Сегодня вторник, двадцатое октября.

У нас трудный день — пишем первую контрольную по математике. Класс окутала глубокая тишина, словно все впали в преждевременную зимнюю спячку. Лишь изредка тишину нарушает одинокий вздох: кто-то из этого сонного царства медведей, кротов, ежей и колючих роз не знает, что делать. Слышится шуршание перелистываемой страницы — это наш математик, любимый Вихрастый Брдечко, читает книгу.

Безмолвно и все школьное здание. Изредка прозвучат в коридоре одинокие шаги и замрут. Сквозь закрытые окна с улицы доносится глухой шум.

Я завидую счастливцам, шагающим сейчас по тротуару мимо школы, — их не мучают тригонометрические функции, им этот час — между одиннадцатью и двенадцатью — не сулит катастрофы, а мне...

И я сдаюсь. Последнее уравнение окончательно завело меня в тупик. Опять будет кол, в лучшем случае двойка с минусом.

Но неожиданно приходит спасение!

Элишка, моя Элишка, снова ради меня решилась на поступок, который может подорвать ее безупречную репутацию.

Незаметно кивнув мне, она равнодушно смотрит в окно, но я вижу, как нога ее подталкивает что-то под партой.

Я не ошиблась! Поднять с полу маленький бумажный шарик уже не составляет большого труда.

Я наспех списала последнее уравнение и исправила предыдущие. Пронзительно задребезжал звонок, и вся школа сразу загудела, точно осиное гнездо, в которое бросили камень.

В нашем классе все оставались на своих местах — дежурные должны собрать тетради.

Взволнованным шепотом все переговариваются друг с другом, выспрашивают, у кого какой получился ответ. Звучит школьное радио, но нас ничто не интересует, кроме этих проклятых уравнений.

— Тихо! — кричит староста.

Голос, звучащий из репродуктора, призывает нас стать членами Добровольного общества содействия армии и записываться в кружки. Плаванием и лыжами мы занимаемся в школьных кружках. Но, оказывается, можно еще учиться верховой езде и фотографии, управлять машиной и мотоциклом, изучать стрелковое дело или планеризм.

Друзья, это что-то новое!

Весь класс охватило оживление. Контрольная была забыта. Ребята тотчас же помчались на первый этаж к уполномоченному общества, принимавшему заявления.

Сама не знаю, почему это я, такая непоседа, вдруг решила заняться фотографией. Элишку это очень удивило, и я тут же отказалась от своего намерения. Меня же нисколько не интересовала верховая езда — то, о чем мечтала Элишка. Этот вид спорта мне казался старомодным. Вот научиться управлять машиной или мотоциклом совсем другое дело!

Чудесно! Обе будем водителями!

Шушка, которая вечно ходит за нами по пятам, куда бы мы с Элишкой ни пошли, сказала, что это «замечательно». Переглянувшись, мы с Элишкой тут же решили сменить мотоциклетный кружок на планерный. У Шушки при этом вытянулось лицо, как всегда, когда мы выказываем ей свое пренебрежение. Но, не задумываясь, она сказала, что быть планеристкой тоже «замечательно».

Делать нечего! Она все равно не отвяжется!

В кружок планеризма из нашего класса записались, кроме нас, Павел Хвостек и Отокар Петру, наш Рыжий Отокарик.

Прежде всего мы должны подать заявления в Общество содействия армии. Элишка Шушилова, Ярослава Мала — Шушка, как мы ее прозвали за всезнайство и вечное шушукание, — и я.

Всегда, когда я должна написать свое ужасное имя, «Матильда», мне кажется, будто я хватаюсь за что-то острое. Когда я произношу это имя, передо мной возникает образ, запечатлевшийся еще с детства, — барышня прошлого столетия или пожилая особа из Трежебича, куда я езжу на каникулы и где можно встретить еще много старомодных людей.

Этим именем меня наградили в честь родственницы, память о которой я увековечила своим рождением. Может быть, это не слишком почтительно по отношению к неизвестной родственнице, но я ненавижу это имя всеми фибрами своей души. Я даже стыжусь его, как физического недостатка, который тщательно приходится скрывать.

В школе, да и везде — только не дома, — меня называют Маша, и это я, именно я, с головы до пят.

Но официальные документы беспощадны.

Быстро, не останавливаясь, я вписала «Матильда», и мне как-то сразу стало легче, словно я выполнила неприятное поручение.

Итак, в нашем десятом классе — пятеро будущих планеристов.

За зиму, как сказал уполномоченный, мы должны будем детально изучить конструкцию планера и познакомиться с теорией планеризма.

Павлу все это показалось очень скучным, но так как в кружке, по его мнению, он все же будет ближе к самолетам, Павел остался.

Занятия кружка будут проходить по средам и субботам после обеда.

Я с огорчением вспомнила, что именно в это время каждую субботу чищу дома кухонную утварь, до самой лестницы мою коридор и выбиваю ковер. Эту работу возложила на меня тетя, и выполнять ее в другие дни невозможно: это могло бы нарушить тот порядок, на котором, по мнению моей тети, держится вся Вселенная.

Стоило мне вспомнить о доме, как меня охватило беспокойство: получу ли я «родительское согласие», когда весной мы начнем по-настоящему летать? Но стоит ли так далеко загадывать? Пока наступит лето и мы очутимся на настоящем аэродроме, нас еще ожидает зима, длинная, как геологический период.

Самое главное сейчас — достать деньги на вступительный взнос в Общество содействия армии. Но как же все-таки быть с субботой?

Неожиданно мы узнаём, что занятия в кружке будут начинаться только в шесть часов вечера.

Ура! До этого времени я могу вымыть лестницу небоскреба, а не то что нашу маленькую кухню и часть коридора. А на тетин вопрос: «Куда ты опять собралась?», можно ответить все, что придет на ум.

Нередко приходится обманывать тетю только потому, что ей просто нельзя сказать правду: ведь она все равно не поймет меня. Так уж лучше не делать таких попыток. И я всячески мешаю тете проникнуть в мою внутреннюю жизнь.

Мне кажется, что я и тетя — существа из разных миров и разговариваем на непонятных друг другу языках. Вероятно, так оно и есть: каждая из нас принадлежит другому столетию.

В среду утром мы узнали, что занятия нашего кружка будут происходить в здании училища сталелитейного завода, на улице Коменского, и задолго до шести часов в нетерпеливом ожидании мы уже сидели на широких новых скамьях в ярко освещенной аудитории.

Наконец занятия начались! Высокий блондин рассказал нам о задачах общества, о значении нашего планерного кружка, а также о том, что мы должны серьезно отнестись к предстоящей работе, взвесить свои силы и с честью довести дело до конца.

Инструктор сильно шепелявил. Не успел он начать говорить, как Рыжий Отокарик повернулся ко мне и сообщил, что наш инструктор явно «наступает себе на язык». Но никто из нас даже не улыбнулся, настолько мы были все поглощены словами инструктора.

Мы даже встали, как бы обещая, что будем терпеливы, настойчивы и не будем жалеть сил. Это выглядело так торжественно, будто мы уже стали завзятыми планеристами и добились больших успехов. А у меня, как всегда в такие минуты, выступили слезы.

Инструктор тем временем продолжал рассказывать об авиации. Он говорил о первых опытах аэронавтов, о воздушных шарах, наполненных теплым воздухом, о дирижаблях, не оправдавших надежд, о развитии авиации.

Но вот интересный рассказ окончен. Мы раскрываем чистые тетради и списываем с доски задачу о количестве воздуха, вытесненного воздушным шаром.

Ну и попала же я, друзья! Решать задачу, да еще после школы!

Не люблю математику. Может быть, потому, что я ее, особенно в старших классах, никогда не понимала. Тригонометрические функции навсегда останутся для меня тайной. Зато о балладах Верхлицкого я пишу лучше всех в классе. Сочинение захватывает меня, как Элишку — уравнение.

Шушка, как и я, мучилась над подъемной силой воздушного шара. Я хорошо знаю Шушку — она долго горевать не будет. Почти касаясь губами моего уха, она прошептала, что завтра пойдет на примерку нового платья для танцев. И воздушный шар, удивительно быстро наполнившийся водородом, уже вознесся к туманным высям.

Из нашего класса не ходили на танцы только я и Иван Псудерко — у него после тифа стало слабое сердце. А мне тетя заявила, что я буду иметь достаточно времени для танцев, когда стану самостоятельной.

Но, когда тетя увидела, что я и не собираюсь возражать ей, она тихо, почти про себя, сказала:

— Зачем тебе туда ходить, Матильда? Чтобы быть посмешищем? Ведь и так ясно, что ты никогда не научишься танцевать.

И правда, ни один учитель танцев не заставил бы мои ноги двигаться в такт музыке. Но я храню это как самую сокровенную тайну, которую не могла бы открыть никому, даже Элишке. Я благодарна тете за то, что она не выдала меня.

Элишка с Шуткой пришли попросить тетю, чтобы она отпустила меня погулять.

Стоя за дверью, я очень волновалась. Тетя со скорбным видом стала говорить о сиротке, у которой голова не должна быть забита всякой ерундой.

Ох, как я ненавижу эту тетину «сиротку»! Тетя словно живет в старое время, когда заброшенный ребенок ходил по людям за коркой хлеба или жил в затхлом приюте, измученный голодом и побоями, и лицо его всегда выражало лишь послушание и благодарность. Приютив меня, тетя решила, что она избавила «сиротку» от подобной участи. Правда, иногда мне это на руку: чтобы разжалобить ее, я прикидываюсь ненавистной сироткой.

На этот раз я сделала это так умело, что даже девочки поверили в мою искренность. Со словами утешения они бросились мне на шею. У меня при этом слезы выступили, хотя я терпеть не могу, когда меня жалеют.

Мы долго бродили по городу, пока не пришли к большому заброшенному кладбищу, которое еще со времен Марии Терезии служит воинским учебным плацем. От кладбища остались только маленькие холмики — места прежних могил. Здесь растут одичавшие нарциссы, ирисы и огненные розы; мы с Элишкой часто собираем из них букеты, а потом сидим под липами, посаженными когда-то вдоль главной кладбищенской аллеи.

В четверг, после первого занятия в кружке, мы с Элишкой вспомнили, что на старом кладбище можно еще найти осенние цветы.

За нами увязалась Шушка — от нее невозможно было отделаться.

Погода стояла солнечная, как в дни праздника святого Вацлава, но мы собрали только по скромному букетику маргариток. Усевшись на песчаном могильном холмике, мы залюбовались видом на наш город. Издали, с небольшого возвышения, он кажется плоским, каким его изображали на старинных гравюрах. Башни костела стоят в ряд, а посередине, подобно широкому зеленому поясу, тянется парк, который делит все это плоское изображение на две части.

Но мы знаем, что город совсем не таков. Это ведь наш город! Мы здесь родились. Нам известна каждая улица, каждый дом, каждый уголок.

— А вот и наша школа!

Мы следим за пальцем Шушки и видим только крышу, но воображение дорисовывает все здание и двор, зажатый между соседними домами и парком, в который выходят окна школьного коридора.

Недалеко от парка расположено новое кладбище, огороженное с юго-западной стороны высокой кирпичной стеной. С давних пор, как только сходит первый снег, мы с Элишкой отправляемся туда за фиалками. Прогретая солнцем стена греет, как печка. Прислонившись к ней спиной, мы сидим на сухой траве, как два зайца, и что-нибудь учим или просто разговариваем.

Мы с Элишкой никогда не успеваем наговориться — ни в школе, ни по дороге домой. Так бы никогда и не разлучались! Но Шушка, Шушка нас раздражает, вечно ходит по пятам!

Опять она с нами, и мы нарочно молчим.

Однако Шушку это не смущает. Она вскочила и стала показывать нам, какое у нее будет новое платье для танцев. Я подумала, что она в нем будет похожа на грушу: такая же маленькая и круглая. Впрочем, к ее смуглой коже и гладким темным волосам, наверное, пойдет розовый цвет.

Элишка о своих нарядах не говорит, чтобы не огорчать меня. Но я давно знаю о бледно-голубом блестящем шелке, купленном пани Шушиловой. Я нисколько не завидую ни бальному платью, ни другим Элишкиным нарядам, но мне горько, что Элишка где-то бывает без меня.

Над нами все смеются, говорят, что мы двойники. Разумеется, двойники, но с разными лицами, фигурами и характерами! Элишка на полголовы выше меня, она тоненькая, а я коренастая, словно мальчишка. И по характеру мы не похожи. Элишка нежная, сдержанная, аккуратная, а я...

Действительно, какая же я?

Едва я задумываюсь над этим, мой образ словно окутывается дымкой и уплывает, как вода между пальцев. Тетя, конечно, тут же с присущей ей уверенностью сказала бы обо мне: «Шустрая, как заяц, но бесчувственная, как кусок дерева».

Как трудно понять себя! Будто смотришься в зеркало, видишь все свои недостатки и не хочешь их показать...

Не знаю, что сказать о себе, но я твердо уверена в одном: сердце у меня горяче́е, чем у Элишки, и, кроме нее, мне некого любить. О себе я не умею рассказывать. Мы иногда ходим с Элишкой к дому, где я жила с родителями; только ей я показала больничное окно, за которым умерла мама, и все рассказала о ней.

Это окно кажется мне большим внимательным глазом, который с интересом и сочувствием смотрит на меня.

Но Элишка не знает, что образ мамы со временем стирается в моей памяти. Единственное, что я сейчас помню, — это ее волосы. У них особый, мамин запах, я чувствую его, и мне кажется, что я не забыла маму.

Теперь я знаю, что, когда люди умирают, от них ничего не остается, как и от зверей, цветов, всего живого. Нигде уже не найти мне маму, я не встречусь с ней, но она осталась в моем сердце, и, когда я о ней думаю, образ ее становится еще ярче. В такие минуты я делаюсь более уверенной и независимой, словно со мной моя добрая звезда. Но этого не знает и Элишка.

Мы опять сидим рядышком втроем, молчим, смотрим на город и покусываем стебли сухой травы.

В воздухе еще стоит запах лета.

Но о прошедшем лете думать не хочется, оно уже забывается. Лучше думать о предстоящем...

— Во-он там аэродром, — говорит Шушка.

Но мы с Элишкой ничего не видим, кроме осеннего коричневого поля, окутанного легким туманом, и невысоких холмов, которые кажутся таинственной, неведомой землей.

Каждую среду занятия в школе кончаются в час дня, потом я совершенно свободна и в половине третьего уже могу быть у Шушиловых.

В ту неделю, когда пани Шушилова работает на сталелитейном заводе в утреннюю смену, она приходит домой около четырех часов вместе с братьями Элишки, которых забирает из детского сада. Когда же она работает до десяти часов вечера, Элишка должна сама идти за мальчиками, но и в эти дни мы не торопимся и стараемся побыть одни как можно дольше.

Мы сидим в комнатной нише, прикрытой картоном, и нам кажется, что мы отгородились от всего мира. В детстве, сидя здесь, мы обычно говорили: «Теперь нас никто не украдет». Тогда мы шили куклам платья или играли, а сейчас читаем, но чаще что-нибудь рассказываем друг другу.

Последний раз мы играли очень давно. Хотя, пожалуй, это было еще в прошлом году, зимой.

Мы уютно расположились в плетеных креслах у круглого столика. В нашем царстве за перегородкой мы чувствуем себя как в собственной комнате. Какое счастье, что мы стали друзьями на всю жизнь! Ведь жизнь — это нечто невообразимо вечное, она бесконечна и никогда не прекратится.

Я никак не могу себе представить, что когда-нибудь состарюсь, стану похожа на тетю и наконец умру. Убеждена, что никогда не изменюсь и буду жить вечно. И я жду не дождусь, когда стану наконец совершеннолетней и освобожусь от тетиной опеки.

Элишка, хотя у нее нет такой серьезной причины, как у меня, тоже утешает себя: «Скоро стану взрослой». Правда, мы абсолютно не представляем себе, что такое совершеннолетие. Я даже не уверена, пойму ли я, что стала взрослой. Голова кружится, когда подумаешь, что все это сбудется! Ведь мы обе уверены, что наша настоящая жизнь — это нечто временное, лишь ожидание и подготовка к долгожданному блаженному совершеннолетию.

Когда приходят домой мама Элишки и двое ее маленьких братишек, а чаще всего после обеда в субботу и в воскресенье, когда дома бывает пан Шушил, который всю неделю пропадает на монтажных работах, я чувствую себя особенно одинокой, видя эту дружную, сплоченную семью. Особенно меня мучает, что Элишка в эти дни раздваивается между мной и своими близкими.

У меня нет такой семьи, и мне кажется, что я никому на свете не нужна. Иной раз мной овладевает такая зависть, что я, подавленная, поспешно, без объяснений, решаю уйти, и мне бывает очень приятно, когда Элишка испуганно спрашивает меня, в чем дело, и все уговаривают остаться.

В таких случаях я вспоминаю мамины слова, которые помню настолько хорошо, будто она мне их сказала только вчера. Однажды, когда мама приласкала чужого ребенка, я раскапризничалась и сердито посмотрела на нее. И тогда мама сказала: «Я очень беспокоюсь за твой характер, он принесет тебе много горя».

Мы с Элишкой сидим в своих креслах в нише и счастливы, что дома никого нет. Скоро четыре часа. Вот-вот должна прийти пани Шушилова.

Вдруг в тишине раздается звонок. Догадываемся, что это Шушка, и решаем ей не открывать. Не шевелимся, почти не дышим. Но звонок дребезжит без умолку.

А что, если у нее билеты в кино?

Мы не ошиблись, это действительно она — и с билетами.

Скорее! А то опоздаем! До шести, пока начнутся занятия в кружке, мы успеем посмотреть фильм «Из жизни манежа».

— Это замечательно! — кричит Шушка.

И мы втроем с шумом несемся по лестнице...

Сначала в кружке нас было двадцать четыре человека. Теперь регулярно посещают занятия пятнадцать, но, кроме нашей школьной пятерки, никто в кружке по-настоящему не дружит.

Сначала мы изучаем теорию, а потом занимаемся моделированием.

Первым нашим достижением был воздушный шар из белой шелковистой бумаги, который мы наполнили над керосинкой теплым воздухом.

Белоснежный шар быстро заполнился нагретым воздухом и чуть не лопнул. Потом он вырвался из наших рук и спокойно поплыл к потолку, отскакивая от него, как упругий мяч, и снова устремляясь ввысь.

И вот то, что было всего лишь деревянным остовом, куском бумаги, стало чем-то независимым от нас, сказочно легким, обрело жизнь.

Но воздух в шаре постепенно охладился, поверхность нашего белоснежного мяча покоробилась, и наконец он, сморщенный и обмякший, преданно распластался у наших ног.

Еще интереснее было познакомиться с конструкцией самолета и потом самим воспроизвести ее в точных, но уменьшенных размерах. Какая была радость, когда мы сделали первую модель планера, в который нам предстояло скоро сесть!

Еще перед рождеством мы собрали небольшой самолетик с настоящим мотором. Натянутая резинка раскрутила пропеллер, самолет поднялся под самый потолок и долго летал, освещенный электрическим светом, пока наконец стремительно не опустился на один из столов.

В этот вечер я пришла домой позже, чем обычно, так как мы с Элишкой долго провожали друг друга.

Тетя бросила на меня сердитый взгляд, многозначительно и глубоко вздохнув.

По опыту знаю, что сейчас она будет жаловаться или упрекать меня, начнет от Адама, то есть с той минуты, когда я пришла к ней и она «с первого взгляда поняла, что во мне доброты нет ни на грош».

Прежде чем начать меня пилить, она обычно готовится к этому чуть ли не целый час. Мне это на руку — я могу обдумать все свои грехи, растрогаться и приготовиться к раскаянию.

Тетя молчит и хмурится, но всем своим видом как бы говорит: «Мне все понятно, я, как всегда, оказалась права».

За ужином сижу, уткнув нос в тарелку. Нервы напряжены до предела. В эту минуту я чувствую к тете такую жгучую ненависть, что, кажется, вырвись она наружу, от тети не останется и следа — сгорит в беспощадном огне.

Если бы мама была жива, то ее, конечно, интересовали бы все мои радости и печали. Я бы рассказала ей, как летал наш маленький самолетик, что мы узнали сегодня о парашютах, которые напоминали зонтики с беспомощно болтающимися, привязанными к ним людьми.

Но тете я никогда не рассказываю, как я живу, чему радуюсь, что меня тревожит и о чем думаю. Ей кажется, что она знает о каждом моем шаге и обо всем происходящем в школе. Каждый день она спрашивает, вызывали ли меня к доске и все ли я смогла ответить. То, что я ей рассказываю, далеко от истины, хотя и звучит, в общем, правдиво. Но слова мои звучат, как мертвые заголовки, за которыми кроется живое и пылкое содержание.

— Где ты была так долго?

Сообщаю, что у нас было собрание.

— «Собрание, собрание»! — передразнивает меня тетя. — Такие ветрогонки, как ты, не ходят на собрания.

Заметив, что я прячу свою тетрадь по планеризму, она вырвала ее из моих рук, предполагая, что наконец-то уличит меня.

Я молчу, дрожа от злости.

С детства она всегда просматривает мои тетради, выискивая ошибки, подтверждающие ее давнее убеждение, что я «плохо кончу».

Она лихорадочно листала страницы, заполненные описанием теории полета и исчерченные моделями самолетов, но, несмотря на свою необыкновенную прозорливость, абсолютно ничего не поняла и решила, что это школьная тетрадь.

Вот чудо — скандал не состоялся!

Завтра опять начнутся разговоры о сердечности и самопожертвовании, которых «я никогда не смогу оценить». Но в этой сердечности нет ни капли искренности, а ее лицемерие только раздражает меня и убивает ту непосредственность, которая свойственна людям, когда они у себя дома, среди близких. Наша совместная жизнь похожа на сложную игру, и в этой игре я против своей воли становлюсь фальшивой и неестественной.

За несколько дней до рождества нам преподнесли рождественский подарок — приехала, как обычно, тетя из Тржебича.

Наше тихое жилище наполнилось шумом и суетой.

Одежда тети пропитана запахом тржебичского домика, присущим только ему одному.

Тржебичская тетя — прямая противоположность своей сестре. Она капризна и взбалмошна, и у нее нет такого самомнения. На меня она не обращает никакого внимания, и меня это, откровенно говоря, вполне устраивает. Она эгоистична и заботится только о себе, в противоположность моей тете, которая никогда не оставляет меня в покое.

Когда мы садимся за праздничный стол, уставленный всякими вкусными вещами, тржебичская тетя выбирает себе самые лакомые, самые большие куски. Нацелится вилкой через весь стол, словно хочет проткнуть меня, и наколет оставленную мне гусиную грудинку.

Мы с моей тетей переглядываемся и понимающе улыбаемся.

Но стоит моей тете высказать одну из своих неопровержимых истин, родившихся в долгих муках, как я пересмеиваюсь уже с тржебичской тетей. Вот так всегда я и лавирую между ними, а они, в свою очередь, единым фронтом выступают против меня, против моего нового мира, непримиримые враги его, твердо убежденные, что этот порочный мир неизбежно погибнет.

Мне эта беспрестанная перегруппировка напоминает построенную по тому же принципу игру в салки в кругах, нарисованных на земле.

Все это мне давно опостылело, и я не знаю, куда кинуться.

Элишка уехала с родителями в горы. Шушка с матерью тоже находится где-то в деревне у родственников. Как сонная муха, я слоняюсь из угла в угол, объевшись рождественским обедом и сладостями, устав от разговоров тетушек о людях, делах и событиях. Все это мне уже давно известно.

Хорошо бы пойти на каток!

Но тетушки в один голос протестуют: надо хоть в праздники посидеть дома. А если уж мне так хочется погулять, то я могу пойти с ними на кладбище.

— И вообще надо почаще вспоминать о родителях, — говорит моя тетя. — Ох, Луиза, — вздыхает она, — если бы ты только знала, что теперь за школа! Матильда скоро, наверное, и ночевать не будет приходить.

Да, нет ничего более скучного, чем идти на шаг впереди теток, которые за твоей спиной ведут те же разговоры, что и дома, да еще еле плетутся, без конца жалуясь на больные ноги! Я убегаю вперед, а потом поджидаю их. Потом мне это надоедает, и я иду с ними рядом. Голова у меня гудит, глаза слипаются, я прямо засыпаю на ходу. Временами мне даже кажется, что я свалюсь посреди тротуара, как зачарованная факиром гремучая змея...

Что-то поделывает сейчас Элишка? Наверное, бегает где-нибудь на лыжах со своим отцом, мастером лыжного спорта.

Все же я улизнула на каток. Светит солнце. Землю покрыл легкий хрустящий снежок. Всю дорогу я бегу не останавливаясь, вот уже поблескивает голубоватый лед.

На катке полно народу — и ребят и взрослых. Неожиданно, мне на радость, появляются Рыжий Отокарик и Йошка Поливец, культорг нашего класса.

Ребята о чем-то таинственно перешептывались. В ожидании, пока они кончат, я каталась неподалеку.

Тут я заметила, что за мной все время следит какой-то мужчина лет тридцати. Взглянув в его сторону, я каждый раз ловила внимательный взгляд, от которого мне становилось страшно.

Ну чего я боюсь? Ведь я среди людей. Тут и наши ребята.

Все же я не могла избавиться от страха и какого-то неприятного, необъяснимого чувства.

Вдруг этот человек оказался рядом со мной. Я увидела нехорошую улыбку и почувствовала его дыхание на своем лице. Он что-то сказал, но я, ничего не поняв, метнулась в сторону и через секунду была уже около своих ребят.

Наперегонки мы помчались по кругу.

Теперь, оказавшись в полной безопасности, я вновь вспомнила об этом человеке. Он, без сомнения, любовался мной, и мне это было приятно. То же самое я заметила и в других взглядах.

От быстрого бега и мороза мой румянец сделался еще ярче, а я хорошо знаю, что это мне идет, — я становлюсь «словно черешня», как часто говорит пани Шушилова.

Когда нам надоело кататься на коньках, ребята предложили пойти в кино. Я представила себе, что произойдет дома, когда я вернусь позже восьми часов вечера, но все же решилась и пошла с ними. Уже смеркалось, в синем морозном воздухе светили фонари.

На последние деньги мы купили плитку шоколада и по-братски разделили ее.

Вместе с толпой мы медленно продвигаемся в зал, и нас обдает волна теплого воздуха. Я уже полна ожидания событий, которые развернутся на экране.

Чудесно жить на свете! Чудесно!

Праздники прошли. Тржебичская тетушка укладывает чемодан: завтра она уезжает.

Я заранее знаю, что она с самого утра будет ходить по квартире в шляпке, хотя поезд отходит только в двенадцать, что она отправится на вокзал на целый час раньше, потому что «мало ли что может случиться»: вдруг за ночь изменится расписание поездов, трамвай сойдет с рельсов или простоит в пути из-за аварии. Сотни случайностей могут помешать тете вовремя попасть в Тржебич,

Взбудораженные отъездом, тетушки будут то и дело говорить:

— Может быть, с божьей помощью, найду в поезде место!

— Напиши, как доехала! Надеюсь послезавтра получить от тебя письмо.

— Хорошо, послезавтра жди! Ох, этот чемодан!

— Попроси кого-нибудь помочь донести его. Если вагон будет переполнен, попроси уступить тебе место. Ты ведь пожилой человек.

Но подобное замечание не нравится тржебичской тетушке — она скрывает свои годы. Когда же она все-таки бывает вынуждена назвать свой возраст, то уменьшает его не меньше чем на пять лет.

— Глупая женщина! — качая головой, говорит моя тетя. — Я совершенно уверена, что и после своей смерти она не скажет правду святому Петру у врат рая.

Растерянность, суматоха и необычайное волнение перед отъездом у людей старого поколения сохранились, очевидно, еще с тех пор, когда ездили в почтовых каретах и долгое путешествие было полно опасностей и неожиданностей. Тржебичская тетушка едет пассажирским поездом и через положенные три часа благополучно приедет домой. Тем не менее моя тетя будет мысленно сопровождать ее до самого дома и терзаться различными предположениями. Она с нетерпением будет ожидать сообщения из Тржебича о том, что ничего не случилось, что тетя нашла место в вагоне и что ей охотно помогли донести чемодан.

Но письмо придет с большим опозданием, когда моя тетя уже перестанет ждать его и в памяти у нее останутся только ссоры и размолвки, происходившие между тетушками у нас дома.

Но едва только настанет весна, как она снова начнет думать о Тржебиче и считать недели, оставшиеся до каникул. В начале июня я притащу с чердака огромную плетеную корзину, и тетя примется укладывать в нее летнюю одежду: она всегда делает это с большой тщательностью, как будто собирается на другое полушарие.

Наконец наступает долгожданный день. Мы с тетей уже на тржебичском вокзале, где нас встречает ее сестра. Обе тетушки уже по дороге к дому наперебой выкладывают друг другу все, что так долго хранили в памяти, затем идут одни повторения.

Когда моя тетя, растроганная, входит в маленький тржебичский домик, половина которого принадлежит ей, она раздевается с таким видом, словно наконец-то по-настоящему приехала к себе домой. Я же обычно сразу по приезде бегу в большую комнату с окном, выходящим на тихую, поросшую травой улицу, где по булыжной мостовой бежит от разрушенной мельницы прозрачная, вечно живая вода. Потом я иду осматривать тетины владения: небольшой дворик, в котором даже в самые знойные летние дни чувствуется сырая прохлада, заглядываю через низкий развалившийся забор в заброшенный сад.

С этого начинаются привычные дни каникул.

Радость первой встречи постепенно проходит, и снова слышатся взаимные упреки, которыми тетки награждают друг друга.

Как только тржебичская тетя на целый день уходит с соседками в лес, моя тетя тут же начинает печь из ее запасов вкусный калач для нас двоих. Однажды она испекла маковый пирог, но мы выставили пирог во двор остудить, и его облепило столько муравьев, что нам пришлось бросить пирог в воду.

Невесело было нам смотреть, как он плавает.

— Я в него положила свое масло! — горевала тетя.

А я, глядя на нее, давилась от смеха.

Тржебичская тетя ни разу не поймала сестру на месте преступления. Она лишь догадывалась о ее проделках и в свою очередь обманывала мою тетю: например, покупала для нее на рынке куриные яйца и подменивала их из своих запасов мелкими.

— Представь себе, какая наглость! — шепчет мне на ухо моя тетя. — Она снова лазила в нашу корзинку, где лежат яйца. И она, глупая, думает, что я ничего не вижу!

Я отвернулась к стене, еле сдерживая смех.

Мне не пришлось ехать с тетей на вокзал. Вспотевшая, я лежу в постели под огромной тетиной периной — у меня сильный жар.

Стоит мне закрыть глаза, и я погружаюсь в тяжелый сон. Кровать моя начинает двигаться, проходит через стену, как через туманную завесу, и на меня опускается потолок, грозит меня придавить.

Я в ужасе вскрикиваю и просыпаюсь.

Тетя сидит на краю постели и держит мою горячую руку в своей сухой ладони.

Я притворяюсь спящей. Мне бы очень хотелось освободить свои слипшиеся от пота пальцы, но я не решаюсь. Тетина нежность приводит меня в крайнее смущение, пожалуй, она мне более неприятна, чем все ее нравоучения, ругань и ворчание.

Если бы со мной сидела мама, я бы не старалась спрятать руку под перину. Ее любовь не была бы мне в тягость, наоборот — я чувствовала бы, что она охраняет меня от всего внушающего страх.

Наконец тетя отпустила мою руку и стала оправлять перину, уверенная, что я крепко сплю. Она склонилась над моим лицом, и меня охватил ужас — мне показалось, что она хочет меня поцеловать.

Но нет, она только поправила волосы на моем вспотевшем лбу.

Наконец она ушла. Мне сразу стало легче!

Я редко болею. Даже не помню, когда я последний раз лежала с температурой. Какими длинными кажутся дни вынужденного безделья! Я отвожу глаза от всей кухонной утвари, противной, как некоторые люди. Лучше смотреть в потолок. Он весь расписан чудесными орнаментами, картами, человеческими и звериными головами. Раньше я никогда этого не замечала.

Школа казалась мне утраченным раем.

Сегодня ведь среда — в шесть часов начнутся занятия в кружке!

Но тут я погружаюсь в сон. Спала я долго и крепко, и когда вдруг проснулась, то не могла понять, какой день, почему я в постели и что происходит вокруг меня.

Разбудил меня легкий, свежий ветерок. Открыв глаза, я увидела стоящих вокруг моей кровати ребят: Элишку, Шушку, Алену Малышку (прозванную так за маленький рост и за то, что она прелестна, как фарфоровая кукла) и Рыжего Отокарика.

Они принесли мне целый килограмм апельсинов, один запах которых вливает в меня бодрость и силу. И я вдруг почувствовала себя совсем здоровой, даже исчез неприятный привкус во рту.

Все говорят наперебой, боязливо оглядываясь на тетю, которая хмуро смотрит на пол, где образовались большие лужи от занесенного на ногах снега.

Все были с коньками.

Не успела я опомниться от приятной неожиданности, как они уже исчезли.

С грустью прислушиваюсь я к веселому звону коньков.

Наконец мое заключение окончилось.

На глазах у тети послушно завернулась в шаль, но за дверью сразу сбросила ее и сунула в сундучок, где с детства прячу всю лишнюю одежду, в которую меня наряжают перед выходом на улицу. Здесь хранятся свитеры, платочки и даже чулки, которые мне надевают тогда, когда весь класс уже ходит в носках. Долго в этом укрытии лежал и цигейковый воротник, унаследованный от предков; он давно приобрел какой-то неопределенный рыжий цвет и стал похож на мокрую кошку, но тетка находила, что он «еще совсем хороший». Я скорее согласилась бы подвергнуться средневековым пыткам, чем появиться в школе в таком воротнике.

Тетя упорно наставляла меня, чтобы я ходила не торопясь и держала платочек у рта. Но я лечу всю дорогу, не обращая внимания на то, что мои ноги еще подгибаются от слабости, и полной грудью вдыхаю приятный морозный воздух.

В класс бросаюсь, как в бурную реку.

Сегодня будет экзамен за полугодие по географии, потом собрание союза молодежи, а вечером занятия в планерном кружке. После этого поедем на целую неделю в горы.

Голова у меня идет кру́гом.

Класс встретил меня так, будто я встала из мертвых или, по крайней мере, вернулась из путешествия по Африке. Мне и самой кажется, что я надолго была оторвана от кипучей жизни, как спящая в коконе бабочка.

Мой сосед по парте Петр, слывущий скрягой, угостил меня, всем на удивление, яблоком, а Рыжий Отокарик положил около моей чернильницы большую конфету — вишню в шоколаде.

Как это приятно! Каким повеяло теплом!

Учитель Рыбничек, прозванный нами Рыбой, вошел в класс. Рыба — самый молодой из всех учителей и еще в прошлом году посещал лекции в институте, учился так же, как и мы. Он небольшого роста, светловолосый, с бледным лицом, у него холодные выпуклые рыбьи глаза. Мы не любим его — он страшный придира и вечно ходит надутый. Нам всегда кажется, что, прежде чем начать урок, он обязательно сообщит какое-нибудь траурное известие.

Только Алена (но не Алена Малышка) влюблена в нашего Рыбу. Каждый раз, когда Рыба вызывает ее к доске, она смущается и не знает, куда девать глаза. Всех нас это очень забавляет. Рыба разговаривает с ней надменным тоном, но сам-то хорошо знает, что стоящая перед ним девушка к нему неравнодушна.

Алена чем дальше, тем больше запинается. Видно, она зазубрила домашнее задание во время завтрака. Когда наконец Рыба говорит «хватит», Алена с поспешностью садится — она только и ожидала этого.

Мы все возмущаемся ее пристрастием к Рыбе, да и к самой Алене никто не питает особых симпатий. Она недотрога и такая же надутая, как и Рыба. Хорошо сказал о ней Вихрастый Брдечко: «Она была бы чудесной девушкой, если бы к ее милой внешности прибавить милый характер».

«Жизнь требует улыбки, — постоянно говорит наш математик. — Улыбайтесь, улыбайтесь даже тогда, когда входите в кабинет зубного врача».

Но если бы Алена и последовала этому совету в школе, то дома наверняка осталась бы такой же надутой.

В классе гнетущая тишина. Рыба просматривает журнал. Сегодня он наметил вызвать к доске десять человек, и я страшно боюсь попасть в их число. Отговорка, что я не была в школе, не особенно поможет мне — спрашивать он будет давно пройденное.

Я сижу как на иголках до тех пор, пока последний из вызванных к доске не начинает отвечать историю Версальского мира. Теперь я могу наконец спокойно написать Элишке записку и ждать от нее ответа через нашу надежную воздушную почту, полюбоваться несколькими строками, написанными красивым четким почерком.

Время в школе проходит незаметно. Последний урок пролетел быстрее, чем я ожидала.

Элишка с Шушкой ходят обедать в студенческую столовую, и я всегда немного провожаю их. Как обидно, что я не могу ходить вместе с ними, носить, как и они, завернутый в салфетку прибор, который кажется мне символом совершеннолетия и самостоятельности! Негодуя, возвращаюсь я домой, в нашу фараонову гробницу, к тетушкиным однообразным соусам, в то время как Элишка и Шушка сидят за большими столами среди незнакомых студентов.

После обеда они еще смогут заглянуть на Главный вокзал, где по сниженным ценам демонстрируются короткометражные фильмы «Новости дня». Элишка с Шушкой проводят время легко и весело. А мне приходится сидеть дома и мыть посуду — старые кастрюли и горшки, настолько надоевшие и знакомые, что я смогла бы по памяти изобразить их все на бумаге, со всеми мельчайшими изъянами.

Меня переполняет злость, и я нарочно гремлю посудой, чтобы нарушить тетин послеобеденный сон. Когда я мою кастрюлю из-под картофельного супа, мне вдруг начинает казаться, что все женщины нашего дома сегодня закупили зелень и картошку и варили одинаковый суп, а теперь так же, как и я, моют кастрюли.

Вот если бы они договорились между собой и одна сварила суп для всех! Тогда только одна была бы занята работой, а все остальные без забот получили бы свои порции супа.

Какая отсталая жизнь!

Наш кружок занимается теперь на первом этаже, в конференц-зале. Несмотря на то что занятия посещают только двенадцать человек, для нас не жалеют ни помещения, ни света. Зал освещают восемь белоснежных шаров из молочного стекла.

Когда все так ярко освещено, я чувствую себя счастливее. Дома у нас вечный полумрак. Люстра, как звезда надежды, зажигается только в сочельник, а затем снова гаснет на весь год.

Я быстро переписываю из тетради Отокарика то, что пропустила. Но схему управления самолета я перерисовать не успеваю — лекция началась, и Отокарик забирает у меня тетрадь.

Перед началом лекции, посвященной управлению безмоторных самолетов, наш инструктор рассказывает об истории самолетовождения. Рассказал о Можайском, который первым в мире взлетел в воздух на самолете, им самим построенном. Это было 20 июля 1882 года. Можайский, морской офицер, неустанно наблюдал за полетом птиц, провожавших судно и часами державшихся в воздухе без единого взмаха крыльев. Что помогало птицам планировать в восходящих потоках воздуха?

Мысли мои разлетелись. Я увидела перед собой безбрежное море и стаи птиц над ним. В этот момент Элишка прислала мне записку, что ждет меня без опоздания в субботу у них дома. Сердце мое наполнилось горечью, и я подумала, что танцы никогда не смогут увлечь меня, а вот летать я буду наверное, как альбатрос или морская чайка.

У меня ведь есть и смелость и сильная воля. Тетя говорит, что если я чего-нибудь захочу, то обязательно добьюсь своего.

— После первой мировой войны, — продолжает инструктор, — авиация начала развиваться особенно широко. Американскому пилоту Линдбергу удалось в мае 1927 года перелететь Атлантический океан за тридцать три часа, а советский пилот Шестаков совершил перелет Москва — Токио.

Я посмотрела в сторону Рыжего Отокарика. Когда он внимательно что-нибудь слушает, то так сжимает свои пухлые губы, что его толстое лицо с маленькими, глубоко сидящими глазками совершенно меняется, на щеках образуются впадины.

— Отокарик похож на чистенького, умненького розового поросеночка, — шепнула я Шушке.

Она прыснула со смеху и принялась рисовать Отокарика в виде поросеночка на четырех ножках.

— Тише! — гневно прошипел Павел.

И я снова стала внимательно слушать лекцию.

Речь шла о силе тяготения и о свободном падении тела. Все это давно уже вылетело у меня из головы.

Вскоре примерами была исписана вся доска. Элишка даже покраснела от удовольствия. Когда она дома помогает мне по математике, щеки и глаза ее разгораются, она вся уходит в себя и меня почти не замечает. Элишка страстно увлекается математикой, с воодушевлением и легко решает примеры.

На уроках математики я всегда с восхищением думаю о том, как глубок человеческий ум. Но сама я не смогла бы с таким воодушевлением говорить о таком предмете, как математика. Мне кажется, я никогда не сумею постичь всю ее сложность и многообразие. Зато чтение безгранично увлекает меня. Когда я что-нибудь читаю, то забываю обо всем. Тетя обычно говорит, что в это время меня можно вынести вместе со стулом и я ничего не замечу.

Мы продолжаем аккуратно записывать лекцию в свои тетради. В первом ряду в голубой форме сидят мальчики из технического училища. Один из них, самый старший, вдруг повернул голову. В нашем кружке он не занимается и, видно, пришел просто из любопытства. Он внимательно рассматривает нас, будущих планеристов, пока его изучающий взгляд не останавливается на моем лице, словно я ему кого-то напомнила.

Я ужасно краснею и чувствую себя так, как будто проглотила что-то горячее.

Боясь взглянуть на широкую спину в голубом, я не отрываю глаз от лица инструктора, который рассказывает о семенах растений Малайского архипелага. Эти семена пролетают сотни километров, иногда набирая высоту до двух тысяч метров. На долгом пути им приходится и планировать и пикировать — иначе они не смогли бы улететь на такие дальние расстояния. Крылышки семян напоминают крылья планера: такие же чувствительные, гибкие и упругие. Семя посередине служит чем-то вроде стабилизатора.

Удивительно! Природа создала свои планеры на тысячи лет раньше человека.

Уже половина восьмого. Занятия оканчиваются, и мы складываем свои тетради.

— До свидания, до субботы!

Мы с Элишкой нарочно задерживаемся, чтобы избавиться от Шушки. Медленно идем по длинным коридорам, готовые каждую минуту скрыться, если бы ей вздумалось вернуться за нами. Если же она будет ждать у выхода, придется сбежать от нее.

У выхода я с ужасом замечаю знакомую голубую форму. Сердце мое бешено бьется.

То, чего я боялась, случилось: он присоединился к нам. Элишка посмотрела на меня с укоризной.

Всю дорогу она демонстративно молчала и сердито смотрела в сторону.

Но я была поглощена рассказом нашего нового знакомого, который с увлечением говорил о самолетах, планерах и электрических поездах. Он говорил о них с такой теплотой, как говорят о людях, испытавших интересные приключения.

Так мы дошли до Элишкиного дома. Прощаясь, Элишка напомнила мне, чтобы я не забывала о субботе, и сделала это, видимо, лишь для того, чтобы показать свое влияние на меня и что я и она — это одно целое, в которое он, незваный, бесцеремонно вторгся.

Когда Элишка ушла, новый знакомый спросил меня, что должно произойти в субботу. Я рассказала ему об Элишкином платье и, не удержавшись, сообщила, где будут происходить танцы.

До самого моего дома мы шли молча. Напрасно я ломала голову над тем, что сказать ему, — я так ничего и не придумала. Как жаль, что я не надела новые полуботинки на толстой подошве!

Меня часто видели с ребятами из нашего класса, чаще всего с Рыжим Отокариком, который живет неподалеку. Но на этот раз мне очень хотелось, чтобы нас встретил кто-нибудь из жильцов нашего дома. Что-то мне подсказывало, что сегодня все иначе и что каждый заметит это с первого взгляда.

Мы так никого и не встретили.

Я быстро юркнула в дверь, но потом тайком выглянула, чтобы еще раз посмотреть на него. Он, не оглядываясь, удалялся по нашей улице.

С удивительной легкостью я взлетела по лестнице. Меня не покидало ощущение, что что-то произошло. Но что это было, я не знала. Знала лишь, что пришла какая-то большая радость и вместе с ней — гнетущее чувство страха.

Когда я пришла к Шушиловым, они ужинали.

Как и всегда, меня пригласили к столу, предложили жареный картофель с луком и колбасой.

Элишка очень взволнована и не может усидеть за столом. С полным ртом она снует то туда, то сюда в розовой тафтовой юбочке; ее бледно-голубое шелковое платье разложено на кровати.

Неожиданно у меня пропадает аппетит, что случается со мной очень редко. Я не могу оставаться здесь и смотреть, как Элишка будет наряжаться. Упрекаю себя за то, что пришла.

Пани Шушилова почти не замечает меня. Она обращается только к Элишке, о чем-то ей напоминает и дает всякие наставления.

Вдруг она посмотрела на меня как-то особенно — я со страху даже вилку положила.

