Таких школ много строили в семидесятые годы. Трехэтажная, в первом здании — классы, во втором — столовая, мастерские для уроков труда и спортивный зал, а между зданиями — стеклянный переход, коридор. Мой дом тогда находился рядом со школой, поэтому я могла вставать позже, чем остальные, кто жил подальше, и выходить из дома за пять минут до первого урока.
     В соседнем доме жила моя одноклассница и подруга Татьяна.  Наши мамы  частенько  перезванивались  и  обсуждали наши с Татьяной дела. Они считали, что все у нас идет в общем-то неплохо, только чересчур много всяких  нагрузок:   кружков,  секций,  общественных  поручений. Это мешает учебе, и потом, у них (то есть нас) нет времени на детство. Так они говорили, потому что были нормальными  мамами,  без   ущемленного   самолюбия    и тщеславия, и не ломали головы над тем, как их детишкам заниматься всеми видами спорта и искусства сразу.
     На лето у нас у всех была «уплотненная программа»: пионерский лагерь (две смены), деревня или дача  (в гости к  бабушке)   и иногда  юг   (на море с родителями).    
     Так что встретились мы снова только осенью, в школе. На первой же перемене, в туалете, Татьяна показала мне летний «трофей» — записки с предложением любви и дружбы от мальчика из Люберец. До чего же она кривлялась,  пока  рассказывала.   Каких  только   «гримас»   не было на ее лице. Даже глаза закатывала. Смотреть противно, что успех с людьми делает. Я ей так и сказала. Мы поссорились. Правда, уже тогда в глубине души мне показалось, что я ей завидовала, потому что похвастать ничем подобным не могла. Тем летом я очень неудачно была   влюблена   в   руководителя   кружка    «Мягкой    игрушки».
     Когда я снова очутилась у Татьяны в гостях, я увидела, что ее комната сильно изменилась. Со всех стен и даже из-под стекла на письменном столе мне улыбались веселые, яркие микки-маусы, девочки-куклы в блестящих шапочках и платьях. Незнакомые пестрые цветы, казалось, источали благоухание с лакированных открыток. Фантики от жевательной резинки с изображением аппетитных фруктов и ягод стали закладками во всех Тениных учебниках. Что это? Откуда? Как?

     Оказалось, Таня вступила в школьный КИД. Стопка ярких конвертов со множеством иностранных марок наглядно доказывала мне, что эта дружба самая красивая из тех, которые я знала.
     На  следующий день я вступила   в  этот   волшебный клуб. Самая изящная учительница в нашей школе Диана   Михайловна   распределяла   адреса   чешских,   болгарских и немецких школьников. Дома мы, старательно прикусив  кончики  языков,  подробно   описывали   им    свою школьную жизнь и досуг. Диана Михайловна проверяла ошибки, мы бросали письма в ящик и с недетским постоянством ждали ответов. После уроков мы делали выставки-стенды по открыткам, рисункам и письмам наших далеких друзей. Диана Михайловна рассказывала о Праге, Берлине,  Софии  и  попутно  объясняла,  как  отправлять бандероли. Пачка открыток с видами Москвы, несколько деревянных ложек, матрешка, и через пару месяцев ты становился обладателем чудес, которые тогда нельзя было купить ни за какие деньги в магазинах. Клеенчатые, набитые поролоном микки-маусы, фломастеры, жевательная резинка, тончайшая золотистая бумага, брелоки для ключей,  наборы   пластмассовых  стаканчиков     (из  которых жалко пить)  и т. д. и  т. п. Мало    того,    что    этим можно было владеть. Этим можно было меняться. И мы меняли   стаканчики    на     набор    игрушечных    автомобилей, брелок на куклу, куклу   на переводные    картинки. Фломастеры снова  на    автомобильчики.    Теперь    такое  отношение к дружбе    стало    вызывать    во    мне тревогу, а тогда Диана Михайловна    нам    этого    не    объясняла.
