Пан Вентцель нахмурил брови и положил на стол треугольник.

— Попрошу сидеть тихо! — произнес он осипшим голосом.

— Око бранденбургское! — немедленно отозвался Юлюсек.

— С персидским зрачком! — добавил Мариан, засовывая руки в карманы штанов.

Вентцель поднял свою суживающуюся кверху голову, — волосы на ней стояли торчком, — и взглянул на детей, развалившихся на стульях.

— Попрошу сидеть тихо! — повторил он, и его побледневшие губы задрожали, словно в лихорадке.

— Гляньте-ка, у пана «Вентцлинского» опухла левая щека, — провозгласил Юлюсек, прищурив глаза.

— Это все от папирос. Сам небось тайком курит, а нам даже затянуться не дает, — флегматично изрек Мариан, иронически обозревая худые щеки учителя.

Вентцелю кровь ударила в голову.

— Я не курю папирос! — запальчиво воскликнул он. — Не приписывайте мне проступков, которые вы сами совершаете!

Юлюсек пожал плечами. Мариан еще глубже засунул руки в карманы штанов.

— Ах, значит, не курите? — спросил Мариан, надувая румяные, полные щеки. — Тю-тю!.. Может, еще скажете, что вы не замазываете чернилами дырок в ботинках? А ну-ка, отопритесь!

— Попробуйте-ка отопритесь! — затявкал, словно собачонка, Юлюсек и в экстазе триумфа взобрался на стол, в то время как Мариан продолжал раскачиваться на стуле, исподлобья глядя на учителя.

Вентцель был уничтожен. Он и в самом деле, не далее как вчера, замазывал белеющие из-под черной кожи носки — замазывал чернилами, чтобы дырки не очень бросались в глаза, когда он появится в столовой или гостиной.

Молча взял он в руки одну из книжек в темном переплете, стопками лежавших на столе, и тихо проговорил:

— Начнем со Священной истории...

Но Юлюсек жаждал насладиться своим триумфом. Он взобрался на стол и стал сбрасывать на пол тетради и книги своими грязными ногами.

— Вы взяли палочку — вот та-ак, обмакнули в чернила и стали замазывать башмаки...

Вентцель побледнел еще больше.

— Я попрошу слезть со стола и сесть как полагается, иначе я вынужден буду прервать занятия.

— Эка жалость... — буркнул Мариан, а Юлюсек подвинулся немного и уселся, подогнув под себя ноги.

— Валяйте, — заявил он, — вы мне не мешаете, я и так могу слушать весь этот ваш вздор.

Вентцель раскрыл книгу и медленно стал переворачивать украшенные гравюрами страницы.

— Мы остановились на Самсоне, на том, как ему отрезали волосы, — начал он, глотая слюну. — Вы уже знаете, что сделала это Далила и...

На лицах мальчиков появилось какое-то странное выражение.

— Вот, наверное, шикарная была женщина? — промурлыкал Юлюсек, сладострастно улыбаясь. — Правда, Мариан?

Но Мариан в этот момент обернулся к Вентцелю и, глядя учителю прямо в глаза, спросил:

— А как вы думаете, — она была брюнетка? А?

— Не знаю, — ответил Вентцель.

— Да отстань ты, Мариан, — завопил Юлюсек. — Разве он в этом что-нибудь смыслит?

— Гм, но ведь он — мужчина.

— Да ну, где там, господь с тобой!

Пан Вентцель сорвался с места.

— Тихо! — крикнул он, ударяя книжкой по столу. — Тихо, иначе... — Голос его сорвался.

Мариан и Юлюсек, прищурив глаза, нагло смотрели на учителя.

Столько иронии было во взгляде этих преждевременно развившихся детей, что вся наигранная энергия Вентцеля словно парализовалась, и он ощутил странное стеснение в груди, причиняющее ему мучительную боль. И так почти всегда он чувствовал свое бессилие и умолкал, проглатывая слезы унижения.

Эти два мальчугана в клетчатых рубашках, что были ему едва по пояс, всячески тиранили его, заставляя покорно клонить голову.

Что он мог сделать?

Вентцель подошел к окну и машинально открыл форточку. В комнату ворвался свежий весенний воздух.