— А ведь ты, Маша, могла бы пойти с нами. У Элишки есть белое платье, в котором она была подружкой на свадьбе. Ты немного пониже ее, и оно будет тебе как раз впору.

Я прямо чувствовала, что так случится! Отказываюсь как только могу. Пани Шушилова, однако, не слушает меня и уже включила утюг, чтобы разгладить платье.

Потом они с Элишкой ищут для меня подходящие туфли.

Я по-прежнему отказываюсь. На глазах у меня уже слезы. Но вдруг пани Шушилова резко говорит:

— Хватит! Никаких возражений! По дороге зайдем к твоей тете, и я ей все объясню. Ведь там будет весь класс, и, я думаю, ничего плохого не произойдет, если ты пойдешь с нами.

Обидно, что взрослые часто ничего не понимают и бывают глухи, как тетерева.

Обе они одевают меня, как куклу. Белое платье мне не нравится. Таких давно уже не носят, да и сшито оно не по мне. Туфли великоваты, и приходится подымать палец, чтобы удержать их на ноге. Правда, я еще надеюсь на тетю — может быть, она не разрешит мне идти.

Но тетя настолько удивлена, что поддается красноречию пани Шушиловой. Она даже одалживает мне свою старую шаль из блестящей серой шерсти.

Напрасно я отговаривалась. Моя судьба в их руках.

Все происходит именно так, как я себе и представляла. Съежившись, забытая всеми, я сижу между пани Шушиловой и матерью Алены Малышки. Я даже рада, что всеми забыта, но меня мучает стыд.

Играет оркестр, девушки в длинных платьях, как неземные создания, кружатся по кругу с нашими ребятами из старших классов и с чужими мальчиками, которые сегодня пришли сюда потанцевать.

Мне кажется, что я самое несчастное существо под солнцем, настоящая сиротка из какого-то печального романа. Пани Шушилова, вытянув шею, все время следит за танцующей Элишкой. Не поворачивая головы, она вдруг спрашивает:

— Ну как, нравится тебе, Маша?

В этот момент я думаю о том, что долго не смогу простить ей этот «благородный» поступок.

Стрелки часов уже приближались к девяти, когда у дверей появились трое в голубой форме. Он был между ними. Я даже не удивилась: мне казалось — я ждала их.

В этот миг мне лишь хотелось стать невидимкой. Я втискиваюсь еще глубже между двумя женщинами. Когда они наклоняются друг к другу, а это бывает очень часто, я прячусь за ними, как за спасительной стеной.

Но из моего укрытия мне все хорошо видно. С каким-то непонятным страхом я слежу за Элишкиной головкой. В первый раз чувствую, что с Элишкой соперничать я не могу.

На мгновение я потеряла обоих из виду и напряженно ищу их глазами. Он танцует с Элишкой! Они приближаются.

С твердой решимостью настойчиво требую у пани Шушиловой номерок от гардероба.

Проскользнув между танцующими парами, я выскочила на улицу и без оглядки помчалась домой.

Осторожно снимаю белое платье и, упав на подушку, долго и горько плачу. Плачу оттого, что не умею танцевать, что у меня нет матери и что он увидел Элишку, прекрасную, как орхидея.

Утром я уже забываю о своем горе. У меня нет на это времени. Я готовлюсь к отъезду в горы: натираю воском лыжи, разглаживаю брюки, стираю свитер. И все это делаю с удовольствием.

— Бог мой, Матильда, не слишком ли горячей водой ты стираешь? — кричит тетя и снова погружается в холодное молчание.

Ей не нравится, что мы едем в горы с мальчиками. То, что мы учимся в школе вместе с мальчиками, она считает настоящим упадком морали и нравственности. Она рада лишь, что я всю неделю буду на свежем воздухе. А это, по ее мнению, мне так необходимо.

Вот беда — у меня сломано крепление! Скорее к Рыжему Огокарику, он может это исправить.

Завтра уезжаем! Хорошо бы, нам всю неделю светило солнце! И лежал бы метровый снег! И не было бы тумана и вьюги! Пусть непогода подождет, пока мы опять не засядем в школе.

Все мы ждем не дождемся, когда же наконец очутимся в горах.

Всю дорогу мы поем песни — охрипли, кричим так, что горы содрогаются.

Среди всех голосов выделяется прекрасный и чистый голос Ярмилки Пулпановой. К сожалению, этот кристально звонкий колокольчик принадлежит самой некрасивой девушке в классе. У Ярмилки сильно выдается вперед нижняя челюсть, кривые редкие зубы, большой рот, бледные губы, глаза навыкате. Даже самый милосердный взгляд не найдет в ней ничего красивого. Но мы не считаем Ярмилку такой уж некрасивой, нам кажется, что ее чудесный голосок придает ей невидимую красоту.

Я сама не пою, но внимательно слушаю, как этот голос уверенно и мелодично выделяется среди остальных. Неважно, что у меня ничего не выходит с танцами, думаю я, зато весь класс считает меня лучшей лыжницей! Из нашего класса только мне, Зденеку и Петру не страшны любые горы, да и бегаем мы тоже быстрее всех.

Что с того, что я никогда не научусь танцевать? Я уже стала сознательным человеком, и танцы для меня — пустая забава. И я горжусь тем, что опередила других в лыжном спорте, так же как и Ярмилка — в пении.

Мне кажется, что и планеристкой я буду хорошей.

Ведь у меня есть и отвага, и воля, и даже терпение, которое тетя называет упрямством. Когда она говорит обо мне, то всегда добавляет: «Упрямая, как осел».

Вдали показались темные, высокие громады гор. Восемнадцать восторженных глоток дружно приветствуют их:

— Сла-а-а-а-а-а-ва, ура!

Слава нашим горам и нам с ними!

Сплю у стены рядом с Шушкой. За последнее время мы с Элишкой стали чуждаться друг друга и бросаем одна на другую косые, обиженные взгляды.

Я понимаю, что Элишка ни в чем не виновата, что она мучается и не может понять, за что я на нее обижена. Наверное, винит во всем Шушку и думает, что та распустила очередную сплетню, чтобы нас разлучить.

Но Элишка не способна кого-нибудь упрекнуть, тем более меня или Шушку, и потому недоразумение между нами остается невыясненным.

Так ей и надо! Пусть мучается. Меня это даже успокаивает и доставляет известное моральное удовлетворение. Кроме того, мне некогда над этим задумываться. Я озлоблена и не хочу признавать никаких оправданий. Нахожу оправдание лишь в том, что почти не вижу Элишку. Пока она находится на площадке для начинающих, я поднимаюсь на вершины, спускаюсь по их крутым склонам или соревнуюсь где-нибудь в беге на длинную дистанцию.

Дом, школа, планерный кружок — все забыто, все осталось позади, в далеком прошлом.

Ярко светит солнце, а если и пасмурно, нам все равно хорошо.

Иногда кажется, что мы давно уже здесь, в горах.

Однажды вечером в общей умывальной комнате Элишка нашла конфетку. Оглянулась на нас с Шушкой и с виноватой улыбкой подала ее мне.

Мне хотелось броситься ей на шею. За что я так долго ее мучила? Но Шушке наше сближение было, конечно, не по душе.

Дни пролетели, и мы собираемся в обратный путь. В последний раз я побежала взглянуть на Чертово ущелье, где мы со Зденеком еще вчера катались дотемна.

Снег искрится под лучами бледного солнца. Кругом мертвая тишина. Узнаю свою глубокую лыжню, и мне становится грустно. Несмотря на то что я не люблю засиживаться на одном месте, мне всегда тяжело расставаться даже с теми местами, куда я попадаю хотя бы на мгновение, или с теми, на которых случайно остановился мой взгляд.

Но, на мое счастье, эта печаль быстро проходит.

На горизонте мелькнули последние горы, и темные силуэты растаяли. Все, что недавно так волновало нас, ушло как сон.

Никто не поет, даже не разговаривает. Дремлющие, мы сидим, как уставшая, разгромленная армия.

Вихрастый Брдечко вдруг оживился.

— У меня такое впечатление, дорогие мои, — сказал он, взглянув на нас, — что все вы задумались о бесконечных рядах. Очень хорошо! Завтра с них и начнем!

Мирек Заплетал, самый веселый парень из нашего класса, зевнул и прищурил один глаз:

— Нет ли в этой бесконечности опасности идеализма? Не лучше ли нам обойти ее стороной?

— Вижу, что ты мастак в философии, — ответил наш любимец, Вихрастый Брдечко. — И это, конечно, говорит в твою пользу. Но посмотри получше вокруг себя — ты увидишь эту бесконечность в действительности. Например, даже в нашем классе достаточно бесконечной лени и дерзости.

Некоторых это рассмешило, но остальные остались безмолвны.

Элишка, положившая голову мне на плечо, тоже улыбнулась. Я стараюсь не шелохнуться, чтобы не потревожить ее. Не отрывая глаз от мелькающих пейзажей, я думаю о том, что нет никого в мире, кто был бы мне так дорог, как Элишка.

Мы снова окунулись в повседневную жизнь, и горы остались где-то далеко, в самых дальних уголках нашей памяти.

На занятиях планерного кружка мы приступаем к аэродинамике. Узнаём, что такое поток, скорость, подъемная сила, вычисляем силу давления потока воздуха на крылья самолета. Наконец мне все это надоедает, и я решаю поговорить с Шушкой о вчерашнем кинофильме.

Жаль только, что Шушка не умеет разговаривать шепотом — когда она говорит, ее можно услышать в другом конце школы.

Инструктор в это время чертил на доске сложную схему. Обернувшись, он со злостью бросил мел и сказал, что хоть планеризм и является одним из видов спорта, но это очень ответственный и серьезный спорт, который будет иметь огромное значение в будущем, и им могут заниматься только серьезные и дисциплинированные люди. А тот, кто не выдержит экзаменов, на аэродром допущен не будет, и он советует слушателям, относящимся к занятиям легкомысленно, немедленно оставить аудиторию и не мешать остальным.

Все сразу обернулись в нашу сторону. В эту минуту мне хотелось провалиться сквозь землю. Как я могла забыть о своем твердом решении стать хорошей планеристкой.

С Шушки, конечно, как с гуся вода. Я же всегда долго мучаюсь, когда чувствую за собой вину и особенно когда нарушаю свои планы и решения.

Даю себе слово, что никогда больше не буду болтать на лекциях и на следующем занятии сяду на другое место.

Тетрадку по планеризму я уже почти всю исписала. Дома просматриваю ее — от первых аккуратных страничек до последних бессмысленных каракуль, которые выводила из баловства или от скуки.

Переписываю то, что пропустила. Меня охватывает страх, что я никогда не осилю всю эту премудрость, особенно сейчас, когда так много дел и забот в школе.

Неожиданно я услышала шум мотора в воздухе.

Потихоньку, чтобы не услышала тетя, я открыла окно.

Когда у нас топят печь, не разрешается делать даже маленькую щелочку: тетя сразу начинает кричать, что она не может отапливать улицу.

За окном солнечный январский день. В серо-голубом небе над крышами высоких домов на большой высоте летит самолет и ведет за собой планер. Внезапно самолет исчезает, и планер повисает в сиянии бледных солнечных лучей. Потом бесшумно поворачивает и плавно уплывает.

Я радостно взволнована и вместе с тем чувствую страшное нетерпение — так хочется поскорее сесть в планер и уверенно, как прекрасная и гордая сказочная птица, взлететь в высоту.

Наш кружок по-прежнему посещают те же двенадцать человек. Теперь уже ясно, что все мы выдержим до конца. В кружке занимаются ребята из ремесленного училища, двое — из одиннадцатого класса нашей школы, несколько человек — из сталелитейного училища, которые здесь, собственно, у себя дома, и мальчики из железнодорожного училища — в темно-голубых формах с нашитыми металлическими буквами «ЖУ». Мы их называем «ребята из Жужу».

В первые дни занятий в кружке, кроме Элишки, Шушки и меня, были еще две девочки. Но они скоро отсеялись, и из девочек осталась только наша тройка.

Я заметила, что, когда мы входим в здание училища, Элишка всегда бросает пристальный взгляд на лестницу, ведущую в аудиторию и общежитие. А в аудитории она прежде всего смотрит на первые скамейки, которые так и пустуют с тех пор, как на них единственный раз сидели незнакомые ребята в форме. Но, может быть, мне это только показалось.

Я ни слова не сказала ей ни об этом, ни о том, за что одно время сердилась на нее. Отношения наши остались прежними. Мы, как и раньше, скрываемся от Шушки, сидим в нише в плетеных креслах, ходим на каток, всегда вместе идем из школы, не разлучаемся на собраниях Союза молодежи и в кино, когда Шушка приносит билеты.

В этих случаях мы признаем ее доброту и делаем ей одолжение — ходим с ней вместе.

Шушкина мама — воспитательница в детском саду. Вечерами же, от четырех до восьми, она работает кассиршей в кино. Шушка либо выпросит у матери билеты, либо мы проходим вообще без билетов. Когда в зале свободно, мы усаживаемся на самые дорогие места, а когда полно, сидим сзади, с билетерами.

Каждый день кажется мне таким длинным, что я забываю о том, что было вчера. И тетя может спокойно ежедневно готовить одинаковые соусы.

Конец второй четверти не за горами. На собрании уже предварительно подсчитывали, сколько будет плохих отметок. К сожалению, я в числе тех, кто наверняка получит тройки по физике и математике.

Не помогла мне и помощь Элишки, а ведь она давала обещание меня подтянуть и старалась всеми силами это сделать.

Ничего не поделаешь, в табеле у меня две досадные тройки.

Наш класс похож на растревоженный улей. Все стараются перекричать друг друга, каждый слышит только себя.

Я ссылаюсь на свой лирический мозг, который не может усвоить математику, стараюсь казаться веселой, но в действительности мне очень грустно. С ужасом думаю о причитаниях теток.

Элишка, как всегда, отличница. У Шушки целых четыре тройки, но ее это не волнует, она по-прежнему в хорошем настроении.

По старой привычке, я положила табель на портфель и делаю вид, что мне очень некогда — много уроков.

Тетя с минуту поискала очки. Потом подбоченилась, собираясь произнести нравоучительную речь.

Как всегда, она пожаловалась, что «господь наградил ее таким сокровищем», и пригрозила, что напишет моему опекуну.

— Запомни, с сегодняшнего дня никаких подружек, никаких романчиков, никаких собраний и прочих глупостей!

Подумала и тем же нравоучительным тоном добавила:

— И никаких катков и кинотеатров.

Несмотря на это, я договорилась с Элишкой пойти на каток.

Наступили морозные солнечные дни. Завтра начинаются короткие зимние каникулы.

Проснулась я рано, когда еще было совсем темно. Мне снилось, что я ходила по воде, пыталась поплыть, но, несмотря на все усилия, не могла сдвинуться с места.

Вспоминая свой сон, я вдруг услышала знакомую песенку водосточной трубы, которая находится рядом с кухонным окном.

Но ведь вчера вечером была чудесная белоснежная зима. Может быть, я еще сплю и пение трубы — это сон? Нет, я проснулась; теперь я совершенно четко различаю шум воды.

Я села в постели.

По темным оконным стеклам бегут капли воды. На улице хлещет дождь. Кажется, будто за ночь я перенеслась на сотни километров к югу, где всегда дождливая зима.

Да, вот так каникулы! Дождь льет весь день. Теперь уж все равно — каток покрылся водой, все планы рухнули.

Ох, и скучища у нас на кухне!

Пробую читать книгу, уже много раз читанную. Делаю вид, что занимаюсь.

Неожиданно в коридоре раздается условный сигнал. Спасение!

Наверняка Элишка! Она, видно, напрасно прождала меня дома или у стадиона.

Но это оказалась Шушка. Она одета в прозрачный дождевой плащ, от холода он весь сморщился, и Шушка в нем, как в целлофановом кулечке.

У нее три билета в кино.

Под колыбельную песню дождя тетя крепко уснула в своем кресле на кухне. Можно тайком улизнуть.

Мчимся на проспект Сталина за Элишкой.

Но никто не открывает на наш звонок. Удивительно! Обычно в это время пани Шушилова уже бывает дома. Возможно, она осталась на сверхурочной работе и Элишке пришлось самой пойти за братом? Ничего не поделаешь, придется идти одним — жаль опоздать в кино, где наверняка будут показывать журнал о зимнем спорте.

Когда я возвращаюсь домой, в окнах у Шушиловых по-прежнему темно. Все же я снова долго и настойчиво нажимаю на звонок, но его дребезжащий звук гулко раздается в пустой квартире. На другой день снова бегу к Шушиловым. Замечаю, что рогожа перед дверью, которую я вчера отодвинула ногой, лежит на том же месте. Но я упорно звоню и долго стою за дверью, словно изгнанная из рая. Ведь дом Элишки действительно для меня рай — место семейного тепла, любви и спокойствия. Таким он остается даже в те дни, когда меня охватывает чувство ревности.

После окончания каникул Элишка не появилась в школе. Вся их семья как сквозь землю провалилась.

Странно чувствуешь себя, когда подруги нет на месте, не видишь ее золотой головки, не возвращаешься с ней из школы, нигде не встречаешь ее и не ждешь. Шушка, наверное, радуется, что я теперь принадлежу только ей. Она неустанно что-то болтает, но я едва слушаю ее.

Улицы мне теперь кажутся безлюдными. С грустью смотрю я на те места, где встречала Элишку, где мы останавливались, разговаривали, над чем-нибудь от души смеялись.

Завтра у нас будут перевыборы старосты класса. Кандидатура Элишки занесена в списки, и у меня есть надежда, что она обязательно появится в школе.

Я ждала ее с нетерпением до последней минуты. Вот уже и Мирек Заплетал пришел, а он всегда является позже всех. У него рассчитана каждая минута, и он всегда влетает в класс со звонком, на шаг обогнав учителя.

Когда начался урок, в коридоре послышались чьи-то шаги, но нет, не Элишкины. Я осмотрела весь класс — кого же еще недостает? И не ошиблась: не было Цибульковой. Она вошла осторожно, пытаясь незаметно пройти на свое место, но, как и всегда, сначала у нее упал портфель, а потом она зацепилась ногой за парту. Опять она возвестила о себе, «как невидимая бомба, которая неожиданно взрывается».

На этом рухнули мои последние надежды.

Перевыборное собрание после уроков было очень интересным, напоминало приключенческий фильм.

Весь класс в спорах о кандидатуре чуть не передрался. Кроме Элишки, претендентом на место старосты был Иван Простиков. Его так окрестил Вихрастый Брдечко за то, что Иван, отвечая урок, после каждого слова добавляет «просто». Кто-то предложил кандидатуру Рыжего Отокарика, но, по общему мнению, он меньше всего подходил к роли старосты класса.

Мы выдвинули почти столько же кандидатур, сколько у нас учеников. Голосование было тайным, каждый оставлял в списке только одну кандидатуру, вычеркивая все остальные. Урной служил ящик от стола учителя, за которым важно восседала Ярмила Пулпанова.

Больше всего голосов собрал Иван Простик. Элишка была на втором месте, Рыжий Отокарик — на третьем. Иван набрал на два голоса больше Элишки.

Бурной овацией мы приветствовали нового старосту, и уже никому в классе не было обидно, что не прошла его собственная кандидатура.

— Я отдала свой голос за Рыжего Отокарика, — сказала мне Шушка по дороге из школы. — Элишка мне надоела со своей принципиальностью.

Это старый Шушкин метод: когда мы с Элишкой в ссоре, она становится на чью-нибудь сторону, пытается снискать себе благосклонность одной из нас и говорит гадости про другую. Нечего греха таить, когда я обижена на Элишку, я с удовольствием слушаю Шушку и все ее наговоры на Элишку. Но теперь, когда Элишка куда-то бесследно исчезла, меня возмущает даже малейший поклеп на подругу, и сейчас слова Шушки затронули самое дорогое для меня.

— Ты сама тоже хороша! — бросаю я злобно, поворачиваюсь на каблуках и быстро ухожу.

«Противная подлиза!» — думаю я и с возмущением показываю ей язык.

Хотя в доме у Шушиловых по-прежнему никого нет, я все еще питаю слабую надежду, что Элишка появится вечером в планерном кружке.

Мы начали изучать планирующий и парящий полет.

В нашей аудитории, слишком большой для двенадцати человек, мы можем занимать любые места. Я решила сесть подальше, чтобы не отвлекаться. Но Шушка уселась рядом со мной. Видно, она не обиделась. Сидит как ни в чем не бывало.

Несмотря на свое решение быть серьезной, я все же засмеялась, взглянув на ее записи, а Шушка, которой ничего не стоит рассмеяться, прыснула так громко, что от страха сунула голову под стол.

С трудом напрягая внимание, боясь взглянуть в сторону Шушки, я слушаю инструктора, иначе сдерживаемый смех вырвется наружу, как лава вулкана. Удивительная вещь: несмотря на внутреннюю тревогу об Элишке, меня все смешит, даже то, что совсем не смешно.

Когда после занятий мы прохаживались с Шушкой по коридору, я бросила быстрый взгляд на лестницу. Он стоял там!

В испуге я вздрогнула.

Он быстро сбежал вниз и подошел к нам. Кто-то крикнул ему: «Куда ты, Ян?» Он обернулся и махнул рукой.

С жадностью, как драгоценный подарок, схватила я это имя и спрятала в самом глубоком тайнике своего сердца.

Втроем мы медленно идем к моему дому. Ян спрашивает о наших экзаменах, но отвечает ему только Шушка. Я завидую ей и удивляюсь тому, что она разговаривает с ним так же свободно, как с ребятами из нашего класса. А у меня словно замок на губах.

Вдруг он останавливается:

— А где же ваша златокудрая?

Мне показалось, будто кто-то влепил мне пощечину.

Шушка ответила, что Элишка пропала без вести.

— Без вести? — повторил он удивленно. — А что с ней?

— Да ничего, — отвечает Шушка. — Просто Элишка уже несколько дней не была в школе, и учителя о ней не спрашивают. Возможно, она получила разрешение, но нам ничего не известно.

— А-а, вот оно что, — протянул Ян.

Больше он не сказал ни слова. Только у моего дома бросил нам весело «пока» и быстро скрылся в темноте.

У меня нет сил двинуться с места, я как во сне. Шушка провожает Яна ядовитым смешком. Наклонившись ко мне, она шепчет, что этот парень наверняка влюблен в Элишку, что на танцах он ни с кем не танцевал, кроме нее, и, когда Элишка выходила в круг с другим, он все время следил за ней глазами.

— Все оглядывался, будто боялся потерять ее, — ядовито хохочет Шушка, не ведая о том, какие капли яда она вливает в мое сердце.

Элишку я увидела только на восьмой день после загадочного исчезновения. Она была во всем черном, и на пальто у нее была траурная лента. Элишка шла быстро, с опущенной головой.

Меня это так ошеломило, что я даже не побежала за ней и не окликнула ее.

Всем в классе было уже известно, что у ее отца где-то в Словакии случился инфаркт и что вся семья тут же выехала к нему. После смерти тело покойного было перевезено в деревню, где он родился.

Я не решалась подойти к Элишке, словно это была новая ученица в классе. Никто с ней не разговаривал, и она ничего не замечала. На переменах она продолжала сидеть на своем месте.

Даже из учителей никто не обращался к ней. Только учительница немецкого языка спросила, сколько лет было ее отцу, и мы тут впервые услышали голос Элишки, показавшийся каким-то чужим.

Она ответила, что ему было сорок пять, и учительница только сочувственно вздохнула — такой он был еще молодой.

Когда я представила себе его лицо, гладкое и загорелое, мне он показался не старше других мужчин, которых я до сих пор знала. И я подумала, что, если бы моя мама была жива, ей было бы не больше сорока лет, и, может быть, тем, кто умирает в таком возрасте, даже лучше, что они не видят своей старости.

По дороге домой я, так же как и всегда, присоединилась к Элишке, но не могла решиться заговорить с ней. Мне показалось, что на ней лежит отпечаток смерти.

Мы шли молча по улицам под сильными порывами влажного ветра. Элишка наверняка не думала об обеде, и я ради нее пересилила свой голод.

— Наверное, будет дождь, — сказала она.

И я машинально повторила, как эхо:

— Наверное, будет дождь.

Вдруг она зарыдала и быстро повернулась лицом к витрине парфюмерного магазина.

На темном стекле витрины отражаются наши черные силуэты, один высокий, другой пониже и пошире. Я незаметно посмотрела на Элишку. Как она красива в трауре! На длинных темных ресницах, как большие прозрачные кристаллы, блестят слезы, голубые глаза потемнели. Она похожа на бутон розы после дождя.

Элишка потеряла отца, как я потеряла своих родителей. И все же ее боль не такая, как моя постоянная тоска по матери: я жалею только себя, а Элишка горюет о том, кого она так любила.

Мысль об Элишке и ее отце не оставляет меня и дома.

Мне трудно себе представить, что я больше никогда в жизни не увижу пана Шушила.

Когда я была маленькой, мне казалось, что люди после смерти продолжают жить в каком-то подземном городе. Наверное, так же думали и первобытные люди. Учитель истории рассказывал нам, что они не могли и не хотели поверить в смерть, в простое исчезновение человека. Он рассказывал нам, как первобытные люди обмазывали мертвецов красной глиной, чтобы придать краску безжизненному телу, и хоронили покойников вблизи своих очагов, чтобы воскресить их. Это представление об огне как о живительной силе существует и в наши дни. За упокой усопших зажигают свечи, масляные лампады и даже электрический свет. Возможно, когда электричество устареет, люди будут зажигать возле мертвых какие-нибудь атомные лампы.

Но, быть может, к тому времени человек откажется от старых, унаследованных от дедов обрядов?

Рядом в комнате вздыхает тетя, натирая себе ноги камфарной мазью, резкий запах которой разносится вечерами по всей квартире.

Я словно вижу, как она обматывает ноги длинным полотняным бинтом, который днем, свернутый подобно змее, отдыхает в ящике ночного столика. Потом она пускает в глаза капли, а зубные протезы кладет в стакан с водой.

Приготовления ко сну этим заканчиваются. Но, прежде чем заснуть, она еще долго будет молиться за упокой души всех усопших из Тржебича, может быть и за упокой души моего отца, который лежит в братской могиле в Бухенвальде.

Все эти покойники в ее представлении обретают вид бесплотных существ и живут где-то в звездном пространстве, наделенные сверхъестественной силой все видеть и вмешиваться в нашу судьбу. Там же обитают тетушкины босоногие ангелы и святые со сверкающим ореолом вокруг головы.

Скрип кровати дает мне знать, что тетя уже легла. Наступает полная тишина. Только стенные часы в комнате сонно тикают, с хрипом отбивая каждые полчаса.

Лежу в темноте и думаю об Элишке. Какая она красивая, нежная и хрупкая! Не то что я! Во сне я часто вижу и себя такой же красивой и нежной. Но это только во сне. В действительности же я не хочу ни на кого быть похожа. Хочу иметь свое лицо, как имела мама, и быть такой, какая я есть.

Уже середина февраля, и на улице настоящая весна.

Бледный, серо-голубой небосвод уходит ввысь, а солнце так пригревает, что тротуары вмиг высыхают и блестят, как летом.

Весна в полном разгаре. Дети играют в лапту. Говорят, что все змеи и ящерицы уже выползли из своих убежищ, а это верный признак, что теперь-то весна не уступит зиме.

От весеннего тепла мы ходим как пьяные. Вяло плетемся из школы, еле тащим портфели, сидим на скамейках в скверах и наблюдаем за играющими детьми.

У меня все время сонное состояние. Словно я неделями не спала или устала от заплыва на большую дистанцию, в тысячу метров.

Обычно, когда солнце начинало особенно припекать, мы с Элишкой отправлялись искать фиалки. Места, где мы их находим, мы всегда держим в тайне, как старатели свои золотые жилы.

Но в этом году мы о фиалках и не вспоминаем. Детские радости нас уже не волнуют.

Да и в наших отношениях многое изменилось.

Я не хожу теперь, как прежде, к Шушиловым. После смерти Элишкиного отца у них живет бабушка, ворчливая старуха, которая терпеть не может посторонних людей. Кроме нее, к ним переселилась родственница, студентка, занявшая нашу нишу. Я уже не говорю с Элишкой о своей маме, чтобы не напоминать ей об отце. Вот и порвалась та главная нить, которая нас невидимо связывала.

Шушке теперь нечего бояться, что мы от нее убежим, это случается очень редко. Теперь мы всегда втроем: по пути из школы и с планерного кружка.

Стоит ясный день, чист и прозрачен воздух, а у нас в классе пасмурно, словно идет дождь. Грязные окна скрывают от нас прелесть весны, и нам кажется, что небо заволокло плотными свинцовыми облаками.

На перемене Иржина, наша лучшая гимнастка и художница, нарисовала на матовом окне Рыжего Отокарика в тот момент, когда он стоит у доски, задумавшись над математическим примером, и становится похож на поросенка. В этот момент в класс вошел Вихрастый Брдечко.

Он похвалил мастерски исполненный рисунок, который Иржина не успела стереть, но заметил, что, на его взгляд, Рыжий Отокарик изображен чересчур красивым.

Затем он спросил, кто дежурный на этой неделе. Выяснилось, что дежурят Франтишек и Павел.

— Ну конечно, — сказал учитель, — зачем же им вытирать парты, когда мы можем это сделать своими руками! Они, видно, решили, что пыль — биологическое явление и вступать с ней в бой равносильно поединку со стоглавым чудовищем. Но, черт возьми, вытрите хотя бы сверху, не сидите, как салонные дамы!

Вихрастый Брдечко вытащил из кармана платок, вытер стул и тут же отряхнул платок.

Мы дружно рассмеялись.

После урока математики мы решили сами вымыть наши грязные окна, так как ждать, пока это сделает уборщица, значит отодвинуть школьную весну по крайней мере до мая месяца. А за это время мы здесь можем погибнуть, как цветы без воды. Что нужно, чтобы привести наш план в исполнение? Ровным счетом ничего. Под навесом лежат кипы газетной бумаги, которую собирали первоклассники, тряпки мы принесем и купим немного спирту. Иржина тут же начала собирать деньги. Каждый дал двадцать галлеров[1]. Девочек в классе десять, а окон восемь, поэтому двое из нас будут чистить ручки сидолом. А остальные приведут в порядок пол и парты.

И все с энтузиазмом принялись за дело.

Когда окна были вымыты, нам вдруг показалось, что в классе очень холодно. Как будто прозрачный, чистый воздух проник в класс и охладил помещение.

Змеи и ящерицы были, наверное, введены в заблуждение.

Сильно похолодало, и все признаки весны исчезли, как ночной сон. На стадионе опять катаются на коньках, но нас, планеристов, зимние развлечения уже не интересуют.

С проблесками весны нас охватило радостное волнение. В кружке мы уже изучили план аэродрома, все его оборудование и материальную часть. Как сказал Рыжий Отокарик, одной ногой мы уже на настоящем аэродроме.

В будущую среду у нас последняя лекция. Потом четырнадцать дней на подготовку и серьезный экзамен.

Павел так важничал, будто он бо́льшую часть своей жизни провел на аэродроме. Он заявил, что девочки, особенно Шушка, наверняка ничего не поймут. Тогда мы решили готовиться к экзаменам все вместе.

На последней лекции мы повторили весь пройденный материал, как это бывает и в школе перед концом учебного года. Инструктор больше говорил о наших обязанностях, подчеркивал, как важно для каждого из нас суметь воспитать в себе отвагу и мужество.

Я не знаю, чем это объяснить, но у меня во время торжественных речей всегда набегают слезы на глаза. Я уже представила себя героем, совершившим необыкновенный подвиг, и дала себе слово, что стану лучшей планеристкой.

После занятий инструктор попрощался с нами и пожелал всем хорошей погоды во время практических занятий и успеха в экзаменах.

Мне стало грустно, как и всегда, когда чему-то приходит конец.

Идя к выходу, Элишка бросила пристальный взгляд на лестницу. Я облегченно вздохнула — там никого не было. Когда мы уже были у дверей, Элишка заметила, что забыла перчатку, и вернулась.

Я ожидала ее на лестнице перед зданием, разглядывая березы, стоявшие по обе стороны улицы. Их тонкие голые ветви вырисовывались на фоне чистого темного неба, словно черные кружева.

Затем я углубилась в чтение плаката, висевшего на здании училища. Наконец мне и это надоело, и я медленно поднялась к входной двери.

В коридоре тишина. Не слышно ничьих шагов. Предчувствуя недоброе, я бросилась бежать по коридору.

Аудитория была уже заперта.

Повернув назад, я выскочила на улицу и помчалась нашим обычным путем к тихой площади. Элишки нигде не было. Тогда я бросилась обратно.

Улица Каменского с рядами берез напоминала туннель, пронизанный лучами света, и длинные тени казались еще более черными от темной стены парка. В лужах, стоявших посреди улицы, отражался чистый небосвод с блестящим месяцем.

Эта картина еще больше усилила охватившее меня чувство одиночества, и эти тяжелые минуты надолго останутся в моей памяти.

Вдруг мне показалось, что в конце улицы, там, где она выходит на оживленный проспект, мелькнули две фигуры: высокая мужская с широкими плечами и худенькая девичья в черном. Они появились на мгновение в кругу света и снова исчезли в темноте.

Я бросилась бежать, будто состязалась с кем-то.

Но, когда я очутилась на том месте, где видела их, они уже затерялись в людском потоке шумной улицы или в одном из таких закоулков. А может быть, все это лишь плод моего воображения?

Я решила пойти к Шушиловым.

Примчавшись на улицу Сталина, я взбежала наверх и позвонила.

За дверью раздались Элишкины шаги.

— Это ты? — нисколько не удивилась Элишка. — Куда же ты пропала? — И она вернулась на кухню к раковине с посудой.

Я окинула взглядом гору тарелок. Когда же она могла успеть вымыть столько посуды? Но, может быть, ей кто-нибудь помогал? Элишкино спокойствие и невозмутимость смущали и мучали меня.

Мне показалось, что на лице у нее остался отпечаток пережитого волнения, и я умолкла.

Болтая всякую ерунду, я в то же время наблюдала за выражением ее лица, которое прежде всегда смотрело на меня открыто и честно и которому теперь я уже не могу верить так же, как прежде.

Элишка вытирает и убирает посуду. Я чувствую, что во мне произошла какая-то перемена. Так всегда хотелось знать, когда окончится детство и придет юность. Кажется, это случилось сегодня. Именно сегодня я перешла эту таинственную границу.

Мы условились, что будем теперь встречаться у Шушки. Она живет с матерью в центре города, в здании детского сада. Когда мы первый раз собрались в ее просторной мансарде, оказалось, что в наших тетрадках настоящий хаос. Один пропустил фразу, другой плохо расслышал. Элишка, на которую мы надеялись как на каменную гору, вообще не была на нескольких лекциях.

Все старались перекричать друг друга, и каждый считал, что он знает больше других.

Наконец мы решили пригласить опытного планериста, чтобы он объяснил нам спорные и непонятные места. Элишка почему-то заикается и краснеет. Шушка — настоящее решето, ничего не может удержать в себе, — прыскает от смеха и зажимает рот рукой. Ребята, конечно, ничего не понимают.

— Вы знаете кого-нибудь? — спросил Павел. — Я бы мог попросить одного знакомого. Он, правда, уже на пенсии по инвалидности, но был когда-то планеристом.

— Зачем нам старики? Вот Элишка знает одного парня, его зовут Ян. Достаточно будет передать ему письмо в училище, где мы занимаемся. Адрес короткий: Яну-планеристу.

Так и решили. Павел сегодня же напишет ему письмо. Но кому Ян должен будет ответить?

Я не высказываю своего мнения. Так как договорились собираться у Шушки, то и решили, что ответить Ян должен ей. От меня не укрылось, что Элишка была разочарована.

На третий день Шушка прибежала в школу, размахивая письмом. Ян ответил, что охотно нам поможет и что свободен он в среду от шести до восьми. Я вспомнила, что как раз в этот день у нас было последнее занятие и что именно в это время Элишка ускользнула от меня.

Встреча с Яном состоится в следующую среду. А пока каждый будет готовиться по своим записям.

Случайно мы с Элишкой встретились в нашем укромном местечке за кладбищенской стеной. Она предложила готовиться вместе. Говорила она заикающимся голосом, смущенно, как всегда после очередной ссоры, и я, конечно, тут же забыла о размолвке.

Холодное солнце на этот раз мало нагрело стену. Воздух прозрачен, дует сильный ветер. Но весна все же начинает входить в свои права.

Мы сидим на прошлогодней траве, из которой пробиваются тоненькие бледно-зеленые стебельки свежей зелени. Ее еще так мало, что вряд ли хватило бы для одного гусенка. Неподалеку от нас растут кусты дикой сирени с набухшими, словно налитыми кровью, почками, а над нашими головами нежно шелестят длинные зеленеющие ветки плакучей ивы.

Меня всегда радовали первые признаки весны. Но в этом году я встречаю их с особым волнением — я чувствую себя одной из этих новых почек, вещающих начало новой жизни, встревоженное ожидание природы передалось и мне.

Тетради лежат у нас на коленях, но мы наблюдаем за жаворонком, парящим в ледяном воздухе и наполняющим его голосистыми трелями. Стаи галок прыгают на голом, коричневом поле.

Прижавшись друг к другу, мы сидим на портфеле Элишки. От всего сердца радуюсь, что мы опять вместе. Наконец-то мне так же хорошо, как и раньше!

Недавно мне казалось, что я уже взрослая, что я перешагнула воображаемую границу между детством и юностью, но сейчас я бы с удовольствием поиграла с Элишкой в какую-нибудь детскую игру, например в классы.

Прочли о бортовых приборах самолета и снова, отложив тетрадки, блуждаем взором по горизонту.

В небе появились чайки. Блеснули ослепительно белыми крыльями, планируя над ровным полем, и скрылись за горизонтом.

Я вспомнила о планере. Элишка, у которой, вероятно, бродят те же мысли, сказала, что до аэродрома от нас рукой подать и что мы скоро будем иметь крылья, как и эти чайки.

Мысль об аэродроме вызвала воспоминания о неизбежных встречах, и мне показалось, что я проснулась после приятного сна.

С нетерпением ждала я среды. Отсчитывала дни и чуть было не стала отмечать их черточками в тетради, как делают дети, когда хотят подсчитать, сколько им осталось прождать.

Стоят ясные морозные дни. За окнами натопленной комнаты чувствуется настоящая теплая весна. Я сняла свое толстое зимнее платье с тем же чувством, какое, вероятно, испытывает змея, освобождаясь от своей старой кожи.

Когда тетя увидела, что я надеваю выходную клетчатую юбку и желтый шерстяной свитер, она сразу раскричалась, что я простужусь, порву свой лучший костюм и что я вообще не должна забывать, что я сирота.

Было время, когда я не смела возразить тете, боялась, что малейший протест вызовет еще бо́льшую бурю. Но на этот раз я впервые решила не обращать внимания на ее слова и веду себя так, словно не слышу ее. И что же? Абсолютно ничего не случилось! Вслед лишь раздалось насмешливое:

— Подумаешь, красавица!

Я опоздала. Когда я вошла, все уже были в сборе. Ян сидел около большого окна. Он кивнул мне, не прерывая чтения. Я покраснела, как пион, а сердце заколотилось так, будто мне пришлось пробежать стометровку.

Он читал по тетради Павла, объясняя и дополняя пройденный материал практическими примерами. И неожиданно я начала понимать, что такое подъемная сила и сопротивление воздуха, четко представила себе оси и плоскости самолета.

Я заметила, что все наши ребята и Шушка относятся к Яну, как к равному, и держатся с ним совсем свободно. Только Элишка, казалось мне, позировала и чувствовала себя скованно.

Я тоже держу себя скованно и неестественно, что часто случается со мной, когда я хочу понравиться взрослым. Например, когда бываю у пана нотариуса, моего опекуна. Я даже не могу объяснить, как чувствую себя в присутствии Яна.

Но мысли ясны, и я легко разобралась во всем, что прочитала. Скоро я тоже овладею летным мастерством, и даже Ян не раз обратится ко мне с вопросом.

В комнате довольно холодно, и все накинули пальто. Но лучше я буду мерзнуть в тонком свитере, чем надену свое ветхое зимнее пальтишко.

После занятий мы провожаем Яна до его улицы. По дороге он рассказывает нам приключения, которые ему пришлось испытать между облаками и землей. Он идет с ребятами, а мы с Элишкой держимся на шаг сзади, но нам все хорошо слышно.

Элишка, опустив голову, слушает внимательно, а у меня в ушах звучит только голос Яна, в котором сквозь серьезные ноты слышится затаенный смех и отчаянность.

Ян обещал прийти и в следующую среду.

Я начала снова отсчитывать дни. Но, к моему горю, холод в доме у Шушки и легкий свитер привели к тому, что я сильно простудилась, не могу пойти даже в школу.

Сижу, закутавшись в огромную старую шаль, из которой видны только одни мои воспаленные глаза, и думаю о Яне и о вечере, проведенном у Шушки. Слова тети еле доходят до моего сознания, — она права, когда говорит, что ее добрые слова отскакивают от меня, как горох от стены. В первый же день, когда я появилась перед ее дверью, она заметила, что вся я соткана из фальши и притворства и что ей понятно, от кого я унаследовала эти черты!

Как только тетя неосторожно затрагивает маму, все мое существо наполняется гневом. Я до того разгораюсь от злобы, что, как говорит тетя, «у меня из глаз летят искры, которые могут сжечь кого угодно».

— Что было бы с ней, бедной, если бы твой отец на ней не женился? Осталась бы на всю жизнь фабричной работницей с больными легкими, — говорит она о маме.

Моя мать была из простых, но отнюдь не безмолвно покорных людей. Обе мы непокорные души, и это, по словам тети, заведет меня так далеко, что в конце концов я покачусь по наклонной.

— Говоришь тебе, а ты как дерево!

Она вздохнула, еще раз вспомнила о моей черной неблагодарности и обо всех ее заботах и жертвах и наконец замолчала, решив, вероятно, что я учу школьные уроки.

Я не отрывала глаз от тетрадки по планеризму, и слова тети доходили до меня, как эхо. Как обидно было сидеть дома, когда все ребята там, с Яном!

В школе мы, планеристы, ни о чем другом не говорим, кроме приближающихся экзаменов по планеризму.

Рыжий Отокарик то и дело нас экзаменует.

Но обычно он спрашивает о том, что достаточно хорошо известно, а это ведь ничего не дает.

— Ты не права, — возражает мне обычно Рыжий Отокарик: — лишний раз повторить никогда не помешает.

Впрочем, некоторые вопросы наталкиваются на глухую, безмолвную стену.

Наконец кто-нибудь, напрягая память, даст запутанный ответ, его тут же поправит тот, кто действительно что-то знает.

Вот так мы все помогаем друг другу. Один только Павел держит себя так, словно для него это все пустяки, а мы по сравнению с ним неучи.

— Подумаешь, задается! — сказал ему Рыжий Отокарик. — Один раз в жизни посидел в самолете и воображает, что он на аэродроме как у себя дома! Да если ты хочешь знать, планер и самолет — все равно что лодка и телега!

Рыжий Отокарик не любит много говорить, но, если уж скажет, только держись! Когда его вызывают к доске, он отвечает гораздо меньше, чем знает, зато Павел, знания которого значительно меньше, чем у Рыжего Отокарика, отвечает так, словно имеет обо всем самые обширные сведения.

Мы все не очень-то самокритичны, но Павел никогда не признаёт своих ошибок. Вихрастый Брдечко однажды сказал ему: «Каждый человек производит какое-то впечатление — один хорошее, другой плохое. Может быть, и я произвожу плохое впечатление, но ты-то уж наверняка».

До экзаменов в кружке остались считанные дни, и школьные уроки мы совсем забросили.

Шушка, например, до самого обеда держала тетрадь по планеризму на коленях под партой. Отсутствующее выражение лица Рыжего Отокарика и сложенные буквой «о» губы говорят о том, что он находится очень далеко от того, что говорит учитель. Я стараюсь делать вид, что внимательно слушаю.

Наши учителя заметили, что самые тихие и прилежные ученики, которые когда-либо сидели за школьными партами, — это ребята из планерного кружка.

Никогда еще я так прилежно и упорно не готовилась к экзаменам и никаких экзаменов я так не боялась. Школьные учителя — друзья. Я не стыжусь, если даже чего-нибудь не знаю или вдруг во время ответа скажу какую-нибудь бессмыслицу. Но случись подобное в планерном кружке, я, кажется, от стыда провалилась бы сквозь землю.

И ведь что самое страшное: если провалишься на экзаменах по теории, значит на весь год прощай аэродром!

Но мне, собственно, нечего волноваться. Моя тетрадь по планеризму зачитана мною до дыр, так что я могу с легкостью ответить на любой вопрос.

Но — о ужас! — вечером накануне экзаменов все мигом вылетело у меня из головы, словно мои мозги начисто вымели новой метлой. Я ничего не могу вспомнить из того, что так хорошо знала только вчера. Ведь я даже экзаменовала других и, как сказал Рыжий Отокарик, «накрепко забетонировала все в своей памяти».