     Апофеозом этой волшебной жизни была возможность за активное участие в делах КИДа и самому поехать за границу. Правда, только после девятого класса. Поехать — значит наяву увидеть и Прагу и Берлин, а заодно и все содержимое чудесных бандеролек. Чтобы было, что вспомнить, как говорила Диана Михайловна. Моя мама   к  иностранцам  относилась   подозрительно.
     Она говорила, что на них нельзя положиться. Вон, в войну, второй фронт обещали, а затянули как. Сколько людей погибло. Приходилось доказывать ей, что это капиталисты подвели, а другие так же страдали, как мы. Она   соглашалась,   но   при   этом    все   же    добавляла: «Ну их».
     Первой на мое письмо откликнулась чешка Власта. Она была старше меня на три года и училась в машиностроительном техникуме. Когда мы обсудили количество уроков, названия предметов и планы на будущую профессию, мы разговорились об искусстве. Микки-маусов Власта не рисовала, зато она присылала мне фотографии популярных чешских актеров. И скоро над моим столом широко заулыбался, прижимая руку к сердцу, Карел Готт. Двух неизвестных актеров я все же сменяла на желанного «микки».
     Теперь оставалось подумать о своей личной жизни. Татьяна то и дело рассказывала о своих новых «победах». А мой единственный «козырь», кружковод, поблек и стерся даже в воспоминаниях.
     А годы-то идут. Уже седьмой класс. Вообще-то я преувеличивала свои «любовные» неудачи. Был же у меня Мишка. Не красавец, конечно, но и не урод. Нормальный. На полголовы выше меня, а это у нас в классе редкость. Знаете, какие драмы у нас из-за этого разыгрывались! Вон, например, Верка с Олегом. Сидят за партами или на школьных вечерах улыбаются, а подойти друг к другу не могут. Потому что он ей по плечо. Так что с Мишкой все было нормально, но чего-то в нем не хватало. Какой-то он был «обычно хороший», что ли? Портфель за мной готов был таскать, в буфете очередь занимал, списать на контрольной давал, место всегда уступал. Почему-то в детстве нормальную доброту не замечают. Ею пользуются и немного презирают одновременно. Вот если бы Мишка совершил подвиг, тогда другое дело. Или если бы был хулиган, только, конечно, «благородный», как в ковбойских фильмах, тоже привлекательно. А так... Мишка и Мишка, на голове шишка. Какой из него «возлюбленный».
     Но  годы-то   идут,   и,  как   «настоящая»   женщина,  я уже стала подумывать снизойти до Мишки, раз принца все нет. И вот уже Мишка с радостной улыбкой на толстых губах завладел моим портфелем и во время обеда получил право сидеть за  столом рядом со мной, что и делал, чавкая и громко прихлебывая компот. Я терпела и  собиралась  окончательно  покориться  судьбе,  написав ему записку, чтобы «узаконить» наши отношения. Но в самый последний момент, как в кино,  Мишка лишился моего  расположения и  обеденного  места.  Прости меня, честный, хороший Мишка. Только спустя годы я смогла оценить твою дружбу и доброту.  Оценить  и заочно поблагодарить за них, ведь после восьмого класса ты перешел в техникум и мы уже больше не встречались.
     А получилось вот как. Однажды я вытащила из почтового ящика красивый большой конверт, надписанный незнакомым почерком. Берлин — разобрала я обратный адрес. Письмо было написано по-немецки. Это было неожиданностью. Обычно все мы общались на «доступном» русском языке. (Здравствуй. Как твоя учеба? Я учусь хорошо, и т. д.)