Учитель метнулся от окна, словно сразу же пресытившись этим воздухом. Закрыв глаза, он стоял, бледный и несчастный, в полосе света, окрасившей в белые и желтые тона его жалкое лицо.

— Вы что, уже кончили занятия? — спросил вдруг Мариан, которому наскучило молчание учителя.

— Известное дело, — прибавил Юлюсек, — бьете баклуши, словно важная персона. Ничего вы в форточке не высмотрите. Еще, того и гляди, глаза опухнут!

Пан Вентцель медленно повернулся и подошел к столу. Лицо его выражало печаль и смирение. Он сел на стул и, опустив глаза, начал урок:

— Вы знаете, что Самсон был очень сильный, и, когда он оперся однажды о колонны храма и расправил плечи, колонны превратились в развалины, а крыша рухнула.

— Как бы не так... — прервал его Юлюсек, скептически усмехаясь.

Мариан на этот раз лишь иронически пожал плечами.

— Вся крыша рухнула, придавив толпы людей. Так были побеждены....

— Э-э! Все это такая же правда, как то, что Ева съела яблоко... — снова прервал учителя Юлюсек.

— ...были побеждены враги Самсона! — не смолкал голос пана Вептцеля.

Но тут зашевелился на своем стуле Мариан.

— ...а Адам подавился огрызком, — пропел он.

— И если бы не Далила, которая... — подхватил Юлюсек.

Теперь пан Вентцель с равным успехом мог обращаться к стенам: дети, в приступе неудержимого веселья, стали, словно мячом, перебрасываться легендами, которые учитель выдавал им за факты реальной действительности. Для этих преждевременно разбуженных умов уже не существовало очарования наивной веры, — со смехом и издевками терзали они Священное писание, еще не в силах постичь аллегории.

Под градом слов, которые так и сыпались из маленьких детских уст, казалось бы, созданных для молитвы, пан Вентцель сидел пришибленный и обессилевший, уронив голову на грудь.

Так было изо дня в день. Изо дня в день сам учитель и все, что он говорил, становилось предметом шуток, издевок и веселья.

Теперь Юлюсек совсем разлегся на столе, восторженно дрыгая при этом ногами, а Мариан спокойно упивался сознанием собственного превосходства и, преисполненный неописуемым блаженством, изо всех сил надувал щеки.

— Как там было с этим Ноем? Расскажите, пан Вентцель.

— Или про Давида!

— А еще про Сусанну! Ну?

Чувственное лицо Мариана так и вспыхнуло:

— Да! Да! Про Сусанну! Шикарная история!

И вдруг ни с того ни с сего детские глотки пронзительно грянули:

Эй, фефела! Мадалинский

прыг-скок — и фьють!

А зайчиха, тюх-тюх!

Мазурочку пляшет

с Барабашем!

— Прошу вас — успокойтесь, — стонущим голосом молит пан Вентцель.

Гей, коляда, коляда!

Еве полюбился,

на халяве прокатился.

А сам-то босой!

А сам-то босой!

Пан Вентцель закрыл лицо руками.

Но тут двери внезапно растворились, и две женские фигуры появились на пороге.

— Что тут происходит? — вопрошает хозяйка дома, худая, плоская блондинка, вся утонувшая в широких складках вдовьего платья.

— C’est atroce![1]   — подхватывает другая, проворно расстегивая кнопки поношенного пальтеца.

— Пан Вентцель, как могли вы допустить такое?

Пан Вентцель уже поднялся со стула и молча собирает книги и тетради. Он знает: что бы он ни сказал в свое оправдание, это никого не убедит.

Мать уверена, что хоть дети немного и распущенны... но, в конце концов, можно же воздействовать на них и заставить их быть послушными. Сама она, правда, этим искусством не владеет, но... пан Вентцель как-никак мужчина! Должен же он внушить им уважение к своей особе, к тому, что он говорит.

Пани Шимчинская произносит все это кисло-сладким тоном, и слова ее, словно удары бича, сыплются на несчастную голову учителя.

Да, да, она, разумеется, права, любой на его месте справился бы, один только он бессилен, один только он не может, не знает, как обуздать своих учеников и заставить их сидеть тихо и спокойно.

— Вы должны учесть, — продолжает пани Шимчинская, и голос ее журчит мягко, словно ручеек, — Юлюсек и Мариан — дети особые, к ним нужно найти особый подход. А вы...