Спала я так беспокойно, что во сне упала с постели и утром от холода проснулась на полу. Старый гладильный стол, который тетя каждый вечер приставляет к моей кровати, чтобы я не свалилась во сне на пол, был опрокинут и сломан.

Сегодня в пять часов вечера экзамен!

День прошел в страшном волнении.

Пытаюсь зазубривать абзацы из своей тетради, но они не оставляют в памяти и следа.

Шушка откуда-то притащила узкие полоски бумаги, на которые мы, девочки, переписываем самое главное. Потом скатываем эту бумагу колечком. Если бы я стала списывать все, что считаю главным, у меня бы из этих записей получилось целое колесо от телеги.

В этот день, что бы я ни делала дома — ела, мыла посуду, — за мной тянется, словно змея, моя единственная надежда: длинная полоска бумаги.

Наконец слышу в коридоре условный сигнал — кто-то насвистывает начало симфонии Дворжака. Это Рыжий Отокарик. В спешке хватаю пальто, тетрадку, бумажную «змею» и выскакиваю в коридор. Тетя что-то кричит мне вслед, но я уже ничего не слышу.

В училище мы все собираемся перед дверью аудитории, где должна решиться наша судьба. Вместо того чтобы использовать последние минуты и перечитать записи на «змее», я трачу драгоценное время на пустую болтовню, впрочем так же, как и все остальные.

Мы все слишком взволнованы и уже ничего не соображаем.

Наконец вызывают и меня. Входим в аудиторию вместе с Шушкой.

Ноги у меня дрожат, и даже свое имя я вспоминаю с трудом.

Но, как и в школе, после первого же вопроса передо мной открываются таинственные ворота, и все, что я так старательно учила, тут же всплывает в памяти. С каждой минутой я отвечаю все увереннее.

Постепенно увлекаюсь до того, что уже не могу остановиться.

Когда инструктор хочет услышать что-нибудь и от Шушки, он останавливает меня, дотрагиваясь до моего плеча.

Я убеждаюсь, что не так уж все хорошо знаю — в некоторых вопросах я могла бы здорово поплавать, — но, на мое счастье, инструктор уже сделал вывод, что я очень хорошо разбираюсь в материале, и занялся Шушкой.

К моему удивлению, и она держится неплохо.

Наконец инструктор попросил меня объяснить, какие силы действуют при планирующем полете самолета. Я отвечаю с такой уверенностью, что даже глотаю слова.

Улыбнувшись, инструктор спрашивает, могу ли я все это начертить на доске, — он хочет лишний раз убедиться, что мне все ясно.

Да, вот этого я уж наверное не смогу сделать. Все же я отважно ответила «да», и, на мое счастье, инструктор этим ограничился.

— Достаточно, — говорит он и начинает заполнять нам удостоверения практикантов на вождение безмоторного самолета.

Опять пришлось мне произнести свое ненавистное имя «Матильда».

Вручая нам удостоверения, инструктор спросил, хорошо ли мы знаем обязанности членов Досарма, которые не только почетны, но и ответственны.

— Да, товарищ! — отвечаем мы в один голос, и наши руки тонут в его огромной ладони.

После этого инструктор предупредил нас, что девушкам придется проходить практику в брюках, и мы снова ответили:

— Да, товарищ!

Наконец, мы, как победители, выплываем из дверей.

В последний раз я медленно иду по коридору мимо портретов изобретателей всех времен и национальностей. В последний раз я вижу лестницу, ведущую в аудитории и общежитие учеников училища.

Ян в это время стоит где-то у станка. Он наверняка думает о нас, планеристах, о том, как мы выдержали экзамены. Как хотелось бы, чтобы он думал только обо мне!

В мечтах я могу видеть Яна там, где мне нравится, и заставить его думать, о чем я хочу.

Итак, мы практиканты-планеристы.

Как приятно держать в руках заполненное удостоверение с подписью и печатью! То, что долгое время казалось только сном, наконец свершилось и даже официально закреплено. Значит, все вполне реально.

До аэродрома от нас рукой подать. Тетя, которая любит выражаться пословицами, изречениями, обязательно изрекла бы: «Провалиться бы этому аэродрому!»

С нетерпением моряков, которые ждут не дождутся, когда покинут берега, ловим мы каждый признак весны. Ледяной ветер не дает набухать почкам сирени и каштанов, старуха зима не выпускает их из своих цепких объятий, и они по-прежнему желтеют в уголках садов и у теплых стен домов, между голыми, будто завороженными деревьями и кустами.

К нам в кухонное окно влетела пчела. Ее выманило солнце, но яркие лучи его не греют: они блестящи, но холодны. Бедная пчелка забилась в угол окна, обессиленная, готовая поплатиться жизнью за свою смелость.

Я поспешила в чулан за вареньем и водой, чтобы спасти ее и наградить за отвагу.

— Что это ты выдумала? — ворчливо спросила тетя.

Я не ответила — ведь я не привыкла делиться с ней тайнами своего сердца.

Сегодня мне предстоит разговор о брюках. Но у меня есть проверенный способ: высказывать все свои желания вечером, когда тетя уже почти дремлет.

— Тетечка, — говорю я вкрадчиво, стоя перед ней в ночной рубашке, — мне очень нужны брюки: скоро мне надо будет ходить на аэродром.

— Брюки? — удивилась она. — Ты хочешь купить брюки? Ты же знаешь, что тебе нужно новое платье! Из всего старого ты выросла или оно село от стирки. Где же мне взять денег? Я так мало на тебя получаю, а расходов так много!

Тут она сладко зевнула и начала бинтовать ноги. Я стою и молчу.

— Как же ты поедешь на каникулы в Тржебич, если тебе нечего будет одеть?

В Тржебич! В этом году не будет никакого Тржебича. Но до лета еще слишком далеко, и пока об этом не стоит говорить.

— Мне бы хотелось иметь вместо летнего платья брюки, — говорю я спокойно, но решительно.

И тетя отвечает безразлично:

— По мне, делай что хочешь! Брюки, так брюки! Не возражу теперь тебе ни полслова!

Вприпрыжку бегу к кровати. Все сложилось даже лучше, чем я ожидала.

Некоторое время сижу в темноте. Наконец тетя улеглась. Вскакиваю с постели, закрываю задвижку на дверях, прикрываю замочную скважину, снова зажигаю свет и читаю до тех пор, пока меня не одолевает сон.

Тетя говорит, что, когда я сплю, меня даже пушкой не разбудишь. Но сегодня во сне мне не давал покоя проливной дождь, казалось, что хлынувшие воды прорвали плотину.

Всю ночь из водосточной трубы бежали потоки.

Утром, когда мы бежим в школу, повсюду видны следы чудесного ночного ливня. Все зазеленело, словно от прикосновения магической палочки. Распустились наконец почки, наступила весна, настоящая весна...

После обеда мы пошли с Элишкой и ее матерью покупать брюки.

Под лучами теплого солнца мокрые улицы блестят, как отполированные. Я так счастлива, что готова бежать вприпрыжку, как ребенок.

Элишка и пани Шушилова сегодня впервые сняли траурную одежду; на них светлые весенние пальто, и лицо пани Шушиловой снова приняло свое обычное веселое выражение.

Я счастлива, что тягостный траур пережит, как тяжелая болезнь.

Брюки я себе выбрала из гладкой светло-серой шерсти, хотя пани Шушилова и советовала мне взять в мелкую клетку. Когда она увидела, что мне очень хочется взять именно эти брюки, она не стала возражать и даже доплатила за них десять крон.

Какой чудесный день!

Вдоль улицы гуляет легкий, свежий ветерок. Люди, идущие мимо нас, кажутся мне веселыми, счастливыми и жизнерадостными, такими же, какой я чувствую себя. Я весело размахиваю пакетом, в котором лежат новые брюки. Этот пакет открывает передо мной новый мир, полный самых радужных надежд.

— Мне кажется, девочки, — говорит пани Шушилова, — что вы не успеете износить свои брюки, как станете лучшими планеристками. И заслужите самые высокие награды.

— Алмазные! — выкрикиваю я.

И мы дружно смеемся.

За витриной кафе выставлены стаканчики с мороженым. Правда, для мороженого еще холодновато, но оно неотделимо от весны и от этого чудесного дня.

Пани Шушилова, видно, угадала мою мысль.

— Пойдемте, девочки! Надо приятно закончить этот день. Я вас угощаю мороженым, — предложила она весело.

И я чувствую, что «этот день» означает для нее первый светлый день после пережитого тяжелого горя.

После первого теплого дня небо вновь покрылось тяжелыми, сплошными серыми облаками. Дождь льет как из ведра. Снова похолодало. Распустившиеся в палисадниках цветы закрылись, исчезли и звезды в небе.

Возвратившись из школы, я нашла свою пчелку — отважного посланца весны — мертвой.

Наша радость была преждевременной. К счастью, мы очень заняты в школе: пишем сочинение на тему о социалистическом переустройстве чешской деревни. Дело это оказалось для меня весьма трудным. Но я не огорчаюсь, даже нахожу в этой работе удовольствие.

После обеда у нас возникла горячая дискуссия, и тут обнаружилось, что наш новый староста — человек нерешительный и осторожный и не может положить конец спору. Кроме того, он страшно упрям и вспыльчив.

Поэтому спор разгорелся еще больше. Спорим по каждому пустяку, даже по поводу сбора бумаги. Многие утверждают, что это занятие для школьников младших классов.

Хотя я и произнесла пламенную речь против сбора бумаги, я все же дала обещание принести три килограмма бумаги и килограмм цветного металлолома. Кроме того, я взяла обязательство на первом же занятии литературного кружка сделать критический разбор рассказов Галека, улучшить свои отметки по математике и физике!

 Те, кто вначале, как и я, возражали против сбора бумаги, кричали, что я изменница. Ну и пусть! Я надеюсь, что мне удастся утащить с чердака трехгодичную подшивку газеты «Гартенлаубе», валяющуюся там в пыли. А что касается металлолома, у меня есть на примете старая ступка, забытая среди разного хлама в кладовой.

Как только тетя уснет, я вынесу бумагу, преданную забвению, и до следующего дня спрячу на дне сундука. Ступка же, прежде чем дождется своего воскрешения, будет превращена в новый полезный предмет.

На следующий день я уверенно просунула руку в сундук, под огромный дуршлак, служащий для мытья овощей, но моя рука ничего не обнаружила.

Когда я увидела начищенную до блеска ступку на шкафу в кухне, я ужаснулась — раскрыт мой детский тайник.

— Я не ожидала, — сказала тетя с улыбкой, — что ты поможешь мне вспомнить о моей матери. Ступка всегда стояла на этом месте, — она показала на шкаф, — и тут снова будет ее место. Мир совсем испортился! — вздохнула многозначительно тетя. — Ни у кого не осталось уважения к семейным реликвиям.

Черт бы побрал все это ненужное барахло, оно лишь мешает кипению жизни! Да сгинет оно! Пусть его поглотит очищающий огонь, если оно не может быть преображено в новую форму!

Но подшивка «Гартенлаубе» все-таки от меня не ушла!

Настроение у меня было неважное. Внезапно я бросила взгляд на корзину, с которой когда-то пришла к тете, и машинально начала рыться в давно забытых вещах. Вышитый кошелек, кукла, которую я когда-то так любила, книжка с разноцветными картинками воскрешают в моей памяти детские мечты. А вот старые школьные тетрадки, альбом по рисованию. Как неумело я изобразила грушу с яблоком! И за что только мне поставили пятерку?

Мамино шитье. Я совсем забыла о нем. Маленькая корзинка с нитками, подушечка для иголок, в которой пересыпаются опилки, и мамочкин наперсток. Мне он велик.

Я с болью подумала о том, что этот незначительный предмет пережил маму.

Внезапно я почувствовала к нему отвращение. К черту! К черту все, что уже мертво, что бесцельно существует, как моя кукла, не принося никакой радости.

Свое решение я должна немедленно привести в исполнение, иначе я не буду спокойна. Куклу и книжки с картинками я раздала ребятишкам у нас в доме. Но, когда детские руки жадно ухватились за них, мне на минуту стало чего-то жаль.

Это состояние длилось лишь мгновение, словно я укололась булавкой. Потом я уже больше ничего не жалела, наоборот — почувствовала прилив какой-то радости и легкости.

А мамин наперсток с мелкими пупырышками на головке я припрятала для пани Шушиловой.

Ни за что не хотела бы я увидеть его на тетином пальце.

Нас бы не остановили никакие морозы и ледяные ветры, мы, планеристы, регулярно посещаем аэродром. Мешают нам только продолжающиеся дожди.

В эти пасмурные, дождливые дни деревья расцветают и блестят, как огромные весенние букеты.

Однажды утром даже выпал снег! Хоть он пролежал всего только час, но нас, планеристов, он привел в неописуемый ужас.

Тетя, увидев в углу нашего двора расцветшую дикую грушу, ветви которой обвисали под тяжестью мокрого снега, произнесла с обычной самоуверенностью:

— В этом году не будет никаких фруктов.

В этот момент она думала о пяти деревьях в тржебичском саду. Эту фразу тетя повторяет из года в год, когда погода бывает неустойчива, хотя независимо от того, была ли весна сухая или дождливая, холодная или чересчур теплая, старенькие яблони в Тржебиче всегда вовремя приносят свои плоды.

Меня погода никогда не тревожила. Какая бы она ни была, я всегда находила в ней что-нибудь привлекательное. Только в этом году мы, планеристы, крайне нетерпеливы. Жадно слушаем сообщения бюро погоды по радио и, вглядываясь в небо, усиленно выискиваем в нем голубое окошечко, словно заблудившиеся мореплаватели — кусочек материка.

Время от времени меж тяжелых облаков вдруг появляется ясная голубизна, прозрачная, как вода родника. Но вскоре крыши домов снова блестят от дождя.

Мы уже прошли медицинскую комиссию, а я, кроме того, получила «родительское» согласие. Тетя долго искала очки, потом внимательно читала анкету, которую должна была подписать. Следовало бы, заявила она, написать моему опекуну и спросить в школе, «что это за предмет, связанный с аэродромом».

С самого детства я прихожу в трепет, как только тетя изъявляет желание пойти в школу. Я всегда стремилась утаить от нее адрес школы и преградить тете путь к вторжению в мой мир.

Мне казалось, что если это произойдет, то она, как сквозь замочную скважину, заглянет прямо в мое нутро.

Кроме того, в школе она будет выглядеть смешной со своей старомодной речью и манерами. За стенами нашего дома ее устаревший униженный тон будет для меня оскорбителен.

Все же я надеялась, что она не пойдет в школу и забудет о письме к моему опекуну. Но, когда окончился урок химии и мы спускались на первый этаж в свой класс, я увидела, что тетя разговаривает в коридоре с директором.

Всю перемену я простояла в туалетной комнате, и сердце у меня билось так, будто я совершила какое-то преступление. Покинула я свое укрытие только после звонка.

После урока чешского языка Мирек Заплетал крикнул мне через весь класс:

— Маша, это твоя тетя? Ну и древность! Но, ты знаешь, она достаточно прогрессивная — выслушала от нас целую лекцию о Досарме.

С большим удовольствием влепила бы ему хорошую пощечину, но мне остается лишь молчать и злиться.

В толпе людей я узнаю тетину сгорбленную спину. А ведь еще в прошлом году она держалась совсем прямо!

С трудом сдерживаю слезы. Злюсь на Мирека за то, что он насмехается над тетей, злюсь на тетю за то, что она делает смешные попытки проникнуть в мой мир. Чуть не плачу, но настойчиво твержу про себя, словно с кем-то спорю:

«Я принадлежу своему времени и хочу идти в ногу с ним».

Тетя, наверное, права, когда говорит, что я непостоянна, как ручей. Действительно, хорошее и плохое настроение быстро находит на меня, но так же быстро и уходит.

Огорчаться я долго не могу, хорошее настроение всегда возьмет верх, растопит самый толстый лед упрямства и злости.

Пришла радостная весть: с завтрашнего дня нас при любой погоде ждут на аэродроме.

Даже солнце пробилось сквозь облака навстречу нашей буйной радости.

Я вдруг ожила, как живое существо, проснувшееся от зимней спячки, и мир предстал в новом свете.

Сияет солнце! Высоко над крышами домов распростерлось чистое голубое небо. С большим трудом удерживаю готовое вырваться из моей груди дикое «ура-а-а-а-а», способное, кажется, поднять крышу дома и дать возможность солнцу проникнуть в нашу квартиру.

— На улице очень холодно! — кричит мне вслед тетя из комнаты. — Надень свитер, Матильда!

Я послушно выхожу из дверей в толстом зимнем свитере, но тут же прячу его в свой уже обнаруженный тайник. На мне новые серые брюки и голубая рубашка — форма Союза молодежи. Весенний воздух, как бодрящий душ, приятно холодит тело.

В два часа поедем на аэродром.

Время в школе тянется мучительно долго. Без конца получаю записки от Элишки и Шушки и сама то и дело пишу им — воздушная почта работает безостановочно.

Наконец мы с облегчением посылаем друг другу последнее послание: «Осталось мучиться тридцать пять минут!» Рыжий Отокарик дописал: «Точнее — только двадцать девять». Он нарисовал свой знак — изогнутую черту, типографский знак тильда, — с двумя глазами; получилось что-то напоминающее барсука. Шушка над чертой пририсовала уши, в середине пятачок, внизу две пары ножек, и вот уже барсук превратился в поросенка с темной полоской на хребте. «Твой новый знак», — приписала она и отослала письмо обратно Рыжему Отокарику. Тот не поленился и нарисовал Шушку в виде удивленной гусыни с растопыренными от страха крыльями и широко раскрытым клювом. Под рисунком подпись: «Шушка на аэродроме». Раздался звонок — последний урок окончен. Наконец пришло освобождение! Слышно, как все собирают книги и портфели. Сегодня этот шум особенно сладостен!

Шушка с Павлом поедут на аэродром на велосипедах. Остальные решают встретиться у автобусной остановки.

В начале третьего мы выехали за город и покатили по бетонированному шоссе. Проехали заболоченные места, обширные луга с островками из ольхи и вербы. В давние времена здесь была трясина, которая тянулась вдоль русла реки.

Аэродром расположен сразу за болотом.

Сойдя с автобуса, мы щуримся от солнца, всматриваясь в даль, и стараемся разглядеть, где же начинаются аэродромные постройки.

До них, оказывается, совсем не так близко.

Еще с шоссе мы увидели Шушку и Павла.

— Удостоверения, приготовьте удостоверения! — кричат они нам.

Они поставили велосипеды в ангар и успели уже увидеть планер. Шушка рассказывает, что он очень большой и что вообще «это замечательно». Все радостно возбуждены. Когда проходим через ворота аэродрома, мне кажется, что я вступаю в новую жизнь.

На просторной бетонной площадке, поблескивая на солнце, дремлют два больших пассажирских самолета. Они напоминают мне огромные серебряные челны из сказочного мира. Так и хочется дотронуться до них рукой. Я стою как зачарованная, окутанная необыкновенным сиянием, чистым воздухом, весенней свежестью.

— Не отставай! — кричит Павел.

И я, опомнившись, бегу вслед за всеми.

Сначала мы отправились в раздевалку переодеться. Потом в канцелярию за летными книжками. Заполняя первую страницу, решительно пишу «Маша» вместо «Матильда». Не могу же я допустить, чтобы планеристкой была какая-то допотопная Матильда!

Группа, к которой нас присоединили, уже находится с инструктором на летном поле.

Вокруг раскинулись бетонные стартовые дорожки, за ними — бесконечное море зелени. Помню из лекции, насколько велика эта территория, перебираю в памяти все летное оборудование. Какое огромное различие между представлением и действительностью! Вероятно, познать реальную действительность можно только тогда, когда до всего существующего в мире дотронешься рукой и окинешь его взором.

К группе планеристов направился связной мотоцикл. Мы идем за ним следом по молодой густой траве до тех пор, пока аэродромные постройки не остаются далеко позади. Но морю зелени перед нами нет конца, а планеристов все еще не видно.

Неожиданно откуда-то взлетает планер, набирая высоту, словно жаворонок, почти вертикально поднимается в воздух. Некоторое время мы провожаем его взглядом, потом бежим за мотоциклом, который повернул вправо, и видим вдали несколько движущихся фигур.

— В сторону, в сторону! — кричат нам.

И мы в испуге отскакиваем.

Прямо перед нами стартует по зеленому полю второй планер.

Кажется, что он совсем близко, на самом же деле от нас до планеристов еще далеко. Затаив дыхание мы наблюдаем, как планерист отрывается от земли, и различаем в высоте буксирный трос.

— Что вы там стоите! — кричат нам со старта.

Когда мы подбегаем и сообщаем, кто мы такие, нам делают выговор за то, что мы «мечемся по аэродрому, как всполошившиеся куры».

После неприветливой встречи никто не обращает на нас внимания. Стоим как пришибленные и боимся двинуться с места. Мотор, наматывая трос, оглушительно ревет, Шушка что-то шепчет мне, но я ничего не слышу. Мы разглядываем стартера и человека у финиша, у которых трепещут флажки в руках, отругавшего нас инструктора, планеристов, которые суетятся вокруг планеров, опирающихся на грунт одним крылом.

Планеры похожи на огромных желтых рыб. Как только трос натягивается, мотор умолкает, и планер готов к старту. Гробовая тишина в этот момент нарушается коротким вздохом.

Планеристы держат планер за крылья, чтобы придать ему горизонтальное положение. На этот раз он становится похож на сказочную птицу с нетерпеливо напряженным телом, готовую к стремительному взлету. 

На старте все замирает. Стартер дает сигнал невидимей машине, и планер разбегается по траве. Мотор, наматывающий трос, снова бешено ревет.

Задрав головы, мы следим за полетом планера. На какое-то мгновение он остановился в высоте, потом, слегка дрогнув, отдал конец троса и беззвучно поплыл по прозрачному воздушному морю.

Все происходит так, как нам объясняли на занятиях кружка, и все же это нечто другое.

Стартуют планер за планером. Один приземляется близ буквы «Т», выложенной на траве из белых флажков, другие пролетают мимо и приземляются далеко на зеленом поле. «Шляпы!» — недовольно кричит им инструктор. Некоторые планеристы бегут в ту сторону, чтобы притащить планер назад. Остальные обсуждают ошибки, допущенные пилотом. Мы напряженно слушаем.

Я думаю о том, как долго ждала этого момента. Но теперь забыты все прежние волнения — я наблюдаю за полетами на настоящем аэродроме.

Но где же ребята, с которыми мы занимались в кружке? Ну хотя бы ребята из «Жужу». Вокруг нас незнакомые лица опытных планеристов, и никто из них даже не смотрит в нашу сторону.

Кроме того, я думала, что тут будет Ян. И я испытываю нечто вроде разочарования. Элишка, Шушка, все наши ребята чувствуют, мне кажется, то же самое. Обменявшись взглядами, мы приходим к выводу, что наш инструктор, видно, человек не из приятных.

Мы стоим в ряд, с унылым видом наблюдая старт за стартом. Мотор, наматывающий трос, ревет уже не так громко. Мне начинает казаться, что сесть в планер, пролететь над аэродромом и вернуться на землю так же просто, как плыть в легкой лодке по тихой воде.

Практиканты-пилоты большей частью летают в одноместных планерах, и лишь некоторые — с инструктором в двухместном «Пионере».

Когда «Пионер» приземлился, инструктор, сбросив парашют, повернулся к нам, словно только теперь нас заметил.

— Ну, ребята, — сказал он приветливо, — смотрели внимательно?

У всех от радости екнуло сердце. Конечно, внимательно!

— Ну, ну, — сказал инструктор, — посмотрим, чему вы научились. Покажите-ка мне свои летные книжки, я хочу с вами познакомиться.

Подавая ему книжку, я умираю от страха: как же будет с «Матильдой»? Летная книжка — это официальный документ, в нем нельзя ничего утаить или подчистить. Я молчу, а он дважды тихо повторяет про себя: «Маша Мартинцова». Потом в упор смотрит на меня, а глаза его полны теплоты и смеха.

Они, наверное, потому кажутся такими, что скрыты под густыми, золотистого цвета ресницами. И, хотя ему уже, наверное, под сорок, глаза у него молодые и веселые.

Мы все растаяли, словно сосульки под теплым солнцем.

Стоим у запускной лебедки, и инструктор, как бы между прочим, спрашивает, кто из нас может объяснить ее конструкцию и действие.

Мы начинаем наперебой объяснять. Инструктор слушает с рассеянным видом, но от него не ускользает ни одна бессмыслица.

— Ты думаешь, — обратился он к Элишке, — что планер мог бы разбежаться так, как ты объясняешь? Нет, милая моя! Он бы стоял на земле как пришитый. Вечером начертим на доске его конструкцию и принцип работы троса. И, кроме того, поговорим об аэродроме.

Поручив надзор за стартом своему заместителю, он стал объяснять нам, как надеть парашют, куда протянуть ремни и как застегнуть на груди большой, тяжелый замок.

Когда парашют в конце концов очутился у меня на спине, мне показалось, что я надела тяжелый туристский рюкзак.

Для нас приготовили планер, установив его на старте против ветра. Не снимая парашютов, мы поочередно усаживались в него. За нами садился инструктор, а все остальные становились вокруг, чтобы все хорошо видеть и слышать объяснения инструктора.

Я думала, что свободно прыгну в кабину, как прыгают в легкую лодку, но вместо этого тяжело плюхнулась на сиденье. Это все из-за тяжелого рюкзака на спине! Инструктор помог мне привязаться к сиденью специальным ремнем, и сердце мое в этот момент забилось, как перед настоящим полетом.

Заикаясь, я называю все приборы на щите: указатель скорости, указатель поворота, вариометр, компас, учусь ставить ноги на педали, отвожу ручку управления.

Все идет как по маслу, и я вылезаю из планера с сознанием настоящей победы. У Павла тоже такой гордый вид, будто он уже достиг больших успехов в планеризме.

Инструктор проставил в наши летные книжки первые отметки за практические занятия. Все получили по пятерке.

Уже семь часов вечера, но светло, как днем. Солнце скрылось за темными облаками, и на горизонте осталось только яркое красное зарево.

Когда оно погасло, вокруг стало так темно, как будто облака опустились на землю.

Занятия окончились. Связной мотоцикл тащит запускную лебедку, а мы вместе с остальными планеристами толкаем планеры.

К моему удивлению, эта светлая птица оказалась очень тяжелой.

— Осторожно! — крикнул мне один из планеристов. — Держи крыло у самого фюзеляжа!

Покраснев от смущения, я после этого уже едва дотрагивалась до блестящей поверхности планера. Но «Пионер» послушно подпрыгивал по неровной поверхности земли.

Так мы дошли до самого ангара; планер показался мне легким, как бумажная игрушка. Так очень часто бывает: сначала то, с чем человек сталкивается, кажется ему непреодолимым, а потом, когда он это познает, — простым и понятным.

Не исключена возможность, что мы доживем до того времени, когда будем летать в ракетных самолетах в неизведанную Вселенную, и это будет так же просто, как сейчас проехать поездом в Тржебич.

После каждого практического занятия инструктор проводит с нами летучки: мы обсуждаем наши взлеты, говорим об успехах и о неудачах. Перед началом таких обсуждений четверть часа обязательно посвящается политической информации, а иногда мы просто болтаем.

Элишка начертила на доске запускную лебедку и объяснила принцип ее действия. После нее вызвали меня.

Я начала с плана аэродрома. Память у меня не блестящая, да и черчу я плохо, но все же мне удалось правильно изобразить излучину реки, город на берегу и обрыв напротив города.

— Ты забыла важную деталь, — заметил инструктор. — Вблизи аэродрома, на севере.

Видя, что я никак не могу припомнить, он взял у меня мел и между полосками полей начертил прямоугольник. Потом он заштриховал его, и тут я догадалась, что это роща.

Когда мы ехали домой, болото уже окутала тьма, скрывшая островки вербы и ольхи, и на чистом небе одна за другой загорались звезды. Вскоре они усыпали все небо.

Мне хотелось посоветоваться с Элишкой, как быть, — ведь я скрыла свое настоящее имя. Но она всю дорогу просидела, уткнувшись лбом в дребезжащее стекло и вглядываясь в темноту.

Вероятно, она ожидала увидеть на аэродроме Яна и сейчас грустит оттого, что первый день на аэродроме прошел без него.

Несмотря на всю мою осторожность, тетя что-то заподозрила.

— Нечего сказать, завела моду шляться по ночам! — бросила она сонным голосом.

Стараясь быть спокойной, я тихо отвечаю:

— Была на аэродроме. Мы учимся летать.

— Учитесь летать! Да где это видано? Завтра же напишу твоему опекуну.

Но это лишь угрозы. Тетя до смерти не любит писать, а особенно моему опекуну, пану нотариусу, к которому она чувствует большое почтение. Когда ей приходится туго — нет денег или требуется помощь в срочном деле, — она надевает свое лучшее платье, идет в приемную нотариуса и вместе с остальными клиентами ждет своей очереди.

Два раз в год, перед началом учебы и на каникулах, я вместе с ней сижу в этом длинном коридоре, где все на меня действует угнетающе — посетители в черном, матовые стекла в окнах и безмолвно таинственные двери, ведущие в кабинет пана нотариуса.

Опекун вызывает меня повесткой, в которой его рукой проставлен день и час, когда мне надлежит явиться. Как правило, я жду до тех пор, пока в приемной не останется ни одного человека.

Наконец передо мной открываются двери в его кабинет, и он подзывает меня. В первую минуту опекун обращается ко мне, как ко всем посетителям: со смесью канцелярской вежливости и холодного безразличия. Потом, опомнившись, быстро преображается и становится приветливым.

Я усаживаюсь на стул, стоящий перед его столом. Просмотрев мой табель успеваемости, опекун спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь желаний и не жалуюсь ли я на что-либо. При этом он просматривает и подписывает бумаги, иногда внимательно читает их и ворчит, потом звонит по телефону или встает и уходит куда-то, совсем забыв обо мне.

Я рассматриваю картины на стене, перечитываю вдоль и поперек все надписи и долго, почти засыпая, разглядываю увядшие цветы, стоящие в старинной цветочной подставке.

Наконец он возвращается и снова спрашивает, нет ли у меня жалоб. Я ни на что не жалуюсь, и мой опекун, кажется, этому рад.

Мы прощаемся, и моя рука тонет в его огромной безразличной ладони. И тут мне представляется замерзшая птичка в теплой руке.

На прощание он желает мне хорошо провести лето или успешно окончить школьный год.

Перед каждыми каникулами я получаю от него пятьдесят крон, за которые тетя велит мне письменно поблагодарить его жену. И каждый раз, пока я соберусь написать это письмо, проходит уйма времени — для меня это чистое мучение, легче прополоть большую полосу свеклы.

Со вздохом облегчения я, как снаряд, вылетаю от нотариуса. Церемония окончена, и, глубоко вдыхая свежий воздух, я всегда думаю: «Когда уж наконец я стану совершеннолетней! Когда избавлюсь от опекунов, пятидесятикронных бумажек и благодарственных писем, когда избавлюсь от этих старомодных людей!»

Мы ездим на аэродром ежедневно после обеда, кроме тех дней, когда у нас много уроков в школе, и уже кое-чему научились.

Парашют я надеваю, как старое, привычное платье. Мы прошли уже подготовку к старту, планирующий полет, виражи и полет по кругу.

Осталось только сесть в планер, оторваться от земли и подняться в облака. Первый учебный полет уже не за горами, и я с волнением ожидаю этой минуты. Шушка восторженно заявляет, что это будет «замечательно», но мне кажется, что она очень боится и не особенно торопится подняться в воздух.

С планерами мы обращаемся уже свободно: вытаскиваем их на поле, подготавливаем к старту, а когда они садятся дальше посадочной площадки, приволакиваем их на место. Кроме этих почетных обязанностей, мы производим уборку в большом ангаре, где стоят наши планеры, моем и протираем их блестящие желтые тела.

Нашего инструктора все называют «папаша». Когда он задерживается на основной работе, на аэродроме бывает его заместитель, и мы ходим разочарованные.

Яна мы до сих пор так и не видели. Наверное, он приходил на аэродром в те дни, когда нас не было. Несколько раз мы слышали, как упоминалось его имя, и я замечала, что Элишка при этом вздрагивала, а у меня появлялась щемящая боль в сердце.

Стоят последние дни апреля, но льют дожди и холодно, как осенью.

Я сижу дома, в кухне, и чувствую себя забытой всем миром, заживо похороненной. Надо бы воспользоваться дождливой погодой и позаниматься, но я ничего не делаю.

— Ищешь вчерашний день? — насмешливо говорит тетя.

В школе все готовятся к Первому мая.

Из цветной блестящей бумаги мы делаем различные транспаранты. Правда, большинство ребят бездельничают — им хочется заниматься чем-то более интересным, что-то выдумывать.

Наш класс после уроков сразу преображается и теряет свою обычную деловую обстановку. Все, что мы здесь переживали, затаилось в его стенах и сейчас представляется нам как в тумане. Напряженные минуты во время экзаменов, когда нам бывало подчас так трудно, сейчас для нас не страшны; теперь над всем этим можно посмеяться в свое удовольствие.

Мирек Заплетал стоит на кафедре и развлекает весь класс, изображая учителей. У него это выходит очень удачно, и мы хохочем.

За окном не переставая льет сильный дождь.

Мирек куда-то скрылся (нам всем известно, что этот шутник тайком курит). Возвратившись, он крикнул в дверях:

— Цибулькова, тебя хочет видеть какой-то человек! «Позови, пожалуйста, мою двоюродную сестру Цибулькову, — сказал он. — Мне она срочно нужна».

Цибулькова покраснела.

— Ты все выдумываешь! — смущенно сказала она.

— Ну, как хочешь! Можешь не идти!

Цибулькова в замешательстве. Осторожно, чтобы никто не видел, она спешно приглаживает волосы. Смотрит на ноги: не сдвинулся ли шов на чулке.

— Он ждет тебя у кабинета директора! — кричит Мирек.

— Послушай, Мирек, а ты не врешь?

— Да что ты! Можешь проверить: столяр там чинит дверь.

Только теперь мы услышали визг рубанка. А насчет двоюродного брата все же что-то странно! Кто бы мог подумать? А ведь на вид такая глупенькая, кажется и до пяти сосчитать не сумеет.

Не успела Цибулькова выйти, как Мирек уже изображает ее стоящей у доски и решающей задачу. Но Цибулькова быстро возвращается, и мы все дружно кричим: «С первым апреля!» Не поняв шутки, она рассердилась на весь класс.

Идя домой, мы гадаем, будет ли завтра дождь — от него зависит не только утренняя демонстрация, но и занятия на аэродроме.

Утром на улице пасмурно, но дождя нет. Улицы такие чистые, словно их мыли всю ночь тысячи заботливых рук.

Вместе с пылью был смыт и их обычный облик. Флаги трепетали в торжественной тишине, полной напряженного ожидания.

У Шушиловых только завтракают. Я в нетерпении.

— Не беспокойся, Маша, не опоздаем. Посиди спокойно и выпей с нами чашку кофе.

Пани Шушилова бегает по квартире уже в полном параде — в чистом рабочем комбинезоне и с красной косынкой на голове, а Элишка еще в ночной рубашке.

Когда мы, наконец, выбежали на улицу, там было уже полно народу и играл оркестр. Рыжий Отокарик махал нам рукой, показывая на небо: солнце, пробиваясь сквозь облака, освещало крыши домов.

Как хороша жизнь! Мне хочется обнять всех стоящих вокруг, даже Рыбу, который сегодня так чисто выбрит, что у него изрезано все лицо.

Если бы я могла, я бы прижала к груди весь мир.

Мы совещаемся. В этом году мы не участвуем в демонстрации, а будем приветствовать колонны. Это для нас, конечно, не менее интересно — торжественно прошествовать с оркестром на отведенные нам места.

Когда я шагаю за оркестром, мне всегда кажется, что я способна совершить героический поступок. В эти минуты я становлюсь совсем другой. Я ощущаю небывалую силу воли и решимость. Сердце мое бьется в едином ритме с сердцами окружающих меня людей и для них. В эту минуту я люблю каждого, на ком бы ни остановился мой взгляд.

Если бы я все это высказала тете, она бы, как всегда, ответила, что я глупая балаболка, готовая для людей поднять горы, а для родных не желающая и с места сдвинуться.

Колонн все не видно.

Наконец кто-то крикнул: «Идут!», и сразу стихли смех и разговоры. Мы выстроились в шеренги и, увидев в начале улицы голову колонны, приветственно запели.

Когда мой голос слился с тысячами других голосов, он показался мне таким же красивым и сильным, как серебристый голосок Ярмилки Пулпановой.

Колонна приблизилась, и наши голоса заглушил оркестр. Мы выкрикиваем лозунги, ребята тут же их рифмуют, и мы хором скандируем. Но вот новый оркестр и новая колонна, и так без конца.

Скоро у меня так пересохло в горле, словно мы шли через пустыню.

Несмотря на торжественное настроение, приятно думать о сегодняшних послеобеденных занятиях, как о прекрасной, сияющей впереди цели.

К нам приближаются сталелитейщики. Сначала различаем только темную массу мужчин в комбинезонах и красное море женских косынок. Перед ними, подобно веселым парусам, колышутся большие белые флаги.

Сталелитейное училище! Сердце мое забилось в тревоге: сейчас я его увижу!

Он идет перед первой шеренгой учеников — ведь он намного выше всех.

Я посмотрела на Элишку. Она молча провожает глазами колонну, над которой возвышается голова Яна.

Я узнала Яна еще издали, среди группы ребят, которые шли нам навстречу по аэродрому.

Связной мотоцикл вез за ними планер.

Подойдя к старту, Ян бросил взгляд на нашу группу и весело помахал рукой. Элишка покраснела, а я подумала, что вряд ли могу с ней соперничать.

Сегодня первый весенний день. Мотоцикл подвез к нашей запускной лебедке не только бензин, но и газированную воду, и поэтому был устроен небольшой перерыв. На аэродроме всегда пробуждается аппетит. Едим и пьем. Шушка долго капризничала, заявив, что не умеет пить из бутылки, хотя я хорошо помню, как ловко она делала это на уборочной.

Это в ее духе — обратить на себя внимание любым способом. И действительно, инструктор посмотрел на нее и сказал, что сегодня будет наш первый пробный полет.

Мы об этом уже знаем. Но именно сегодня на аэродроме собралось много планеристов, и, пока до нас дойдет очередь, придется долго ждать. Пришли и ребята из «Жужу» — они должны летать с нашей группой. Интересно, когда они успели пройти курс теоретической подготовки?

Воздух влажный и теплый, но земля холодная. Для нас, самых молодых планеристов, работы сегодня мало: в воздухе слишком много восходящих потоков и поэтому летают только самые опытные. Мы наблюдаем, как с помощью запускной лебедки планер за планером подымаются до высоты ста пятидесяти метров, а дальше уже набирают высоту, используя восходящие потоки воздуха.

Мы видим, как планер Яна устремляется все выше и выше. Кажется, что кто-то тащит его невидимым тросом.

Планеристы в восторге кричат:

— Смотрите, как пошел!

Это означает, что планер попал в восходящий поток, который несет его в высоту с большой скоростью.

Когда он поднялся так высоко, что стал казаться маленькой одинокой птичкой, то плавно и уверенно поплыл в голубом небе.

Если бы я не была планеристкой, то едва ли смотрела с таким интересом в небо.

Не так далеко время, когда человек проникнет в отдаленные пространства.

Какие горизонты открываются перед нами! Я преклоняюсь перед человеческой изобретательностью, которая является не только плодом разума, но и сердца.

Я даже забыла про Яна, который, описывая круги, уже над аэродромом.

Неожиданно его планер наклонился носом к земле и пошел вниз. От страха я затаила дыхание. Но он снова взмыл кверху, как будто, разбежавшись, с одной крутой горки взлетел на другую.

— Здо́рово! — кричали планеристы.

Затем он пошел на посадку. Пролетел мимо нас, как стрела, с пронзительным свистом разрезая воздух, но перетянул, что на языке планеристов означает «залететь за старт», и сел в траву.

Мы помчались за его «Молодцом».

Поколебавшись, Элишка тоже побежала за нами.

Пока мы с ней добежали, Ян с ребятами уже повернул «Молодца», и мы с Элишкой заняли места у крыльев.

Ян стал рядом со мной.

Я толкала планер с таким азартом, что он предостерег меня:

— Осторожно! Ведь вас, кажется, этому уже учили? Надо осторожно, слегка приподнимать.

Через минуту он тихо спросил меня:

— С нетерпением ждешь первого полета? — И, не дождавшись ответа, добавил: — Жди, жди! Тебе это наверняка понравится.

Я не отвечаю.

Планер наклонили, как легкую лодку, и я скользнула в кабину. За мной сел инструктор. Он закрыл за собой прозрачный колпак кабины, к нам прицепили буксирный трос и приподняли слегка опущенные крылья «Пионера».

Сердце мое тревожно забилось. Решалась моя судьба.

— Тебе удобно? — спрашивает инструктор. — Хорошо видишь? Держись за борта и ни до чего не дотрагивайся. Во время полета я буду объяснять тебе все, что стану делать.

Буксирный самолет тянет нас за собой. Толчок, и вот мы уже скользим по земле. На каждом бугорке нас изрядно встряхивает. Я никогда не думала, что на аэродроме такая неровная земля. А кажется, что она гладкая, как доска!

Когда мы оторвались от земли, стало легче, как будто мы пересели из телеги в удобные качели.

Я стараюсь собрать все свои мысли и так сосредоточиться, чтобы ничто от меня не ускользнуло. Еще на земле Шушка спросила меня, не боюсь ли я. Нет, не боюсь, но я вся напряжена, как изготовленный к стрельбе лук.

Самолет поднимает нас все выше и выше, и мы покачиваемся за ним на тех же волнах, словно послушная лодка за пароходом. Инструктор предупреждает меня, что нужно держать планер в том же положении, что и самолет, иначе планер будет подымать ему хвост или тянуть к земле.

— Если только слегка возьмешь ручку на себя, ты увидишь, как легко мы взмоем вверх.

Нужно большое умение, чтобы стартовать при помощи аэробуксира и держать равнение с самолетом.

Мы кружимся, подымаясь все выше и выше. При каждом повороте планер сильно кренится. Кажется, он вот-вот перевернется. Страха нет, но именно теперь, между небом и землей, я чувствую, как неустойчива эта лодка.

Из нашей тонкой скорлупки, пахнущей деревом и лаком, далеко видно вокруг. До сегодняшнего дня я видела мир только с высоты смотровой вышки. Но одно дело смотреть с высоты вышки на неподвижный пейзаж и другое — наблюдать непрерывно меняющуюся, плывущую под нами топографическую карту!

— На какой мы высоте? Посмотри!

Мы уже на высоте трехсот пятидесяти метров и большими кругами набираем высоту.

— Осмотрись вокруг себя и познакомься с местностью. Помнишь, что ты чертила на доске?

У нашего «папаши» инструктора исключительная память. Я пытаюсь разглядеть те места, которые тогда так неудачно начертила. Под нами город, переплетения улиц, кривая полоска реки, ангары и аэродромные постройки, напоминающие игрушечные коробки, железнодорожный мост.

— А где роща, о которой ты тогда забыла? Видишь ее?

Да, вижу! Среди бледной зелени полей она похожа на клочок ваты, смоченной в темно-зеленых чернилах.

Начинает изрядно качать.

— Как себя чувствуешь, парнишка? — с беспокойством спрашивает инструктор.

— Хорошо, мне очень хорошо.

— Посмотри, на сколько мы поднялись.

На шкале ровно шестьсот метров. Буксир отцепили, и самолет мгновенно скрылся с глаз. Мы остались совсем одни, окруженные воздушным морем. У меня несколько необычное состояние, но это не страх, просто волнуюсь.

Мы сделали крутой вираж, и кровь бросилась мне в лицо, к горлу подступила тошнота. На мгновение я почти теряю сознание.

— Испугалась? — снова спрашивает инструктор.

Но я твердо отвечаю, что нет.

— Очень хорошо, парнишка. Значит, у тебя голова не кружится!

Какие там головокружения! Я уже забыла, когда у меня кружилась голова, да и многие другие ощущения и чувства остались в далеком прошлом.

Когда делаем поворот, я послушно наклоняюсь вместе с планером, не боясь, что наша неустойчивая лодка перевернется. Потом мы плывем спокойно, с тем легким свистом, который издают в лесу шелковистые крылья совы.

С какой бы радостью я остановила время, чтобы этот полет длился вечно! Но вот мы уже кружим над аэродромом. Высота уменьшилась на двести метров. «Теперь как раз удобный момент поговорить с инструктором о «Матильде», — думаю я, но не решаюсь. На все его вопросы я отвечаю мысленно, а он слышит от меня только короткие «да» или «нет».

Приближаемся к земле, и скорость планера заметно увеличивается.

Коротким ударом мы коснулись земли, планер испуганно подпрыгнул, снова немного поднялся и, как стрела, полетел низко над землей; после нескольких десятков метров он легко сел недалеко от выложенной буквы «Т».

Мне показалось, что мы были в воздухе вечность, хотя на самом деле полет продолжался всего лишь двадцать минут. Все же чувствую, что открыла для себя неизвестный мир, прекрасные просторы.

