоть поправим, — снова захотела бабуля сделать у деда что-нибудь по-своему. Снег лежал  нормально, ничего не открывал, ничего не загораживал. Саша не стал перечить,  пусть утверждается дальше, пошел.
     Это были грузины. Саша понял это, не доходя.
     Две женщины и мальчик. Мальчик в вязаной шапке с кисточкой, любопытный и улыбчивый, ковырялся в снегу детской лопаткой. Ему на вид было года четыре. Одна женщина постарше тихо плакала и приговаривала по-грузински: «Мама, мамочка моя». Другая, молодая, наверное, младшая сестра, высокая, модно одетая, утешала ее с уважительным непониманием и разглядывала могилу. Саша остановился совсем близко. Он  разволновался и не знал, что делать  дальше. Через минуту женщины  вскинули на  него  удивленные  глаза.
     —  Простите, можно у вас попросить на минуту, — с  трудом по-грузински  произнес  он  и  показал на лопатку,  не  находя  ей  названия.
    Женщины замерли с приоткрытыми ртами, по щеке старшей продолжали ползти слезы. Потом старшая  заговорила по-грузински:
     —  Вы  грузин, как хорошо, Зурик, дай дяде, простите, не знаю, как вас зовут... дяде Саше  лопатку, это  сын  Нато, мой  племянник.
     Она говорила что-то еще, и Саша понимал ее, но ему вдруг стало стыдно грузинской речи как откровения, которого он был недостоин. Слушать ее дальше, а тем более попробовать заговорить, показалось ему нечестным. Он  жестом остановил ее.
     —  Простите, я не  понимаю вас, я  пошутил, знаю всего несколько слов, — сказал он, и  от этого вранья  растерялся  совсем.
     Женщины  переглянулись.
     —  Он  русский, — сказала  молодая.
     Та кивнула, разочаровалась на миг, потом  попросила:
     —  Ты  все равно  расскажи  ему, Нато, он  добрый.
     — Моя старшая сестра нашла здесь мать, — с сильным акцентом начала говорить молодая грузинка, вопросительно глядя на Сашу, как бы сомневаясь, что он ее понимает, и на сестру, — зачем ей это нужно.
     —  Как же это? — спросил Саша. — Грузинская  могила  на чужой земле. — И спохватился.
     —  Сестра потерялась в войну, попала к моим родителям, меня еще не было тогда, — Нато снова вопросительно посмотрела на старшую; та кивала головой, соглашалась, доверяла сестре, — и мы всей семьей  искали, и вот нашли. — Она кивнула на могилу. На  табличке  было  выгравировано по-русски: «Мария  Вахтанговна Сомова. 1915—1958 гг.». Все остальное  было  под  снегом.
      —  Мама, вот и будет мне теперь, куда к тебе приехать, поговорить, — тихо и радостно говорила грузинка.
     Нато  покосилась на нее, но переводить  это Саше  посчитала  неудобным.
     —  Ты  скажи ему, Нато, что  мы  улетаем сегодня, а  лопатку он  пусть  насовсем  берет.
     Она  вложила  ему  в руку  лопатку. Нато  перевела  только  вторую  часть  и  еле заметно  улыбнулась.
     —  Спасибо, будьте  здоровы, сын  пусть растет большой, — сказал Саша и отошел.
     —  Случилось, что ли, чего?  —  спросила его бабуля.
     —  Да  нет, лопатку насовсем  дали.
     —  Чего  это  насовсем? — подозрительно  принялась  осматривать  подарок  бабуля.
     —  Отпуск  у меня  скоро, — неизвестно  к  чему  вдруг  вспомнил  Саша.
     —  Вот  и хорошо, — согласилась бабуля, — вот  и хорошо,  отдохнешь.

* * *

     Саша стоял в маленькой комнате, упершись лбом в стекло. За окном был зимний двухцветный мир. Черно-белый. Изредка проезжали красные трамваи. Ему двадцать шесть, матери, значит, под пятьдесят. На стене висел лист бумаги, на нем цифры «5, 4, 3, 2, 1». Они означали дни до отпуска. Саша сам не знал, почему так ждет его. Он впервые осознал значение этого слова — отпуск. Слово было похоже на распахнутую дверь, за которой  ему смутно виделись смеющиеся лица своих братьев и сестер, высокое, почти  белое  небо, и сам он другой, развернувшийся, как флаг, свободный.
     На тумбочке  лежал семейный  альбом в зеленой кожаной обложке. С фотографиями. И Саше все же не верилось, что всех  тех, кто смотрит  на него с кусков  картона, нельзя  больше  увидеть.
     Нет, думал Саша, нет, и прислушивался, не проснулась ли в гостиной бабуля. И мертвых можно сделать  живыми, если  их  искать.