«Особые» дети с непередаваемой иронией взирают на пана Вентцеля, в то время как он, растерянный, дрожащий, залитый краской стыда, шаркая ногами по полу, уступает место у стола гувернантке. Она же, осторожно положив свое пальтецо на кровать Юлюся, подступает к столу с весьма воинственным видом. А мать не сводит восторженного взгляда с полных щечек Мариана и светловолосой головы Юлюсека, который решил наконец слезть со стола и теперь уселся на ручке кресла.

— Да! да! Особые дети! — повторяет Шимчинская, и по ее бледным губам пробегает улыбка удовлетворенного материнского тщеславия.

Пан Вентцель смиренно опускает голову и, отвернувшись, дрожащими руками начинает искать в коробке, которая служит ему шкафом, чистый носовой платок и потертый свой кошелек. Коробка эта стоит под его кроватью — жалким, убогим ложем опустившегося поденщика. Кровать для приличия прикрыта синим покрывалом — собственностью хозяйки дома, ибо скромное одеяльце бедного молодого человека резало глаз и нарушало гармонию благопристойной детской комнаты.

Платка пан Вентцель в коробке не находит, но зато извлекает оттуда дохлую мышь, прикрепленную к замочку портмоне, в котором бренчит несколько медяков. Это дело рук «особых» детей, и теперь они буквально давятся от смеха при виде учителя, лицо которого внезапно покрылось мертвенной бледностью.

Они знают, что учитель смертельно боится мышей, и великолепно удавшаяся проделка безмерно радует их.

Но тут сидящая у стола француженка хмурит брови и, устрашающе подняв руку, кричит хриплым голосом:

— Attention, sales gamins! Ou je vais vous ficher des claques![2].

Мальчишки замолкают и теперь уже с меньшим увлечением раскачиваются на стульях. Француженка на великолепном монмартрском жаргоне начинает лекцию о греческой мифологии, а мамаша, втихомолку одарив ее улыбкой, медленно удаляется. Широкое платье вдовы исчезает в дверях, за которыми кто-то барабанит на рояле «Мечтания» Ашера.

Тем временем пан Вентцель мечется, пытаясь отцепить дохлую мышь от кошелька. На висках у него выступил пот, в больших грустных глазах сквозит отвращение.

Это длится томительно долго, дети, внутренне торжествуя, украдкой неотступно наблюдают за учителем. Наконец Юлюсек не выдерживает.

— Смотрите, пан Вентцель-то какой пятнистый стал! — кричит он, подскакивая на стуле.

— Как таракан в камышах, — нараспев подхватывает Мариан.

Но француженка, ударив кулаком по столу, прерывает этот взрыв радости у милых деток.

— Taisez vous, tas des salauds![3] — кричит она и вдруг, сунув руку в карман платья, вытаскивает довольно большой револьвер, заряженный хлебными шариками.

— Вот! — говорит она, кладя револьвер на стол. — J’espère, que vous aller vous tenir tranquilles... autrement — je tire[4].

Далее занятия продолжаются уже в полной тишине; на лицах мальчишек мелькает даже что-то вроде уважения.

Пан Вентцель тем временем, разделавшись с мышью и взяв со столика вытертую, порыжевшую шляпу, направился к выходу.

С завистью окинул он взглядом потасканное лицо француженки и лежащий на столе револьвер.

Владеют же другие искусством воздействия на этих... «особых» детей, — один только он не может, один только он!

Подавив вздох, пан Вентцель тихо взялся за дверную ручку и выскользнул из комнаты.

— Junon dévorée par la jalousie, épiait Jupiter...[5] — хрипло вещала француженка, гримасничая при этом, словно клоун в цирке, — et Jupiter aimait Jo...[6]

С увлечением любительницы бульварных романов она углубилась в историю любовных похождений Юпитера, на губах ее то и дело блуждала усмешка, а рука машинально поправляла жидкую челку на лбу.

Юлюсек, которому все это наскучило, пускал время от времени солнечные зайчики по потолку и пытался свернуть язык в трубочку, иначе говоря «рулетом». Зато Мариан, увлеченный рассказом француженки, скользил взглядом по ее груди, четко обрисовывавшейся под узким лифом. Смотрел, щурил глаза, надувал щеки...