На летучке член районного совета Досарма прочитал нам короткую лекцию. После первого полета я была так взволнована, что никак не могла сосредоточиться. Наконец я поняла, что лектор призывал нас взять пример с планериста Ефименко, который поставил мировой рекорд, пролетев на планере 637 километров.

А мы, девочки, должны брать пример с планеристки Анны Самосудовой, которая установила мировой рекорд для женщин.

Тут вмешался наш инструктор и сказал, что он не разделяет планеристов на мальчиков и девочек — мы все должны равняться по самому большому перелету — и что разницы никакой нет, принадлежит рекорд женщине или мужчине.

Меня сильно взволновали его слова.

— Поторапливайся! — крикнул мне в раздевалке Рыжий Отокарик. — А то опоздаем на последний автобус.

Мы выходим последними. Впереди нас идет группа планеристов. Они уже у шоссе. Возможно, они задержат автобус, пока мы подойдем.

Но мы успели прийти на остановку раньше, чем подошел автобус.

Каково было мое удивление, когда я не увидела там Элишки!

Я задержалась в дверях, ухватившись за металлические поручни.

Снова едем мимо заболоченной местности — темно-серого пространства с островками густых черных деревьев. Над болотами распростерлось чистое ночное небо.

Вглядываюсь в дорогу, которая тянется через болотистые места от аэродрома к городу. И что же? На самом горизонте вижу два силуэта: темные фигуры четко вырисовываются на фоне чистого неба.

Автобус повернул к городу. Силуэты пропали, но не пропало мучительное подозрение.

Сжимая металлические поручни, думаю о том, как Ян, который на аэродроме стал рядом со мной, изменил мне, так же как Элишка.

И тут мои беспокойные мысли цепко ухватились за слова лектора.

Стану лучшей планеристкой. Докажу это себе и им!

Сон мой был тревожный и короткий. Я с нетерпением ожидала утра, чтобы скорее увидеть изменницу Элишку.

К моему большому удивлению, она в школу не пришла.

Может быть, заболел один из ее братьев, пани Шушилова ушла на работу и Элишке пришлось остаться дома, так как бабушка с наступлением весны опять возвратилась в деревню?

Лениво тянется учебный день.

В школьное окно нам видны сады на той стороне. Как изменился мир — он весь зазеленел! Всю зиму любовалась я серебристой елью, единственным зеленым деревом, а теперь с трудом разыскиваю его: оно скромно, будто задумавшись, стоит в глубине сада.

Урок математики несколько рассеял мои мысли. Вихрастый Брдечко вызывает всех по очереди к доске — ставит отметки в табель. Хоть бы он обо мне не вспомнил!

У доски стоит Цибулькова, горе нашего класса. Стоит беспомощная, а время идет, и мы все очень рады.

— Не волнуйся, Цибулькова, — подбадривает ее Вихрастый Брдечко, — подумай хорошенько. Ведь все так просто!

Бедняжка Цибулькова чуть не плачет. А Вихрастый Брдечко, который страшно боится женских слез, рассеянно вытирает свою лысую голову и шутит:

— Что с тобой, Цибулькова? Даю свою кудрявую голову на отсечение, что весь класс давно уже решил это простое уравнение.

Мы прыскаем со смеху. На самом деле уравнение трудное, и я думаю, что даже самый сильный из нас был бы у доски таким же беспомощным, как Цибулькова.

В этот момент Вихрастый Брдечко стал выискивать новую жертву, и я со страху чуть было не залезла под парту.

Слава богу! Вызвали соседа Цибульковой по парте, и по его уверенному шагу было ясно, что он знает, как решить это уравнение. Скоро конец урока, я в безопасности и снова могу спокойно погрузиться в свои думы.

Очнулась я только тогда, когда началось собрание, шумное и оживленное, как всегда. Спор возник по поводу субботника. Мы, досармовцы, изъявили желание работать на субботнике в воскресенье до обеда вместе с одиннадцатым классом.

Наконец приступили к голосованию. Голоса разделились поровну, и решающим оказался голос председателя комитета. Мы мчимся с Павлом, нашим старостой, на первый этаж.

Все вышло так, как нам хотелось. Мы, планеристы, будем работать в воскресенье до обеда.

— Передай это Шушиловой! — кричат мне вслед ребята.

Но я ничего передавать не буду. Мне даже не хочется, чтобы Шушка заходила к Элишке, и я не отхожу от нее ни на шаг. Мы гуляем с ней по улицам, сидим в кинотеатре, и наконец я провожаю ее до самого дома.

Открыв двери в кухню, я увидела стоящий на столе открытый чемоданчик. Его постоянное место всегда было под кроватью, он редко видел свет.

В голове у меня мелькнула тревожная мысль.

— Матильда! — сказала тетя взволнованно. — У тржебичской тети закружилась голова, она упала и сильно ударилась. Я должна сию минуту туда ехать. Некому смотреть за курами.

Я еле сдерживаю охватившую меня радость. Но тетя настолько меня выдрессировала, что мое лицо приняло траурно-озабоченное выражение.

— Как же ты, бедная, будешь здесь одна? — спрашивает меня тетя.

Я уверяю ее, что буду ходить в студенческую столовую, чтобы она не беспокоилась, что все будет в порядке.

— А как же ужин?

— Подумаешь, ужин! Буду покупать себе хлеб и молоко.

— Вари иногда и картофель! — говорит она уже обычным тоном приказа.

И я охотно обещаю. За неожиданную свободу я бы продала душу черту.

Послушно провожаю тетю на вокзал, несмотря на желание скорее попасть на аэродром. Своими наставлениями она меня чуть не уморила. Ей кажется, что при моей рассеянности наша квартира может оказаться обворованной, сожженной, затопленной и вообще — сметенной с лица земли.

Наконец тетя сидит в вагоне. Разговариваем с ней через окно. Обещаю в субботу, как заведено, выбить ковер и вымыть полы.

— Не забудь вымыть коридор до самой лестницы. Теперь наша очередь делать уборку!

— Да, да, все сделаю, ничего не забуду!

Наконец-то я пойду в школу с собственным, завернутым в салфетку прибором — признаком моей самостоятельности. А вечером, как только вернусь с аэродрома, обязательно подыму дома шум, буду открыто делать все то, что при тете делала украдкой. Буду жечь свет и читать до самого рассвета! В общем, поступать так, как мне захочется!

Как медленно движется автобус! Как вяло входят в него люди на остановках! Я бы хотела, чтобы они вскакивали и выскакивали из него с быстротой кузнечиков, чтобы автобус мчался с такой скоростью, что улица за его окнами казалась бы сплошной туманной полосой.

Едет, как допотопная колымага! С удовольствием выскочила бы и побежала впереди автобуса наперегонки с ветром.

У Рыжего Отокарика на будущей неделе, наверное, будет велосипед. Только мне одной не суждено иметь велосипед, я навсегда обречена на эти нудные поездки.

На аэродром я попала очень поздно. Бежала по вытоптанной траве, где прошли планеристы, таща за собой планеры, и проехал мотоцикл с запускной лебедкой.

На этот раз было два старта: один — у запускной лебедки, где собралась группа опытных планеристов, летающих в одиночку (Ян среди них!), и второй — в западной части аэродрома около учебного самолета, похожего на огромного комара. Тут толпятся наши ребята, а с ними находится и «папаша» инструктор.

Элишки между ними нет. Значит, ей неизвестно о воскресном субботнике.

Рыжий Отокарик и Павел тут же мне сообщили, что уже побывали в воздухе — тренировались в прямолинейном полете. У меня такое чувство, словно пропал целый кусок жизни.

Я докладываю инструктору о причине опоздания, и его веселые глаза испытующе смотрят на меня из-под густых бровей.

— Ну хорошо. Соберись с мыслями, скоро твоя очередь.

«Папаша» инструктор не любит, когда мы приходим расстроенные, уставшие и неуравновешенные. Самообладание он считает первым свойством хорошего планериста.

Как трудно держать в узде беспокойные мысли! Я рада, что Ян здесь. Вокруг меня все сразу засияло каким-то радужным светом. Но какая это беспокойная радость! Радуюсь я и тому, что здесь нет Элишки, поэтому меня восхищает все, на что бы я ни посмотрела. Кажется, только какая-нибудь сверхъестественная сила могла бы меня сейчас заставить сосредоточиться на прямолинейном полете.

Шушка, говорят, очень нервничала и была отстранена от полета. Но, видимо, ее это нисколько не огорчило. Она с веселым лицом села на мотоцикл и отправилась с нашим оргуполномоченным за необходимыми вещами и газированной водой. Всех нас мучает жажда.

Солнце печет, как в разгар лета. Небо покрыто легкими белыми облаками.

Опытные планеристы в восторге от такого обилия «воздушного бензина». Полеты ведутся на большой высоте. И наш «папаша» инструктор на своем планере надолго исчез за этим белым небесным занавесом.

Мы сидим на земле, попивая газированную воду и наблюдая за планером до тех пор, пока он не превращается в темную точку, еле различимую во взбитой пене облаков.

Но вскоре мы увидели, что с другой стороны летит планер, похожий на большую птицу. Это не мог быть планер нашего «папаши». Планер спускался, описывая над аэродромом большие, красивые круги. Ребята, стоявшие у запасной лебедки, закричали в восторге:

— Планер из Врхлаба!

Когда он сел на букву «Т», мы все его окружили.

Как устало выглядит пилот! Кажется, что он неделями не спал и пережил массу волнующих приключений. Лицо его опалено солнцем, а голос такой хриплый, словно он много говорил, хотя он находился в одиночестве между небом и землей.

Он радостно улыбается. Целых восемь часов пробыл он в полете. От него веет тайной далекого пути, и мы с благоговейной робостью смотрим на него. С любопытством заглядываем в кабину планера, рассматриваем летные карты, интересуемся отметками барографа о достигнутых высотах.

Ян наклонился ко мне и шепнул:

— Он уже достиг большой высоты, но стремится еще выше!

Уставший пилот направился к ангарам, и кое-кто из ребят пошел его проводить. Теперь мы досыта можем насмотреться на планер, почтительно потрогать его.

Но пришло время заняться делами, «папаша» инструктор уже кружит над нашими головами, идет на посадку.

За полет я получила пятерку!

На летучке после полета присутствовал планерист из Врхлаба.

Когда мы вошли с Шушкой в клуб, я шепнула ей:

— Смотри, наш герой здесь!

И она, как всегда не сдержавшись, прыснула со смеху.

Мы быстро обсудили все дела, чтобы скорее услышать рассказ гостя о его летном опыте. Ребята буквально смотрят ему в рот, но взгляд Шушки блуждает бог знает где, и я тоже почему-то рассеяна.

Не нравится мне, что наш герой слишком заносчив. Он рассказывает о своем последнем перелете, во время которого попал в слоистые облака, не смог продолжать полет и вынужден был приземлиться на чужом аэродроме.

— Спрашиваю у них: «Вы вывезете меня, да?» А они на это: «Товарищ, подождешь до завтра, да?» Я им в ответ: «Ведь вы не заставите меня здесь торчать, да?» А они знай твердят, что я должен подождать, да.

Видно, что он не оратор. После каждого слова его так прошибал пот, будто он работал лопатой. А бесконечное «да» так рассмешило Шушку, что она даже закрыла лицо руками.

От меня не ускользнуло, что две планеристки, которые летают уже целый год, тоже тихо разговаривают между собой, не обращая внимания на рассказчика. Я вспомнила слова «папаши» инструктора о том, что он не разделяет планеристов на девушек и юношей и что для него имеет значение только то, хороший это или плохой планерист.

Как же может стать девушка хорошим планеристом, если она уделяет любимому занятию гораздо меньше внимания, чем ребята!

Я решила внимательно слушать рассказ пилота, вопросы опытных планеристов.

Беседа так затянулась, что мы пропустили последний автобус.

— Не пойти ли нам опять через болото? — предложил Ян.

У меня при этих словах ёкнуло сердце. Это «опять» объяснило мне все: значит, они не были вдвоем с Элишкой; может быть, даже Ян ее вовсе и не приглашал.

Мы окунулись в темноту, только звезды светили нам. Те, кто шли впереди, казались в непроглядной тьме тенями.

Ян сначала тоже был тенью, потом он присоединился к нам.

Теплый встречный ветер нес запахи далеких лесов.

— Будет дождь, — сказал Ян и на возражение кого-то из ребят ответил, что он хоть и уроженец гор, но перемену погоды может легко определить и на равнине.

Я слышала, что в наш город он пришел с Орлицких гор.

Миновав болото, мы продолжаем свой путь по шоссе, под молодой листвой высоких лип. Здесь темно, как в туннеле.

— У-у-у, как страшно! — крикнул кто-то впереди нас и предложил взяться за руки.

Весело шагаем, взявшись за руки. Одна моя рука потонула в мозолистой ладони Яна, другая — во влажной руке Рыжего Отокарика. Я смело ступаю в темноте, словно уставшая лошадка, которая дремлет, но продолжает идти уверенным шагом.

От этой сладкой дремоты я очнулась только на улице Каменского, среди веселого мигающего света, пробивающегося сквозь листву берез. Мы весело шагаем по краю тротуара, усыпанного березовыми сережками. Но вот мне уже не до смеха и не до разговоров — Ян отделился от нас и исчез с ребятами в здании училища.

В воскресенье с утра солнце окутано туманом, а на западе вырастает темно-серое облако, похожее на огромную гору. Ян был прав: близится дождь, из нашего субботника, кажется, ничего не выйдет.

В воздухе стоит духота.

Мы ползаем по свекольному полю вместе с одиннадцатым классом. Тонкие, извилистые струйки зелени бегут перед нами по сухой земле и исчезают вдали. Трудно представить себе, что можно до двенадцати часов, не вставая с колен, доползти до самого горизонта,

— Что бы с утра дождю пойти! — вздохнул Рыжий Отокарик и сплюнул.

Работа нас не радует. Наверное, потому, что она нисколько не похожа на веселую забаву. Одиннадцатый класс смотрит на нас, как на муравьев. Особенно девочки относятся к нам, как к маленьким, на которых не стоит обращать внимания.

Мы изо всех сил стараемся не отстать, чтобы показать на что мы способны.

— Ну и противные! — сказал Рыжий Отокарик и в подтверждение своих слов опять сплюнул.

Когда закусываем большими краюхами хлеба с творогом, старший из ребят пристально смотрит на отставшую Шушку и говорит:

— Черт бы побрал эту девчонку, она только позорит нас!

Шушка так отстала, что ее трудно разглядеть в куче надерганной свеклы. Принимаем решение помочь ей, чтобы над нами не смеялись старшеклассники, и беремся за работу с еще большим энтузиазмом.

— А где же Элишка? — спросил Рыжий Отокарик.

— А я почем знаю? Пусть сама о себе заботится, — коварно отвечаю я.

Отокарик от удивления только раскрыл свой маленький пухлый рот.

Когда мы ехали обратно по деревне, начал моросить мелкий обложной дождь, густой, как туман. Что же я буду делать, когда приедем?

Если нет Элишки, остается Шушка.

Мы достали билеты в кино. После окончания фильма возвращаемся опять в зал, чтобы еще раз просмотреть новости дня и короткий фильм «Утро в лесу».

Что же дальше?

Покупаем сладкие леденцы, Шушка роняет леденец на землю, и я, глядя на нее, тоже. Мы смеемся, но нам обеим жалко сладостей, рассыпавшихся по тротуару.

Мы бродим по улицам под непрекращающимся мелким дождем, без конца разглядываем одни и те же витрины. Время лениво тянется. Что бы нам еще предпринять?

— Пойдем к нам! — неожиданно предлагает Шушка.

И мы, воспрянув духом, бежим к ее дому.

Как только я увидела у большого окна пустую качалку, меня вдруг охватила такая тоска, что мне сразу стало понятно, чего мне хочется: видеть Яна или хоть с кем-нибудь поговорить о нем.

Но Шушка не из тех, кому можно открыться, с ней я не могу быть откровенна. Сегодня после обеда я с болью вспомнила об Элишке. С ней мне всегда хорошо, несмотря на то, что мы иногда подолгу бываем вместе. И всегда, чем дольше мы вместе, тем тяжелее наше расставание.

Шушка никогда не интересуется тем, что не касается ее самой. С Элишкой мы бы сейчас любовались пышными цветами магнолий, цветущих в палисадниках на открытых зеленых площадках. После дождя они похожи на невест в белых платьях. Любовались бы мы и каштанами, на которых уже есть свечки, появившиеся удивительно быстро, словно за одну ночь.

Многое бы тронуло наши сердца!

Шушка в этот момент, видно, тоже подумала об Элишке.

— Я знаю, почему Элишка так загордилась, — сказала она, щуря свои карие глаза, лучащиеся смехом.

— Почему же? — спрашиваю я рассеянно.

Шушка откинулась на спину и заболтала ногами.

— Потому что она думает только об одном Яне.

— А он?

— А он! Разве ты не видишь? — Она захихикала. — Думает только о ней, о своей невестушке.

В понедельник Элишка пришла в школу, и я стараюсь на нее не глядеть. Во время большой перемены притворяюсь, что тороплюсь повторить историю, а сама тайком наблюдаю за ней.

Она оглянулась и, казалось, готова была подойти ко мне, но вдруг раздумала и вышла в коридор.

В эту минуту я была побеждена. Элишка всегда чувствовала каким-то шестым чувством, когда она мне в тягость.

Я чуть было не побежала за ней, но зазвонил звонок, и учитель истории вошел в класс.

Мы все уважаем нашего историка. Даже те, кто не особенно хорошо разбирается в предмете. В нем чувствуется по-настоящему образованный человек, горячо стремящийся познать все области культуры.

На своих уроках он с интересом рассказывает об искусстве и вероисповедании всех эпох, стремится дать нам как можно больше знаний.

Сегодня он рассказывает о высокой культуре народа инков, о фетишизме, о тех временах, когда люди слепо поклонялись различным предметам, думая, что они обладают сверхъестественной силой, которая способна охранить от всякого зла.

Под конец он попросил нас перечислить различные фетиши, которые дожили, хоть и в измененной форме, до наших дней.

В числе других подняла руку и Цибулькова. Обрадованный Павличек тут же предоставляет ей слово.

Вскочив со своего места, она быстро, будто боясь, что кто-нибудь опередит ее, выпаливает:

— Таким фетишем может служить громоотвод.

Весь класс дружно хохочет. Учитель тоже еле сдерживает смех.

— Странно, Цибулькова, — говорит он, растягивая слова, — что ты не назвала автомобиль.

Снова громовой смех. Подняв руку, Павличек успокаивает нас. Наконец все успокаиваются, и мы начинаем перечислять талисманы: слоники, фигурки, которые можно увидеть на автомобилях, различные предметы «на счастье».

— И всевозможные висюльки на шеях молодых людей, — говорит выразительно учитель, поглядывая в сторону ребят, уличенных им в поклонении фетишам. — Драгоценности люди тоже начали носить по этой причине. Это касается вас, девушки, любительниц бус, браслетов и серег.

Теперь вынуждена прятаться прежде всего Алена. Она всегда увешана, как новогодняя елка. Алена наряжается, как взрослая, даже подкрашивает губы, что, правда, скрывает. Как-то ее решили разоблачить.

Иржина провела по ее губам платком и показала всему классу следы красной краски.

— Да ведь это не краска, — сострил Мирек, — это кровь, выдавленная для Рыбы.

После окончания уроков я еще долго сижу на своем месте. Прежде, бывало, побросаю книги как попало в портфель, а сегодня я их перекладываю по нескольку раз.

Каково же было мое удивление, когда у выхода я увидела ожидающую меня Элишку!

Я молча присоединилась к ней, и мы вместе пошли по улице.

Она стала рассказывать о болезни своего брата, и я почувствовала, что она избегает говорить о субботнике на аэродроме. В который раз я почувствовала, насколько Элишка благородней меня.

Я знаю, что на ее месте обязательно выложила бы, «что мне обо всем известно». Шушка, вероятно, вела бы себя еще хуже — она бы заявила об этом перед всем классом.

Да, у меня никогда не будет Элишкиной чуткости и такта.

Когда мы шли по шоссе к аэродрому, то увидели над ним маленький красный парашют; он выглядел совсем как детский.

— А вон и второй! — крикнул Павел.

В небе мелькнул самолет, от которого отделился парашютист, казавшийся темным клубочком. Над ним раскрылся огромный зонтик, заблестевший в солнечных лучах, и ветер понес его на запад.

Остаток пути мы бежали что было сил.

Парашютисты расположились неподалеку от главного ангара. Они стояли небольшой группкой, словно компания туристов, снаряженных в далекий путь, в северные края: на них спортивные костюмы с капюшонами и сапоги. Рядом лежат огромные рюкзаки — парашюты.

Два самолета поочередно подымали их в воздух.

В зените, над нашими головами, висит белоснежный зонтик с привязанным к нему человеком.

— Это девушка, — говорит Павел.

— Скажи, какой зоркий! — возражаем мы. — Как можно в воздухе отличить парня от девушки, когда видны только одни болтающиеся ноги.

Как он медленно приземляется! Должно быть, очень приятно нестись по воздуху под прикрытием надежного облака. Теперь мы видим, откуда взялись красные парашютики. Один из парашютистов собирает по всему аэродрому веревки, которыми парашюты были прикреплены к самолетам. Когда парашютист прыгает, веревка натягивается и выдергивает кольцо парашюта, и тот раскрывается. Веревка после этого падает на землю на собственном красном парашютике.

— А что, если бы веревка не выдернула кольца? — спрашивает Шушка.

— Тогда бы парашютист поднялся вверх, вместо того чтобы лететь вниз! — рявкнул на нее Рыжий Отокарик.

Он сегодня так раздражен, как будто его какая-то муха укусила.

Но Шушка будто и не слышит его слов. Она поглощена всем происходящим так же, как и все мы. Парашютист уже близко. Мы вынуждены даже отскочить, чтобы его парашют не упал нам на головы.

— Замечательно! — воскликнула Шушка. — Как бы мне хотелось стать парашютисткой!

— Еще бы, понятно почему! Главное, что парашют летит наверняка к земле, и никуда больше, — отрезал Рыжий Отокарик.

Но в этот момент мы все разбежались от налетевшей на нас воздушной волны, которая была вызвана приземлением парашюта.

Увидев, как парашют дернул парашютиста, мы поняли, какой нужно обладать силой и ловкостью, чтобы «погасить» парашют прежде, чем он свалит тебя на землю и потащит за собой.

А я-то думала, что парашютист плавно опустится на землю и белоснежный зонтик покорно упадет к его ногам!

— Кажется, он здорово стукнулся, — сказала Шушка.

Парашютист запихивал гору белоснежного шелка в рюкзак, словно прачка — белье в мешок.

— Сколько шелка! — всплеснула руками Шушка. — Сколько бы вышло платьев!

— Я вижу, ты спортсмен телом и душой, — бросил Павел.

Рыжий Отокарик ехидно добавил:

— Ничего не поделаешь! Куда ни повернешься, всюду натолкнешься на этакое вот чудо.

Мне казалось вполне нормальным, что ребята относятся ко мне как к равной. Если даже Рыжего Отокарика укусит самая большущая муха, он никогда не будет со мной так разговаривать, как с Шушкой или с другими девочками.

Эх, если бы я овладела мастерством планериста настолько, чтобы могла летать на большие расстояния, как наш «папаша», который только вчера вернулся из дальнего перелета!

Но как бы то ни было, я уже сделала большой шаг вперед! Ушли в далекое прошлое те времена, когда мы сидели на занятиях и изучали планер только по моделям и чертежам. Теперь я дотрагиваюсь до него уверенно, без священного трепета, не опасаясь, что испорчу его.

И все же он кажется мне покорным и кротким только тогда, когда я его толкаю к старту. Стоит мне в него сесть — и он становится диким, непослушным и сильным — настоящий владыка воздуха. Опытные планеристы говорят, что необходимо срастись с планером: мысль пилота должна переселиться в его аппаратуру, ручка управления стать продолжением его руки, а ножные педали — его ногами. Только после этого планер становится кротким и послушным, как барашек.

Когда я много лет назад училась ездить на велосипеде, он тоже сначала вел себя как неукротимое, своевольное существо, одержимое невероятной тягой ко всем оврагам и препятствиям, и все же я его обуздала и заставила меня слушаться.

Нечто подобное будет и с планером, только потребуется больше времени.

Все, что мы учили в кружке и что я без запинки могу повторить на земле, кажется совсем другим на высоте шестисот метров, когда отдаешь трос, который связывает планер с самолетом, и «папаша» передает тебе управление. Душа в этот момент уходит в пятки, и я даже не замечаю, что меня мутит. Я призываю на помощь всю свою волю, стараюсь уверенно и смело покорить планер, этого владыку воздуха. Крепко сжимаю ручку управления, ноги слились с педалями, глаза не отрываются от горизонта.

— Осторожно, Маша! — предупреждает меня инструктор. — Немного полегче! Твоя рука должна быть уверенной, но легкой, как мотылек. Планер очень чувствителен.

Под нами на большой глубине вырисовываются светло-желтые полосы свекольных полей. Тени проплывающих над нами облаков кажутся на земле огромными кораблями.

Но нам некогда любоваться красотой мира. Инструктор показал мне поворот на пятнадцать градусов, и я должна его повторить.

— У тебя был большой крен. Зайди-ка еще раз. Спокойнее! Двигай ручку мягче!

Когда я впервые делала поворот на велосипеде, это было тоже нелегко, но там я была на твердой земле! А теперь под нами пропасть! Впрочем, лучше об этом не думать и сосредоточить свое внимание на приборах.

— Ну, вот и отлично! А теперь направо!

Поворот удался мне настолько, что инструктор даже присвистнул и разрешил попробовать поворот на целых тридцать градусов. Он принял управление только тогда, когда высота уменьшилась на двести метров, и я после напряженной работы теперь спокойно наблюдала, как приближается земля.

Из планера я выскакиваю как победитель.

Рыжий Отокарик также впервые тренировался в пятнадцати- и тридцатиградусных поворотах. На обратном пути мы отделились от остальных, как два преуспевших счастливца.

Он проводил меня до самого дома. Раздражение его давно прошло, и он, наоборот, был чересчур разговорчив.

Мы удивлялись тому, что Павел все еще осваивает планирующий полет, в котором мы тренировались на первом занятии. Также и Элишка, но ей простительно, она много пропустила.

— Ты не думай, что каждый может быть планеристом. Об Элишке я пока ничего не могу сказать, но вот Шушка, эта определенно не годится.

Сегодня ее очередь тренироваться, но она укатила за чем-то на мотоцикле с оргуполномоченным.

— И не думай, — добавил Рыжий Отокарик многозначительно, — что инструктор ничего не замечает, он этого так не оставит. Скоро выяснится, кто на что годен, на кого нужно обратить особое внимание, а кого просто выгнать.

Рыжий Отокарик даже не мог себе представить, какую надежду вселили в меня его слова. Мне казалось, что именно я буду той, на кого наш «папаша» инструктор обратит особое внимание.

Прислушиваясь к его шагам, гулко раздававшимся в пустой улице, я задержалась в дверях.

С тех пор как тети нет дома, я неохотно вхожу в темную, опустевшую квартиру. Прежде я радовалась тому, что смогу безнаказанно подымать шум, а вместо этого вхожу тихонечко, на цыпочках, чтобы не слышать собственных шагов.

Я притворяюсь, что не замечаю, как потрескивает мебель, издавая звуки, напоминающие выстрелы. Быстро выпиваю холодное молоко и наскоро умываюсь. Часто, не зажигая света, ныряю в постель и быстро засыпаю, несмотря на то что могла бы читать без утайки до самого утра.

Когда я открыла дверь в комнату, к моим ногам упало письмо.

«Милая Матильда, в первых строках моего письма прими сердечный привет и лучшие пожелания!»

Тетя всегда начинает свои письма подобными приветами. Затем идут наставления и приказания:

«Поливаешь ли ты цветы? Покупаешь ли молоко? Попроси пани Шушилову, чтобы она испекла тебе пирог, я с ней потом рассчитаюсь. Тетя чувствует себя лучше, но пока ходить за курами не может, поэтому я еще не могу приехать. Вечерами ложись пораньше спать и экономь электричество. Да не забывай о здоровье! Твоя тетя».

Последнюю страницу она оставляет для тржебичской тети. В отличие от моей тети, тржебичская тетя пишет письма с каким-то вывертом — влияние множества прочитанных ею плохих романов.

«Моя милая, моя дорогая, любящая тебя тетя говорит не совсем правду. Я бы уже смогла встать и выйти к курам. Но она хочет, чтобы я еще отлежалась, а поэтому она, как подвижница, выполняет всю мою работу».

Мне кажется, что тржебичской тете уже хочется остаться одной, хотя она и пишет, что к ее великой радости «милая сестра решила остаться еще на один день».

«У нас в саду уже цветут деревья, — продолжает она, — и, когда ты приедешь на каникулы, будет много яблок. Как ты можешь себе представить, каждый вечер мы сидим на скамеечке перед домом и, когда у нас начинают слипаться глаза, спешим скорее в постель. Будь здорова, осторожно переходи улицы и преуспевай в учении. Любящая тебя тетя Луиза».

Тржебичскую тетю зовут Алоизией, но она упорно подписывается Луизой (ее упорство доводит мою тетю до бешенства), тоже, вероятно, под влиянием прочитанных романов.

Если бы они только увидели меня в планере на высоте шестисот метров! Ведь они до сих пор не доверяют даже поездам. Боятся автобусов, которые, по их словам, сталкиваются и переворачиваются на дорогах. А на самолет в воздухе смотрят с отвращением, как на дерзкую выдумку самого дьявола.

Чем я сейчас наслаждаюсь вволю, так это воздухом, который тетя выдает мне порциями. Окно в кухне постоянно открыто — весь день и всю ночь, невзирая ни на солнце, ни на ветер, ни на мошкару, ни на жуликов, которые, как уверяет тетя, могли бы свободно влезть на первый этаж по гладкой стене.

Я положила подушку в другой конец кровати, чтобы любоваться, пока не усну, квадратиком ночного неба над крышами домов. И, когда вслед за дремотой приходит упоительный сон, мне чудится, что я сижу в планере, летящем под звездами.

Наступило время майских заморозков. Они основательно дают себя чувствовать.

Собираясь на аэродром, мы оделись так, словно готовимся в лыжный поход. И все же дрожим от холода.

— В планере на большой высоте чувствуешь себя, как в холодильнике, — говорят между собой наши ребята.

Но я от волнения не чувствую холода и думаю лишь о том, удастся ли мне сделать поворот против сильного северо-восточного ветра.

Еще больше меня беспокоит, смогу ли я пересилить свой страх.

Пока мы поднимаемся за самолетом, наш планер качает вверх и вниз, как по гребням волн.

Когда мы оказываемся на гребне волны и затем стремительно падаем, кровь отливает у меня от головы и горячей струей разливается по всему телу. Я открываю глаза и глубоко дышу, как мне посоветовал инструктор.

— Вот и боевое крещение, Маша! — смеется инструктор. — Теперь уж тебе ничего не будет страшно.

— А мне и сейчас не страшно, — заверяю я его.

— Ну и побледнела же ты! — сказал мне Рыжий Отокарик, когда мы приземлились.

Но мне кажется, что Элишка выглядит намного хуже меня. Ее лицо белее шерстяной шапочки на голове.

На беду, развезло. С грустью смотрим мы на тяжелые оловянные тучи, из которых потоком льет вода.

Прогноз погоды не обещает ничего, кроме дождя, и мы, планеристы, несмотря на все усилия учителя Павличека, забросили занятия и следим за всякими приметами.

Прежде всего я наблюдаю за своей тетей — не почувствует ли она себя лучше, не перестанет ли прихрамывать и охать, — это всегда предвещает перемену погоды.

Моя тетя уже дома. Она приехала с первым дождем.

Я почувствовала это, как только вошла в коридор, и в первую минуту по-настоящему обрадовалась.

Кухня была натоплена, как зимой, на столе стоял пирог с абрикосами, который всегда печется в день ангела моей несчастной родственницы Матильды или в мой день рождения. Но на этот раз пирог был испечен в честь нашей встречи.

— Матильда! — воскликнула тетя, как только увидела меня в дверях. — На кого ты похожа! Ты стала как щепка!

Потом начались причитания: открыто окно, несмотря на то что дождь льет как из ведра, высохли два листочка на цветке, и вообще все делалось не так, как мне было наказано.

И тут я снова пожалела, что она вернулась и что я не могу жить где-нибудь среди молодежи.

За время дождей, пока мы не были на аэродроме, он весь покрылся тысячами золотистых, сверкающих одуванчиков. Светит солнце, и небо стало темно-голубым, как в середине лета. Но голубизна эта холодна, как сталь.

Зябко. Резкий ветер пронизывает до костей. Мы все одеты в лыжные костюмы и все-таки в свободные минуты прячемся от холодного ветра за планеры.

Сегодня впервые мы, самые молодые планеристы, будем стартовать от запускной лебедки.

Мы все очень обрадованы.

— Не все ли равно, как нас поднимут? — сказал маленький Гонза из «Жужу».

Да, конечно, в этом случае высота будет гораздо, меньше, чем та, на которую нас поднимает аэробуксир, — не больше ста пятидесяти метров. Но здесь-то и выявится умение планериста, летающего в одноместном планере, вовремя найти сильный восходящий поток.

Наконец пришли ребята из училища, — мы ждали их, чтобы заполнить летный график. Яна среди них не было.

— А где же Ян? — крикнул инструктор, стараясь перекричать шум мотора запускной лебедки.

Ребята его обступили и с жаром стали что-то рассказывать.

Я обратила внимание, что Элишка прислушивается с беспокойным выражением лица.

Мы узнали, что с Яном на производстве произошел несчастный случай и его отвезли в больницу.

Как-то странно смотреть на ребят из училища и не видеть среди них Яна. Яркое солнце кажется мне скрытым за облаками. 

Но полеты идут по плану, как всегда. Пока летают одиночки. Они надолго уходят в воздух, и у нас достаточно свободного времени. Втроем — Шушка, Элишка и я — мы пошли погреться за «Пионер».

Но Шушка вскоре ушла к ребятам, и мы остались вдвоем с Элишкой.

Выбрав самые длинные стебельки травы, она начала связывать их за кончики один с другим. Я поняла, что она проверяет сердце Яна.

Мы играли так еще во времена нашей первой детской любви. Проверяли: «любит», «думает» или «просто безразличен».

У Элишки был двоюродный брат, который жил у них один год и «питал к Элишке тайное чувство». Сколько было волнений! Мне тоже нравился один мальчик, который учился в нашем классе только один год. Он был старше нас и куда-то исчез, так и не узнав о колечках из стебельков, которые я из-за него плела.

И вот снова вернулась наша старая игра.

Внимательно слежу за Элишкиными руками. Вот она дергает связанные стебельки. Они распались на две части, что на нашем тайном языке означает «думает».

Мои стебельки были уже не нужны. Все же я не могла успокоиться и дернула свою связку. Она распалась на три части — значит, Ян ко мне безразличен.

К чему это ребячество! Мы уже не маленькие!

Я пошла к запускной лебедке и начала внимательно наблюдать за стартером и за человеком, стоящим у финиша. Я уже достаточно разбираюсь в этих премудростях: мне известно, как дается старт планеру или как предупредить пилота, чтобы он шел на посадку.

Вот у финиша командовать труднее. Нужно угадать момент, когда имеются наиболее благоприятные условия для приземления планера.

Наконец последний одиночка оторвался от земли.

«Папаша» инструктор собрал нас вокруг «Пионера», чтобы еще раз проверить, насколько мы усвоили пройденный материал. Когда и на какой высоте можно отцеплять буксирный трос, какая скорость должна быть у планера после того, как он лишится помощи буксира, на каком расстоянии, при какой высоте и при каком ветре можно начинать маневрировать перед посадкой, когда надо сделать последний поворот и как лучше всего выровнять самолет, чтобы осторожно посадить его на землю, будто «ящик с яйцами»?

Оказывается, мы еще не всё правильно понимаем и сегодня нас не будут запускать в воздух. Будет лишь тщательная наземная подготовка.

— Не расстраивайтесь, ребята. Я знаю, что вам очень хочется взлететь в облака, но сегодня придется покопаться в теории.

«Папашины» глаза искрятся смехом. Что ему стоит дать возможность тем, кто лучше всего освоил материал и без запинки сможет ответить на любой вопрос, немного пробежаться под облаками?

Наконец решили, что будет назначен «премиальный» полет.

Мы стараемся изо всех сил, за исключением Шушки, которая относится к нашему соревнованию безразлично.

— Я не хочу никого обидеть, — говорит инструктор с напускной серьезностью, — вы должны сами решить, кто из вас лучший.

Лучшим оказался парень из «Жужу», маленький Гонза. Второе место, по общему мнению, принадлежит Рыжему Отокарику, а третье разыгрывается между мной и парнем из училища.

— Что касается меня, я бы поставил Машу на второе место, — сказал инструктор: — она лучше всех освоила взлет.

В результате сегодня летят четверо, и я занимаю второе место. Как только решение было принято, Павел иронически улыбнулся и с этой минуты старался меня не замечать.

Но кто станет обращать внимание на самоуверенного, глупого парня! Лучше я буду думать о своем первом самостоятельном полете. Вот уж поистине прекрасный подарок преподнес нам «папаша»!

Белоснежные облака на горизонте громоздились в снежные горы. Когда я уже сидела в планере, пологие горы превратились в острые горы-великаны, окаймленные солнцем, как золотым обручем.

— Кажется, наступают теплые дни, — сказал за моей спиной инструктор. — Устроилась удобно, парнишка?

Я чувствую себя богиней, летящей на облаке. Какое мне дело до удобств! Это не имеет никакого значения. И вообще, я не помню, чтобы мне где-нибудь и когда-нибудь было неудобно сидеть.

Наконец мы скользим по земле так же, как скользили за буксирным самолетом. В этот раз нас поднял трос. И здесь-то я почувствовала, насколько приятнее старт с помощью лебедки вместо постепенного подъема — взлетаешь к облакам, как на крыльях жаворонка.

Такое чувство, будто я, как и планер, соткана из волшебного материала — света и воздуха.

Трос поднял нас на высоту ста пятидесяти метров и стал перпендикулярно к земле. Теперь я могла сама отсоединить его. Трос упал на землю, и мы с «папашей» остались одни между небом и землей.

Планер немного опустился, потеряв высоту. «Папаша» повернул его, и мы поплыли к снежным горам-великанам.

Неожиданно что-то ударило в левое крыло, и планер закачался.

— Мы попали в восходящий поток! — закричал инструктор. — Надо этим воспользоваться.

Поднимаемся спиралью, и кажется, что нас несут вверх, легко покачивая, чьи-то нежные руки. Горизонт теперь кажется тоненькой линией. Над нами раскинулся широкий небосвод.

Постепенно скорость подъема уменьшается, и мы выходим из воздушного потока. Опять мы в горизонтальном полете на высоте трехсот метров.

— Не холодно тебе, парнишка? — спрашивает инструктор.

Я в ответ только мотаю головой. Я никогда не ощущаю холода, когда чем-нибудь сильно поглощена.

— Передаю тебе ручку управления. Внимательно следи за горизонтом. Как еще ты можешь определить положение планера?

Я отвечаю, что по указателю поворота. Но это не мой голос — мне кажется, что за меня отвечает кто-то другой. Все мое внимание сосредоточено на управлении планером — ведь оно передано в мои руки. Капитан океанского корабля не мог бы чувствовать большей ответственности! Внимательно слежу за узкой полосой леса, которая виднеется вдали, на самом краю горизонта. Неожиданно она становится шире — значит, планер наклонился на нос. В таких случаях надо взять на себя ручку управления и выровнять планер.

— Еще немного резковато! Я уже говорил тебе, что с ручкой управления следует обращаться нежно, как с хрупким предметом.

Сидя в планере, высоко над землей, я всеми силами стараюсь укрощать свой характер. По-моему, резкость неразрывно связана с грубостью. Я еще должна много над собой работать, чтобы перевоспитать себя. Мне и в голову никогда не могло прийти, чтобы мой характер мог как-то отразиться на управлении планером и на том, стану ли я хорошей планеристкой.

Держу ручку управления легко и осторожно, как фарфоровую чашечку — единственный красивый и ценный предмет в нашем доме. Но рука моя начеку, готовая вовремя предупредить всякую неожиданность. Все мои чувства и мысли сосредоточились сейчас на этом.

— Сможешь ли ты сделать разворот? Вспомни, как мы его делали.

Во время разворотов планер испытывает значительное сопротивление воздуха, и это приводит к потере скорости. Выравниваю планер двойным движением: отдаю ручку от себя и тут же поворачиваю ее вправо. Одновременно легко нажимаю на правую педаль.

Планер накреняется, и шарик указателя поворота показывает мне, что он скользит. Прежде чем инструктор успевает меня предупредить, поправляю крен, и беспокойный шарик послушно занимает нормальное положение.

— Отлично, парнишка! Хорошо освоила. Здорово получилось!

Как радует меня эта похвала! Все, что произошло со мной когда-то на земле — приятное или неприятное, — осталось внизу, ничего не унесла я сюда с собой. Здесь я одна со своей мечтой, как счастливая бабочка, ожидающая пробуждения, чтобы распрямить свои крылья.

Инструктор принял у меня управление и посоветовал взглянуть на город, над которым мы пролетаем.

Какой он маленький, мой родной город! Гуливеру стоило бы только раздвинуть ноги, и он закрыл бы его целиком. Но где же наша школа? Где наш дом на Гусевой улице? По знакомым ориентирам пытаюсь найти их в этой паутине. Странно, что так легко можно потерять такое знакомое место.

Вот квадрат парка. Длинная полоса рядом с ним может быть только улицей Сталина, где живет Элишка и по которой мы ежедневно ходим.

— А знаешь ли, сколько времени мы уже в воздухе? Уже полных двадцать минут.

А мне казалось, что прошел целый день. Я забыла обо всем, что осталось внизу.

Нужно бы поговорить с инструктором о Матильде! Ведь мы одни и никто нас не услышит.

Но, несмотря на такой удобный момент, я опять молчу.

Идем на посадку. С каждой секундой земля приближается все ближе. Удар, планер подпрыгивает, словно мячик, потом снова касается земли, и вот мы уже скользим по неровной поверхности.

Когда я снимаю парашют, у меня всегда появляется тоскливое чувство, как у тех людей, которые возвращаются из далеких странствий и неловко чувствуют себя на старых местах, от которых они уже успели отвыкнуть.

Павел приносит в школу известие, что Яну в больнице ампутировали ногу. К счастью, никто ему не верит. Я не могу себе даже представить, чтобы высокий, статный Ян прыгал на костылях, как папиросник Палоушек с нашей улицы.

Не пойти ли нам в больницу навестить его? Ведь он готовил нас к экзаменам и всегда интересовался успехами нашей группы.

В субботу, в половине второго, мы стоим у больничных ворот. За нами с каждой минутой растет очередь ожидающих свидания.

«Папаша» инструктор был прав, говоря, что после пронизывающих холодов наступят летние теплые дни.

Мы прислонились к накаленной стене и подставляем лица под солнечные лучи.

Привратник, ворчливый старик, стоит на ступеньках будки у ворот.

— Товарищ, — обращается к нему Павел, — время уже вышло.

Привратник поворачивается к Павлу и некоторое время смотрит на него отсутствующим взглядом.

— Ах ты, сопляк! — говорит он. — Какой я тебе товарищ? Можешь выбросить свои часы на помойку.

— Если хотите знать, я их сегодня ставил по радио.

— Ну, все понятно! Их, значит, как следует треснули.

Некоторые в толпе засмеялись, чтобы польстить привратнику. Но тот по-прежнему оставался непреклонен и лишь поглядывал на большие стенные часы в будке. И только тогда, когда на этих часах большая стрелка подошла к половине второго, он открыл ворота, преисполненный важности от сознания, что от него зависит столько народу.

Ян, оказывается, уже поправляется, и я — счастлива.

Каждую субботу мы приводим в порядок материальную часть: чистим планеры, убираем ангары, проверяем по списку доверенный нам инвентарь; кроме того, мы пишем отчет о летной работе за неделю.

Работаем не покладая рук, чтобы как можно скорее вырваться с планерами на летное поле.

Я мо́ю кабину, а Шушка протирает планер снаружи сухой фланелевой тряпкой. Работа у нее идет вяло, за разговорами она о ней забывает.

— Если бы мне пришлось скрести планер зубами, и то было бы быстрее! — ворчит Рыжий Отокарик, который сегодня опять не в настроении. — Эти болтушки смогли бы за день своими языками дать энергии на целую электростанцию.

Но Шушке эти разговоры не портят настроения. Она лишь морщит свой носик в сторону Рыжего Отокарика, улыбается и лопочет по-прежнему.

— Жаль, что ты не глухонемая, — продолжает Рыжий Отокарик, — ты была бы намного симпатичнее. Правда, для высказывания своих мыслей тебе бы понадобилось столько рук, сколько щупалец у осьминога.

Кто-то приносит удивительную новость: заместитель инструктора по полету сегодня утром расписался с одной из двух планеристок, которых мы видели на аэродроме.

