Она появилась в этом городе и в этом доме двадцать пять лет спустя после переезда в столицу и была принята так, как если бы за эти двадцать пять лет ничего в ее судьбе не изменилось; как если бы все эти двадцать пять лет она просидела на одном месте, не сделав ни шагу вперед и ни на дюйм не выросши.

— Раздевайся, — сказала Маня, — мама спит, но ты непременно увидишь ее, когда она проснется. Ведь тебе некуда торопиться.

Она послушно сняла котиковую шубку, вспомнив рыжую и вытертую лисицу, в которой она ходила когда-то, в дни юности. Ни Маня, ни ее сестра, казалось, не заметили в ней никаких перемен: ни дорогой шубки, ни постаревшего лица.

И вот они все трое сидят в той же гостиной, где много лет назад читали Ахматову, говорили о любви и даже дрались — полушутя. Невозможно было вспомнить, какие у них тогда были лица, какие голоса.

Подали чай. Обе сестры занимали гостью отменно, рассказывая о себе и ничего не спрашивая о ней. 

С тех пор как они расстались, подруги ее детства достигли многого: вышли замуж, народили детей, которых воспитали в традициях доброго старого времени, и эти дети были уже студентами. А сами они все так же преподавали иностранные языки: Маня — английский, Соня — французский. Дети их тоже учились преподавать. Их рассказов хватило часа на два, а к ужину появилась Екатерина Дмитриевна.

Она шла, опираясь на палку, очень старая, с крашеными волосами и вставной челюстью, однако на каблуках и в элегантном халате.

Гостья вздрогнула. Это был рецидив за три десятка лет не забытого ощущения страха, обиды и неприязни: когда-то Екатерина Дмитриевна, занимаясь с младшей дочерью французским языком, предложила давать уроки и ей.

— Сонечка будет серьезнее относиться к занятиям, ей будет интереснее.

Она была равно строга к обеим, но Сонечка была прилежнее и послушнее, а она рассеянна и неусидчива, может быть потому, что ей ни на минуту не давали забыть о жалкой ее роли, об унизительной причине ее присутствия на этих уроках.

— Здравствуй, милая, — сказала Екатерина Дмитриевна, увидев гостью, и приложила к ее губам сухую впалую щеку. — Ты давно тут сидишь? — Она, кряхтя, расположилась в кресле. — Ну? Как твои успехи в музыке? Ты все еще называешь свою тетку дурой?

Да, действительно, она называла тетку дурой и не хотела заниматься музыкой. Было так.

— Тетка давно умерла. Разве вы не знаете?

— Откуда же? Я нигде не бываю. Да если б и бывала, мы вряд ли бы встретились... У меня, милая, выходит учебник французского языка. Ах, если бы ты знала, сколько лет я над ним билась и чего мне это стоило! Ты, конечно, не можешь этого понять, потому что не знаешь, что такое работа над книгой: упорный и пристальный труд. Ты ленива и легкомысленна. — Она, как прежде, оглядела бывшую свою ученицу с ног до головы: — Светлые чулки-то не по сезону. И открытые туфельки тоже. И кажется, ты опять перекрасила волосы? Прежде они были у тебя светлее. 

— Нет, не перекрасила. Просто потемнели с возрастом.

— Ну, какой у тебя возраст! — Она усмехнулась и, приняв из рук дочери чашку, стала пить чай маленькими глотками. — Как поживает твой муж? Вы все еще без квартиры? Нельзя, милая, вечно жить на бивуаках.

Гостья сделала нетерпеливое движение, она хотела сказать, что за эти годы изменилось очень многое: что она потеряла ребенка и развелась с мужем; что второй ее муж погиб на войне, а их сыну уже двадцать два года; что она давно уже получила отдельную квартиру и выпустила несколько книг. Но сказать все это — значило бы огорчить ее и обидеть, и гостья не стала ничего рассказывать.

— Не представляю, как вы вдвоем помещаетесь у этой вдовы за занавеской. Конечно, в Москве нелегко добиться площади даже человеку с положением. Сколько вы ей платите? Вероятно, на это уходит весь твой заработок? Он-то что-нибудь зарабатывает? Помнится, он в каком-то институте? Как его зовут? Претенциозное какое-то имя...

— Юлий, мамочка, Юлий. Как это ты забыла? — подсказала Маня.

— Юлий, но не Цезарь, — усмехнулась Соня.

Человек, о котором они говорили, уже давно был доктором наук.

Все это показалось ей обидным сначала, а потом забавным, и все-таки подмывало рассказать и о своих книгах, и о сыне-художнике, и о войне, которая отняла у нее самого дорогого человека. И о том, как жилось ей теперь... Она удивлялась их неведению, — должно быть, не читают современных книг, а может быть, и газет, — но было не под силу разрушить их иллюзии. Ей это показалось нетактичным. Сказать, что она прожила богатую трудом и заботами жизнь, что-то сделала для людей и достигла известных успехов, было бы назойливо и хвастливо. Ведь они так гордились своим нерушимым превосходством, так были убеждены в ее ничтожности. И это делало их счастливыми.

Дом, в котором прошли многие годы ее печального детства, ее зависимой юности, показался ей запущенным и хмурым, словно здесь никто и не жил все эти годы. 

Она стала собираться. Сестры вышли ее проводить, и Маня, стесняясь, сунула ей в карман хрустящую бумажку:

— Возьми, возьми... Ты ведь нуждаешься, а для нас это сущие пустяки.

По ветхой лестнице она выбежала на улицу. Стояла снежная зима, и вокруг тротуара, как и прежде, лежали высокие сугробы. Над городом было то же небо, и облик улиц не слишком изменился.

«Ты не узнал меня, мой город, а я тебя отлично узнала. И я люблю тебя, как прежде, даже больше, потому что все мои скитания позади. Все обиды, нанесенные тобой, — позади. И все-таки благодаря тебе я вновь на некоторое время обратилась в двадцатилетнюю, беззащитную и неразумную, которую так охотно и легко люди обижали прежде».

Но вот что заботило: негде ночевать. Дом, где она рассчитывала найти приют, закрыл перед ней свои ветхие двери. Они не предложили ей остаться, может быть забыв, что в этом городе у нее уже никого, кроме них, нет. Но и это теперь было не страшно — она сейчас сядет в поезд, а утром будет в Москве, где живет ее семья и стоит ее сегодняшний дом. За его крепостными, непроницаемыми для обид стенами ее никто не потревожит. Вот только...

Она вернулась. Вновь поднялась по скрипучей лестнице и сунула в почтовый ящик десятирублевую бумажку, которую подали ей «на бедность».

Февраль, 1964