 * * *

— Минутку, пан Вентцель, одну только минуточку... — И Эвелинка, встав из-за рояля, тряхнула головой, украшенной целым каскадом локонов. — Куда вы убегаете? Вечно у вас нет времени, а я тут сижу одна-одинешенька!

Последние слова сопровождались выразительным томным взглядом. Под действием этого взгляда пан Вентцель побледнел еще сильнее, чем при виде мыши.

О, если б только он знал заранее, что Эвелинка в эту минуту «мечтает» в гостиной и «истязает», по определению Юлюсека, фортепьяно, он уж наверняка прошмыгнул бы через кухню, хоть и там кухарка обычно приветствовала его недовольным ворчанием, утверждая при этом, что «как холера занесет его на кухню, так у нее бульон в горшке выкипает».

Но пан Вентцель предпочел бы сто раз нарваться на рассвирепевшую кухарку, чем испытать на себе воздействие магнетических взглядов Эвелинки, которая таким образом восполняла недостатки пансионного образования и проверяла силу своего обаяния на несчастном учителе своих братьев.

— Я сыграю вам Ашера, — промолвила она, поджимая крупные свои губы, — а вы переворачивайте ноты.

Вентцель в отчаянии переступал с ноги на ногу.

— Я хотел пойти на почту, — еле слышно пролепетал он.

— Почта от вас никуда не уйдет, — шепнула барышня, кокетливо изогнувшись, чтобы подчеркнуть округлость своих бедер. — Ну, скорее, я прошу!..

И снова последовал весьма выразительный взгляд.

Сердце в больной груди пана Вентцеля бешено заколотилось, кровь прилила к голове и красной пеленой застлала глаза.

Эвелинка удовлетворенно улыбалась. Ей хотелось испытать силу воздействия томного взгляда, и вот она уверилась, что это хорошая приманка, к тому же не требующая особых усилий. Но, ободренная успехом, Эвелинка жаждет продолжить свои упражнения в науке кокетства.

— Пан Вентцель, вы избегаете меня, — начала она, фальшиво разыгрывая при этом ноктюрн, — вы избегаете меня! О, я чувствую это!

Вентцель не смеет протестовать. Он стоит как соляной столб, судорожно сжимая кулаки. В горле у него словно комок застрял, губы нервно дрожат.

Девушка тем временем наклоняет голову и, слегка прищурившись, впивается взглядом в свою жертву.

— Вы от меня убегаете, а я страдаю!

Ноктюрн расплывается в приглушенном аккорде. Эвелинка грациозно опирается головой о пюпитр и на несколько мгновений замирает в этой позе, сожалея, что не может увидеть себя со стороны и по достоинству оценить эту картину.

На лице Вентцеля сменяются все цвета радуги.

Боже мой! Она... страдает из-за него, а он стоит, словно прикованный к ковру, не находя в себе сил хоть что-нибудь сказать в оправдание.

Эвелинка украдкой наблюдает за ним. Она от души радуется, видя, какое отчаяние написано на худом лице молодого человека.

Страдает! Мужчина страдает из-за нее! О, радость!

Но как поступить дальше, она не знает: то ли, подав ему руку, заставить его встать на колени, то ли, подобно «сонному видению», исчезнуть, оставив после себя лишь «шелест шелковой одежды»... Девушка выбирает второе, решив отложить пока окончательную победу. Грациозно вскочив с табурета, она пробегает через гостиную, шурша белоснежными нижними юбками. На пороге она оборачивается и бросает остолбеневшему Вентцелю два слова: «До вечера!»

Сцена эта, однако, имела свидетеля в лице матери-вдовы, которая бродит, словно тень, по всему дому, стараясь показать, с каким рвением выполняет она свои обязанности.

И вот теперь она вырастает перед Вентцелем, строгая, холодная, полная достоинства. А он — словно к полу прирос.

— Что вы здесь делаете, пан Вентцель? — величественно спрашивает она. — Прошу не забываться! Не за-бы-ва-ться!

Пани Шимчинская сейчас похожа на изваяние. Она поворачивается к Вентцелю спиной, и при этом складки ее длинной одежды окутывают ноги несчастного учителя.