— С какой же? — не выдержала Шушка. — С блондинкой?

— Нет, со второй, что работает на швейной фабрике.

Ни меня, ни Элишку эта свадьба не волнует. Но у Шушки разгорелись глаза. А тряпка ее скользит по планеру еще медленнее.

Наверное, тоже вообразила себя невестой.

Наконец работа закончена. Мы толкаем начищенные до блеска планеры к старту по зеленой траве, сплошь усыпанной круглыми головками отцветших одуванчиков, которые напоминают кусочки тумана, упавшие с неба.

Сегодня опять будем подниматься в воздух с помощью лебедки.

После нескольких взлетов одиночек, как раз в тот момент, когда Шушка с оргуполномоченным привезла на мотоцикле лимонад, на аэродроме появились молодожены, и мы смогли их поздравить.

Шушке не нравится, что на невесте, как всегда, планерские брюки и обычная кофточка. Вот если у нее, Шушки, будет свадьба, она будет выглядеть совсем иначе!

И она показала мне, какой длины будет у нее белое платье со стоячим воротничком. Правда, к столу нужно будет переодеться, но и второе платье будет не менее красиво.

— А потом — в свадебное путешествие! Но куда?

Этого Шушка еще не знает.

— Как ты думаешь, — обратилась она ко мне в глубоком раздумье, — тот, который на мне женится, уже существует? Он уже где-то живет?

Но откуда я могу это знать? Да и вообще меня не интересуют подобные дела. И я спешу помочь распутать буксирный трос.

Связной мотоцикл притащил к старту показательный планер «Кум», которого я как раз сегодня долго полировала, не подозревая, в какое он пустится путешествие. Оказывается, в нем готовятся к полету наши молодожены. «Отправляются в свадебное путешествие», — смеются планеристы. На самом же деле заместитель инструктора уже давно собирается совершить высотный полет, он ждет только благоприятных условий.

Небо сегодня сплошь покрыто тяжелыми причудливыми облаками, которые лениво ползут по небосводу.

Увидев, как невеста садится в планер, Шушка улыбнулась. Но я всегда завидую тому, кто собирается в далекий путь. Если когда-нибудь и у меня будет свадьба, я также предпочту воздушное свадебное путешествие.

«Папаша» инструктор лично запускал их планер, самые опытные планеристы держали «Куму» крылья, а мы все от души приветствовали их и пели песнь из «Русалки»:

На тропинке на лесной

Белый цвет расцвел весной,

Шел к любимой по тропинке —

Светлый день шагал со мной.

Но сегодня день не светлый, а темный, как чернила, и солнце светит тускло.

На старте кипит работа. Как всегда, полет начинают одиночки.

— Могли бы хоть раз и перевернуть пластинку! — сказал все еще хмурый Рыжий Отокарик.

Тем временем с запада идет темная громада облаков, напоминающих высоченные горы со скалистыми вершинами и глубокими пропастями.

Я наблюдаю, как растут эти горы.

С тех пор как я стала планеристкой, я часто смотрю на облака. Если б я умела рисовать, сколько выразительных красок и форм запечатлела бы я на бумаге!

Но я смотрю на облака глазами не художника, а планериста, а это разные вещи. Явления этого мира совсем не просты. Сколько в них захватывающего и разнообразного! И, только соединив все это воедино, познаешь по-настоящему мир.

Вдруг раздались раскаты грома.

— Ой-ой-ой! — закричала Шушка.

Она отчаянно боится грозы. В школе в такую минуту она с удовольствием залезла бы под парту.

— Зажги свечу, ты, трусиха! — бросил ей Павел, который ее также недолюбливает.

Внезапно поднялся сильный, будто вырвавшийся из-под земли ветер, неся с собой резкий, опьяняющий запах лесов. Небосвод быстро заволакивали темные тучи, окаймленные, словно кровавой каймой, солнечным светом.

На аэродроме ждали грозы, и мы не были застигнуты ею врасплох, но она пришла раньше, чем предполагалось. Планеристы говорили, что ветер повернул на юго-запад и поэтому гроза пришла неожиданно быстро.

Все наши планеры уже на земле. Мотор лебедки давно умолк. Но мы напрасно ищем глазами в облаках «Кума» с молодоженами.

На старте волнение возрастает с каждой минутой. Прислушиваемся к тому, что говорит инструктор, окруженный группой старших курсантов. Под толстым покровом грозовых облаков, объясняет он, возникают многочисленные восходящие потоки, но есть между ними и такие кучевые облака — «вон они, посмотрите, у них другая окраска», — в которых скрываются опасные зоны нисходящих потоков, и с ними «Куму» (если он в них попадет) не справиться.

Правда, «Кум» мог пойти в обход грозы и залететь черт знает куда. В сущности, у наших молодоженов не было другого выхода.

Да к тому же они и не рассчитывали на длительный перелет и, заметив приближающуюся грозу, тут же должны были приземлиться. По хмурому лицу нашего «папаши» можно было понять, что он сильно беспокоится за молодоженов, которые, видно, попали в серьезную переделку.

Возможно также, что планер попал в грозовые облака или в воздушные завихрения и шквалы и сделал вынужденную посадку где-то в поле, откуда его придется перевозить.

Это был бы наилучший исход. Мы все отгоняем от себя уносную мысль, что «Кум» разбился.

Пришел связной мотоцикл, и мы толкаем оставшиеся планеры к ангарам. Никому не хочется разговаривать. Даже Шушка повесила на рот замок.

На старте остался только инструктор с двумя курсантами. На розыски «Кума» выслали самолет.

Пока мы добежали до раздевалок, разразилась сильная гроза и хлынул страшный ливень. Аэродром скрылся за густой серой пеленой. А наша пара в своей неустойчивой лодочке пропала, точно затерялась в разбушевавшемся море.

Какой незабываемый свадебный день! Вымокшая невеста, сидящая в одиночестве где-то в поле, куда ее сильным ветром занес парашют, и не менее вымокший жених, оплакивающий невесту!

Самолет вернулся ни с чем!

Раскаты грома над нашими головами прекратились. Через некоторое время они раздались снова, но уже слабее и вскоре звучали, как отдаленное эхо. В разрыве между тучами мы увидели голубое небо, и оно показалось нам глубоким колодцем с чистой водой.

От стартовой дорожки отделились еще два самолета на поиски пропавшего планера.

Мы стремглав бросились к старту.

Связной мотоцикл тащит за нами планеры, а мы шлепаем по мокрой траве, как по воде. Лица наши устремлены к небесам.

На западе совсем прояснилось. Зеленоватая голубизна напоминает поверхность чистого горного озера. Остальная часть неба покрыта мелкими седыми облаками — «барашками». Солнце, как театральный рефлектор, льет на нас прозрачно-желтый свет. Вскоре весь небосвод стал ровным и светлым. Только отдельные багровые кучки облаков напоминали о пронесшейся грозовой буре.

Не знаю, кто из нас первый увидел планер под багровыми облаками. Несколько человек вскрикнули почти одновременно.

Сначала планер шел к городу, но потом повернул, потеряв при этом высоту, и взял курс на аэродром.

Мы затаили дыхание. Трудно было поверить, что это наш «Кум». Однако, после того как он сделал еще два круга над аэродромом, не было уже никакого сомнения.

Мы кричим, бегаем, пляшем, прыгаем.

Рыжий Отокарик, неспособный к бурному проявлению радости, стоит, словно окаменев, а его губы от волнения уже приняли знакомую форму свиного пятачка.

Наконец приземляются наши молодожены.

Мы все бросаемся к ним. Невесту нам пришлось вынести из планера.

У заместителя инструктора вид гонщика, только что покинувшего мотоциклетную дорожку. Он оглядывается с таким видом, будто сел где-то на Марсе. Мы говорим, перебивая друг друга, а он лишь робко и счастливо улыбается.

Сначала, по его словам, они провалились, подойдя слишком близко к слоисто-дождевым облакам, но затем им удалось найти восходящий поток, и они решили, что, набрав потерянную высоту, успеют приземлиться еще до начала грозы.

Однако сильный ветер приблизил их к шкваловому воротнику, который понес их, не выпуская из своего кольца. Беспомощные, они летели вместе с грозой, свирепствующей под ними. Приземлиться не было никакой возможности. От земли они были отделены непроницаемой периной облаков толщиной в тысячу метров.

— Я уж думал, что мы вместе с грозой прилетим куда-то к самому морю, — проговорил жених.

«Папаша» инструктор, не проронив ни слова, внимательно выслушал всю историю. Возможно, что этот полет будет еще обсуждаться на вечерней летучке и дело кончится строгим выговором.

— Он же видел надвигающуюся грозу и должен был немедленно приземлиться, — говорят ребята. — Ошибка была в том, что он слишком поздно подумал о приземлении, когда сделать это было почти невозможно. Все это могло плохо кончиться.

И мы, младшие, уже навострили уши.

На аэродроме какая-то гнетущая атмосфера. Полеты заканчиваются еще до того, как солнце, похожее на огромный золотистый мандарин, скрывается за горизонтом.

Невеста между тем пришла в себя, жених стал более разговорчив, а у «папаши» инструктора прошла вся злость. После летучки, кажется, даже будут танцы — надо же развеселить молодоженов. Я тут же начинаю обдумывать, как лучше притвориться больной.

Когда ребята стали подбирать патефонные пластинки для танцев, я незаметно ускользнула.

Аэродром окутала тьма. Красные облака стали фиолетовыми и почти прижались к земле. Ни единой звездочки, но небосвод чист и ясен.

Я сижу на бетонной площадке, прислонившись к железной двери склада. Из клуба доносятся музыка и смех. Я рада, что скрылась, хотя и чувствую себя изгнанником.

«Ты настоящий слоненок, Матильда, — часто говорит мне тетя. — И в кого ты такая уродилась?» Когда тетя была молодой, то, по ее словам, кружилась словно волчок, а я, наверное, такая неуклюжая потому, что слишком увлекаюсь спортом. Спорт всегда отвлекает от девичьих развлечений.

Способности к танцам, вероятно, тесно связаны и с музыкальным слухом. Недаром, когда я была еще маленькой, тетя говорила, что ей жалко тратить деньги на ноты для меня.

Поэтому я дома никогда не пою. И рискую запеть только иногда, в компании, когда знаю, что мой голос потонет среди других голосов.

На бетонной площадке послышались легкие шаги. Из темноты вынырнул «папаша» инструктор и сел возле меня. Он как будто не удивился, увидев меня здесь.

Я притворяюсь, что у меня сильно болит колено. Он с видом знатока ощупывает его, и я чувствую, что он беззвучно смеется.

— Ну, пойдем, пойдем! — тащит он меня за собой.

Я сопротивляюсь всеми силами. Слезы готовы брызнуть у меня из глаз.

Не успели мы войти в зал, как «папаша» повел меня в круг.

Но мы никак не можем сдвинуться с места, топчемся, словно давим виноград. Несколько раз он пытался вести меня, но я споткнулась о его ногу, и мы опять пришли к тому, с чего начали.

— Не напрягайся, держись смелее, — прошептал «папаша». — Прислушивайся к музыке!

Элишка, Шушка, невеста, ее подруга и еще две девушки, которые неизвестно как очутились здесь, кружатся в вихре танца, почти не касаясь пола. Я напрягаю все свои силы. На глаза навернулись слезы. Инструктор ведет меня то в одну, то в другую сторону, а я чем дальше, тем больше тупею.

В конце концов я уже и музыки не слышу и не думаю о своих ногах, стараюсь лишь не расплакаться.

Как только пластинка кончилась, инструктор на виду у всех тщательно ощупывает мою ногу и громко говорит:

— Действительно, с ногой что-то неладно. Лучше будет предоставить ей полный покой.

Ни у кого не возникает никаких сомнений, и мы оставляем зал.

Снова сидим около склада, снова до нас доносятся музыка, смех и шум.

Слезы текут у меня ручьем, и я даже не стараюсь их остановить.

На голову мне ложится большая рука, и пальцы ее слегка сдавливают мне кончик носа.

— Ах ты, упрямая мальчишечья головушка! — слышится ласковый голос. — Не принимай так близко к сердцу!.. Я имею в виду твою больную ногу!

И тут я снова чувствую в его голосе скрытый смех. Но это добрый смех.

— Может, у тебя и болит нога во время танцев, но это неважно! Зато ты будешь первым планеристом!

Не удержавшись, я громко всхлипываю. Но скорее от благодарности и радости.

— Ты, наверное, видела плакат «Закаляйся, как сталь!» Я был бы рад, если бы ты это по-настоящему приняла к сердцу!

Возвращаясь с аэродрома, я, по привычке, снимаю туфли перед дверью и осторожно, босиком, иду к умывальнику, потом к плите, где меня ждет ужин.

Но все напрасно: мою тетю может разбудить даже легкий ветерок или шелест травы.

Она и во сне слышит все, что происходит вокруг нее.

Несмотря на всю свою осторожность, я вдруг натыкаюсь на стул, и раздается такой грохот, будто произошло землетрясение, или роняю ложечку, которая звенит, как разбитое стекло.

И тогда тетя мгновенно просыпается:

— Опять пришла поздно ночью! Ты катишься по наклонной плоскости, Матильда! О господи! И это называется школа!

Через минуту она опять проснется, чтобы спросить:

— Закрыла дверь на ключ? Задвинула засов?

Для большей безопасности наши двери снабжены еще засовом, так как ключ может по какой-нибудь таинственной причине отказать, да и жулик легко может вытолкнуть его из замочной скважины.

Тетя не доверяет никому и ничему, относится весьма подозрительно ко всему сказанному и написанному. Мне кажется, без этого недоверия она не могла бы жить.

Когда она собирается в Тржебич, она не верит расписанию поездов. Кто знает, нет ли типографской ошибки именно в этом месте. Кроме того, расписание могло измениться за одну ночь, как и погода. На вагонные таблички она не обращает внимания. Мало ли что! Начальник поезда тоже может ошибиться. Лучше она несколько раз переспросит у тех, кто садится в поезд, а когда займет место, еще раз убедится у соседей по вагону.

— Человек не может знать всего на свете, а мир полон злоумышленников. Человеку надо ехать в Тржебич, а другие радуются, видя, что он сидит в поезде, который отправляется в Прагу.

Наконец она убеждается, что все в порядке. И все же с волнением ожидает первой знакомой станции и контролера. Пока тот не возвратит ей билет, я читаю на ее лице большую тревогу. Наконец можно, казалось бы, успокоиться. Но тут мысли ее возвращаются к оставленной квартире.

— Ты действительно хорошо закрыла газ, Матильда? Ты в этом уверена? Ах, почему я сама еще раз не проверила!

На самом же деле она по нескольку раз проверяла все краники, засовы на окнах, замки в шкафах. Но ведь она могла сама же нечаянно открыть их снова.

Каждый раз ее беспокоит какая-нибудь мелочь, и от того, что она забыла что-то сказать соседке, ее даже в Тржебиче не покидает тревога. Нашу квартиру она видит ограбленной, затопленной или пылающей в огне.

Обе тети — моя и тржебичская — постоянно опасаются беды и в тржебичском домике. Могут зарезать курицу, оборвать яблоки, украсть из погреба яйца.

Случается, что посреди ночи они меня будят для того, чтобы я шла с ними в погреб. Я притворяюсь, что крепко сплю.

— Напрасный труд, Луиза, — говорит моя тетя, — эту девицу можно спокойно вынести вместе с кроватью.

Они приносят из погреба банки, полные яиц, а утром мы тащим их обратно.

В это лето я решила освободиться от Тржебича любой ценой.

И все же, когда я вспоминаю о маленьком домике с его особым запахом, свойственным только ему, мне кажется, что именно там мой настоящий дом.

В детстве на мое воображение сильно действовали высокие коричневые двери, ведущие в погреб, откуда веяло холодом, плесенью и загадочностью. Несколько ступенек вели во дворик, который круглый год находился в тени! Во дворике мой отец вымостил дорожку, чтобы тетушки могли ходить в курятник и в садик, не испачкав ног. Перед каждой переменой погоды камни на дорожке становились влажными. Поэтому, если предполагалась стирка или тржебичская тетя собиралась в лес, достаточно было выглянуть в кухонное окно, чтобы увидеть, будет дождь или хорошая погода.

Отец построил также красивую крашеную будку для собаки. Но собаки никогда не было, и только куры заходили туда нести яйца.

Люблю я и наш маленький заброшенный садик, огороженный низким забором, через который легко перелетают куры. Люблю калитку, которая и днем постоянно закрыта на висячий замок и открывается лишь от сильного рывка, полуразвалившуюся беседку, пахнущую сухим деревом, бумажный абажур под потолком — его еще в юности повесил мой отец. В детстве я всегда играла около сломанной скамейки, лежавшей у заросшей бурьяном прачечной. Через мутное, давно не мытое окно я заглядывала в темноту. С незапамятных времен там покоится вечным сном всякий хлам. Все эти вещи давно отжили свой век, но мои тетки не могут от них избавиться — по их словам, эта рухлядь «еще может пригодиться», и, кроме того, с ней связаны воспоминания о прошлом, а с такими вещами «надо обращаться с любовью».

И все это продолжает свое бесплодное существование, относится к тому же далекому прошлому, что и мои тетки.

Меня бы тетки тоже хотели заставить смотреть на все их глазами. Тогда бы я была такой, какой они хотят меня видеть.

Но я принадлежу своему времени, только своему, и хочу смотреть только в будущее. 

...Говорят, что после грозы всегда наступает теплая и ясная погода.

Так принято считать. Но с сегодняшнего дня я не верю в народные приметы. Когда я утром бегу в школу, дождь льет как из ведра, и кажется, что он никогда не кончится.

— Цветет боярышник, — говорит тетя, — значит, продержатся холода. На всякий случай не будем сдавать твое пальто в чистку.

Но я уже живу настоящим летом, и никакое пальто я не надену, даже если бы вместо цветения боярышника падал снег.

В школу будем ходить еще двадцать четыре дня! А может быть, и дольше. Ходят слухи, что конец учебного года будет 30 июня. Но так могут говорить только такие отъявленные пессимисты, как Алена, которая всегда пророчит всякие несчастья.

— Откуда у тебя такой пророческий глаз? Ты что, колдунья? — говорит ей Мирек Заплетал.

Мы все твердо верим, что заниматься будем только точно подсчитанные нами двадцать четыре дня. Да и это бог знает как долго.

А сколько еще надо учить! Мне бы следовало использовать каждую свободную минутку, когда я не бываю на аэродроме, и повторить органическую химию.

Но разве можно учить уроки в нашей кухне, похожей на гробницу фараона!

Хватаю непромокаемый плащ и бегу к двери.

— И в дождь не можешь посидеть дома! — ворчит тетя. — Скачешь, как норовистый жеребенок. Впрочем, таков же был твой отец. 

Но ее слова долетают до меня лишь как отдаленное эхо. Все это мне давно хорошо знакомо.

Перед домом я стою в нерешительности. Куда идти? Было время, когда у меня не было никаких колебаний. Каждую свободную минуту я спешила на улицу Сталина.

Как жаль, что между мной и Элишкой уже нет прежней близости! Я чувствую себя вдруг очень одинокой. С Элишкой, пока между нами не встал Ян, я была, конечно, счастливее, чем сейчас.

Я представляю себе нашу нишу, Элишку в плетеном кресле, прохожу мысленно по всей их квартире и тут же принимаю решение: лечу по знакомой улице и останавливаюсь только у дверей Шушиловых.

С прежней радостью вдыхаю запах этого дома, смотрю на красивую вешалку в передней, вижу стол на кухне, накрытый знакомой скатертью, вышитой красными сердечками, и эту скатерть я готова обнять, как близкого человека.

У меня словно камень упал с сердца. Все я нашла таким же, как прежде, увидела все, о чем не переставала тосковать.

Пани Шушилова печет пироги.

— У Элишки ангина, — говорит она. — Наверное, простудилась на аэродроме. Не садись к ней близко, чтоб не заразиться!

Элишка лежит в маленькой комнатке за кухней, вся укутанная, на голове полотенце, видны только ее красивые глаза и слипшиеся золотые кудри.

Она не удивилась моему приходу и не проявила радости. Лицо ее приняло вдруг упрямое выражение.

Я сажусь на стул. Прежде я наверняка села бы к Элишке на кровать, чтобы быть к ней поближе. Молчим. Думаю, что сказать. Спрашиваю (лишь бы что-нибудь спросить), что, по ее мнению, мне следует в первую очередь повторить по химии.

Не знаю, о чем говорить дальше, и злюсь на себя за то, что пришла. Да, видно, никакой силой нельзя вернуть то, что потеряно.

Наконец я говорю, что мне пора идти. Элишка не возражает. Ожидаю хоть какого-нибудь слова, чтобы иметь возможность остаться. Не дождавшись, вынуждена подняться.

— Если я не смогу быть на аэродроме, — сказала вдруг Элишка, подчеркивая каждое слово, — передай Яну, что я ему очень благодарна.

Мне показалось, что меня сильно ударили, и я даже на секунду остановилась в дверях. Впервые Элишка проявила по отношению ко мне такую жестокость. Кроме того, она разоблачила себя — ясно, что все дело в Яне. Я тоже выдаю себя своим молчанием.

Пулей лечу через кухню.

— Маша, куда ты так спешишь? Возьми пирожок!

Но я не хочу никакого пирога. Даже прекрасного пирога пани Шушиловой.

— Вы, как котята, должны всегда быть вместе, — смеется пани Шушилова, закрывая за мной дверь.

В который раз думаю о том, насколько взрослые слепы и не видят, что творится в нас, молодых!

Наверное, единственное исключение среди них составляет наш «папаша» инструктор.

Читаю про спирты и альдегиды, а у самой не выходит из головы мысль: за что Элишка благодарит Яна? После неустанных размышлений я наконец прихожу к выводу, что Ян писал Элишке из дому, из Орлицких гор.

Но это меня не успокаивает, даже наоборот!

Если бы у меня был хоть кто-нибудь, с кем бы я могла поделиться своими радостями и горестями! Ни с кем в классе я не дружу. Только теперь я по-настоящему жалею, что когда-то отвергла дружбу Ярмилки Пулпановой. Тогда меня не подкупил даже ее чудесный голос. А теперь поздно: она подружилась с Иржинкой, и таким образом соединились два таланта в нашем классе: лучшая художница и лучшая певица.

Есть еще Шушка, но на нее я не могу положиться. Подозреваю, что, несмотря на все ее наговоры, она все-таки ближе к Элишке и, кроме того, она не из тех, кто умеет беречь чужие сердечные тайны. Она и свои-то не может сберечь.

И тут я вспомнила о Рыжем Отокарике. Мы всегда относились хорошо друг к другу, и это даже вызывало ревность у Павла. После того как между мной и Элишкой произошла размолвка, у нас с Отокариком установилась настоящая дружба. Последнее время мы ходим вместе домой из школы, потому что он обедает так же, как и я, дома. По дороге на аэродром он часто заезжает за мной и подвозит на своем новом велосипеде.

Боюсь только, что он не совсем поймет меня — ведь он все-таки парень. Мы ведем с ним разговоры только о нашем будущем. Он рассказывает мне, что хочет идти в технический вуз и будет заниматься радиотехникой. Это наряду с планеризмом его вторая страсть. Он уже собрал сам два радиоприемника и пообещал, что в зимние месяцы соберет и для меня.

Отокарик рассказывает мне об электронах, волнах, метрах. Для меня все это темный лес, но я терпеливо слушаю и даже стараюсь понять.

А почему бы Рыжему Отокарику не подружиться со мной? Моя откровенность укрепит нашу дружбу, и я опровергну утверждение, что один человек может понять другого только в том случае, если сам пережил то же самое.

Для Рыжего Отокарика все девушки ничего не значат. Однако меня он выделил из их числа, вероятно потому, что во мне он видит больше парня, чем девушку. Оба мы планеристы, успехи у нас одинаковые, и мы идем вперед, словно держась за руки.

Если бы я могла быть сейчас на аэродроме! Наверняка перестала бы ломать себе голову над тем, что было в письме, которое Элишка получила от Яна. Жаль, трижды жаль, что химические соединения не могут отвлечь меня от этой мысли.

Ночью тетя изо всех сил трясет меня и старается разбудить.

— Матильда, Матильда, проснись же ради бога! — говорит она, стоя со свечой. — Что с тобой? Мечешься, как рыба, выброшенная на берег!

Я что-то бормочу в ответ, и тетя возвращается к кровати. Снова приходит сон. Низко над крышами домиков нашего города лечу я, будто плыву по воде. Стоит тихая ночь, земля залита лунным светом. Проплываю над знакомыми улицами. Жаль только, что это плавание требует таких больших усилий, тогда как в воде я никогда не чувствую усталости!

Но теперь я уже не сплю и не вижу снов. Я совсем проснулась, будто уже наступило утро. Но почему не слышно знакомого пения водосточной трубы?

Неожиданно я просыпаюсь и вскакиваю с постели.

На дворе чудесная лунная ночь, точь-в-точь такая, какую я видела во сне. Ура! Завтра едем на аэродром.

Боже мой, сколько собралось планеристов! Можно подумать, что они выросли после дождя. Вижу давно забытые лица из нашей зимней группы. Сегодня по плану старт и полеты по кругу. Придется всех переждать.

Для одиночек выдался исключительный день — небо сплошь усеяно плотными облаками с округленными вершинами и плоским основанием.

Есть облака в форме мелких белых хлопьев. Но они разлетаются быстрее, чем до них долетит планер, и поэтому планеристы большей частью обходят их.

Элишки не видно.

Вот пришли ребята из училища вместе с Яном. У него перевязана нога, и он слегка прихрамывает. Увидев его после стольких дней разлуки, я краснею от радости. Но тут же вспоминаю, что он писал Элишке и что мне нужно передать ему ее просьбу, и поэтому не присоединяюсь к тем, кто побежал ему навстречу.

«Папаша» инструктор вылетел первый. Сначала он показал нам фигуры высшего пилотажа — «штопор», пикирование и вираж, — а затем надолго скрылся среди высоких снежных гор.

Сегодня на старте не было заместителя инструктора, и его обязанности возложили на Яна, самого опытного из планеристов.

Ян попросил меня вести запись полетов.

С какой радостью я бросилась к столику! Слежу, как стартуют, оцениваю про себя выполнение и жду, пока Ян, посоветовавшись со старшим курсантом Фричеком, продиктует мне отметку, которую я записываю в летную книжку пилота. Потом отмечаю время и максимальный поток; вираж и старт записываю также в особый журнал.

Если бы я могла с таким же вниманием учить химию или физику!

В короткой передышке между двумя стартами Ян спросил:

— Как дела, Маша?

Вспомнив Элишкину просьбу, резко отвечаю:

— Хорошо! У меня всегда все хорошо!

— Очень рад, — сказал он и уже больше не обращал на меня никакого внимания.

А я чуть было не захлебнулась от жалости к себе и гнева на себя и на Яна.

Наконец вернулся инструктор и принял руководство стартом. Ян сел в «Красавчика» и стрелой взлетел в воздух. Его планер поднимается крутой спиралью. Неожиданно он поставил планер свечой и свалился на хвост.

Я вскрикнула от страха и закрыла глаза.

Я думала, что через мгновение увижу Яна разбитого на земле, а тем временем его планер вновь принял горизонтальное положение. Потом он снова стремительно полетел к земле и, выровнявшись, спокойно проплыл над нашими головами. 

 — Ты за него очень боялась? — спросил тихо инструктор, и снова я, как тогда, во время танцев, услышала в его голосе смех.

До нас, самых молодых, очередь дошла чуть ли не к вечеру, когда пышные снежные облака, соединившись в цепочку, уже куда-то уплыли и небо стало прозрачным, как отполированная жемчужина.

Мы собрались для короткого инструктажа.

— Что такое солнечная термика? — неожиданно спросил инструктор Шушку.

Она открыла от удивления рот, точь-в-точь как в школе, когда не знает, что сказать, и прикусила нижнюю губу. Оглянувшись на нас, Шушка пробормотала, что солнце способствует созданию теплых восходящих потоков. Мне пришлось поправить ее.

— Надо меньше франтить и больше заниматься, — сказал Шушке инструктор.

А Рыжий Отокарик многозначительно толкнул меня ногой. Это означало, что теперь инструктор не отстанет от Шушки или же вообще махнет на нее рукой и исключит из планерного кружка.

Вслед за парнем из «Жужу» поднялась в воздух и я.

Инструктор все еще был в плохом настроении, и я старалась собрать все свое внимание. Чтобы все хорошо кончилось, я на этот раз решила только присматриваться и не дотрагиваться до ручки управления.

Когда мы поднялись в воздух, я отсоединила трос и внимательно стала следить, как инструктор управляет планером, переводя его в планирующий полет, как он делает ровные круги над аэродромом и в какой именно момент идет на посадку.

На земле все это кажется очень простым. Но уже на высоте ста пятидесяти метров нелегко определить границы аэродрома и не заходить за них. Прежде всего необходимо привыкнуть к высоте и приспособить свои глаза настолько, чтобы ориентироваться в воздухе не хуже, чем на земле.

— Обрати внимание на свою франтиху подружку, — сказал инструктор, — иначе я буду вынужден ее исключить.

— Она мне не подружка! — отвечаю я резко.

— А та, вторая, блондинка? — спрашивает он, и я ясно слышу особую интонацию в его голосе.

Немного помедлив, я и Элишку швыряю за борт:

— Тоже нет! Мы просто учимся в одном классе.

— Так, так, — сказал инструктор, и я почувствовала, что он не особенно удовлетворен. — Принимай управление! Пойдем на посадку!

Планер пошел на посадку. Я выпустила тормозные щитки. «Пионер» устремился к земле, наклонив нос, и инструктор сказал:

— Это слишком круто, так можно врезаться носом в землю. — И он принял у меня управление.

Когда мы сели на землю, он с улыбкой сжал мое плечо и сказал уже без тени плохого настроения:

— Я надеюсь, что впоследствии ты будешь более внимательна. Мы уже говорили об этом, помнишь? Чуткость и внимание, Маша, — первые условия для того, чтобы стать хорошим планеристом!

Рыжий Отокарик, возвратившись из полета, подошел ко мне и сел рядом.

—   Как у меня получилось? — спрашивает он. — Ты наблюдала?

Я пожимаю плечами, несмотря на то что внимательно следила за его полетом.

— Если бы я сейчас еще раз мог подняться, — говорит он, — ты бы увидела, как бы я все точно выполнил, как бы легко сел, прямо как мотылек на цветочек. А до завтрашнего дня долго ждать, опять что-нибудь забудется... Что с тобой? — недоуменно спросил он.

Но у меня просто нет настроения разговаривать. А он удивлен, потому что не привык видеть меня в «девичьем настроении».

Приземлился последний планерист. На сегодня кончаем.

Какие длинные стали дни! Сумерки окутывают землю, будто легкий фиолетовый туман, но небо совсем еще светлое. Ведем к ангарам своих веселых желтых птиц, озаренных теплым солнечным светом.

Ян занял место у левого крыла моего планера и, слегка прихрамывая, идет почти рядом.

Я боюсь, что он услышит, как сильно бьется мое сердце.

— Ребята! — кричит кто-то впереди. — Сегодня нам будут показывать фильм! На экране мы увидим пилота в полете: он выполняет глубокий вираж, «штопор», скольжение на крыле. Говорят, когда смотришь этот фильм, такое ощущение, будто сам сидишь в кабине и управляешь самолетом.

Вдруг ко мне обратился Ян:

— Передала тебе твоя приятельница пособие, которое я вам послал? — неожиданно сказал Ян. — Не передала? Так возьми у нее и внимательно прочитай. Там все очень просто изложено. А потом передай другим.

Ян, конечно, не знает, что со мной происходит. Теперь с Элишкой покончено окончательно. Своим нечестным поступком она сама изгнала себя из моего сердца.

Все доказательства ее дружбы будут забыты.

— Автор этого пособия, — продолжает Ян, — один из лучших польских планеристов.

На северо-западе, низко над горизонтом, зажглась большая одинокая звезда. Она будто плывет нам навстречу. Ян тоже заметил ее, и я рада объяснить ему, что это Венера.

— Венера, Венера! — повторил он задумчиво. — Какое красивое имя! А знаешь, кому бы оно подошло? Твоей золотоволосой подружке!     

Из глубины моего измученного сердца рвется стон.

Но я молчу, смотрю на звезду и только легко подталкиваю подпрыгивающий планер.

И, как всегда, когда приходит горе, я замыкаюсь в себе настолько, что меня ничто не может поранить, и остаюсь одинокой, но твердой, как кремень.

Я знаю, какой стану в недалеком будущем: упорной, замкнутой и ко всем безразличной, даже к тем, кто ни в чем не провинился передо мной. Желание достигнуть своей цели станет стимулом моей жизни.

Цель эта ясна: стану хорошей планеристкой.

Когда я впервые сидела в планере, мне казалось, что подо мной бездонная пропасть, я не нашла даже аэродрома, над которым мы кружили.

Инструктор продемонстрировал мне так называемое классическое управление и показал, как можно удержать планер с помощью руля высоты и тормозных щитков в горизонтальном положении при полной потере скорости.

Все это я уже изучала на земле. Но на практике это выглядело несколько иначе: планер поднялся к облакам, и воздух, который мы рассекли крыльями, засвистел вокруг нас.

На посадку я шла самостоятельно. И получилось у меня несколько резковато, приземлились мы недостаточно плавно. Несмотря на это, я получила за старт твердую пятерку.

Элишки не было ни в школе, ни на аэродроме. Наверное, ангина еще держит ее в постели. Но, если бы она даже и была здесь, я бы ее все равно не видела. Я по-прежнему постоянно нахожусь в движении, не разговариваю о том, что не касается дела. Если у меня нет никакой работы, я просто сижу на земле, углубившись в учебник по планеризму.

Рыжий Отокарик некоторое время молча наблюдал за мной, потом отвернулся и оставил меня в покое. Твержу про себя, что очень этому рада, но чувствую, что мне не безразлично его отношение, и это еще сильнее подогревает меня в принятом мной решении.

Я узнаю себя в этом упрямстве! Ничего не изменилось с тех пор, когда я была маленькой девочкой. Упрямство мое заключается в том, что я больше всего проявляю свой характер по отношению к тем людям, которых больше всего люблю.

Весь аэродром сегодня охвачен приготовлениями к традиционному Дню авиации.

Перед уходом мы договорились встретиться все у нашей раздевалки.

— Не забудьте передать об этом Элишке, чтобы она нас не искала, — сказал Ян.

Я стояла как раз за его спиной. В этот момент мое упорство получило новую пищу, чтобы еще больше закалиться. Я даю себе слово, хотя эта жертва равносильна смерти, что в таком случае я останусь дома.

В школе тоже без конца говорят о Дне авиации. Нас, планеристов, для которых аэродром является вторым домом, со всех сторон засыпают вопросами. Павел отвечает на них, как настоящий знаток своего дела, словно он уже прошел школу высшего пилотажа. В классе все считают, что он первый среди нас.

Только я упорно молчу, и каждый вопрос мне — как нож в сердце.

В воскресенье выдался такой чудесный день, какого еще не было в этом году. Чувствуется дыхание солнечного лета.

Я занимаюсь, потом начинаю пороть старые летние платья. Тетя молчит и только изредка с удивлением поглядывает на меня. Наверное, удивляется тому, какое чудо, земное или небесное, заставило меня в такой день, да еще в воскресенье, сидеть дома.

— Знаешь что? — сказала она. — Не ищи-ка ты вчерашний день, пойдем лучше со мной на кладбище. А то ты скоро совсем забудешь своих бедных родителей.

После двух часов предательский яркий луч солнца пробрался в нашу кухню. Все кругом засияло, и это напомнило мне прежние тоскливые воскресенья, когда я сидела здесь одна, в то время как все остальные дети выезжали за город со своими родителями.

Меня охватила тоска, тяжелая, как вся моя жизнь, и я быстро согласилась. Куда угодно, хоть на кладбище, только прочь из этого душного дома.

Но не помогло и это. Шагая по пустынным воскресным улицам, я еще больше думаю об аэродроме. Над нами непрерывно летают самолеты, а с аэродрома доносится гул моторов, напоминающий отзвуки отдаленной грозы.

Смутно вспоминаю один давний случай. Как-то в воскресенье я шла с мамой и ее приятельницей по такой же улице, залитой солнечным светом. Я чуть не плакала от ревности, потому что мама вела за руку дочку своей приятельницы, которая была меньше меня. Я отказалась идти и стала со злостью топать ногами, уверенная в том, что мама, испугавшись, в конце концов отпустит руку чужой девочки. Но мама решила иначе: она отвела меня в наказание к своим знакомым, которые жили неподалеку, а сама ушла.

Сегодня я чувствую то же, что и тогда: обида, что лишилась большой радости, грусть из-за того, что осталась среди чужих, безразличных людей, то же сознание собственной вины.

Тогда, сидя в чужом доме, я мысленно представляла себе, как мама вместе со своей приятельницей и ее дочкой радостно идут по улицам, а теперь перед моими глазами все время стоит аэродром и планеристы, глядящие в небо, где творятся чудеса.

Ведь сегодня наш «папаша» покажет свое акробатическое искусство!

Кладбище расположено на холмах, окружающих наш город.

Вижу отсюда полигон, куда мы так часто ходили с Элишкой. В голубой дали, в том месте, где холмы расступаются, находится аэродром; шум, который доносится оттуда, напоминает отдаленный морской прибой.

Тетя погружена в думы об усопших. Я рассеянно смотрю на памятник, читаю имена родственников и моей тезки Матильды. Почти у самой земли в памятник вделана цветная фотография, на которой мама снята в молодости. Посреди могилы установлена мемориальная доска с именем отца, который погиб в Германии, в концентрационном лагере. Фотография отца, одна из последних, странно выглядит рядом с фотографией молодой женщины.

Когда-то я думала, что отец и мать родились в один и тот же день и час, как два неразлучных солнечных луча, и что они будут существовать вечно.

Стоит глубокая тишина. Только легкий ветерок шелестит в листве деревьев да изредка призывно свистнет птичка. Слышу звук одиноких шагов на главной кладбищенской аллее. Как всегда, это женщина... Я никогда не встречала здесь мужчин.

Неожиданно тишину разрывает рокочущий гром над нашими головами — с огромной скоростью проносятся реактивные самолеты.

— Чтоб вы разбились! — кричит тетя. — Сумасшедшие! Такой шум! Даже в воскресенье человек не может иметь покоя!

Если б она знала, на какой высоте я уже летала! Если б она чувствовала, к чему я стремлюсь, как хочу стать лучшей планеристкой! По-моему, взрослые часто сами виноваты в том, что дети обманывают их.

— Приди в себя! — говорит тетя. — Сходи за водой к колодцу и отнеси мусор к стенке!

Я бреду к колодцу, потом на пустырь.

Неожиданно я вижу планер, бесшумно плывущий над моей головой, и мое сердце разрывается от обиды.

Ведь я могла быть сегодня самым счастливым существом под солнцем!

Тетя наливает свежую воду в сосуды, закопанные в землю, и протирает носовым платком мамин портрет. Некоторое время она смотрит на него, потом переводит взгляд на меня.

— Тетя Луиза мне писала, — говорит она жалобным голосом, — что у пани Мрачковой обе козы окотились, так что ты опять будешь ежедневно получать пол-литра молока.

Неизменное средство от болезни, якобы унаследованной мной от мамы.

С каким отвращением я пила горьковатое парное козье молоко! С каким трудом вливала его в себя! Как ненавидела я этих тощих коз, у которых козлята рождались именно тогда, когда я приезжала в Тржебич! У них всегда было полно молока, «которое поставило меня на ноги».

Нет, в этом году не будет никакого Тржебича!

Но сейчас рано говорить об этом. Сама тетя неоднократно говорила мне, что «утро вечера мудренее». На этот раз я безоговорочно следую ее принципу.

Все, кроме Элишки, наперебой спрашивают меня, почему я не была на аэродроме.

Но я молчу. Стараюсь отрешиться от всего того, что меня мучит.

Шушка трещит, что «все о тебе спрашивали», но я пересиливаю себя и не интересуюсь, кто эти «все».

Занятия в школе в основном уже закончились. По химии я получила пятерку.

После уроков стрелой вылетаю из школы. Не желаю никого ждать и не хочу, чтобы меня кто-нибудь ждал. Я даже не оглядываюсь на те места, куда мы прятались с Элишкой от Шушки и где вместе гуляли.

Но хочу я или не хочу, я их все-таки вижу! Только землетрясение, сметающее все с земной поверхности, могло бы заставить меня забыть их по-настоящему.

Я догнала Рыжего Отокарика, и мы вместе пошли домой.

Он рассказал мне, что наши планеры будет проверять комиссия, но, несмотря на это, мы будем по-прежнему ходить на аэродром и тренироваться на земле.

Когда все пойдет по-настоящему, будет совсем другое дело!

На сквере, залитом солнцем, мы увидели первые пионы, тяжелые цветы жаркого июня. Из парка доносится сильный запах сена, предвестника приближающихся каникул.

У меня даже голова закружилась. Через какие-нибудь восемнадцать дней — свобода!

— До чего надоели эти тренировки! — сказал Рыжий Отокарик, но предупредил меня, что через полчаса он мне свистнет и подвезет на аэродром на своем велосипеде.

Оказывается, мы едем в горы!

Для всего класса это большая радость. Но для нас, планеристов, это означает, хоть и ненадолго, разлуку с аэродромом. Сколько уйдет драгоценного времени! Ребята из училища и «Жужу» намного опередят нас. Особенно Гонза! Тот, наверное, за это время научится делать обратную «мертвую петлю»!

— А мы в это время будем мучиться на земле, зазубривать падежи. Ничего не может быть глупее, — сказал Рыжий Отокарик, — как учить на земле падежи, когда у тебя планер в голове!

Но от поездки в горы отделаться не удастся. Хорошо, что наша поездка совпала с продолжительными апрельскими дождями. Все расстроились, а мы, планеристы, радуемся этому ливню.

Жаль, что с нами едет не наш Вихрастый Брдечко, а химик, которого не то чтобы не любили, «но за которого никто не пойдет в огонь и в воду», как говорит Мирек Заплетал.

Неожиданно перед нами вырисовываются неясные, туманные очертания гор, наших гор! Всеобщая радость! Даже мы, планеристы, радуемся от души. При виде нашего домика раздается общий восторженный крик. Домик выглядит теперь совсем иначе, чем зимой, — весь скрыт в зелени, которая сильно разрослась. Горы, по-моему, стали еще выше, а глубокие ущелья — вдвое глубже.

Все такое родное и вместе с тем незнакомое!

Где же тот косогор, с которого Алена так угодила в яму, что выглядывали только кончики ее лыж?

Это было вон там! Да нет же! Это случилось где-то недалеко от дороги. А куда же девалась дорога? Бродим по новым местам. В котловане, куда солнце проникает только тогда, когда оно в зените, мы нашли темно-голубую, словно летний небосвод, горчанку. Перед ней, как на параде, выстроились красные огромные гвоздики.

Я сплю на прежней кровати, и рядом со мной снова Шушка. Мы не разговариваем друг с другом. Она дружит с Элишкой, и они избегают меня так же, как и я их.

Каждый вечер у нас веселье, но, к сожалению, наш химик слишком рано загоняет нас в постель. В нашей спальне мы придумываем разные веселые шутки.

Вчера мы намочили простыни Цибульковой в ручье, чтобы «немного приучить» ее к холодной воде, а то она очень долго думает, прежде чем войти в реку. Ребята опять все до одного повылезали из окон и тайком ушли в ночной поход. Вернулись они только на рассвете.

Мы удивлялись их бодрому виду, но после обеда они уснули как убитые, и не было никакой возможности их разбудить.

Так же как и зимой, нам кажется, что мы живем здесь целую вечность и все, что мы оставили дома, ушло в область предания.

И я засыпаю только после трех часов, плотно закутавшись в одеяло. Ночи здесь очень холодные. На пижамы натягиваем брюки, свитеры, надеваем носки, одеваемся перед сном, будто для дальнего похода в горы.

Алена Цвирчек каждый вечер даже завязывает голову большим махровым полотенцем, которое ей дала в дорогу заботливая мама, и напоминает личинку в коконе.

Когда я уже дремлю, закутавшись по самые уши, чья-то рука начинает шарить по моему лицу. Сначала я решаю, что это очередная шутка, но затем догадываюсь, что это Шушка.

Я переворачиваюсь на другой бок. Она наклоняется надо мной и сует мне бумажный шарик.

— От Элишки, — шепчет она.

Я молчу, но все же стискиваю шарик в кулаке. Так и просыпаюсь утром с зажатым кулаком.

Вот бы тетя удивилась, увидев, как я сплю холодной горной ночью, закутанная в одеяла, будто неподвижная египетская мумия!

Жду, пока девочки уйдут к ручью умываться, и только после этого разворачиваю бумажный шарик.

«Не знаю, за что ты так на меня сердишься, — пишет Элишка своим красивым почерком. — Давай хотя бы поговорим, а потом уж расстанемся навсегда».

Предложение дружбы! Так всегда кончались наши ссоры. Всегда все кончалось запиской, передаваемой под партами. И сколько было волнения, когда записка не могла быть тут же вручена, потому что учитель, прохаживаясь между партами, останавливался около одной из нас!