     Мама знала немецкий. Она надела очки, посмотрела в письмо, хмыкнула, на секунду замялась и с выражением    перевела:    «Дорогая    Марина!»    И    чуть    заметно улыбнулась. Дальше  пошло  без  заминок.  Моего  нового друга звали Увэ, ему было пятнадцать лет, он жил в Берлине и мечтал стать врачом. Папа у него работал хирургом в центральной больнице, мама преподавала в школе математику.  Увэ писал,  что любит кататься на горных лыжах,  слушать  поп-музыку,  немного   рисует   в  стиле «авангард»  и читает детективы и юмористические журналы. Летом ездит в пригород к бабушке и там ездит на лошадях в высоких сапогах, жокейской куртке и с хлыстиком.  Очень  хочет переписываться  с русской девушкой (здесь я от волнения покраснела), так как слышал, что они загадочные, и в будущем собирается с отцом приехать в Советский Союз. Надеется на приятную встречу... «Напиши мне, пожалуйста, в чем твоя тайна и что ты думаешь о нашей дружбе. Увэ». Так кончалось письмо. Мама дочитала и передала его мне. Я была как в лихорадке. Свершилось. Все содержание письма и даже конверт, черным по белому, буквально кричали мне о том, что пришла любовь. Сказочный Увэ — в сапогах и жокейской куртке, Увэ — измазанный краской у мольберта, Увэ — на горных лыжах, напевающий модную мелодию, и, наконец, Увэ — здесь, в Москве. Наша встреча в Александровском саду или в сквере у Пушкина, весной, среди буйного цветения деревьев, в смятении чувств. Реальный Увэ в перспективе, а не только бумажно-конверточный — вот что добило мое воображение. Я положила письмо под подушку и сочиняла ответ, пока не заснула.
     В сотый раз раскрывала я конверт и читала: «Liebe».
     Это «либэ» и усмешка мамы тогда, при чтении письма, не давали мне покоя. Я чувствовала, что в этом письме есть еще что-то, скрытое от меня. Какой-то смысл. Тогда я взяла словарь и открыла на слове «Liebe».
     Liebe — любимая. Вот что я там прочитала. Любимая Марина! — кровь бросилась мне в лицо, стало жарко и от чего-то стыдно, неловко. «Но ведь это же тебе, тебе написано», — шепотом сказала я себе, и безграничная, шальная радость овладела мной. В школу я «приплыла» почти помолвленной с Увэ. В этот день Мишка и получил полный «отбой».
     Началась вторая жизнь, которая день за днем проживалась в моем воображении. Картины менялись и были одна прекраснее другой. Меня не смущало, что мы с Увэ говорим на разных языках. Я была убеждена, мы способны понять друг друга и вовсе без слов. Тем более что мои письма Увэ переводил старший брат, значит, у него была возможность выучить русский. Нас, говорящих по-немецки, я представить не могла.

     Я больше не завидовала Татьяне, когда она, хихикая, рассказывала, что ей каждый вечер звонит один старшеклассник и крутит по телефону «Битлз». Что значили теперь для меня все старшеклассники нашей школы, вместе взятые, по сравнению с одним Увэ, который ездил верхом и был художником-авангардистом.
     К маме мое отношение также изменилось. Она читала мне Его письма. Она понимала Его язык. Я стала почти послушной, так как мое счастье теперь полностью зависело от нее,  и благоговела перед ней.  Однажды Увэ, письма которого  становились все пространнее и теплее, попросил прислать фотографию на память. Я долго стояла перед зеркалом, пока никого не было дома, и   решила, что фотографию послать будет не стыдно. Но мама, узнав о моем решении, засомневалась. Посылать за границу свою фотографию... нет, не надо.  «Заграница все-таки, мало ли что», —  сказала она. Я расстроилась до слез.  «Знаешь что,  — заглянула  ко  мне на кухню мама, — мне в голову пришла хорошая идея. Пошли ему фото этой... как там... Власты, даже забавно будет. А потом встретитесь, скажешь, что разыграла».
     Мамины сомнения передались мне, и я подчинилась. Достала   фотографию  добродушной  носатенькой   Власты.
     — Ну что ж, при встрече его ждет приятный сюрприз,  — улыбнулась мама. Я улыбнулась ей, и письмо с фотографией на память было отправлено.

***

     Больше Увэ мне не писал. И, как ни странно, я, отправив ему чужую фотографию, не ждала больше с таким нетерпением его писем. Снова приближалось лето, а с ним и «уплотненная программа». Пионерские лагеря, деревня, юг. В конце восьмого класса Власта неожиданно прислала мне письмо, в котором писала, что выходит замуж за хорошего человека. В письмо была вложена фотография певицы Ханки Крачиковой.