Согнувшись в поклоне, пан Вентцель пятится по направлению к прихожей. Уже открывая двери, он слышит звон разбитого стекла и, обернувшись, видит горничную Юстину, собирающую щеткой осколки бра.

— Это все из-за вас, — ворчит горничная, — так дверью хлопнули, что у меня все внутри оборвалось.

Пан Вентцель на цыпочках спешит через переднюю.

— Чисто привидение, то шум поднимает, то молчком крадется...

Пока Вентцель отодвигает задвижку у наружной двери и берется за щеколду, Юстина, опершись на щетку, с презрением оглядывает его потертый сюртук и узкие плечи.

— Тоже мне, мужчина! — шепчет она, шмыгая носом. — Ни богу свечка, ни черту кочерга.

Пан Вентцель стремительно сбегает по лестнице.

А тем временем в комнате Эвелинки ведется тихая беседа. Пани Шимчинская считает своим долгом предостеречь дочь от опасности, которой та подвергает себя, оставаясь с глазу на глаз с мужчиной.

Но Эвелинка мажет себе нос кремом «Симона» и презрительно передергивает плечами.

— С каким же мужчиной ты меня видела? — спрашивает она, надув губы.

— С паном Вентцелем!

— А!..

— Может, ты скажешь, что не была с ним минуту назад в гостиной? — говорит, запинаясь, мать, которой нравится холодный темперамент и презрительные гримасы дочери, но лишают ее уверенности в себе. Эвелинка тем временем, густо пудрится пудрой «Симона».

— Была, — наконец отвечает она, — была, но ведь пан Вентцель не в счет...

— Однако ведь он мужчина...

Эвелинка с жалостью посмотрела на мать.

— Мужчина? Это — жалкая имитация, а вовсе не мужчина! — И она принялась извлекать из тонких оберток мыло «Симона», обладающее свойством «придания нежности коже».

* * *

«Ифтибе одном фся наша надежда, сыночек любимый, ково своей грудью вскормила и болю сердешной выходила...»

Пан Вентцель провел рукой по глазам, словно силясь снять влажную мглу, заслонившую их. Этот клочок простой толстой бумаги, исчерканный кривым и неумелым почерком, разрывал ему душу.

Он только что получил на почте это письмо от матери, владелицы жалкой лавчонки в маленьком предгорном селении, где и сам он провел свои детские годы. Раньше письма эти приходили на адрес пани Шимчинской и «особые» дети чудесно развлекались «буквами-хромоножками», из которых слагалась надпись на конверте. С некоторых пор пан Вентцель получает письма от матери на почте и, сидя в маленьком, примыкающем к почте садике, расшифровывает иероглифы, которыми обычно написаны эти письма.

И вот сейчас он сидит на влажной скамейке, под кустом сирени, на котором только начинают набухать почки. Неподалеку два-три тоненьких деревца тянут свои безлистые ветви, какой-то пес рыскает по газонам, копаясь лапами в черной земле, рассеченной кое-где тонкими полосками зелени. Воздух насыщен теплой влагой, от этого грудь теснит тоска и острее воспоминания.

Пан Вентцель еще раз медленно перечел письмо и, уронив голову на грудь, задумался.

В нем одном вся их надежда! Вся надежда этих двух стариков, согнувшихся под бременем работы, нужды и печали. Он — как солнце для своих родителей, которые, отказывая себе в куске мяса, в минуте покоя — лишь бы только сын учился, — ждут теперь плодов своего тяжкого, изнурительного труда.

Он знает, он чувствует — нельзя ему сдаваться и все, что он сносит в доме пани Шимчинской, он должен сносить и дальше, ибо у него есть угол, где стоит его постель, есть крыша над головой, кусок хлеба, который не раз становился ему поперек горла, есть все необходимое, чтобы как-то поддержать существование, свое и тех двоих!..

И он видит их в черной яме лавчонки среди мешков картофеля, бочки с керосином и пучков щепы, видит их сгорбленные фигуры, слышит отцовский кашель и стоны матери; чувствует затхлый и влажный запах...

Бедные! Бедные старики!..

А он? Разве сам он не страдает? А эти унижения и пытки, которые он терпит изо дня в день по милости Юлюся и Мариана, эти бессонные ночи, проведенные над книгой, эти утренние часы, когда измученное тело молит хотя бы о мгновенье сна, это отречение от всевозможных утех молодости, эта безрадостная жизнь, невозможность остаться наедине со своими мыслями, — разве все перечислишь?