Те записки всегда быстро воскрешали старую дружбу, и я снова готова была ради Элишки разбить свое сердце, лишь бы доказать ей свою глубокую дружбу.

Но на этот раз я не сразу отвечаю ей. Долго думаю, как поступить. Во время завтрака я ловлю ее робкий, печальный взгляд с другого конца стола.

И вот я уже не помню за Элишкой никакой вины. Прежние обвинения кажутся мне неубедительными, неосязаемыми, невидимыми, как воздух. О Яне в горах забывается. Он становится моей фантазией.

Быстро пишу Элишке на клочке газетной бумаги: «Ожидаю тебя обязательно за большим камнем у ручья».

Но мы отправляемся в поход в другом направлении и не можем встретиться в условленном месте. Все же, как и в прежние времена, мы снова неразлучны и идем, держась за руки.

Рано утром меня будит тихий, но настойчивый голос:

— Маша, Маша!

Спросонья ничего не могу сообразить.

Открываю настежь окно. Внизу стоит Рыжий Отокарик и знаками показывает, чтобы я вылезала.

К счастью, я одета так, что могу идти хоть на прогулку, надо только обуться. Сажусь на подоконник, Рыжий Отокарик подает мне руку, и я прыгаю.

Четыре часа. Солнца еще нет. В предрассветной мгле домик выглядит каким-то сгорбленным и маленьким. Он погружен в глубокий сон.

Рыжий Отокарик требует, чтобы я закрыла глаза. Он тянет меня за руку к вершине горы, откуда мы днем любуемся открывающейся отсюда глубокой долиной.

Когда мы всходим на последний уступ и долина остается далеко под нами, мне разрешается открыть глаза.

Какая неожиданность! Под нами раскинулось ледяное море с отдаленными островками земли. У наших ног проплывают облака — горючее для наших планеров.

Ледяное море облаков разрывается, и перед нами мелькают клочки земли.

Меня охватывает тоска по аэродрому. Рыжий Отокарик, кажется, испытывает такое же чувство.

— Теперь уже недолго! Через два-три дня сядем в планер, — говорит он.

Он будто заглянул мне в душу.

Когда мы уезжали из города, нас провожал дождь, и теперь снова встретили мокрые улицы. Дождь, говорят, не переставал лить всю неделю, так что нам нечего жалеть о пропущенном времени. Гонза наверняка не освоил высшего пилотажа. Может быть, за это время он даже и планера не видел, чего мы от души желаем.

— Ты черная, как ашант, — буркнула тетя пренебрежительно.

Но об ашантах она не имеет никакого представления. Она не знает, что это негры с Золотого Берега, из Горной Гвинеи в Африке, что у них когда-то было сильное феодальное государство во главе с королем — деспотом. Для тети ашант — это все равно что галка. Но, если бы я попыталась ее просветить, она бы приняла это за личное оскорбление, потому что «она живет на свете немного больше, чем я, и, слава богу, знает немного больше такой девчонки».

На первом же собрании был поставлен вопрос о летней работе школьников.

— Ура! Занятия окончатся на целых три дня раньше!

Некоторые из нас решили ехать на сенокос, к южной границе Чехии. Им хотелось проехать через всю республику и увидеть незнакомые места. Многие поедут, в Есеник сажать фруктовые сады. Этих манят горы. Они рады, что будут дни и ночи проводить на высоких горных склонах и будут сами готовить себе еду!

Говорят, что Цибулькова отличная кухарка. Особенно ей удаются кнедлики с черникой и мексиканский гуляш, в который кладут все что хочешь: морковь, горох, разную зелень — все, что под руку попадет.

— Бр-рр! Я бы не могла это есть!

— Не говори, Аленка, вот увидишь, как будешь вылизывать тарелки.

Короче говоря, это необыкновенно вкусная еда! Особенно, если туда положить еще и зеленый перец!

Мы, планеристы, должны находиться вблизи города.

Шушка высказала желание работать на почте. Ей нравится разносить таинственные заклеенные конверты. Павел пойдет в трамвайное депо. Когда он будет работать в утреннюю или вечернюю смену, весь день у него останется свободным. Рыжий Отокарик еще не решил, куда пойти, но, наверное, тоже соблазнится почтой, отделом посылок, так как там освобождаются уже к двенадцати часам.

Элишка меня спросила, не возражаю ли я, если она вместе со мной пойдет для переговоров в контору земледельческих бригад.

На этот раз мы непривычно долго миримся, а когда остаемся одни, даже не знаем, о чем говорить. Поэтому мы и от Шушки не удираем, как когда-то, и большей частью бываем втроем.

Размахивая портфелями, заглядывая в витрины, бредем мы в нашу контору.

Я тайком поглядываю на Элишку. Солнце словно и не коснулось ее, она уже успела побледнеть после приезда. Ее светлая головка на нежной длинной шее, как цветок лилии, будто растет из широкого полотняного воротника. Когда-то я особенно любила Элишку за ее привлекательность. А теперь именно ее красота мешает мне по-настоящему с ней помириться.

В конторе земледельческих бригад сидит симпатичный пожилой человек.

— Так вот, детки, — встречает он нас словами, от которых становится теплее на душе, — именно такие две красотки и нужны нам на машинно-тракторную станцию.

Нет, нет, трактор нам водить не придется. А вот писать придется много. Работа интересная. От шести до двух. Каких-нибудь восемь километров от города, и автобус останавливается почти у дверей.

— А оплата вас разве не интересует? Оплата будет сдельная, но на шестьсот можете рассчитывать.

О боже! Никогда я не имела столько денег! Куплю себе зимнее пальто! Нет, лучше велосипед!

Нас записали, и все было решено. К сожалению, опять не обошлось без Матильды. Но Элишка меня успокоила, сказав, что в деревне меня будут называть только Машей и о Матильде никто не узнает.

Войдя в кухню, я застала тетю читающей письмо из Тржебича. Она посмотрела на меня поверх очков и сказала:

— Когда же у тебя начнутся каникулы? Пора бы укладывать вещи в корзину.

Я отвечаю спокойно, но с особым ударением на каждом слове:

— Я только что поступила на работу на целое лето. Буду работать в конторе, получать шестьсот крон в месяц.

Тетя не обратила внимания ни на контору, ни на деньги.

— Что ты болтаешь? Ты не хочешь ехать в Тржебич? — негодующе проговорила она.

Не меняя тона, я объясняю ей, что мне необходимо остаться дома, так как все лето я буду ходить на аэродром.

— Опять этот аэродром! Я им уже сыта по горло!

Еще по дороге домой я подготавливала себя к этому разговору и выдержала испытание. Это мой первый настоящий бунт — ведь я посягнула на тетины воспитательские права. Сдерживая волнение, я продолжаю спокойно:

— Я стала планеристкой. Учусь летать на безмоторном самолете.

Возможно, до нее не доходит полностью все то, что я ей сказала. Она слишком удивлена. Разве она имеет хоть какое-нибудь представление о планеризме или о Досарме?

— Матильда, — вещает она пророческим голосом, — опомнись! Получишь образование — и, будем надеяться, найдешь приличное место среди порядочных людей. За это я молюсь каждый день. И, бог даст, может, замуж когда-нибудь выйдешь. Но эта твоя вечная беготня, да еще по ночам, мне не нравится. Это плохо кончится, запомни мои слова!

Я молча открываю книгу и притворяюсь, что читаю, а сама тайком слежу за тетей.

Она растерянно моргает, и я все еще ожидаю, что случится что-нибудь необычное.

Но ничего не случилось. Тетя приняла оскорбленный вид и не разговаривает со мной. Теперь-то я наверняка знаю, что победила. Эта победа будет иметь глубокие последствия: пробита первая брешь в тетином деспотизме, началось мое освобождение.

Что же будут делать тетушки, обреченные все лето провести наедине друг с другом? Впрочем, их объединит страх перед ворами, совместные нападки на мое непослушание и непрерывные причитания и жалобы. Но думаю, что в конце концов все войдет в свою обычную колею.

А я уже выпорхнула из их гнезда и теперь наверняка проведу лето в облаках.

Ребята из «Жужу» и самые младшие из училища, такие, как мы, далеко от нас не ушли. Они только прошли курс наземной подготовки к разворотам, скольжению и к «штопору». Но мы это будем проходить перед каждым летным днем, во время старта одиночек, а кое-что инструктор расскажет нам на летучках после полетов.

Так что мы, в общем, не особенно отстали.

Но как только мы снова очутились на аэродроме и нас овеял свежий ветерок его широких просторов, когда мы увидели наши планеры, нам стало жаль пропущенных дней, и сразу стало немного грустно.

Ян встретил нас очень тепло, всех без исключения. Впрочем, я дала ему понять, что в этом не нуждаюсь.

В такие моменты тетя обычно говорит: «Надулась, как индюк».

Но мне было трудно сохранить независимый вид, когда мне дали в руки красный флажок стартера. Солнце разогнало черные дождевые облака в моем сердце.

Я очень гордилась этим флажком! Поочередно я посылала в облака всех одиночек — одного за другим, в том числе и Яна, затем несколько раз двухместный «Пионер», пока не дошла очередь до меня.

Я передала флажок парню из «Жужу», как передает знаменосец победное знамя после выигранной битвы.

Для тренировки в глубоких виражах мы сегодня опять стартуем за аэробуксиром.

Самолет поднял нас на высоту шестисот метров и оставил. Мы с инструктором оказались одни под матовым солнцем, за высокими перистыми облаками. Снова мы высоко над землей, и снова она кажется топографической картой. С радостью чувствую, что высота уже не вызывает во мне страха, что в воздухе я держу себя так же уверенно, как на земле.

Возможно, все это зависит от привычки и знания дела.

Инструктор показал мне левый, глубокий вираж, и я тут же его повторила, сжав зубы, с горящими щеками и внимательно следя при этом за беспокойным шариком поворотоуказателя.

«Папаша» последнее время как-то особенно внимателен ко мне.

Когда мы спустились на двести метров, я пошла на посадку, твердо уверенная, что все кончится хорошо.

И действительно, мы сели плавно, хоть и далеко от старта.

Из нашей школьной группы только я и ребята тренировались в глубоких виражах. Элишка и Шушка отстали от нас.

— Скольжение, пикирование и «штопоры» — это вам не детские игры, — говорит Павел, который опять чувствует себя на высоте и объясняет нам вещи, которые мы знаем не хуже его. — Главное — вовремя почувствовать, когда самолет окажется в положении, удобном для «штопора», и нужно знать, как и когда правильно из «штопора» выйти.

— Не скоро же ты сумеешь все это продемонстрировать нам, — поддевает его Рыжий Отокарик.

Павел обиженно отворачивается.

Наконец пришел долгожданный день — окончились занятия!

В классе такой шум, что не слышно собственных слов. Мы прощаемся друг с другом, будто навсегда, хотя многие скоро встретятся в одних бригадах.

— Желаю всяческих успехов, дорогой Затопек, и тебе, красавец Петр, прекрасный Аполлон! А ты, Алена, выкинь из головы свою любовь к Рыбе! Все равно, говорят, он от нас уходит. А ты, Цибуля, не забывай о громоотводах!

В этом всеобщем веселье и смехе чувствуется горечь расставания — ведь многие из нас не увидятся целых два блаженных месяца.

— Что для нас два месяца? Вот если бы у нас каникулы были, как у героев из романа Жюля Верна, целых два года!

— Не знаю, что бы ты делал. Наверное, со скуки обкусал бы себе пальцы даже на ногах.

— Ошибаешься! О школе бы и не вспомнил!

Итак, да здравствуют каникулы!

Дома я застала тетю склонившейся над плетеной корзиной.

За последнее время она иногда забывала, что обижена на меня, у нее опять появлялся ее обычный безапелляционный тон, но затем, опомнившись, она снова становилась холодно-безразличной.

Я, как обычно, положила на портфель аккуратно сложенный табель. Тетя стала искать очки.

— Матильда, — сказала она возмущенно, увидев тройки по математике и физике, — тебя затягивает болото распутства!

Бедная моя тетя! Она знает о распутстве столько же, сколько и я. Но, по ее мнению, «оставить девочку на каникулах одну или посадить ее в планер означает пустить ребенка по наклонной плоскости».

Корзина еще не была окончательно закрыта, и тетя, не глядя на меня, растерянно и тихо спросила:

— Матильда, не уложить ли кое-что из твоих вещей?

Я могу отпраздновать победу! Впервые слышу я тетин покорный голос. Так она ко мне еще никогда не обращалась. Но странно — мне стало стыдно и жаль тетю. Спешу ее успокоить: к концу каникул обязательно приеду в Тржебич и домой мы возвратимся вместе.

И тетя, вздохнув, запирает маленьким ключиком свою корзину.

Завтра за ней приедет старый Фиала. В детстве он меня поражал своим огромным синим носом, который сидит у него на лице, словно гриб. Когда у нас появляется этот последний вестник отъезда, тетя уже в шляпе и на лице ее знакомое выражение озабоченности и страха.

Затем все повторяется, как и каждый год, с космической точностью!

Отправляемся на вокзал за час до отхода поезда. Я волоку тяжелую сумку, а тетя семенит за мной в выходном теплом пальто и с двумя плащами, перекинутыми через руку. Один предназначен для дождливой погоды, второй, похуже, — для прогулок в лес. В руках у тети сумка, зонтик и пакет со шляпой, надеваемой в солнечные дни.

В ожидании поезда я изнываю от скуки. Перечитываю все рекламы и вывески, выслушиваю множество советов, повторяемых по крайней мере в двадцатый раз.

Наконец раздается гудок, и приходит избавление.

Тетя протолкалась вперед и вошла в вагон. Я подала ей тяжелую сумку. Но как согнулась у старушки спина!

Неожиданно для самой себя я вскакиваю на подножку и быстро целую ее.

Кажется, это происходит впервые. Но уже нет времени для обоюдного удивления. Тетю теснят остальные пассажиры.

Через некоторое время ее голова появляется в окне, поезд трогается, и она голосом, в котором уже нет и следа растроганности, кричит:

— Не садись ни в какой самолет, слышишь? Разобьешься! Я запрещаю тебе!

Я только энергично машу рукой.

Поезд набирает скорость, а я поворачиваю к дому и бегу всю дорогу так, будто у меня выросли крылья.

Завтра, завтра у нас каникулы!

Первый день каникул начинается с сильного стука в дверь. Пани Сухомлинова приходит меня будить раньше, чем начнет тормошить своего мужа.

Но я остаюсь в постели до тех пор, пока не услышу ее крик за стеной: «То-о-о-ник!» Тут я пулей выскакиваю из постели.

Автобус отходит в пять тридцать. Почти всегда я прихожу на остановку раньше Элишки, когда автобус еще наполовину пустой. Выбираю места для нас обеих, несколько раз пересаживаюсь.

Правда, затем мы обычно уступаем место какому-нибудь старому рабочему, который приходит в последнюю минуту.

В такое раннее утро я вижу свой город по-новому, хотя знаю его вдоль и поперек. Улицы, по которым я пробегала бессчетное количество раз, не замечая в них ничего примечательного, открываются перед моим взором в новом, непривычном виде. Кругом царит тишина, погруженные в сон дома залиты ранним утренним светом.

Сквозь открытый в крыше автобуса люк бежит свежий ветерок, ласкает волосы, проникает под платье, освежает, как приятный душ.

И вообще весь утренний мир удивительно красив, и я жалею, что до сих пор не знала этой красоты.

Без пяти шесть мы уже на месте. Автобус довозит нас почти до самой двери конторы. Она помещается в сельской избе с низким потолком и окнами, с каменными ступеньками, истертыми множеством ног.

В окна виден двор, забитый сельскохозяйственными машинами, за ним — кооперативный сад.

По записям, которые нам сдают трактористы, мы с Элишкой высчитываем их отработанные часы и жалованье, а затем вносим эти цифры в различные книги и статистические формы.

В первый день эта работа показалась нам тяжелой, но вскоре мы привыкли к ней.

Заходят трактористы, садятся на край наших столов, начинаются шутки и смех.

Первая половина дня проходит быстрее, чем в школе.

В десять часов мы съедаем наши бутерброды и забегаем в сад — не найдется ли там на земле упавшее летнее яблочко, а может быть, на кустах уже появился розовый твердый крыжовник или черешня. В полдень под навесом, где устроена летняя столовая для членов кооператива, нас ждет обед.

Мы состязаемся с Элишкой, кто больше съест кнедликов с черешней.

Когда приходит время возвращаться домой, шофер нам сигналит, мы выскакиваем из дверей и усаживаемся в автобус, горячий, словно раскаленная печь. На городской площади пересаживаемся в автобус, идущий на аэродром. Мы приезжаем туда около трех часов, и наш летный день начинается.

Длинные июльские дни. Когда солнце садится, это еще не означает, что занятия на аэродроме кончились. Мы убираем планеры в ангары, моемся под душем и идем на летучку. В теплые вечера мы проводим летучки на открытом воздухе, под широким небом, в котором светятся лишь огоньки сторожевых маяков.

Тот, кто отчитывается о полете, освещает свои записки карманным фонариком. Беседуем, не видя друг друга, укрытые ночным небосводом, под которым раскинулось широкое поле аэродрома, наполненное пением кузнечиков.

По всей территории аэродрома трава только что скошена. Легкий ночной ветерок доносит нежными, сладкими волнами свежий запах сена. Иногда долетает медовый запах цветущих лип, растущих по обочинам дороги за болотами.

Не хочется расходиться, но «папаша» инструктор сердится, если мы задерживаемся: настоящий спортсмен должен хорошо выспаться к следующему дню. Наконец летный день окончен. Фричек, будущий депутат, как мы его называем, завершил свой интересный отчет политической пятнадцатиминуткой. Пора спать.

Спешим через темные болота, обессиленные и сонные, как усталые лошади, которые уже чуют жилье.

Прощаемся, как правило, около парка, откуда расходимся по своим домам. Последний отрезок пути иду с Рыжим Отокариком.

Ныряю в постель, и сразу окутывает сон.

В Бржезове нас с Элишкой называют «девушки со станции». Мы здесь только «товарищи». «Большая» и «маленькая» говорят про нас, но я думаю, что это несправедливо. Ведь Элишка выше меня всего лишь на каких-нибудь восемь сантиметров. Нечто подобное еще в школе выдумала Иржина, когда набросала на нас карикатуру: Элишку она изобразила длинной, как фасолевый стебель, а меня — кругленьким яичком.

Вскоре мы изучили деревню вдоль и поперек, побывали у матушки Мрачковой, которая приставлена к кооперативным телятам.

Мне никогда еще не приходилось видеть телят так близко и в таком большом количестве. Головы у них лопоухие, как у щенков. Большие миндалевидные глаза с длинными ресницами смотрят на нас с явным любопытством.

Сразу после рождения телят матушка Мрачкова накрывает их теплым одеялом, а потом они постоянно, зимой и летом, находятся на свежем воздухе.

И даже в мороз? Да, даже в самый-самый лютый мороз!

Бедняжки, им, наверное, все-таки холодно? Куда там! Они шустрые, как рыбки, и здоровые, как быки. И никогда, никогда не болеют? Почему же, случается всякое. Тогда матушка Мрачкова притаскивает матрац и проводит ночь рядом с теленком, будто с больным младенцем.

Как приятно смотреть в красивые, спокойные глаза животного! Я задумала: кто из нас дольше выдержит? Теленок первый отвел глаза и повернулся к миске с молоком.

Матушка Мрачкова приглашает зайти к ней домой посмотреть на почетную грамоту, полученную ею в самой Праге. Решено, обязательно зайдем.

Мы бежим с горки, держась за руки. Мы с Элишкой все еще находимся в состоянии примирения, все еще подчеркнуто внимательны друг к другу и нерешительны, какими бываем с новичками в классе, когда хотим им понравиться.

Но тайком мы наблюдаем друг за другом.

Неожиданно Элишка споткнулась и потянула меня за собой. Она растянулась на земле во весь свой рост, а я упала только на колено.

В первую минуту казалось, что мы рассмеемся, но Элишка лежит уткнувшись лицом в землю и не двигается. Я стараюсь повернуть ей голову, а она обороняется изо всех сил.

Она разразилась громким плачем.

Я сижу в полном недоумении, смотрю на Бржезово и предаюсь грустным размышлениям.

Но вот перед моим, мысленным взором проходит вчерашний день. Я вспоминаю, что Ян был злой и молчаливый, а Элишка какая-то притихшая, и выглядело все так, будто она сторонится Яна. Что-то между ними произошло. Особенно это было заметно, когда мы толкали планеры к ангарам.

Ах, вот в чем дело. «Ну что ж, плачь, плачь, сколько тебе влезет! Меня это не касается». 

Я не имею и не хочу иметь ничего общего ни с Яном, ни с Элишкой. Я сама по себе. И в этом моя сила.

С начала каникул не упало ни капли дождя, даже такой, чтобы смочить крылья божьей коровки. Дни стоят знойные, небосвод темно-голубой, цвета горчанки, которую мы видели в горах. Воздух в Бржезове напоен запахом поспевающей ржи.

В полдень стоит невыносимая жара! Когда мы бежим к автобусу, асфальт прогибается у нас под сандалиями, как медовый пряник.

Некоторые из планеристов уехали, и мы рады этому: когда нас немного, мы поднимаемся в воздух по нескольку раз. «Папаша» инструктор, конечно, злится на тех, кто много пропускает. Шушка верна себе. Она ловко скрывается, когда подходит ее очередь лететь: садится на мотоцикл с Фричиком или с кем-нибудь другим и едет за бензином или водой, а на старте занятия идут своим чередом, точно ее здесь и не было.

Мы, школьные товарищи, хорошо ее знаем. Шушка и на аэродроме прославилась тем же, чем и в школе, — никто от нее ничего другого и не ждет.

Я зазубрила все так, что хоть ночью разбуди — отвечу на любой вопрос.

Но хорошо говорить, пока сидишь в планере на земле, а в воздухе все это намного хуже. Мне казалось, что мы падали в пропасть (была опять только пропасть, и больше ничего), и голова моя готова была лопнуть. О желудке лучше и не говорить.

Но вот «папаша» инструктор вывел планер из пике в нормальное положение, и мне не оставалось ничего другого, как повторить то, что делал он. 

Скольжение, пикирование, «штопор» — тренируемся в этих фигурах для того, чтобы уметь в любых обстоятельствах выйти из затруднительного положения и не допустить аварии.

— Это все чепуха, — говорит Павел, — а вот что вы запоете, когда будет настоящий «штопор»! Планер начнет падать носом вниз, да при этом вертеться вьюном.

Но мы с Рыжим Отокариком только многозначительно переглянулись.

По правде сказать, «штопор» на меня нагоняет страх!

Потом поднялся в воздух Рыжий Отокарик. Когда самолет поднял «Пионера» под облака, планер стал похож на уверенно летящую стрелу, которая мчит к своей цели.

Но вот пришла и моя очередь.

— Боишься? — шепчет мне Шушка.

Но я не слышу ее и, будто во сне, бегу к «Пионеру». Надеваю парашют, усаживаюсь в нашу лодку и пристегиваюсь ремнями к сиденью; когда инструктор, слегка качнув планер, садится за мной, я опускаю над нами прозрачный колпак.

Самолет поднимает нас на высоту восьмисот метров, и это занимает довольно много времени. Уверенно, без всякого напряжения веду планер за аэробуксиром.

Мы качаемся в планере за самолетом, как на удобных качелях. Неожиданно я вспоминаю, как училась прыжкам в воду. Когда я прыгнула первый раз, все надо мной смеялись и говорили, что я шлепнулась, как мешок с картошкой, да, кроме того, я еще изрядно ударилась о воду.

Разозлившись, я опять взобралась на вышку, под самую макушку, на предпоследнюю ступеньку, и заявила, что прыгну. «Не прыгнешь, не сможешь!» — кричали мне. Я посмотрела вниз, и голова у меня закружилась от страха. Какая это была высота! Мне хотелось плакать. Но сойти вниз и не прыгнуть я уже не могла. Между мной и теми, кто на меня смотрел, разверзлась пропасть. Только отвага могла меня спасти!

Сосчитав до трех, я закрыла глаза и решительно прыгнула.

Все обошлось хорошо, никто не мог предположить, что я не умею прыгать, и не догадался о моем страхе.

Так, видно, всегда бывает: когда хочешь в чем-то отличиться, необходимо прежде всего преодолеть собственное сопротивление.

На высоте восьмисот метров, отдав трос, я передала управление инструктору.

Через некоторое время мы очутились в «штопоре». Сначала я даже не замечаю, что происходит нечто особенное. Но постепенно в стремительном полете начинаю ощущать на себе огромную силу, которая прижимает меня к сиденью, непривычное состояние во всем теле и шум в голове.

Наконец мы выходим из «штопора» и летим по горизонтали. Только я глубоко вздохнула, как планер снова вошел в «штопор».

Я вспоминаю о своем прыжке в воду и призываю на помощь прежнюю решительность. Становится лучше. Оказывается, от шума в голове можно избавиться, если о нем не думать.

— Теперь, парнишка, повтори то же самое!

«Папаша» инструктор объясняет мне, что надо делать, и все мои мысли направлены только на то, чтобы выполнить все как надо. Когда планер переходит в «штопор», я уже не могу думать о шуме в голове или о спазмах в желудке, я думаю только об управлении, о том, как вывести его из стремительного полета.

Не успела я отдышаться, как приходится повторить все в том же порядке еще раз.

Теперь спазмы в желудке уже не такие сильные, а голова кружится лишь слегка.

Наконец все кончено — мы опустились на четыреста метров; инструктор взял у меня управление, и я могу отдохнуть. Я испытываю чувство удовлетворения, как человек, который много и хорошо потрудился.

Опытные планеристы, наверное, посмеялись бы надо мной.

Но, видно, так уж устроен мир, что всякая большая цель может быть достигнута только после достижения маленьких целей, и это тоже доставляет немалую радость.

Такую же радость я испытывала, когда впервые села в планер на земле.

Я думаю об этом вечером, на нашей летной летучке. Сидим в кругу на теплой земле, под темно-голубым небом, на котором низко повис узенький серп луны.

«Папаша» инструктор заметил, что под луной, конечно, сидеть неплохо, но если мы будем молчать, то это превратится в довольно бессмысленное времяпрепровождение: впечатлений у каждого много, а из нас их хоть клещами вытягивай.

Пока разбирался каждый одиночный полет, и даже во время политической пятнадцатиминутки, я не отрывала глаз от луны, которая быстро катилась к темному горизонту. И, чем ниже она опускалась, тем темнее становилось вокруг нас.

Все это время Ян с Элишкой сидели поодаль и неустанно о чем-то шептались. Особенно выделялся настойчивый голос Яна. Прислушиваясь к нему, я совсем выключилась из общей беседы. Моя сегодняшняя победа начала быстро тускнеть, пока не стала чем-то повседневным.

«Папаша» инструктор спросил меня, как я буду себя вести при боковом ветре, и Рыжему Отокарику пришлось меня сильно толкнуть. Я не могла сразу собраться с мыслями, и «папаша» сказал, что луна вредно влияет на планеристов и что следующий раз никаких бесед под звездами не будет.

Ян с Элишкой тут же перестали шептаться. Луна тоже скрылась за горизонтом, и я могла наконец сосредоточиться и присоединиться к общей беседе.

Войдя в помещение, мы, вероятно, напоминали ночных птиц, неожиданно попавших на свет. Я успела заметить, что Элишка с Яном шли, взявшись за руки, и только при свете испуганно отдернули их.

И в этот момент все достигнутые мной успехи показались мне робкими шагами ребенка.

Восьмое июля. Наступила сильная жара.

— Такой жары и не помню, — сказала мне наша соседка, пани Сухомлинова.

Она посоветовала перенести все продукты в погреб.

Когда я еду в Бржезово, на безоблачном небе, низко над горизонтом, уже показывается огромное оранжевое солнце. Хлеба быстро зреют. Из планера поля пшеницы кажутся плитами старого растопленного золота.

На нашей станции необычное оживление. Трактористы выезжают в поле с первыми лучами восходящего солнца и возвращаются к полудню. Пока раскаленное солнце стоит в зените, машины, животные и люди отдыхают. После этого работа снова закипает и продолжается уже до полной темноты.

Мы с Элишкой потонули в расчетах, не успеваем все вычислить и записать во все графы. Теперь уж нам не до телятника матушки Мрачковой и ее почетной грамоты. Нет времени даже выйти в сад за фруктами.

А в уголке сада, у стены, спеют вишни!

В обеденный перерыв нам принес их полную тюбетейку Тоник, парень с нашей станции. Сорванные в тени, они казались холодными, как мороженое.

Этот Тоник какой-то странный! Каждый раз бросает свой блокнот через открытое окно, раза два подбросит его в воздухе и только на третий бросит на стол. Он носит нам маленькие горькие груши с дальних полей, черешни, которые по дороге срывает у кого-то в саду, или черные дикие черешни, мелкие, как бусинки, и сильно пахнущие лесом. Сначала они кажутся сладкими, но потом чувствуешь некоторую горечь.

Тоник не единственный, кто к нам в контору приносит «трофеи со своего пути». Олин, здоровенный парень со светлыми, коротко подстриженными волосами и робкими, глубоко посаженными глазами, как правило, тоже оставляет мне вместе со своим блокнотом какую-нибудь память о себе.

Иногда это бывает запоздавшая ромашка, найденная где-то в овраге, а иногда золотой блестящий лютик или увядшая роза с оборванным стеблем. Удивительно, что он преподносит все это только мне и остается безразличным к Элишкиной красоте.

Цветы эти я обычно куда-нибудь прячу, а потом неизменно выбрасываю. Я немного побаиваюсь Олина, хотя о нем говорят, что он мирный и кроткий, как овечка.

Мне кажется, что его интерес ко мне несколько другой, чем у Тоника. Кроме того, ему двадцать лет, он уже настоящий мужчина. У меня перед ним какой-то непонятный страх. Когда Олин тайком бросает на меня свой робкий взгляд, мне хочется быть маленькой девочкой, для которой это было бы безразлично.

В эти жаркие дни на аэродроме тоже безлюдно. Ветряной конус распластался над крышей главного здания аэродрома, как спящий пес. Пока дотащишь планер до старта, вспотеешь так, будто неделями бродил по Сахаре.

Мы упорно ищем подветренную сторону, но в знойном воздухе не шевельнется даже стебелек травы.

Жара для планериста — гибель. В теплые ночи воздух не охлаждается, и поэтому мало восходящих потоков, то есть планерного «бензина».

Стоим вокруг своих беспомощных птиц, и тут кто-то предлагает:

— Пойдемте-ка искупаемся!

Вот это дело! За такую мысль стоило бы дать премию. Недолго думая мы пускаемся через болота к песчаным ямам.

Из высохшего русла реки вывозили песок и для этого выкапывали большие ямы. Ямы эти впоследствии заполнили подземные воды, и в этих местах образовалось несколько озер, одно красивее другого. Вода в них словно в горных озерах.

Через минуту все уже были в воде.

Я плаваю как рыба. Могу продержаться на воде сколько угодно и никогда не устаю. Элишка с Шушкой переплыли озеро туда и обратно и вылезли на берег, я же еще сыграла с ребятами в водное поло.

Когда мы вдоволь накупались, инструктор затрубил в сложенную трубкой ладонь, как средневековый герольд. Конец купанию! Пора обратно, на аэродром! И так ушло много времени!

На аэродроме находим новую подветренную сторону, перекладываем туда букву «Т», и все готово для полетов.

Но мы снова изнываем от жары, будто и не купались.

— Купался бы до обалдения! — кричит Рыжий Отокарик. — Шушка, за газировкой! Ноги в руки — и бегом!

Но Шушка только улыбнулась и показала Рыжему Отокарику язык. Она рассказывает мне веселую историю про Мирека. Наш Мирек Заплетал работал на почте и развозил посылки в трусах и в широкой соломенной шляпе. Он разъезжал по улицам, не переставая трубить в рожок, и так погонял старую клячу, что та наконец с перепугу перевернула повозку.

За это его чуть было не выгнали. Теперь он все восемь часов стоит за барьером и взвешивает посылки. Да! Высох, как скелет, ему уж не до шуток. Как в школе перед каникулами, мечтает, чтобы поскорей кончилась эта служба.

Шушка без конца рассказывает о разноске писем. Она очень жалеет, что ей предстоит еще год ходить в школу. Работа — вот это настоящая жизнь, а школа ей осточертела, надоело зависеть от взрослых.

Сколько людей она знает! И знает даже, куда они ходят. О каждом она может рассказать целый роман.

В конце концов я так и оставляю ее с открытым ртом и бегу к прилетевшему планеру.

— Такая жара, у ребят совсем мозги расплавились, — ворчит Рыжий Отокарик.

На земле и в воздухе — одинаковое пекло. Только остывший в высоте корпус планера приятно охлаждает ладонь.

Все уже отлетали, а про меня забыли. Наверное, потому, что я все время сидела за столиком учетчика. Но я молчу. Мне всегда казалось, что среди младших курсантов я всегда была в центре внимания, а сегодня вдруг позабыта, как Шушка. Затаив злобу, я ни с кем не разговариваю, и со мной никто не разговаривает. А мое самолюбие утешает меня по-своему: то горячими приливами жалости, то гневом и злорадством.

Тем временем огненное солнце уходит за горизонт.

На небосводе появилась яркая Венера, за ней одна за другой проступали другие звезды.

Инструктор возвратился из полета и как был, с парашютом за спиной, обратился ко мне:

— Ну что, все в порядке, товарищ регистратор? Так пойдем, парнишка. Нам понятно, как ты всех перехитрила, чтобы пробежаться под звездами.

От радости я готова броситься ему на шею.

Все вдруг сразу стали со мной приветливо разговаривать. И тут я поняла, что если человек сам сторонится людей, то и люди сторонятся его.

Ян придерживает нам крыло «Пионера». Мы идем в последний тренировочный полет перед самостоятельным стартом.

Самолет поднял нас на высоту в тысячу метров. В сумерках река и наши «горные» озера за болотами блестят, как расплавленный металл, а опознавательные огни аэродрома похожи на звезды, упавшие на землю.

Ветра нет, и мы теряем высоту. Пытаюсь набрать ее, взяв ручку управления на себя и слегка приподняв элероны. Слежу за горизонтом — черной неровной полоской на фоне звездного неба.

Повернув на север, мы очутились над леском, который я когда-то забыла нарисовать. Перед нами планирует какая-то птица, наверное сова или филин. Значит, она использует восходящие потоки, возникающие после солнечных безоблачных дней над постепенно нагревающимися лесами и влажными лугами.

Когда мы почувствовали толчок в крыльях от восходящего потока воздуха, инструктор сказал, что нам следует держаться в середине воздушной трубы. «Папаша» внимательно за мной следит, чтобы в случае чего иметь возможность вовремя вмешаться. Ввожу планер в вираж, нажимая на педаль руля поворота и элеронов. Кружимся в узкой трубе по винтовой спирали. Скорость заметно нарастает. Чувствую такую усталость, словно с напряжением всех сил пробежала стометровку.

В пособии польского планериста я читала о «спиральной усталости». Он пишет, что набирать высоту в трубе тяжелее, чем выполнить самый сложный трюк в воздухе. Даже съезжая с высоких крутых гор на лыжах или на велосипеде, ощущаешь не только одно удовольствие. Теперь же я мысленно преодолеваю крутой подъем в гору, нагруженная тяжелой ношей и в стомильных сапогах.

Мои виски будто сжаты железным обручем.

Но вот мы уже прошли трубу и поднялись на целых триста метров.

— Отлично! — крикнул за моей спиной инструктор, принимая управление, чтобы дать мне возможность отдохнуть и насладиться свободным полетом.

Он, конечно, хорошо знает, как приятно это спокойное плавание. Такое чувство, будто скользишь по вечерней неподвижной глади реки.

Возвращаемся на аэродром. Темнота над землей уже не такая густая, какой казалась вначале, — мы привыкли к ней. Скорее всего, это не темнота, а только седой туман, в котором белеет посадочное «Т».

Как бы мне хотелось еще побывать наверху! Вспоминается старая сказка «О летающей медвежьей шкуре». Мальчик, который перелетал на ней большие расстояния, испытывал, наверное, такое же восторженное чувство.

Но, к сожалению, мы уже приближаемся к земле. Слегка коснулись ее и снова с резким свистом низко летим дальше, пока уже по-настоящему плавно не садимся. Конечно, приземлялся «папаша» инструктор. Я еще так искусно не сумею сесть.

Как только мы открыли колпак, нас обдало жаром, как из пекарни.

Летный день кончается, и планеристы упрашивают инструктора разрешить им выкупаться перед летучкой. Настоящий спортсмен всегда должен как следует выспаться! Но кто способен спать в такой духоте? Только слегка окунемся — и сейчас же обратно.

Я, правда, порядком охладилась уже на высоте, но все же бегу вместе со всеми.

Мы миновали первые два озера, самые старые, поросшие вербами и ольхой. Без слов один за другим прыгаем в озеро с голыми, низкими берегами, которое днем похоже на большой рыбий глаз. На глубине вода раскрывает мне свои ледяные объятия. Но на поверхности тепло, а ее неприятная чернота исчезает после нескольких взмахов рук — водная гладь начинает играть, напоминая чудесное зеркало.

Обгоняю Шушку и Павла, потом быстрым «брассом» по узкому, как корыто, каналу переплываю в соседнее озеро, самое большое из всех, с каменным островком посередине.

Здесь, в просторном и глубоком водоеме, я с удовольствием поплаваю.

Когда я в первый раз обогнула остров и очутилась вблизи канала, то увидела, что по гладкой воде что-то мчится мне навстречу. Я решила, что это рыба или, может быть, даже ондатра.

Остановившись и перебирая ногами воду, я стала присматриваться.

Снова раздается тот же всплеск. Теперь я узнаю «лягушку» — умело брошенный камешек, прыгающий ко мне по воде, как мячик.

— Иди отдохни! — зовет меня кто-то с острова.

Узнаю голос Яна.

Плыву к нему изо всех сил, с лицом, опущенным в воду.

Вылезая, я поскользнулась на гладких камнях, но он подал мне руку и помог взобраться на берег.

Мы сидим рядом, совсем одни на острове, будто окруженном безбрежным водным пространством. Рядом со мной — такой дорогой для меня человек. Я долго мечтала об этом, и все, о чем Ян говорит, приобретает какой-то особый внутренний смысл. Если бы кто-либо другой говорил со мной о планеризме, об Орлицких горах, это казалось бы обыденным и не трогало бы меня, но теперь я испытываю какое-то необыкновенное чувство, словно пережила вместе с Яном все то, о чем он рассказывает. Он бросает камешки, и они, с легким свистом разрезая воздух, по нескольку раз касаются водной глади. Когда Ян умолкает, наступает абсолютная тишина, потом он снова начинает говорить и опять ищет подходящий плоский камешек.

— Поплывем, — говорит он вдруг.

И мы оба одновременно прыгаем в воду.

Он отличный пловец, но я без труда догоняю его. В первом озерце уже никого нет. Планеристы ушли на аэродром.

Бежим за ними, и Ян держит меня за руку, чтобы я не споткнулась на неровной дороге.

Догнали мы их уже у самого аэродрома.

— Вот они, — сказал «папаша» инструктор, как будто о нас только что была речь.

А я и в темноте разглядела удивленное и сердитое лицо Элишки.

Дома, у своих дверей, нахожу тарелку с пирогами от пани Сухомлиновой и тетино тревожное письмо.

«Матильда, что с тобой? Не больна ли ты? До сих пор ты не написала ни единой строчки! Нас с тетей Луизой мучают кошмарные сны».

Но затем тетя берет себя в руки и начинает свой обычный допрос: «Проветриваешь ли перины? Живы ли еще цветы? Что готовят в вашей деревенской столовой? Немедленно напиши! Я надеюсь, что ты меня послушала и не садишься в самолет».

Я с удовольствием ответила бы тете так: «Чувствую себя отлично! Здорова, и даже чересчур. Съедаю по тридцать овощных кнедликов. Перины проветриваю достаточно, потому что не застилаю их и не закрываю окна. В самолет не сажусь, только в планер. Писать мне некогда: утром до пяти не могу — на работе, нет времени, после обеда — на аэродроме, не могу сосредоточиться и не выдавлю из себя ни единой вразумительной строчки, а вечером засыпаю, как только увижу постель».

Но то, что я в действительности напишу теткам, будет похоже на пустые соты, из которых выкачан мед моей вольной жизни, состоящей из многих радостей, солнца и воздуха. Правда тете достаточно будет голого скелета. Она дополнит его собственной фантазией, которая и отдаленно не будет похожа на действительность.

Короткая ночь была полна чудесных снов.

Элишка на этот раз оказалась первой в автобусе, и лицо ее мне тут же сказало, что она сердится.

Но мне это, по правде говоря, доставило тайную радость.

Жара сегодня достигла предела. В тени градусник показывает 30 градусов. В раскаленном воздухе не шелохнется ни один листик, мухи и те сонные. Все Бржезово вышло в поле, в деревне тишина, как в полночь.

Я слышу скрип Элишкиного пера.

Вздыхаю и заявляю, что не дождусь, когда окажусь снова на нашем озере.

Подняв голову и прищурив свои красивые глаза, Элишка спросила с ударением на каждом слове, известно ли мне, что Ян уехал домой и что мне придется плавать в большой яме одной.

Я не отвечаю. Это настолько поразило меня, что я не могу найти ни одного слова. Элишка снова углубилась в работу, а я, дрожа от злости, говорю про себя: «На этот раз конец». Вторично она меня победила в открытом бою. Теперь уже ничто не помешает мне окончательно разойтись с ней.

Сегодня же соберу все записки, которые она мне в школе посылала под партой и которые я с такой любовью хранила. Добавлю к этому и брошь, которую она мне однажды привезла из Крконоша, — миниатюрные лыжные ботиночки, вырезанные из дерева, и даже фотографию, где она написала: «На вечную память».

После обеда едем домой в автофургоне, в кабине водителя. Сидим вплотную друг к другу. Элишка показывает мне на тяжелые облака. Как-то неудобно не ответить ни слова.

Ну что ж, в таком случае полное молчание начнется с завтрашнего утра.

На аэродроме, где нет ни малейшей тени, стоит страшная жара. Но, когда над головой столько «воздушного бензина», на купанье уже не остается времени. Старты следуют один за другим, от аэробуксира и от запускной лебедки.

Рыжий Отокарик обслуживает запускную лебедку, раскаленную, как солнце.

— Пил бы до обалдения! — кричит он в изнеможении и тут же вырывает у Шушки из рук две бутылки лимонада.

Шушка сегодня словно ветроногая Ирис, богиня радуги, обслуживающая всех олимпийских богов. Только наша Ирис — моторизированная богиня, и тех прелестей, которыми, как мы учили, обладала богиня радуги, у нее нет. Она почернела от пыли и масла и гораздо больше похожа на паровозного кочегара, который только что прибыл на конечную станцию.

В буфете все распродано. Придется им ехать за водой чуть ли не в город.

— Я бы на твоем месте отправлялся и поменьше болтал! — кричит Шушке Рыжий Отокарик.

— Но ведь тебе ясно говорят, что уже все продано!

— Иди за водой к колонке или хотя бы к самому Каспийскому морю, но делай свое дело, наконец!

Рыжий Отокарик, всматривающийся в даль аэродрома, стоит у своей запускной машины, как капитан на корабельном мостике. Шушка, хоть она и не большая любительница выполнять поручения, послушалась, уложила пустые бутылки в коляску мотоцикла и отправилась выполнять приказ «капитана».

Из полета возвратился Фричек и заменил Рыжего Отокарика у запускной лебедки. Рыжий Отокарик лишился капитанского величия и опять стал самим собой. Чтобы немного остыть, мы отправляемся в тень под «Пионером».

Смотрим на облака — не видно ли нашего «папаши», который скрылся в высоте. Рыжий Отокарик снова внимательно вглядывается в даль.

— Ох, эта девчонка! — стонет он, вытирая пот с пухлых и розовых, как у красной девицы, щек. — Ее бы следовало поколотить! Наверняка где-нибудь стоит и болтает.

Многие в нашем классе не питают особой любви к Рыжему Отокарику, я же всегда чувствовала к нему симпатию, и только любовь к Элишке помешала мне голосовать за него, когда выбирали нового старосту. В конце концов, вместо подруги я с успехом могу иметь товарища. Робким голосом, желая войти к нему в доверие, я говорю:

— Давай дружить, ладно?

Он посмотрел на меня с таким удивлением, как будто я с неба свалилась.

— Что ты болтаешь? Разве мы не друзья?

— Но я говорю о другом — по-настоящему дружить!

— Оставь меня в покое! — крикнул он мне умышленно грубо. — Не хватает еще, чтобы в школе пошли всякие сплетни!

Я думаю, как бы ему лучше все объяснить, а он продолжает:

— Послушай, я вообще не люблю девчонок, но тебя я за девчонку никогда не считал. Ты почти как парень. А друзья мы ведь уже давно, так в чем же дело? Какие еще глупости ты выдумала?

Когда мы познакомились с Элишкой, я ей рассказала о своей маме. Но Рыжего Отокарика вряд ли это может интересовать. А что, если ему рассказать про Яна?

— Я хочу открыть тебе одну тайну, — сказала я.

Но он на меня накинулся:

— Не хочу даже слушать, отстань ты от меня!

В этот момент нас обоих позвали, и мы бросились за перелетевшим посадочную площадку планером. Когда мы бежали рядом, Рыжий Отокарик немного смягчился:

— Знай, что мы настоящие друзья! В этом ты можешь быть уверена. А с глупостями ко мне не лезь, а то мне придется тебя отодрать!

И тут мне, как уже много раз, захотелось стать мальчишкой, чувствовать и думать по-мальчишески, быть независимой и свободной.

Вместо озера мы искупались под теплым ливнем прямо на аэродроме.

Потом мы долго любовались грозой из окна клуба. Наконец дождь начал утихать. На западе меж темно-серых облаков показалось солнце. Затем красное окошко пропало, и облака осветились пламенем, будто от далекого пожара.

Мы уже собрались выбежать из своего укрытия, но зарево погасло, все небо опять заволокло, и дождь полил с новой силой.

Наша летучка затянулась дольше обычного, потом мы пели до хрипоты, но дождь нам так и не удалось переждать.

Когда мы вышли под ливень, Элишка в темноте взяла меня за руку. Наверное, она это сделала по ошибке. Сначала я не знала, что мне делать, но потом мне удалось от нее освободиться.

Дома же я собрала все ее записки, брошь и фотографию.

Впервые с тех пор, как я стала ездить в Бржезово, воздух стал тяжелый, а густой туман стелется у самой земли. От ночного ливня все вокруг стало траурно-черным. Стоит влажная тропическая духота. С аэродромом сегодня ничего не выйдет. От дождя и тумана отяжелеют крылья наших планеров, и они, поникшие, останутся стоять на земле.

Как печально смотреть на хлебные поля: вчерашнее сверкающее золото превратилось сегодня в кучи старой соломы.

На станции все замерло. Парни выехали молотить, но, когда снова разошелся дождь, некоторые вернулись и расселись на столах у нас в конторе, покуривают, шутят, постукивают пальцами по барометру.

Пришел и мой носитель даров. Куда бы я ни повернулась, я везде чувствую его робкий взгляд, который меня пугает. Я настолько боюсь этого парня, что, кажется, дотронься он до меня случайно, я закричу.

Но, слава богу, этого не случилось. Он вскоре ушел, и я нашла на столе поблекший полевой вьюнок.

Домой нас снова захватил фургон.

И опять мы сидим с Элишкой в кабине водителя вплотную друг к другу. Я держу в руке пакет с ее записками, брошью и фотографией.

Если бы она сказала хоть одно язвительное слово, было бы легче сунуть пакет ей в руки. Но она улыбается и неустанно со мной болтает, несмотря на то что я «цежу слова», как говорит обо мне тетя, когда я бываю в плохом настроении.

Проезжаем знакомые места. Я обдумываю, как мне сунуть пакет в руки Элишке. Но все мои попытки напрасны, и я все еще продолжаю держать пакет в руках. Почти у самого дома Элишка вдруг спрашивает:

— Что это у тебя?

Покраснев, я отвечаю невнятно:

— Ничего! — и пулей вылетаю из машины.

Дома швыряю пакет обратно в ящик. У меня снова такое настроение, при котором тетушка говорит обо мне, что я «не с той ноги встала».

Чем же мне заняться, раз нельзя идти на аэродром? Пожалуй, лягу спать.

Сплю, сплю и не имею сил проснуться. Высыпаюсь за прошедшие короткие и тревожные ночи, отсыпаюсь про запас на будущее, как запасаются огурцами на зиму.

Но пани Сухомлинова колотит в нашу дверь с такой силой, что проснулся бы даже мертвый.

Когда наконец стук в дверь заставляет меня открыть глаза, я долго не могу опомниться.

Рыжий Отокарик не лучше меня — также ничем не занимался. Он пришел мне сообщить о перемене погоды и заявил, что спит без конца, словно крот в новогодние праздники.

Мы садимся с ним на лестнице, ведущей во двор, и смотрим на дождь.

Невозможно себе представить, что когда-нибудь снова взойдет солнце и пройдут эти серые дни.

— Посмотри-ка, — говорит Рыжий Отокарик, показывая на серое небо, — уже проясняется!

И так как мне очень хочется увидеть то же, что и ему, я уверяю себя, что вижу слабые лучи солнца, пробивающиеся сквозь серые облака.

Солнце, солнце, солнце!

После дождя планеристов собралось как грибов в лесу.

Господи, сколько их! Пришли почти все. Но Яна среди них не было.

Когда я его не вижу, мне становится грустно.

Но у меня нет времени предаваться грусти. Сегодня исключительный день: мы, самые молодые планеристы, полетим с незнакомым инструктором, который приехал на аэродром для того, чтобы испытать нас в полете. И, если мы выдержим экзамен, сегодня же состоится первый самостоятельный полет.

Из нас отобрали пятерых. Не попали в пятерку Элишка и ребята, которые много пропустили, ну, и, конечно, Шушка.

Я дрожу перед этим серьезным и тяжелым экзаменом.

— Спокойно, только спокойно, — советует мне Рыжий Отокарик. — Бери пример с меня!

Он ложится на землю и заверяет меня, что ни о чем не думает. Я на это не способна. Тревожные мысли роятся, как пчелы, и я никак не могу их разогнать.

На мой взгляд, хуже всего то, что за моей спиной будет сидеть не наш «папаша», а чужой человек.

Но в действительности это оказалось даже лучше. Пока за мной сидел «папаша», у меня было такое ощущение, будто седло велосипеда, на котором я учусь ездить, держит сзади чья-то твердая рука, всегда готовая помочь, если случится что-нибудь непредвиденное.

С незнакомым человеком это ощущение пропало. Такое чувство, что в планере я совершенно одна.

Я показала ему, чему мы научились: сначала старт с помощью лебедки, освобождение от троса, «штопор», пикирование и скольжение, потом глубокие и средние виражи, планирующий полет, ровные круги над аэродромом, сближение с землей и посадка.

Жаль только, что я опять приземлилась немного резко!

Все это продолжалось не более двадцати минут.

Снова сижу на земле, с облегчением думая, что все уже позади. И, хотя я двигалась, как во сне, сознание мое оставалось ясным.

Вскоре ко мне подсел Рыжий Отокарик.

Мы вместе следили за полетом Павла и остальных товарищей.

Интересно, кто из нас, пятерых, выдержит испытания? Мало просто выполнить практическое задание. Самое незначительное колебание или неуверенность означают, что курсант не подготовлен для самостоятельного полета.

Условия для первого полета были вполне благоприятны: облака низкие (они не должны быть ниже шестисот метров), скорость ветра настолько умеренная, что я ощущаю на лице только ласковое его прикосновение. Его скорость около трех метров в секунду, а она не должна превышать пяти метров, чтобы курсанту был разрешен первый самостоятельный полет.

Кажется, все в порядке, и все же у нас нет полной уверенности!

Кто знает, как я себя вела в «штопоре», который, правда, делала столько раз, что у меня уже давно прошел страх перед ним. По команде «перетянуть» я направила планер носом вниз и одновременно повернула его, а из «штопора» вышла так уверенно, будто находилась не в воздухе, а на шоссе.

Но ведь мог проскользнуть хотя бы легкий намек на неуверенность!

Наконец строгая комиссия в составе «папаши» и чужого инструктора засела за подведение итогов испытаний.

Выяснилось, что Павел и один парень из «Жужу» не выдержали экзамена, но маленький Гонза сдал на «отлично». И тот, от которого меньше всего ожидали, стал первым среди нас.

Я заметила, что Павел после того, как объявили результаты, чуть не заплакал.

У меня нет времени, чтобы его утешить, тем более что ему разрешат переэкзаменовку. Иду на старт третьей, после Гонзы и Рыжего Отокарика.

Каждый полет рассчитан на десять минут. Но как долго тянулось время, пока Рыжий Отокарик наконец-то вернулся на землю! Мне казалось, что я никогда не дождусь этого момента.

Надеваю парашют и с ясной головой — хотя мне все еще кажется, что это сон, — усаживаюсь в планер, привязываю себя к сиденью и опускаю над собой колпак.

И вот наконец я одна, одна, одна!

Место за моей спиной свободно.

Двукрылый самолет побежал впереди, за ним — как верный щенок — «Пионер». Оторвались мы от земли почти одновременно.

Сжимая ручку управления, внимательно слежу за тем, чтобы быть с самолетом на одном уровне. Достаточно лишь незначительно взять ручку на себя, и планер свободно прыгнет в высоту.

Но мне нельзя ни подниматься, ни опускаться, я даже не имею права развить большую скорость. Мы с планером слепо подчиняемся самолету.

Все идет хорошо. Мне даже кажется, что «папаша» инструктор сидит за мной и руководит моими движениями. Я даже чувствую себя увереннее, потому что вся ответственность сейчас целиком лежит на мне.

Я уже на высоте четырехсот метров! Из самолета просигналили, чтобы я отдала трос.

Я бы это сделала и без предупреждения.

Самолет скрылся, и я осталась одна между небом и землей.

Продолжаю лететь по прямой. Прислушиваюсь к легкому свисту ветра и биению собственного сердца. Ритмичные, спокойные, уверенные удары, разве только немного сильнее обычных. Возможно, они кажутся более сильными потому, что вокруг абсолютная тишина.

Делаю первый разворот на девяносто градусов и лечу вслед за ветром, словно плыву по волнам быстрой реки. Я не отрываю взгляда от горизонта, но изредка у меня находится время посмотреть и на землю, где уже исчезли все хлеба — золотые полоски лета. Вместо них темнеют прямоугольники вспаханного поля.

Делаю второй заданный разворот и иду на посадку.

С каждой минутой во мне растет уверенность в себе. Уже не слышу биения своего сердца. Хотелось бы сделать еще один круг, но со старта мне сигналят идти на посадку.

Как и всех, меня после первого самостоятельного полета приветствуют аплодисментами.

— Это было отлично выполнено! — говорят планеристы, пожимая мне руки.

Мне хочется объявить всему миру: «Я самостоятельно летаю на планере!»

Жаль, что этот «весь мир» очень мал. Он состоит из пани Сухомлиновой, молочного магазина на нашей улице, бржезовских трактористов и нашей столовой. Да, еще матушка Мрачкова. Вот и все, с кем я сталкиваюсь.

Но никого из них не волнуют планеры. Иногда, правда, трактористы спрашивают: «Как поживают планеры?» — но таким тоном, будто речь идет о самых обычных вещах.

И вообще, я прихожу к выводу, что они не много знают о безмоторных самолетах. Короче говоря, эти люди не отрываются от земли.

Когда я вернулась из полета, только Павел не подошел меня поздравить. Он не разговаривает ни со мной, ни с Рыжим Отокариком. И, так как между мной и Элишкой по-прежнему натянутые отношения, наша группа раздвоилась.

Шушка бегает от одних к другим и рада, когда может передать какое-нибудь ядовитое словечко.

Павел якобы заявил, что инструктор ко мне не беспристрастен.

«Папаша» инструктор тоже услышал об этих разговорах и на летучке сказал, в упор глядя на Павла, что будет вынужден применять самые суровые меры к нарушителям дисциплины, потому что речь идет о нашей безопасности. Тот, кто не проявил достаточной выдержки и сообразительности, не будет допущен к полету.

Наступила гнетущая тишина. Чтобы смягчить создавшееся напряжение, инструктор добавил шутливо:

— Вы, ребята, не по земле бегаете, а носитесь в воздухе. Конечно, это большое преимущество: в воздухе не ударишься лбом о дерево, но не следует забывать, что всегда можно сесть на это дерево сверху.

Мы это слышали уже много раз, но все же рассмеялись, чтобы доставить ему удовольствие. Только у Павла оставалось каменное и надутое лицо.

Неожиданно Павел поднял руку и заявил, что ему было нанесено оскорбление, когда его «перед девчонками» не допустили к самостоятельному полету. Это его унижает, и он считает, что с ним поступили несправедливо.

Под «девчонками» он, конечно, подразумевает меня. И я так смутилась, будто провинилась в чем-то.

Наступила абсолютная тишина.

Инструктор мрачен и перекладывает с места на место наши летные книжки, мы все затаили дыхание.

— Что ходить вокруг да около? — говорит наконец он. — Я знаю, что речь идет о Маше, твоей соученице. Но она показала больше хладнокровия и выдержки, чем ты.

Потом он сказал, что это не по-досармовски: себя хвалить, а девушку унижать. И что в самостоятельный полет Павел отправится только тогда, когда он, инструктор, сочтет это возможным.

— Не будь таким самоуверенным, — добавил инструктор уже резким голосом. — Меньше разговаривай и больше занимайся делом! У нас ценят по делам, а не по словам!

— Какой противный мальчишка! — говорит мне Шушка без всякого зазрения совести. — Не разговаривай с ним до конца жизни!

Но я не сержусь на Павла, потому что меня переполняет радость. Его выступление и похвала инструктора возвысили меня в собственных глазах, и я витаю уже где-то под потолком, как тот шар, который мы когда-то сделали зимой.

Жара спала, и сильно посвежело. Трава на аэродроме высокая и сочная, воздух прозрачный, островки верб и ольхи на болотах вырисовываются каждой веточкой.

Холодные ночи в сочетании с июльским солнцем и влажной землей создают отличные условия для полетов.

Ян, казалось, не замечал моих планерских достижений.

Он торопился в высотный полет.

Всегда, когда он исчезал в небе или вообще не приезжал на аэродром, меня охватывало чувство тоски.

К шести часам кучевые облака исчезли, словно выметенные огромной небесной метлой. Одиночки-высотники из-за этого остались без «бензина».

Первым возвратился Ян, за ним — «папаша» инструктор. Ян достиг высоты трех тысяч девятисот метров.

— Вот это да! — говорят ребята. — Только наш «папаша» поднимался на пять тысяч метров!

Ветер изменился, и мы вынуждены перенести старт. Получился короткий перерыв, и кто-то предложил пойти наскоро искупаться в наших забытых озерах.

Я страшно обрадовалась. Мы с Шушкой быстро поворачиваем последний планер по направлению к новому старту.

Неожиданно она прыснула со смеху и толкнула меня.

Элишка и Ян стоят рядом, занятые серьезным разговором.

Не спеша все направились к песчаным ямам, но я уже не думаю о купании.

Всеми забытая, сижу на траве.

Через некоторое время кто-то сел рядом со мной. Это оказался «папаша» инструктор.

Он задумчиво курит. Мы молча наблюдаем за роем шмелей, которые беспорядочно и лениво летают низко над землей, похожие на кусочки старого золота. Воздух наполнен их неумолкаемым жужжанием.

— Вода, наверное, холодна, как лед, — сказал инструктор. — Ты хорошо сделала, что не пошла купаться.

«Папаша» не знает, как я люблю ледяную воду. Молчу и только безнадежно вздыхаю.

— Было бы хорошо, — сказал он, не глядя на меня, — если бы ты не мучилась, как взрослые. Ты же еще совсем маленький парнишка!.. Вела ты сегодня себя прекрасно. Это меня радует — значит, ты не забываешь о своем обещании.

Я готова броситься ему на шею, но продолжаю сидеть неподвижно и молча.

Если бы тетя увидела меня, она бы от ужаса всплеснула руками — так я похудела за месяц каникул. Но это здоровая худоба. Я стала коричневой, как жительница Австралии.

Элишка сегодня последний день в Бржезове и на аэродроме. Она уезжает с братьями в деревню, а потом поедет с пани Шушиловой лечиться на курорт.

Я рада этому — она отстанет настолько, что вряд ли уже догонит меня. И все это время она не увидится с Яном.

Она не скрывает своего огорчения по поводу отъезда. Конечно, невесело жить в деревне и скучать с малышами.

Шушка, которая за последнее время неустанно вертелась вокруг Элишки, увидев, что она уезжает, тут же переметнулась на мою сторону.

Но я решительно отвергла ее дружбу, сказав, что у меня нет времени на болтовню и сплетни.

Шушка, открыв от удивления рот, заявила, что я важничаю, как павлин, и когда-нибудь обязательно лопну. Элишка тоже так думает.

— Ну и хорошо. Лопну, так лопну, это уж мое дело.

— И Павел правильно сказал на летучке.

— Ты смотри поосторожнее! — крикнула я со злостью. — Как бы я не влепила тебе хорошую затрещину!

Никогда больше она уже не возьмет меня в кино! Не возьмет!

Но я даже рада этому.

Всё же ее глупые слова разволновали меня и испортили настроение.

— Охота тебе обращать на нее внимание! — сказал Рыжий Отокарик. — Пойдем лучше почитаем, как крутить «бочку».

У Рыжего Отокарика есть новый учебник планеризма. Он перелистывает страницу за страницей, а я гляжу в книгу через его плечо. «Бочку» мы пока крутить не будем, и вообще до высшего пилотажа еще далеко. Но что бы там ни говорили о «павлинах», а сделали мы много. И вообще, вся эта болтовня — только от зависти.

— Охота тебе обращать на нее внимание, — снова повторяет Рыжий Отокарик, не отрываясь от книги, между тем как я только рассеянно пробегаю глазами строчки.

Наши высотники приземлились один за другим. Небо очистилось, на нем остались только редкие облака.

Слава богу, дошла очередь и до нас, самых младших.

Один за другим поднимаемся за аэробуксиром в воздух для тренировки в глубоком вираже.

— Смотри, чтоб все было на «отлично!» — кричит мне парень из «Жужу», маленький Гонза.

А Рыжий Отокарик хлопает меня по плечу и желает всего наилучшего.

После многих полетов с инструктором да еще нескольких самостоятельных я настолько освоила управление, что все необходимые движения часто выполняю автоматически, не задумываясь. Бывает даже, что, ведя планер за аэробуксиром, я спокойно думаю о другом.

На высоте в шестьсот метров самолет покидает меня.

Облака, похожие на снег, рассеялись по всему небосводу.

Жаль только, что эти высокие кучевые облака для планериста мало доступны. Но какое, должно быть, блаженство плавать в воздухе на такой высоте! Земля оттуда, наверное, кажется совсем маленькой картой с поблекшими и растекшимися красками.

Выводя планер из глубокого виража, я почувствовала, как сильно дрожит ручка управления в моей руке. Нос планера задрался к облакам.

«Попала в трубу», — подумала я и отвела ручку управления. Планер наклонился вперед, но начал раскачиваться, как неустойчивая лодка на море, и я поняла, что попала в завихрение.

Я пришла в ужас. Мне показалось, что чья-то беспощадная рука с силой схватила меня за горло.

«Спокойствие, спокойствие, спокойствие, — приказываю я себе, стиснув зубы. — Сумею выйти, сумею, должна суметь!»

Подо мной пропасть глубиной в шестьсот метров. И я одна, совсем одна, никто мне не может помочь.

«Только спокойно», — повторяю я снова, взяв себя в руки. Нажимаю на ручку управления, и планер, словно в «штопоре», стремительно идет вниз. Я плавно вывожу его из этого положения и выплываю из омута, в который меня затянуло.

Это все продолжалось не больше одной минуты. Но эта минута показалась мне годом и, уж конечно, была самой ответственной минутой в моей жизни.

Я выдержала! После этого испытания мне уже ничего не страшно, планер в моих руках становится послушным, как верный конь.

Не успела я приземлиться, как меня окружили планеристы.

— Что это ты там танцевала, парнишка? — спросил инструктор мимоходом, но в его голосе я почувствовала участие и тревогу за меня. Он хорошо знает, что я попала в небольшой вихревой поток. — На летучке нам обо всем расскажешь. А теперь успокойся и соберись с мыслями.

Я снимаю парашют и никому не позволяю помочь мне. Ведь ничего не случилось!

Но все же я делаю это несколько дольше обычного. И все время чувствую на своем лице два теплых ласкающих луча. Это восхищенный взгляд Яна.

Шушка подошла ко мне и шепчет, что «это было замечательно». Вместо обещанной затрещины я дружески похлопала ее по плечу. Да, нелегко отказаться от самоуверенности, когда чувствуешь, что наступил твой триумф.

На летучке парень из «Жужу» рассказывает о росте нашей авиации, но я ничего не слышу. Но вот снова наступает тишина, как в безвоздушном пространстве, и я повторяю свой длинный рассказ о том, что произошло в течение мгновения. Злюсь на себя, что немного заикаюсь, — это со мной здесь случается довольно часто, хотя в школе я принадлежу к самым «говорливым», как сказал обо мне Вихрастый Брдечко.

Все единогласно решают, что я вела себя правильно и не сделала ни одной ошибки. В заключение инструктор посоветовал никогда не торопиться.

— Поспешность может испортить всякое хорошее начинание и хорошего планериста. Этим следует руководствоваться в жизни вообще, — сказал он. — Каждую работу делать так, словно от этого зависит ваша жизнь. Спрячьте ваше самолюбие и знайте, что никто против вас ничего не имеет, а если у вас что-нибудь не получается, то прежде всего ищите ошибку в самом себе.

Мы поняли, что эти слова относятся к Павлу.

В то время, когда я говорила, я чувствовала на себе взгляд Яна, глубоко проникавший в мое сердце. Сколько в нем было теплоты!

«Хотя мне часто и хочется быть похожей на ребят, — подумала я, — но я должна остаться настоящей девушкой».

Когда мы вышли, в ночном небе стоял месяц, отполированный, как дорогой камень. Из окна нашего клуба он был похож на темно-золотой рожок.

С болот веяло холодным, душистым ветерком летней ночи.

Иду, прислушиваясь к вздохам природы, звукам летней ночи и голосу Яна, который доносится откуда-то далеко.

Наконец Павел сдал переэкзаменовку и первый самостоятельный полет. Мы все облегченно вздохнули и с удовольствием аплодировали ему.

Но, когда я первой подбежала к нему, от меня не ускользнуло знакомое выражение самоуверенности на его лице.

— А, черт с ним, пусть, — махнул рукой Рыжий Отокарик, когда я ему сказала об этом. — Теперь хоть нам будет спокойнее!

Наступил август. Утра такие же, как и прежде, но что-то в них появилось неуловимо новое. Свет уже не такой яркий, как в июле, он приобрел медовый оттенок, а деревья отбрасывают длинные темные тени.

Шушка и ребята окончили свою летнюю работу и наслаждаются каникулами. Только я еще езжу в Бржезово. Трактористы часто работают на отдаленных полях, все предобеденное время я бываю в конторе одна! Своего носителя даров, слава богу, почти не вижу.

Снова письмо из Тржебича, полное просьб, чтобы я приехала на праздники. Тетушки, словно заботливые кошки, заманивают к себе своего котенка.

Но где там! Я уже не маленькая, чтобы меня привлекали праздничные балаганы.

Меня теперь не интересуют никакие карусели и русские горки. Мои полеты — вещь куда более захватывающая, это не пустая балаганная забава!

Ни ларьки со сладостями, облепленными осами, ни чудесные пироги с творогом, свежим маком и яблочным повидлом не привлекают меня.

Нет, этого теперь мне мало! Лучше я съем черствый бублик, запью его холодным, часто прокисшим молоком, сяду на раму велосипеда Рыжего Отокарика и с ветром наперегонки помчусь к своим новым радостям.

В праздничные дни мы начинаем сами стартовать с помощью лебедки! Разве я могу не быть в эти дни на аэродроме и допустить, чтобы меня опередили другие? Как бы не так! Скорей бы дождаться завтрашнего утра!

Уничтожаю дома все, что только можно съесть и выпить, и с нетерпением жду сигнала Рыжего Отокарика.

Он опоздал на целых пять минут и прибежал запыхавшись. Мы опаздывали, и поэтому, чтобы сократить путь, едем по липовой аллее и через болота.

На дороге, около больших лип, у велосипеда с треском лопнула шина.

Рыжий Отокарик выругался и стал чинить велосипед, как будто он никуда не спешил. А я, изменница, оставила его одного.

— Догонишь меня!

— Вполне возможно! Но тогда уж не рассчитывай, что я тебя подвезу! — ответил он зло.

Бегу на аэродром, почти не касаясь земли. Подстегивает меня сильное нетерпение и беспокойство, что я опоздаю.

Но на аэродроме безлюдно.

Пассажирские самолеты улетели, один только стоит на бетонированной дорожке, напоминая огромное спящее чудовище тех давних времен, когда все живое было гигантских размеров.

Когда я впервые очутилась вблизи самолета, меня охватило чувство глубокого восхищения. Хотя я никогда еще не сидела в самолете, могу живо представить себя в его кабине. Рыжий Отокарик был прав, когда говорил, что самолет и планер — все равно что автокар и воздушная лодка.

Однако сидеть в самолете в качестве пассажира и смотреть в маленькие игрушечные окошечки на широкие плоскости крыльев совсем не интересно.

Вот планер — совсем другое дело! Вокруг свистит ветер, светит солнце, и гляди себе хоть в небеса, хоть вниз. Мы — настоящие спортсмены, завоеватели высот и далей, и никогда я не буду изнеженным пассажиром, развалившимся на мягких подушках, беспомощным, как птица в клетке!

У нас есть крылья, о которых с давних времен мечтал человек.

Планеристы сидят перед ангаром, в котором еще дремлют наши планеры. Бетонная дорожка слегка нагрета утренним солнцем.

Вдали в золотистой мгле рассвета раскинулись зеленые просторы аэродрома.

Шушка, Павел, ребята из ремесленного училища и два опытных планериста уже здесь. Один из них, Фричек, за свой высокий рост получил прозвище «История с продолжением». Планеристы подсмеиваются над ним, говоря, что он даже не может захлопнуть над собой прозрачный колпак планера.

Из сталелитейного училища пока никого нет.

Шушка громко рассказывает случай, который произошел с ней, когда она разносила почту. Однажды она открыла калитку в садик перед тихим особняком, и вдруг, откуда ни возьмись, выбежал пес, стал перед ней и заставил замереть на месте. Она не могла сделать ни шагу и даже позвать на помощь. При каждом ее движении пес злобно ворчал и приближался к ней. Так они и стояли, настороженно глядя друг на друга.

Это могло продолжаться очень долго, если бы наконец в доме не послышались чьи-то шаги, Шушка крикнула, и пес отбежал.

Я знаю, что она рассказывает это только для парня из ремесленного училища, которого зовут Искра. Он внимательно слушает ее историю и, в свою очередь, рассказывает, что с ним произошло, когда он однажды пришел к знакомому, у которого была злая овчарка.

— Открываю дверь и вижу, что пес лежит у двери, ведущей в комнату. Боюсь идти дальше, потому что собака действительно страшная. Только я шевельнулся, как она начала злобно ворчать. Наконец я решился и крикнул. Пес отчаянно залаял, и вышел мой знакомый — он, кажется, спал. Обращаясь к псу, он сказал спокойно: «Не бойся, проходи!», а на меня крикнул со злостью: «Ложись, проклятый!»

Из общего смеха, словно серебристый колокольчик, выделяется Шушкин голосок. Она прекрасно знает, что у нее красивая улыбка, поэтому она всегда охотно смеется, даже если к тому нет причины. Разве не сказал ей Вихрастый Брдечко, что когда она смеется, то превращается из чертенка в ангела?

К доске он всегда вызывает ее так:

«Как хорошо ты улыбаешься, малышка! Это говорит о том, что ты знаешь урок на пятерку. Было бы обидно не воспользоваться удобным случаем».

Шушка неохотно поднимается с места, но сохраняет на лице приятную улыбку. Вихрастый Брдечко — воплощенная вежливость и благожелательность.

«Ты что-нибудь слышала о законе Колумба?» — спрашивает он ее.

Конечно, Шушка не могла об этом не слышать, но она должна собраться с мыслями.

«Ну что ж, мы можем подождать», — говорит так же вежливо Вихрастый Брдечко.

Наконец Шушке удается сочинить какой-то ответ, и весь класс дружно смеется над тем, что она болтает. Вместе с нами своим неповторимым смехом смеется и сама Шушка.

А Вихрастый Брдечко говорит:

«Кто из вас помогает этому ангелу? Я, конечно, знаю, что она не коллекционер и не собирает пятерок. Но возьмите ее в работу, иначе она провалится на экзаменах».

Все же Шушка собралась с силами и проползла через узкую щелочку между двойкой и тройкой. Даже не верится, что она сумела, несмотря на такие строгие экзамены, перейти в следующий класс.

Впрочем, чему тут удивляться: — ведь это Шушка, неповторимая Шушка. Переходит из класса в класс, будто проскальзывает.

Вот я и вспомнила о школе. Еще одно знамение уходящего лета!

Ждем инструктора, ребят из училища и Рыжего Отокарика.

Он вскоре появился, обливаясь по́том и ведя неисправный велосипед. Лег на землю, не взглянув в мою сторону.

— Я спокойно мог бы еще поспать, — сказал он жалобно. — Так хочется спать, просто сил нет!

Он зевнул и всех нас заразил зевотой. Мы похожи на пассажиров ночного поезда.

Солнце понемногу начинает припекать. Ребята сбросили майки и рубашки. Лежим на земле, дремлем и от нечего делать загораем, хотя мы уже и так черные.

Кто-то предлагает пойти искупаться, но не встречает поддержки. Всеми овладели воскресная лень и сонливость.

Даже облака над нами движутся медленно, праздничным, важным, гуляющим шагом.

С незапамятных времен я ненавижу воскресный день. У меня радостно на душе лишь тогда, когда вокруг меня кипит работа. Но, с тех пор как я стала планеристкой, воскресный день уже ничем не отличается от будничного.

— Маша, — нарушает мою дремоту Шушка, — ты знаешь, что через двадцать три дня начинаются занятия в школе?

Подумать только, и она вспомнила о школе!

— Говорит о школе! Эта особа говорит о школе! — кричит Рыжий Отокарик. — Твое счастье, что я не могу двинуться с места.

Но Шушка не обращает на него внимания и продолжает:

— Не могу дождаться, когда же наконец увижу наших девочек. Интересно, сумела Алена Цвирчек со своим братом пройти пешком из Словакии, как они хотели?

— А Иржина с Ярмилой собирались путешествовать на лодке.

— Нет от нее покоя! — ворчит Рыжий Отокарик. — Надо вставать! Черт бы тебя побрал! Тебе надо было вступить в Досарм, в секцию собаководов!

Рыжий Отокарик не слышал Шушкиной истории, и его замечание нас настолько рассмешило, что сразу же исчезли и сон, и лень, и томительное ожидание.

Пришел заместитель инструктора по полетам, и мы спешим к планерам.

— Я люблю подниматься в воздух с помощью лебедки, — сказал Рыжий Отокарик. — По-моему, это больше похоже на спорт.

— Правильно, — присоединился к нему Павел. — Если планер со ста пятидесяти метров должен сам взобраться наверх, в этом-то и заключается умение. Но, когда тебя тащат аэробуксиром на высоту в тысячу метров, ты напоминаешь горе-туриста, который поднимается на вершину горы по подвесной дороге.

Мы с Рыжим Отокариком понимающе переглянулись: Павел снова становится самим собой. Его самолюбие наверняка не было никогда еще так уязвлено, как здесь, на аэродроме. «Что лучше, переоценивать или недооценивать свои силы?» — думаю я. Кажется, ни то, ни другое. Надо знать свои возможности! Взять на себя немногим больше возможного, но никому об этом не говорить, пока не добьешься успеха и не покажешь себя.

Павел снова ходит надутый — сегодня он не пойдет в самостоятельный полет с помощью лебедки, потому что еще не прошел курс самостоятельных полетов за аэробуксиром. Правда, он полетит, но это для него все же не последний испытательный полет перед самостоятельным стартом.

Полеты закончились, и кое-кто из ребят пошел купаться на наши озера.

Вскоре туда же пошли и высотники, которые должны были стартовать, но задержались, потому что рассеялись облака.

Я, хоть и люблю воду, как утка, осталась на аэродроме и не пошла с ними.

Лежу на земле и смотрю в небо.

Надо мной распростерлась чудесная и таинственная земля. Высокая пелена перисто-слоистых облаков напоминает мне край вечных снегов вокруг полюса, какие я видела в кино и в своем воображении.

Вглядываюсь в эти далекие просторы и мечтаю взлететь на эту высоту, но вечные снега постепенно тают у меня на глазах.

От этого огромного снежного пространства остались только две узкие полоски, сквозь которые просвечивает голубое небо. Но и эта сказочная земля вот-вот исчезнет в море бесконечности.

Временами вся эта панорама кажется сном.

Внезапно слышу чьи-то легкие шаги. Кто-то лег возле меня на траву.

Боюсь, чтобы сильно бьющееся сердце меня не выдало. Едва дышу и продолжаю вглядываться в небо.

— Ты разве не спишь? — спрашивает Ян. — А я даже дыхание затаил, чтобы не разбудить тебя. Хотя хорошо, что ты проснулась, — говорит он тихо после некоторого молчания. — Наконец-то я как следует разглядел, какие у тебя глаза. Такие красивые, цвета голубики, как у нас в горах. Темно-голубые, почти черные.

Моя радость достигает самых небес, взлетает к облакам. Какой замечательный сегодня день! Самый прекрасный из всех!

— Почему ты не пошла купаться? — спросил Ян.

Я чуть было не ответила, что «меня это не интересует». Вспомнилось, как они с Элишкой шли от озер, углубленные в какой-то разговор. Но, вовремя спохватившись, я сказала, что мне сегодня захотелось полежать и полюбоваться на небо.

Да так оно, собственно говоря, и было.

— Эй, ребята!

Мы сели, жмурясь от солнца.

— У вас что, праздник? — спрашивает «папаша» инструктор, и от меня не ускользает его строгий и внимательный взгляд. — Все уже вернулись с купания. Будем продолжать занятия.

Еще кто-то смотрит на меня с удивлением. Это Шушка. Она вертит в руке мокрый купальник, и на губах ее играет язвительная улыбка.

Сегодня в Бржезове я впервые услышала голосистый крик гусей, которые торопятся на утреннее купание и готовятся к отлету в далекие края.

Это предвестие наступающей осени.

У меня защемило сердце, когда у забора нашей станции я увидела первый распустившийся георгин — холодный осенний цветок без запаха и жизни.

Все Бржезово охвачено приготовлениями к празднику урожая. Говорят, что я обязательно должна присутствовать на празднике. Ведь я тоже член коллектива станции! Но, на мой взгляд, я прежде всего должна присутствовать на аэродроме.

Матушка Мрачкова снова приглашала меня навестить ее в телятнике и зайти посмотреть на ее грамоту.

Времени не хватает. Горы блокнотов трактористов. На столько цифр я осталась одна.

— А что поделывает твоя краснощекая подружка? — спросил Тоник.

Прежде всего, она мне не подруга, а во-вторых, не знаю!

Каждый день, когда я бегу к автобусу, я вижу окна Шушиловых с задернутыми занавесками. И в душе я желаю, чтобы они были задернуты подольше.

Как мне всегда было тяжело, когда Элишка надолго уезжала со своими родными! Чтобы не видеть эти задернутые окошки, я, бывало, обходила их дом за десять улиц.

Дома я нахожу посылку из Тржебича.

Особенные пироги тржебичской тети, новый желтый купальный костюм ко дню рождения и строгое письмо. Его лучше не читать!

Я совсем забыла, что тетушкиной Матильде в этом месяце исполнится шестнадцать лет (я уже по крайней мере полгода, как утверждаю, что мне исполнилось столько).

Пироги действительно чудесные. Это настоящее лакомство по сравнению с тем, что я ела — черствые булочки и хлеб, который зачастую хоть топором рубить, а не зубами грызть.

Один за другими пироги исчезают у меня во рту.

Купальный костюм действительно отличный. Никогда бы не могла подумать, что мои тетки могут выбрать вещь по моему вкусу!

Ну что ж, прочтем в знак благодарности их письмо.

«До нас дошли слухи, что ты приходишь домой так поздно, что пани Сухомлинова никогда не может с тобой поговорить, газовщик не может записать расход газа, а электрик — расход электроэнергии. Пришло время положить этому конец и вернуться домой. К сожалению, я еще не успела сварить повидло из падалиц да, как на грех, вдруг разболелось колено. Ты еще сопливая девчонка, чтобы болтаться по ночам. Такого в мое время не бывало. Непонятно, чему вас учат в школе?..»

Вот тебе и на, вдруг я стала сопливой девчонкой! Ведь тетя всегда говорила, что в ее время девушки в шестнадцать лет уже выходили замуж и становились расторопными хозяйками, а у меня в голове только детские забавы.

Короче говоря, ни в чем нет постоянства. Сегодня так, а завтра иначе!

Даже ночи и те не бывают одинаковы. Летом начинаются с девяти, а зимой темнеет чуть ли не в шесть часов. К этому времени надо быть дома и запереть дверь сначала на засов, потом на ключ и, наконец, на крючки. Только тогда, по словам тети, она может быть спокойна за меня.

Меня очень напугали строки о том, что тетушка с удовольствием бы приехала, если бы не знаменитое повидло из падалиц. Вероятно, я действительно «неблагодарный выродок», как говорит тетя, если мне на миг захотелось, чтобы с деревьев попадали все яблоки и чтобы у тети разболелось второе колено.

Несмотря на печальные признаки приближающейся осени, пока стоит настоящее лето. Сегодня особенно жарко, совсем как в послеобеденное время во время уборочной.

На Шушкины плечи свалилась немалая забота — всех нас обеспечить газированной водой. Жажда у нас не проходит. Шушка не успевает привезти одну порцию воды, как уже должна отправляться за другой.

Все же она кое-чему научилась: ездит одна на мотоцикле прямо через весь аэродром, по кочкам и ухабам! Правда, планеристкой никто ее уже не считает.

— Она есть и останется пресмыкающейся, — проехался по ее адресу Рыжий Отокарик, хотя сам больше всех гоняет ее за водой.

В такую жару, как сегодня, без конца слышится его голос: «Пил бы до обалдения!»

Во время короткого перерыва мы вспомнили о наших озерах.

Сегодня на мне мой новый желтый купальный костюм, о котором Шушка заявила, что он «замечательный, и жаль, что его не видит Ян!»

С низкого берега, словно вспугнутые лягушки, прыгаем все почти одновременно. Это озеро Рыбий глаз. Бр-р!.. Какая холодная вода! Еще одно доказательство, что лето уходит.

Но и холодная вода после нескольких взмахов рук становится приятной. Я и еще несколько ребят плывем рядом и организуем состязание.

— Попробуем по большому кругу!

Неплохая мысль! Через узкий канал быстро устремляемся в большую яму.

Перебирая ногами в воде, мы выстраиваемся в ряд. В состязании принимают участие пятеро. Остальные — судьи и публика. Они доплыли до острова, откуда будут наблюдать за состязанием.

Внимание! Плыть «брассом» и три раза обогнуть остров!

Я заняла третье место.

— Зачем тебе это надо? Ты уже не в форме, — говорит Шушка, и она права.

Меня утешает только то, что первое и второе места заняли победители областных соревнований в плавании на сто метров.

Этих, конечно, не победишь!

Ребята вернулись на озеро сыграть в водное поло, а мы с Шушкой остались на острове.

Сидим, любуемся поверхностью воды, трепещущей от легкого ветерка и солнечного света. Шушка выбирает плоские камешки и делает «лягушки», но у нее ничего не получается. После первого броска только всплеск, и камень пошел на дно.

Я сразу вспомнила Яна. Одинокий камень, на котором он тогда вечером сидел, навеял на меня тоску, и у меня защемило сердце.

— Маша, — говорит вдруг Шушка, — я о тебе кое-что знаю!

Как я перепугалась! Чувствую, что даже побледнела, несмотря на свой цыганский загар. Шушкин голос звучит вызывающе и в то же время разочарованно.

— Элишка, уезжая, мне кое-что о тебе рассказала.

Знаю, куда она клонит. Мне известно, что Элишка поручила этой болтунье за мной наблюдать. Я вспоминаю, как она однажды на меня смотрела, когда Ян сел рядом со мной на траву.

— Ну что ж, выкладывай, — говорю я, приготовившись ко всему, а сердце у меня замирает от страха.

— Не скажу! Это такая вещь, что, я думаю, мне не следует тебе говорить!

Меня охватила внутренняя дрожь. Нервы напряжены до такой степени, будто я выполняю самый трудный полет.

Не знаю, как я буду защищать себя и его.

— Элишка ничего не может обо мне рассказать, — слабо обороняюсь я, — а если ты не скажешь, я до самой смерти с тобой не заговорю!

Мои слова все-таки возымели свое действие. Шушка ведет борьбу сама с собой. А я напряжена до предела.

— Элишка мне рассказала, что ты встречаешься с одним совсем старым трактористом, который каждый день приносит тебе цветы.

Я от всей души рассмеялась. В буйной радости шлепаю ногами по воде. Как хорошо! Я сразу почувствовала облегчение.

Но все же, для чего Элишка все это выдумала? Наверняка для того, чтобы с помощью этой сплетни поссорить меня с Яном.

Какая подлость! Никогда я от Элишки этого не ожидала!

Прыгнув в воду, я закричала со злостью:

— Нет в этом ни слова правды, ясно? И вообще, обе вы противные сплетницы! С сегодняшнего дня я ни с тобой, ни с ней не разговариваю!

Стоя вокруг, мы внимательно наблюдаем за приготовлениями Яна и «папаши» инструктора в дальний воздушный путь.

В планеры вмонтировали барографы для определения высоты. Внимательно, как мореплаватели, путешествие которых будет целиком зависеть от их отваги и хладнокровия, осмотрели бортовые приборы. Уложили в кабины кислородные маски и летные карты.

Когда все было готово, внимательно стали изучать облака, — «воздушного бензина» больше чем достаточно.

Мы все чувствуем себя, как люди, которые наблюдают за дорожными приготовлениями других, а сами должны остаться дома, тоскуя по неизведанным далям.

Затем «папаша» инструктор по-военному передал руководство стартом своему заместителю и сказал нам обычным дружеским тоном:

— Так, ребята! Смотрите, чтобы я услышал о вас только хорошее!

Первым стартовал Ян. Это был торжественный момент. Мы по очереди пожали ему руку, но он вряд ли замечал нас — мысли его были уже очень далеко.

Но вот он оторвался от земли, и вскоре за ним — наш «папаша».

Без них на аэродроме стало непривычно пусто.

Пока дошла наша очередь, облака распались. Небосвод покрылся легкой пеленой белоснежных барашков, среди которых, словно вода в неглубоком колодце, поблескивала неподвижная голубизна.

— Ничего, — говорят планеристы, — им это уже не помешает.

Ян с «папашей» успели забраться на изрядную высоту, и, пока они вернутся, пройдет много времени.

Сегодня у Павла должен быть первый самостоятельный старт с помощью лебедки. Конечно, если у него пройдет благополучно испытательный полет с чужим инструктором.

Он не обратил особого внимания на отлет «папаши» и Яна, так как был полон нетерпения в ожидании инструктора.

Я уже приготовилась к своему старту и с парашютом за спиной наблюдала за полетом Павла, который четко держался границ аэродрома и приземлился достаточно мягко.

Он был признан годным к самостоятельным полетам, и мы, школьные товарищи, радовались за него и от души ему похлопали.

Он был настолько взволнован, что даже отдал мне кусок хлеба, который не смог доесть. Я же угостила его лимонадом, и он с жадностью выпил его.

— Успокойся, ты должен совершенно успокоиться, — говорила я.

И тут я впервые заметила, что этот самонадеянный парень слушает мои советы, как пугливая девочка.

В школе мы о Павле почти ничего не знали. Слышали только, что у него где-то есть отец, который оставил семью, и старшие незамужние сестры. Все эти женщины наверняка балуют Павла и захваливают его. Это по нему видно. Он имеет все, что только захочет. У него такая самоуверенность, что кажется, будто он может горы сдвинуть. Среди ребят нашего класса он выделяется аккуратностью, особое внимание обращает на свою одежду. Несмотря на все это, я неожиданно замечаю то, чего не замечала годами: он несчастлив.

Меня это очень удивило. Почему он несчастлив, совершенно непонятно. И все же я уверена в этом, совершенно уверена! Теперь мне понятно и его самомнение, которое в школе всегда ставят ему в упрек. Наверное, это его единственное средство самозащиты от чего-то глубоко унизительного.

Кто знает, не является ли этим «чем-то» его отец, который бросил семью.

И вдруг я решаю, что именно он может быть мне тем настоящим другом, о котором я мечтала, но не Рыжий Отокарик, счастливый, как беззаботный птенец под надежной защитой своего гнездышка, в котором все устроено так, как должно быть.

«Я нашла друга!» — захлебываясь, кричу я про себя. Но вслух говорю как обычно, только немного настойчивее:

— Ты должен успокоиться, Павел, совершенно успокоиться!

Наконец подошла его очередь!

Нетерпение Павла было настолько велико, что на его бледном лице выступили красные пятна.

Он уселся в «Пионер». Я держала крыло планера, а Рыжий Отокарик, который сегодня на старте, махнул ему красным флажком. Все это напоминало нам наши школьные игры.

Планер бесшумно побежал. Мы смотрели, как он оторвался от земли и стремительно, круто пошел вверх.