Да стоит только взглянуть на него — вот он сидит здесь — жалкий и бледный в ясных лучах весеннего солнца. Лицо у него желтое с зеленоватым, почти мертвенным оттенком на висках, грудь впалая, ноги тощие.

Он непривлекателен, жалок, смешон, — он и сам знает, чувствует это и потому очень несчастлив.

Вдобавок ко всему сердце его бешено колотится, а в мозгу возникают обрывки впечатлений: девичья улыбка, аккорд только что услышанного ноктюрна... Все это бесконечно угнетает и мучит его. Узкая грудь не в состоянии вместить обилие впечатлений, которые вместе с весенним ароматом врываются в нее. Что-то сдавливает ему горло, перехватывает дыхание. О, эта весна! Разве она для таких бедняков, как пан Вентцель?!

Пес, рыскающий по газону, подошел к лавке и стал возиться около ног учителя. Он был такой же жалкий и изможденный и так же тяжело дышал. Молодой человек склонился над собакой и стал ласково гладить грязные клочья шерсти. Бездомное животное оперлось мордой о колени человека, пес всмотрелся в склонившееся над ним бледное лицо и вдруг протяжно завыл. Из темных, печальных глаз пана Вентцеля скатились две большие слезы...

* * *

Когда «особые» дети вместе со своим учителем вошли в гостиную, там уже восседало на креслах и козетках человек двадцать гостей, весьма напоминавших манекены. У пани Шимчинской был jour-fixe, и она сочла бы большим упущением, если бы по меньшей мере шесть страшных, как смертный грех, девиц, такое же число тощих мужчин и соответственное количество мамаш не проскучало бы в стенах ее гостиной.

Вентцель обычно сопровождал своих питомцев на такие jour-fixe, дрожа при одной мысли, что его покрытый пятнами сюртук и резиновые воротнички будут замечены в свете многочисленных канделябров. Это были для него самые тяжкие минуты за все семь дней недели.

Мариан и Юлюсек, поклонившись гостям, принимались обычно отпускать шуточки по адресу своего козла отпущения.

Но сегодня пан Вентцель был во сто крат более растерян, чем обычно. Письмо матери, утреннее столкновение с хозяйкой дома и, наконец, сцена с Эвелинкой окончательно лишили его присутствия духа.

Эвелинка завела в кругу девиц занимательную беседу об эмансипации женщин, желая положить в ее основу нечто совершенно новое, а именно — дарвиновское учение об изменении видов. Она любила блеснуть своими «глубокими познаниями», не забывая при этом и о томных взорах.

Утром она попытала их на пане Вентцеле и теперь, уверенная в себе, осыпала градом пламенных взглядов молоденького блондинчика, который, разрумянившись, словно вишня, обрывал кнопки у перчаток.

Пан Вентцель, втиснутый в угол, стоял, опершись о стену. Над ним горели свечи бра, обливая его золотистым светом и стеарином. Мариан обосновался на одном из удобнейших мест около сильно декольтированной замужней дамы и, засунув руки в карманы брюк, рассматривал ее, надувая щеки.

Юлюсек на мгновение задержался возле Вентцеля:

— Что это вы торчите у стены, сесть, что ли, не можете?

Вентцель обвел взглядом гостиную, ища стул, и почувствовал, что несколько человек обратило на него внимание.

Как раз рядом стояло великолепное, обитое парчой кресло. Учитель машинально опустился в него.

Юлюсек пожал плечами.

— Ишь, на кресло уселся, — запищал он, подскакивая на одной ножке, — подумаешь, важная особа. А что, на стуле вы никак не можете?

Сидящие поблизости заулыбались. Почувствовав, что он пользуется успехом, Юлюсек задрал нос в сознании собственного превосходства.

Пан Вентцель сидел, стиснув зубы, не смея поднять глаз.

Подали чай. Юлюсек схватил с подноса чашку и подошел с ней к учителю.

— Напейтесь-ка чаю! — предложил он, устраиваясь на коленях пана Вентцеля. — А то выглядите как мертвец. Ну, пейте же... — И он толкнул чашку, выплеснув горячую жидкость на сюртук и руки учителя.

— А то еще будут говорить, что мы вас голодом морим, — добавил он, паясничая, словно заправский клоун.

Вентцель взял чашку и огляделся в поисках ложечки.

— Что вы ищете?

— Ложечку!

— Зачем?

— Помешать!

— А пальцем вы никак не можете?

И, соскочив с колен учителя, «особый» ребенок юркнул в толпу гостей, наступая на шелковые шлейфы дам и лакированные туфли мужчин.

Пан Вентцель остался в своем углу с чашкой чая в руках.

Какая-то брюнетка рядом с ним демонстрировала свою полную шею, став в полосу света, бьющего сверху. Ее обнаженные плечи, таинственные тени на шее приводили пана Вентцеля в замешательство и вселяли в него страх. Худой и жалкий, он боялся пышного женского тела. Запах, который исходил от платья брюнетки, совершенно одурял его. И вдобавок — голос Эвелинки, громкий, немного в нос, ее деланный смех «благовоспитанной» девицы раздирали ему сердце. Он чувствовал, что близок к обмороку.

Внезапно его вывел из полузабытья визгливый голос Юлюсека:

— А вы были когда-нибудь влюблены?

На этот раз «особое» дитя учинило допрос с пристрастием румяному блондинчику, сидевшему рядом с Эвелинкой.

Все невольно замолчали. Юлюсек славился умением смешить общество, и присутствующие ожидали услышать что-то очень остроумное.

Мальчишка почувствовал себя хозяином положения. Он тряхнул желтыми вихрами и широко расставил ноги.

— Ну-ка, скажите, вы уже бывали влюблены?

— Не-ет, — промямлил блондинчик, — я еще слишком молод...

Юлюсек широко открыл глаза.

— Фью! — запищал он. — А вот пан Вентцель хоть и моложе вас, а уже влюблен.

Все взгляды обратились и сторону учителя, который открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но словно лишился дара речи.

— Я бы открыл вам в кого, — продолжал Юлюсек, — но предупреждаю, что они сейчас же вышвырнут меня за дверь, потому что я скажу правду. О! Эвелинка и пан Вентцель... они друг друга...

Краска залила лицо Эвелинки.

— Пан Вентцель, — закричала она, дрожа от злости, — пожалуйста, выведите Юлека и запритесь с ним в детской.

Вентцель поднялся, ухватившись за ручки кресла. Вены у него на лбу вздулись, вид был как у пьяного. Учитель хотел было подойти к Юлюсеку, но мальчуган уже шел к дверям, гордый, довольный произведенным впечатлением, не переставая бурчать:

— Ну что? Разве я не говорил, что стоит мне сказать правду, как меня вышвырнут за дверь!

* * *

В детской горит небольшая лампа, затененная зеленым абажуром.

Юлюсек и Мариан как будто спокойно спят на своих постелях, укрытые горой больших и маленьких одеял.

У стола сидит пан Вентцель, скрючив под стулом ноги в измаранных чернилами носках. Перед ним лежат ножницы, толстая игла, моток ниток и несколько пуговиц. Пан Вентцель занялся починкой своей единственной куртки, но работа у него как-то не спорится: он исколол пальцы, стежки выходят чудовищных размеров. Учитель собрался было справить себе весной новую куртку, но потом раздумал, решив послать эти деньги родителям, — ведь мать писала, что лавчонка не приносит никакого дохода, а отец становится все слабее...

И вот теперь, ответив матери и вложив в письмо деньги, Вентцель занимается починкой и с волнением смотрит на конверт, который через несколько дней попадет в ее почерневшие от работы руки.

В ночной тишине он мысленным взором видит изрезанное морщинами лицо отца и бледное лицо матери. Они радостно склонились над письмом и разбирают его по буквам...

Бедные! Бедные старики!

Пан Вентцель вот-вот улыбнется. На мгновение он забывает о своей бедности, радуясь тому, что принес радость другим...

Внезапно, как по команде, с детских кроватей вскидываются две растрепанные головы и раздается визг, от которого пан Вентцель бледнеет и его бросает в дрожь:

Эй, фефела! Мадалинский

прыг-скок — и фьють!

Ну, зайчиха, топ-топ!

Мазурочку пляшет

с Барабашем!

Гей, коляда, коляда!