— Вот тебе на! — пропел Рыжий Отокарик. — Что он, с ума сошел, что ли?..

Он не договорил. На высоте пятнадцати метров планер вздрогнул и, как подстреленная птица, полетел вниз.

На земле он сделал круг, что на языке планеристов называется «сделать часы».

Мы все остолбенели.

Заместитель инструктора и Фричек первые бросились к нему.

Они вытащили Павла из планера, а мы только издали следили, как они повели его, поддерживая, к аэродромным постройкам.

Ребята побежали к планеру.

— Ни к чему не прикасаться! — крикнул заместитель инструктора.

Я видела, как он был испуган и расстроен, — ведь надо же было этому случиться именно в его смену!

Мы смотрели издали на нашу птицу с подстреленным крылом. Мне было ее так жаль, словно это был человек, с которым я провела много приятных и волнующих минут.

Все наперебой высказывали свои предположения. Похоже, что Павел преждевременно отцепил трос. Мы видели, что трос упал на землю раньше, чем планер.

Что же произошло? Пытаюсь припомнить весь этот недолгий полет.

Шушка, у которой смех и слезы всегда наготове, заплакала. Рыжий Отокарик стоит неподвижно, с задумчивым видом.

А я в душе все повторяю: «Я нашла друга, я нашла друга!» — и чувствую, как по моему лицу, как капли дождя, катятся слезы.

Наконец заместитель инструктора и Фричек вернулись.

С Павлом, кроме сильного испуга, ничего не случилось. Но, несмотря на это, скорая помощь увезла его на обследование в больницу.

Спустя некоторое время прибыла летная комиссия, и все выяснилось.

Оказывается, Павел «перетянул» планер, и сильно натянутый трос лопнул. Резкий поворот ручки управления и недостаточная высота не дали ему возможности вывести планер в горизонтальное положение.

Планеристы решили, что он наверняка будет исключен из летного кружка.

Полеты прекратились. Мы все отлетали, а для повторных полетов нет особого настроения. Все сидят или лежат на земле, ожидая «папашу» и Яна.

Но их всё нет и нет.

— Сидят на каком-нибудь меридиане, — шутит Фричек, — или на созвездии Козерога — между рогами.

Но на шутку никто не откликается.

Только Шушка вскоре не выдержала.

— Он мог начисто разбиться, — сказала она.

Но Рыжий Отокарик на нее обрушился:

— Молчи ты, болтунья!

— Да перестаньте! — оборвала я их.

И Шушка действительно на некоторое время умолкла.

Не отрываем глаз от неба. Белоснежные мелкие высокие облака потемнели. Только на западе, откуда мы ждем наши планеры, осталась еще широкая ясная полоса, напоминающая реку между темными берегами.

К горизонту она сужается. Но вдруг в сверкающей середине этой блестящей полоски появилась темная точка, одинокая лодка.

Как только она достигла конца реки, берега сомкнулись, и закат погас.

И тут планеристы крикнули:

— Планер! Один возвращается!

Через некоторое время планер уже описывал широкие круги над аэродромом, идя на посадку.

Это был Ян. Когда он сел на землю, на горизонте появился и второй планер, казавшийся мотыльком, медленно пробиравшимся сквозь тучи.

Со страхом ожидаем возвращения «папаши» инструктора. У него и у Яна обожженные солнцем лица, овеянные ветром, словно они вернулись из районов вечных снегов.

Пока еще нет разговора ни о достигнутых высотах, ни о преодоленных расстояниях. Заместитель докладывает, что произошло. «Папаша» глядит недоуменно в ту сторону, где лежит наш «Пионер».

Не проронив ни слова, он молча пошел к раздевалкам.

Конец летного дня. С необыкновенной тщательностью убираем планеры. У всех такой вид, будто мы в чем-то провинились.

Павел опять среди нас.

Он совершенно здоров. Возможно, потому, что спина у него была защищена парашютом, он не получил никакого ранения. И «Пионер», наш верный товарищ, на котором мы учились первым планерским шагам, будет после ремонта и приемки снова годен к воздушным путешествиям.

Все, кажется, обошлось благополучно.

Но неизвестно, что будет с Павлом. Пока что его не допускают к полетам. Инструктор на него вообще не обращает внимания, делает вид, что не видит его.

И тут вмешиваюсь я. Пользуюсь коротким перерывом, когда «папаша» на минуту остается один. Говорю без остановки. Защищая Павла, говорю о вещах, о которых не имею никакого понятия, но которые чувствую сердцем. Почему у Павла эта неприятная самоуверенность и постоянный страх, что кто-то его опередит?

Инструктор слушает меня очень внимательно. Щеки у меня горят. В конце концов я признаюсь, что потому так хорошо понимаю Павла, что у меня дома тоже не все в порядке, что я тоже «не такая, как все».

Инструктор прерывает поток моего красноречия.

— Ты сирота, да? И ты тоже несчастлива? — спрашивает он.

— Нет, нисколько, — продолжаю я убежденно, — я вполне счастлива. Только иногда мне становится себя жаль. Правда, когда я была меньше, это случалось значительно чаще. Но теперь я об этом почти не думаю. Даже если бы я хотела себя убедить, что я несчастлива, мое хорошее настроение взяло бы верх, несмотря на все мои усилия.

Никогда в жизни я еще не произносила столько убедительных, горячих и горьких слов. Я выдаю себя, чтобы оправдать и защитить другого.

Хотя нет, однажды я уже защищала себя и других девочек из нашего класса перед нелюбимой учительницей. Мы тогда в чем-то провинились, и нам угрожали двойка по поведению и выговор. Было обидно и неприятно. Дело выглядело совершенно безнадежным. Наша классная руководительница не любила детей, и, казалось, ее не растопит даже самое жаркое пламя. Все же я решилась и высказала ей много горьких слов, как сейчас «папаше» инструктору. И ледяной покров растаял. Оказалось, что у нее горячее сердце и нежные, ласковые глаза, а злое выражение им придают толстые очки.

Это было трогательное примирение. Она прижала меня к своей груди, и мы почувствовали близость, но не такую, какая бывает у детей со взрослыми, которые всегда стоят на ступеньку выше, а товарищескую.

Как тогда с учительницей, так и теперь с «папашей» инструктором, мы поняли друг друга. Только инструктор не заплакал, как она, а, обняв меня за плечи, сказал, что некоторые ученики по теории могут быть на высоте, а практически не справляются с делом. Но все-таки он «присмотрится к Павлу и увидит, можно ли что-нибудь из него сделать».

И я была уверена, что он сдержит свое обещание.

— Ты уже не чувствуешь себя сиротой, парнишка, правда? — спросил он меня.

— Конечно, нет! — весело ответила я и побежала за остальными.

В конце летного дня я увидела Павла с инструктором. Они шли по аэродрому к ангарам. Инструктор обнял его, и по склоненной голове Павла я догадалась, что он плачет.

Значит, все сложилось как нельзя лучше.

Но все-таки Павел сейчас между нами как гость, который только наблюдает за полетами. При составлении плана полетов на следующий день он не был включен. Но на аэродроме он находится до последней минуты и всегда присутствует на вечерних летучках.

Павел стал молчалив. Когда же Павла изредка зовут помочь притащить залетевший за старт планер, он оживляется и горячо берется за дело. После этого он опять усаживается в стороне.

Я все время около Павла, как заботливая сестра. Первое время его это удивляло, но скоро он привык. И здесь я обратила внимание на разницу между нами: для него все проявления ласки и внимания что-то само собой разумеющееся, но сам он даже в мелочах не платит другим тем же.

Он даже не заметил, что я хочу быть ему другом.

Ночью налетел ветер и разбил у нас на кухне окно.

Он принес не только дождь, но и холодную погоду.

В Бржезове боятся, что сорвется праздник урожая. Мы, планеристы, знаем, что это циклон, что вскоре опять потеплеет и постепенно будет проясняться.

Работы у меня теперь мало, и я могла сбегать к матушке Мрачковой домой посмотреть на ее грамоту. Через щелку в дверях я увидела множество сладостей, которые были наготовлены к празднику урожая.

Стоял удивительно приятный запах. Кабанчики, говорят, уже заколоты. Из них наделают колбасок, сальтисонов[2] и других вкусных вещей. Как же не прийти!

Но если даже Бржезово превратится в сказочный замок, где на деревьях будут вместо листьев печеные утки, а кусты и цветы будут из чистого шоколада и крема, я все же поеду в воскресенье на аэродром.

Мы до блеска начистили планеры, подмели ангары и привели в порядок клуб и раздевалки.

По небосводу мчались облака, только высокослоистые и перистослоистые, — короче говоря, не для нас. Мы уже было хотели разойтись, вдруг Рыжий Отокарик вскрикнул, показывая на запад.

В том месте, где мы ежедневно наблюдаем заход солнца, кружились чайки, похожие на ослепительно белые флажки в сером небе.

Восходящий поток!

С криками радости мы побежали к планерам.

Опять наступила жара, но дни стали заметно короче. Как только садится солнце, над землей поднимается туман. Кажется, будто на ангары, деревья и кусты опустились облака.

Вчера вечером я впервые увидела из планера змея! Он напугал меня до смерти. Ребятишки, так же как и скворцы, всегда первые чувствуют невидимые признаки наступающей весны или осени.

В Бржезове около нашей станции на электрических проводах сидят рядами ласточки в черных фраках. Наверное, они совещаются, обсуждая предстоящий длинный перелет.

Но в середине дня этих признаков осени не замечаешь. У нас пока еще жаркое лето!

Все воскресное утро мы летали под хорошими кучевыми облаками, но к двенадцати часам они рассеялись и небо очистилось.

С помощью лебедки одиночки далеко не залетят, потому что восходящие потоки не высокие, как выразился о них Фричек — «не длиннее собачьего хвоста». Заместитель инструктора отправился заказать для нас буксирный самолет, но вернулся ни с чем. Возможно, он прилетит позднее.

Что же делать? Идти купаться?

И здесь я предлагаю отправиться в Бржезово на праздник урожая. К автобусу мы еще можем успеть. Некоторые тут же соглашаются, другие в нерешительности. Наконец «папаша» инструктор решает, что поедут все. Перемена обстановки нас освежит, а небо без нас за это время не обрушится.

Мы без долгих размышлений собрались в путь. Ян не принимал участия в обсуждении, и вдруг выяснилось, что он не едет с нами. Как я жалела, что вылезла с этим глупым предложением! Мне уже не хочется ехать.

Но не успели мы пройти и пятидесяти метров, как Ян передумал и бросился нас догонять. Казалось, солнце вышло из-за черных туч.

В полупустом автобусе жара невыносимая.

— Воды! Воды! — вздыхает Искра.

А Шушка всовывает ему в рот кусочек печенья, которое только что надкусила.

— Ты сама пекла эту замазку? На твоем месте я бы послал его в Донбасс для использования вместо цемента.

Мы так смеемся, что даже подпрыгиваем на сиденьях. Наш автобус — допотопной конструкции, с лавками вдоль стен. Мы держимся друг за друга, ребята нарочно подпрыгивают и падают так, словно в сиденье выскочили пружины.

Короче говоря, нам очень весело!

С нами и Либуша, жена заместителя инструктора. Она теперь не кажется нам такой взрослой, как раньше. Даже трудно себе представить, что она замужем. Если бы не это обстоятельство, она, как и мы с Шушкой, охотно участвовала бы в любой игре.

— Давайте споем, — предложила Шушка.

— Здесь петь нельзя. Это не наш автобус!

— Но в поезде ведь можно.

— Поезд — совсем другое дело, — сердито обрезал Шушку Рыжий Отокарик.

Когда наступает относительная тишина, слышится фырканье мотора, напоминающее глубокие вздохи животного, запряженного в повозку.

Мы уже почти в Бржезове. Спускаемся с последней горки. Перед деревней сверкают в лучах солнца красные бусы рябины.

Как приятно ехать по своему ежедневному маршруту с планеристами и Яном! Ничего не изменилось, но все носит праздничный характер.

Проехали через гумна, въехали в ворота из хвои и цветных лент, под которыми утром прошло торжественное шествие, и остановились перед нашей станцией. Но дом безмолвствует, как и другие сельские постройки. Кажется, что в деревне все внезапно вымерло.

Но вот издали доносятся звуки оркестра, и мы понимаем, что вокруг нас не мертвое царство, а праздничное ликование.

— Все это хорошо! — сказал заместитель инструктора. — Но посмотрите, какой у нас вид!

Мы все одеты в спортивные трусы, майки и блузки, измазанные и измятые от парашютных ремней. Что же делать? Может быть, все-таки пойдем на футбольное поле, где проходит праздник?

— Напьемся и отправимся обратно на аэродром.

— А как ты собираешься отправиться? Автобус будет только вечером.

— Вот это да! — сказал снова заместитель инструктора.

Я повела нашу компанию к молодому леску за футбольным полем. Оттуда, под прикрытием молодых деревцев, нам видно все пространство, усеянное палатками с напитками и разными вкусными вещами. Звон бокалов на нас, изнемогающих от жажды, действует мучительно.

— Пил бы до обалдения! — вздохнул Рыжий Отокарик. И, как на аэродроме, накинулся на Шушку: — Пора бы пойти и выяснить, какая там обстановка.

Но она даже не обратила на него внимания. Ее расширенные глаза прикованы к танцевальной площадке.

— Кто внес предложение пойти на праздник урожая? Кто нас сюда завел? Кто обязан нас напоить и накормить? Маша! Так пусть она и отправляется! Она здесь как дома!

Шушка и Либуша охотно идут со мной.

В первую очередь мы пошли за лимонадом. В соседней палатке, где можно получить кофе, стоит матушка Мрачкова. Сегодня она вся в белом, как доктор. Она увидела меня и машет полотенцем. Не успели мы взять в руки стаканы, как к нам подлетел Тоник и закричал что есть мочи:

— Посмотрите-ка, пришло подкрепление!

Я вынуждена была рассказать ему, что в лесочке находятся наши ребята с аэродрома и не знают, как им быть.

— А ну-ка! — кричит Тоник. — Стол для нашей помощницы и ее товарищей!

Он не подпускает никого к свободному столу, разыскивает стулья и приводит наших ребят из лесочка.

Все с любопытством рассматривают нас. Хорошо же мы выглядим среди празднично одетых крестьян и крестьянок!

— Как бродяги, — говорит Павел и садится за стол.

Моторист Куба со станции, заглянув в наши бокалы, возмущенно кричит:

— Бедняжки, пьют одну мушиную воду! Пива сюда, пива для крыльев нашей родины!

— Да будет тебе! — осадил его Тоник. — Это же не футболисты, а планеристы!

— Не беда! Они тоже всегда стремятся вперед.

От пива мы решительно отказываемся. Может, кто из нас голоден? Может, кто не обедал? Как званых гостей нас угощают домашней колбасой, а если нам еще чего-нибудь захочется, мы можем купить по недорогой цене.

Прямо сказка! Столько сладостей! А сколько, говорят, уже до нас съедено! Гуляши и тушеное мясо полностью уничтожены, но можно еще получить моравскую отбивную и бульон.

— Нет, это не пойдет, в такую жару я не собираюсь обливаться потом! — ворчит чем-то недовольный Рыжий Отокарик.

Его опять какая-то муха укусила.

— А что такое моравская отбивная? — спрашивает Шушка.

— Вымоченная в Мораве, — обрезал ее Отокарик, продолжая хмуро смотреть на бутерброды, яички в майонезе и горы салата.

Шушка направляется к палатке со сладостями, а я задерживаюсь у солений. Я не очень люблю сладости, мне иногда хочется, как серне, полизать соль. Когда я себе наложила полную тарелку, оказалось, что платить не надо, так как я — работник кооператива. Кроме того, полагается еще кофе и кусок торта.

Мы все наелись, как на настоящем празднике, и ходим довольные, даже Рыжий Отокарик, который вместе с вкусной едой проглотил и злую муху.

Оркестр играет непрерывно.

Нам не пришлось долго ждать кавалеров для танцев. К нашему столу подошли ребята, большинство из них трактористы с нашей станции. Либуша и Шушка с охотой согласились. Я отказывалась до тех пор, пока от меня не отстали.

Павел с Отокариком, осмелев, направились к девушкам — решили показать, чему они научились в танцевальном кружке.

Ян долго не шел в круг, наблюдая за моей борьбой с танцорами. Потом выбрал себе девушку со светлыми, как у Элишки, волосами.

Я осталась одна с маленьким Гонзой.

Все мое радостное настроение улетучилось. Хотелось подняться и броситься бежать домой без оглядки!

Если бы Павел был настоящим другом или братом, он не допустил бы, чтобы я осталась одна: он сразу бы почувствовал, как мне тяжело. Но Павел ничего не видит и не обращает на меня никакого внимания, даже ни разу не оглянулся в мою сторону.

Мы сидим с парнем из «Жужу» одни, всеми забытые, с печальными лицами. Этот паренек хоть и похож на одиннадцатилетнего мальчика, такого же возраста, как Павел и Рыжий Отокарик, но у него, как и у меня, «деревянные ноги», по тетиному выражению.

Но зато Гонза старательный и упорный парень и среди нас, молодых, самый лучший планерист. И, возможно, ему очень обидно, когда «папаша» инструктор говорит, что у него планерский рост, то есть рост легкого жокея.

Ребята изредка подходят к нашему столу. Особенно Рыжий Отокарик. Сделает несколько кругов и опять останавливается около нас. Танцы его не особенно привлекают. Говорят, что матери приходилось заставлять его ходить в школу танцев.

Только Ян неустанно танцует с девушкой, похожей на Элишку.

Вдруг я увидела своего носителя даров.

Он держит в руке большой желтый георгин и смотрит на меня. И, хотя мне не очень-то приятно, я набираюсь мужества и отвечаю ему благодарным взглядом. Когда он появился, я уже не чувствую себя такой одинокой.

Оркестр перестал играть. Кое-кто из ребят вернулся к столу, среди них и Ян. Мой носитель даров также двинулся с места. Тайком наблюдаю, как он, лавируя между столами, направляется к нам с цветком в руке.

Я представила желтый георгин у своих ног и возмущенное удивление Яна.

Цветок падает к моим ногам, и Ян смотрит на Олина, а потом на меня.

Он остался у стола, несмотря на то что девушка с золотыми волосами была свободна.

Постепенно поле пустеет. Члены кооператива идут на вечернюю работу. Оркестр собирается играть последний танец. Объявлено, что приглашают дамы. Золотоволосая девушка направляется к Яну. Мне казалось, что, танцуя с ней, он смотрел только на меня.

Все уже съедено и выпито; осталось лишь несколько тортов, которые будут продавать с аукциона в пользу местных ясель.

Мы направляемся к месту торгов. На большом подносе стоит шоколадный ежик. Иголки у него сделаны из миндаля, он смотрит на толпу смешными мармеладными глазами.

— Пятнадцать крон! Раз, два... Двадцать крон! Двадцать одна!.. Раз, два... Тридцать крон!

Минуту стоит напряженная тишина.

— Тридцать одна! — выкрикивает Шушка.

И аукционер выстукивает:

— Тридцать одна! Раз, два, три!

Никто не набавляет. Ежик принадлежит Шушке.

Оказывается, у Шушки только восемь крон.

— Ты набавила, не так ли? — спрашивает ее с угрозой в голосе Рыжий Отокарик. — Эту девчонку следовало бы как следует взгреть.

Шушка чуть не плачет. Мы решаем сложиться. Вытряхиваем у кого что есть. Не хватает десяти галлеров. Наконец наскребли всю сумму. Ежика разделили в соответствии с тем, кто сколько внес.

Самый большой кусок все-таки достанется Шушке.

Не успели мы откусить по кусочку, как в воздухе раздался острый, пронзительный крик:

— Го-о-ри-ит!

Стадион опустел за несколько секунд.

Бежим вслед за всеми по пыльной проселочной дороге.

Перед нами, среди домов и деревьев, взметнулся огненный столб, за ним высоко вырвался дым, сразу превратившийся в огромную черную гору. В одно мгновение светлый солнечный день превратился в сумрачный вечер.

Страшная паника. Я падаю. Кто-то помогает мне подняться, и дальше мы уже бежим вместе, крепко держась за руки. Это Ян, и я готова, не задумываясь, броситься в самое пекло.

Горит огромный сарай, набитый свежей соломой.

Огонь угрожает соседним постройкам. К сожалению, пожарные насосы не очень-то хорошо работают. Они поливают соседние дома, а сарай, который никто не гасит, горит, словно огромная свеча.

Темный дым закрыл небо, и наступила темнота, как в полночь, озаренная лишь ярким пламенем пожара. Воздух наполнен дымом, пеплом и криками.

На истерический женский вопль бросаемся в какой-то домик, в страшной суматохе хватаем все, что попадает под руки, и выносим в сад. Меня окатили струей из насоса, и я, вся мокрая, хватаюсь за веревку и увожу корову в безопасное место. Как послушно она за мной идет!

Внезапно наступила тишина...

Никто не знает, сколько прошло времени.

Утих шум насосов, небо посветлело.

Сарай сгорел до тла. В воздухе еще носится угрожающий запах и продолжает валить дым. Мы переносим вещи обратно в дом. Только теперь я почувствовала сильную боль в колене.

Санитарная служба перевязывает и оказывает первую помощь потерпевшим. Я подставляю колено, черное и покрытое дорожной пылью.

Надо сделать противостолбнячный укол! Будет больно.

Ян остался около меня, держит мою руку, и мне хочется, чтобы перевязка продолжалась вечно.

Автобус уже ушел, и нам предстоит долгий путь домой. Кто-то предложил, чтобы я осталась здесь до утра, так как к шести все равно на работу и, кроме того, у меня перевязана нога.

Но это невозможно! Если я не откликнусь на стук пани Сухомлиновой, она выбьет дверь и, по наказу тети, будет меня искать во всех больницах и моргах.

Это прозвучало так убедительно, что никто не стал возражать.

Умывшись и съев по куску хлеба в доме, который мы помогли отстоять от огня, все двинулись в обратный путь. Уставшая, промокшая, я все же не могла отказаться от двенадцатикилометрового пути рядом с Яном.

Выбравшись на ровную дорогу за деревней, мы вдруг ощутили бодрость и свежесть, как после купания.

Идем обнявшись, шагаем бодро, ритмичным, размеренным шагом. Километры убегают весело и даже слишком быстро.

Либуша вспомнила о недоеденном ежике. Рыжий Отокарик — он у нас сластена — заявил, что когда-нибудь поколотит Шушку, да так, что она станет синяя, как новогодний карп.

— Это мы еще посмотрим! — ответила Шушка с другого конца нашей шеренги. — Ты дал только четыре кроны и двадцать галлеров, а нацелился на самый большой кусок.

— Та порция, которую он успел съесть, стоила самое малое шесть крон!

Мы по очереди рассказываем обо всем пережитом на протяжении дня, главным образом во время пожара. Кто видел женщину, выбросившую во время паники часы из окна? Либуша выгоняла поросят, а я гнала корову.

Наклонившись ко мне, Ян спрашивает шепотом, куда я дела желтый георгин. Я отвечаю, что потеряла.

— Нехорошо терять подарок, преподнесенный от чистого сердца, — говорит он.

Счастливая, я тихонько рассмеялась.

Если он полетит завтра, как запланировано, в свой высотный полет, сказал Ян, то из голубой дали тоже принесет мне какой-нибудь небесный цветок.

На этот раз пани Сухомлиновой впервые за все каникулы не удалось вернуть меня к жизни. Я только что-то крикнула в ответ, а затем снова уснула, раньше, чем она успела дойти до своих дверей.

В Бржезово я вынуждена была отправиться вторым автобусом и соответственно попала на аэродром только к четырем часам.

Издали я заметила Элишку, и, когда планеристы стали меня звать, я замедлила шаг, притворившись, что нога еще болит.

Как она была красива в новом васильковом свитере, на фоне которого отчетливо выделялись ее лицо и золотые волосы! Я готова была провалиться сквозь землю.

Ян был уже в воздухе. Мы ожидали его возвращения.

Вдруг раздалось сразу несколько голосов:

— Планеры! Один, два, три, четыре... семь планеров!

Но это была стая аистов, летящих на юг. Они летели правильным клином, и вожак шел впереди.

Мне стало так грустно, что я с трудом сдержала слезы.

Наконец я увидела «Шугая» Яна. Планеристы были полны нетерпения. На этот раз Ян пошел в полет в кислородной маске и с вмонтированным барографом. Все гадали, какой высоты ему удалось достигнуть.

Что касается меня, то я с большим удовольствием задержала бы его в воздухе.

Ян делал круги почти над нашими головами. Как только он приземлился, планеристы окружили его. Я наблюдала издали. Сердце мое, полное нетерпения, тревожно билось.

Он окинул всех взглядом и увидел Элишку.

Что это была за встреча! Будто они были на всем аэродроме совершенно одни. Его восторг и радость при виде ее обожгли меня жгучим пламенем.

Ей он вручил обещанный мне небесный цветок.

Вокруг меня звенят веселые голоса. Сегодня вечером на летучке Ян будет рассказывать о достигнутой им высоте. Павел, который мне еще раз об этом напоминает, не видит, что я уже отгорела, как деревце, стоявшее в Бржезово перед пылающим сараем.

Он не видит ничего. Теперь я точно знаю, что он не может быть настоящим другом.

Я одна, совершенно одна!

— Маша! — крикнул «папаша» инструктор. — Где ты? Приготовься к старту!

С парашютом за спиной я сначала наблюдала за Рыжим Отокариком, который поднялся в воздух передо мной, а потом за оранжевым заревом на западе, где застыла огромная, похожая на крокодила туча.

Действительно, настоящий крокодил, крепко спящий в поблескивающей оранжевой воде.

Сначала у него оторвались лапы и когти, потом голова и хвост с розоватыми зазубринами. Наконец от него остались только разбросанные по небу темные комочки.

Пропало и оранжевое зарево. Но я в этот момент уже сидела в планере.

Когда надо мной захлопнулся колпак и планер оторвался от земли, слезы брызнули у меня из глаз и ручьем потекли по щекам.

Из самолета дважды высовывалась нетерпеливая рука, предупреждающая меня, что я тяну самолет за хвост.

С большим усилием я опомнилась и уже внимательно вела планер до высоты шестисот метров, где отцепила трос и осталась одна в воздухе.

В мое задание входило: описывать максимально широкие круги над аэродромом, потом идти на посадку и точно сесть на букву «Т».

Короче говоря, все то, что я уже бесконечное число раз делала. Только круги были больше, чем обычно.

Рыжий Отокарик залетел почти к самому городу.

Я тоже достигла окраины города, затем темной полосы леса, повернула вокруг ангара и пошла снова тем же путем.

Круг, конечно, должен был быть значительно уже, так как я опустилась на триста пятьдесят метров, но почему-то он был почти такой же широкий, как первый. По всей западной стороне, над извилиной реки и окраиной города, меня выбивал из круга бортовой восточный ветер. Сдерживая скорость, я настолько снизилась, что, когда оказалась над городом, высота у меня была только сто пятьдесят метров.

Я должна была немедленно вернуться к аэродрому, не закончив указанный круг. Встречный ветер помог бы мне дотянуть до заданного приземления.

Но мой новый разворот был слишком широкий. В этот момент я увидела перед собой маленькое облачко, крошечное, словно ягодка. Я решила, что оно может поднять меня вверх хотя бы на сто метров и я получу возможность вернуться и благополучно сесть.

Но входить в восходящие потоки нам было строго запрещено.

Когда я достигла места, где, как мне казалось, должно было быть облачко, его унесло ветром, а у меня осталось каких-нибудь восемьдесят метров высоты.

Тут меня охватил страх. Придется пойти на вынужденную посадку. О том, чтобы достигнуть аэродрома, не могло быть и речи.

Я стала рыться в памяти и вспоминать, чему нас учили и что мы неоднократно повторяли о вынужденных посадках за пределами аэродрома «в случае непредвиденных обстоятельств во время полета». Стерня. Низкие всходы на полях. Луга. Высокая рожь. Густой лес. Вода. Скалистая местность.

Все это вертится у меня в голове в хаотическом беспорядке.

Мне необходимо иметь высоту хотя бы сто метров, чтобы выбрать пригодную площадку, а у меня всего лишь метров шестьдесят.

За лесом, который я чертила на первых занятиях, находится широкий ровный луг. Какое же наказание ожидает меня за вынужденную посадку по собственной оплошности?

Но теперь мне уже все равно, у меня одно желание — очутиться на твердой земле. Никогда, за всю свою жизнь, я не ощущала такого страха и такой невероятной беспомощности. Призываю на помощь все свои знания, всю свою смелость.

Я уже над лесом. Различаю каждую верхушку дерева. Все идет хорошо. Еще несколько метров, я перелечу через лес и сяду на траву.

Я уже почти успокоилась. Наказание и выговор меня уже не волнуют. Главное — скорее очутиться на земле.

Неожиданно я почувствовала толчок в ручке управления и давление на левое крыло. Я повернула руль, но планер продолжает крениться на левое крыло. Это произошло оттого, что над лесом в воздухе образовался нисходящий поток, да и скорость планера была слишком мала. Тогда я еще раз повернула руль, чтобы выровнять планер, но от волнения сделала это слишком резко. Планер полетел носом к зеленым верхушкам деревьев, и я в ужасе крикнула: «Мама!»

«Вывести, вывести в горизонтальное положение!» — твержу я про себя. Тяну ручку управления, и планер наконец принимает горизонтальное положение и садится на верхушки деревьев.

Мягкий, пружинящий удар, треск сучьев, крик всполошившихся птиц.

Постепенно с радостью осознаю, что сижу с планером на верхушках деревьев, что и я и планер совершенно невредимы. О таких приземлениях даже было написано в пособии польского планериста, где, между прочим, указано, что в подобных случаях необходимо вылезать из кабины осторожно, чтобы не нарушить равновесие планера. 

Я попыталась осторожно освободиться от ремней.

Но первое же мое движение наклонило планер набок, я выпала из кабины и беспомощно повисла головой вниз, как груша.

Через некоторое время я услышала какой-то треск, в глазах у меня потемнело, и вокруг наступила абсолютная тишина.

Не знаю, как долго я провисела между небом и землей.

Пожалуй, это продолжалось не больше получаса. Планеристы следили за мной и знали, что я вынуждена буду приземлиться за пределами аэродрома. Они побежали в мою сторону, когда я еще летела от окраины города к лесу.

А мое обморочное состояние объяснялось лишь непривычным положением головы.

Я слышала, как меня звали, как трещали ветки.

Когда я открыла глаза, сильные руки спускали меня с дерева. Это был Ян.

— Не бойся, — сказал он, крепко держа меня за талию. Потом немного приподнял и опустил.

Однажды в детстве я заболела и лежала с высокой температурой. Когда я начала выздоравливать, отец завернул меня в одеяло и вынес на балкон.

Я увидела людей, автомобили, меня осветило солнце и обрызгала бьющая ключом шумная жизнь. От переполнившей меня радости и растерянности я заплакала. Родители думали, что я чего-то испугалась и поспешили отнести меня обратно в постель.

И я ничего не могла им сказать, потому что сама не понимала, отчего я плачу.

Когда я шла с «папашей» инструктором к аэродрому и он меня обнял за плечи, у меня было такое же чувство радости и восхищения жизнью. И я заплакала, как в детстве. А инструктор, сжав мое плечо, уговаривал и успокаивал:

— Ну полно, парнишка, полно! Не ожидал я этого от тебя! Я имею в виду не аварию, а твои слезы. Ведь я всегда думал: «Маша — она не подведет! Она приняла к сердцу все, что я ей советовал, запомнила слова «Закаляйся, как сталь». Ну посмотрите на нее: плачет, как маленькая, как обыкновенная девочка!

А я реву еще больше, потому что у меня нет слов, так же как и тогда, в детстве, и только жалею, очень жалею, что инструктор не понимает меня так же, как когда-то не понял отец.

В ангаре, при полном освещении, планеристы осматривали «Пионера», которого сняли с деревьев и привезли на аэродром. Только хвост был слегка поврежден. Значит, он был таким же здоровым, как и я, если не принимать во внимание царапины и ссадины.

У меня будто камень с души свалился. «Пионера», с которым я пережила тяжелые минуты, мне хотелось с радостью обнять, как человека.

На летучке все было так, словно ничего не произошло: сначала политическая пятнадцатиминутка, затем хозяйственные вопросы и только после этого разбор каждого старта.

Мой старт наверняка будет разбираться последним. Сижу как на иголках.

Когда наконец доходит очередь до меня, я вся дрожу и голос у меня срывается. Такое чувство, будто я стою перед директором нашей школы и оправдываюсь в каком-нибудь проступке. Но все школьные происшествия кажутся мне ничтожными по сравнению с сегодняшним событием, и я удивляюсь, как они могли когда-то меня волновать.

Подробно рассказываю все, что произошло в воздухе со времени старта до последнего момента, когда планер сел на верхушки деревьев. Признаю, что мой второй заход по кругу не должен был быть таким широким, но что меня уносил бортовой ветер. Правда, я не говорю о том, что рассчитывала на облачко, и дважды повторяю, что решила выбрать для посадки удобное место — ровный луг за лесом, до которого бы дотянула, если бы не попала в нисходящий поток.

Умалчиваю также и о том, что перед стартом была рассеянна, а позднее, когда уже должна была думать о приземлении вне аэродрома, угнетена и раздражена.

Туманная исповедь говорит в мою пользу. Единственная моя провинность состоит в том, что во второй заход я пошла широким кругом, упорно желая завершить полет, и не возвратилась на аэродром.

Стоит абсолютная тишина, какая бывает в классе в самые напряженные минуты.

«Папаша» инструктор, как и всегда, когда его мысли чем-то заняты, что-то сосредоточенно записывает, и слышен только шелест бумаги.

Наконец он предложил планеристам высказаться, а главное — помочь мне разобраться в моих ошибках.

Потом должны были принять решение, какое мне дать наказание. Все молчали, и тогда инструктор предложил мне самой вынести себе приговор.

Еле слышным голосом я сказала:

— Не допускать к заключительным экзаменам пилота первой категории.

Снова наступила гробовая тишина.

— Товарищи, — сказал наконец инструктор, — разрешите мне сказать, как вашему учителю. Я ручаюсь за каждого из вас и за всех несу ответственность. И вы сами видите, что ответственность у меня не маленькая. Я должен вникнуть в душу каждого из вас и знать, чего от вас можно ждать. Признаться, сегодня Маша меня огорчила — ее мысли не были полностью направлены на выполнение задания. Каждое дело, если оно выполняется по-настоящему, требует полной отдачи, а особенно в планером деле. Я не буду ее спрашивать, почему ее мысли были так далеко, но за это потребую здесь, перед всеми нами, торжественно пообещать, что этого никогда не повторится. Я бы хотел, — добавил он, повысив голос, — чтобы вы стали людьми, выкованными из стали. Только тогда вы будете владеть собой, только тогда вы победите, как планеристы, и тогда принесете пользу обществу.

На мои глаза снова навернулись слезы, как всегда, когда произносят торжественные речи. Тем более, что инструктор прежде всего обращался ко мне. Но я закусила губу, переборола себя и не дала волю слезам, как и подобает смелому планеристу.

— А что касается ее наказания, — продолжал он уже обычным голосом, — я хочу сказать следующее. Давайте заглянем в ее летную книжку. Мы увидим, что на счету у нее уже шестьдесят пять стартов двоякого типа и девять часов тридцать пять минут индивидуальных полетов, и все это с отличной оценкой, если не считать последнего полета. И во время учебных полетов, и на экзаменационных полетах, и, как вы их сами назвали, в полетах термических она показала лучшие качества планериста — отвагу и самообладание. Я считаю крайне несправедливым, чтобы она сама себя отстранила от экзаменов, которыми оканчивается подготовка пилота первой категории. Я предлагаю и прошу поставить этот вопрос на голосование, чтобы в наказание после каждой нашей летучки Маша делала нам доклад по теории на ту тему, которую я сам ей назначу. Всем вам это будет полезно, а ей, так как экзамены не за горами, еще больше пойдет на пользу. А работой мы загрузим ее настолько, что она дыхнуть не сможет.

Раздался короткий смех, и лед был сломлен.

Все согласились с предложением инструктора.

— Давайте-ка закончим сегодняшний день торжественной «Песней труда», — продолжал «папаша» инструктор.

Все встали и запели.

Я запела вместе со всеми, мой голос был подхвачен другими голосами и затерялся среди них. Но, несмотря на это, он казался мне сильным и прекрасным.

Кто-то робко взял меня за руку. Это была Элишка, которая все время стояла за мной. От неожиданности я замолкла, а затем, не отнимая руки, запела еще громче. Голос мой уходил высоко в ночное небо.

До экзаменов осталось всего семь дней.

Из школьной группы допущены к экзаменам только я и Рыжий Отокарик. Вчерашний ветер ночью принес изменение погоды: начался осенний ливень, который, как мне помнится, всегда приходил к концу каникул.

Собственно говоря, этот дождь кстати.

Мне не хочется видеть аэродром, планеры и даже планеристов. Что-то во мне переменилось. И, пока все не уляжется, лучше побыть одной.

К счастью, я должна усиленно заниматься и как следует убрать квартиру. Все лето я не мыла полы и не вытирала пыль, теперь придется наверстать.

Через неделю поеду в Тржебич и привезу тетю со всеми ее сумками, корзинами фруктов, вареньем и неизменным яблочным повидлом.

А после этого, в среду, начинается учебный год!

Я прислонила истрепанную и изорванную книжку по теории планеризма к тетиной ступке, потускневшей от времени и давно нечищеной, и то и дело во время мытья пола подбегаю к буфету и заглядываю в книгу, чтобы проверить то, что я повторяю про себя.

Рыжий Отокарик свистнул в коридоре и тут же появился на кухне.

Увидев этот разгром, он в ужасе воскликнул:

— Ты совершенно сошла с ума!

Но тут же пообещал вставить разбитое стекло в окне, которое трижды перемерил.

Все-таки он отличный товарищ!

Потом мы вышли посидеть минутку на лестнице, ведущей во двор, и, как когда-то летом, глядели на дождь.

Рыжий Отокарик, оказывается, рад дождю, который дает ему возможность тщательно подготовиться к экзаменам. Ему осточертели вечные круги вокруг аэродрома, и он уже не дождется, когда станет пилотом второй категории и начнет заниматься термическими полетами.

— Да, вот это будет дело! — сказал он и сплюнул в знак восторга. — Через неделю — в школу, — произнес он вдруг.

Посмотрите-ка, и он вспомнил о школе!

— По правде сказать, я жду не дождусь, когда увижу ребят. Интересно, как было в южной Чехии и в Есенике, какие там были у них приключения. Как наш Брдечко Вихрастый, останется ли у нас Рыба.

Короче говоря, нас вовсю разбирает любопытство, и мы по-настоящему радуемся приближению учебного года.

Когда начинается учебный год, у меня всегда такое чувство, что я вновь рождаюсь. Новые тетради, книжки и новые учителя и ученики — все это ведь очень интересно.

А сколько рассказов, которым нет конца, сколько с каждым приключилось, сколько было пережито! И так продолжается до тех пор, пока жизнь окончательно не входит в свою обычную колею.

Мы вернулись на кухню, и я снова принялась за уборку. Рыжий Отокарик предложил мне помочь и потом вместе позаниматься. Он старательно начистил до блеска медный пестик и ступку, и они загорелись, как два солнышка.

Куда там Павел! Рыжий Отокарик все-таки самый лучший парень! Конечно, пока его какая-нибудь муха не укусит.

Завтра кончаю работу в Бржезове.

Всякое расставание действует на меня угнетающе.

Мне было больно оставлять свой стол, комнату, кирпичное крыльцо, и я помчалась в телятник прощаться с матушкой Мрачковой.

Всем я уже пожала руку, даже Олину.

Председатель кооператива торжественно меня поблагодарил и сказал, что рассчитывает видеть меня на будущий год.

Я сказала: «Хорошо, товарищ!», но про себя подумала, что тогда уже окончу школу и буду где-нибудь на постоянной работе.

Обняв телят и выпив кружку молока, я побежала обратно.

Какая мокрая трава после дождя! Я сбрасываю сандалии.

Есть о чем подумать! Экзамены, дорога в Тржебич, начало учебного года, торжественная покупка велосипеда на деньги, заработанные в сельскохозяйственном кооперативе.

Уже завтра Рыжий Отокарик опытным глазом окинет в магазине велосипеды и подберет мне какой надо.

Жизнь, которая складывается из завтрашних дней, прекрасна!

Я стала владелицей велосипеда. У меня собственный велосипед, мужской, полугоночный, вишневого цвета, со сказочным блеском.

Рыжий Отокарик первый прокатился на нем и только потом передал велосипед мне с торжественным выражением на лице.

У меня еще осталось достаточно денег. Если тетя что-нибудь прибавит, будет и зимнее пальто.

А завтра, завтра будут экзамены!

Планеры мы начистили, как к большому празднику.

Лето возвратилось. Но это уже, как говорят планеристы, его последние вздохи.

Я люблю это время года, когда стоящие в лучах медового, золотого солнца деревья бросают длинные прохладные тени. Вспоминаю о Тржебиче. Легкий ветерок колеблет в садике лозы дикого винограда, от сохнущих кустов помидоров и петрушки исходит острый запах.

От души радуюсь, что увижу наш старый домик, мечтаю, как буду ночью засыпать под нежное журчание ручейка.

Это самая приятная колыбельная, какую я знаю! Моя детская колыбельная!

В воскресенье утром Рыжий Отокарик нетерпеливо свистит под окном.

На этот раз я отправляюсь на аэродром на своем собственном велосипеде.

Несмотря на то что мы мчались, как пожарные, ребята из «Жужу» нас опередили. Впрочем, вся эта спешка напрасна. Неизвестно, когда подойдет наша очередь, когда достопочтенной комиссии заблагорассудится нас вызвать.

Лежим на земле и повторяем пройденное, почернели от этой зубрежки, как жители Конго. Рыжий Отокарик, как всегда, полон спокойствия — лежит и дремлет. Я же, как и перед каждым экзаменом, полна нетерпения и одновременно страшно боюсь, и голова у меня совершенно пустая.

Рыжий Отокарик приоткрыл один глаз и сказал, что, если на меня посмотреть с точки зрения химика, то я настоящая уксусно-кислосернистая соль.

«Папаша» инструктор и самые старые пилоты третьей категории, наши рекордсмены по высотным и дальним перелетам еще где-то в пути. А на аэродроме — сонное царство. Даже наши планеры, начищенные до блеска, выглядят так, будто они дремлют перед дальней дорогой.

Комиссия, состоящая из двух чужих инструкторов и нашего «папаши», соизволила явиться после часа. К этому времени уже вернулись все планеры и собрались все планеристы, даже те, которые сегодня не будут держать экзамены.

Наши школьные ребята тоже все здесь: Павел, Шушка и Элишка в васильковом свитере.

Сначала один за другим сдаем экзамены по теории. На каждого отведено по целых четверть часа.

— Да! За такое время тебя спросят даже о прапрабабушке, — шепчет мне Рыжий Отокарик. — Прополощут до самой печенки!

Экзаменуют нас чужие инструкторы, «папаша» лишь изредка присоединяется к ним.

Вопросы сыплются с трех сторон. Я их подбираю, будто теннисные мячи, чем дальше, тем с большей ловкостью. Но вот и конец!

— Ни пуха ни пера, — говорю я тихонько Рыжему Отокарику и напряженно слежу, как он отбивается.

Он такой же ловкий, как и я, и оба мы получаем жирные пятерки.

Затем стартуем с чужим инструктором за аэробуксиром и повторяем все, чему так долго учились: повороты всех видов, скольжение, пикирование, «штопоры» и, наконец, спокойное и плавное приземление.

Сразу после этого идем широкими кругами в самостоятельный полет на высоту шестисот метров.

Возвращаясь к аэродрому, я оглядываюсь на кудрявую темно-зеленую полоску леса. Тень от большого облака, лениво ползущая по земле, в этот момент закрывает лес, словно желая помочь мне изгладить его из своей памяти.

Но все это уже позади.

В экзамен включен также старт с помощью лебедки, и лететь надо было опять с незнакомым нам инструктором. Затем мы летали в одиночку и делали вокруг аэродрома на высоте ста пятидесяти метров четко выписанный круг, как по краю тарелки.

Наконец нас выстроили в ряд и зачитали нам результаты экзаменов по полному курсу обучения.

Теперь можно открыть страницу, на которой проставлено жирными буквами: «Курс термических полетов второй категории».

Если я буду так же упорна, внимательна и терпелива, то получу диплом пилота безмоторных самолетов.

Это будет ровно через год!

Завтра я поеду в Тржебич на однодневные каникулы!

Чужой инструктор вместе с нашим «папашей» и председателем комиссии поздравляет нас, и мы обещаем, что выполним все свои обязательства.

Когда моя рука очутилась в ладони председателя комиссии, я с большим усилием сдержала набежавшие на глаза слезы.

На сей раз мне это удалось!

Все стоящие вокруг горячо нам аплодировали. Элишка была среди них. Это была моя победа.

Но эта мысль только мелькнула у меня в голове.

Я взглянула в небо, и мне стало ясно, что туда устремлю я свою волю и свое сердце.