Я пришла в машбюро с ворохом исписанных, исчерканных листов, на которые сама страшилась глянуть. Объяснение с машинистками предстояло нелегкое. К тому же надо было (господи, когда только этого не надо будет!) умолить их напечатать статью «ради бога побыстрей». Я уже наперед знала, что предстоит мне выслушать очередную порцию нотаций по поводу моего ужасного почерка, потрясающей неаккуратности и вечной спешки.

Мне не повезло — поспела к самому перекуру. Машинистки пока еще не встали, но машинки их уже дружно молчали. В ближайшие четверть часа уж голоса не подадут, не отстукают ни буквы.

Перекуры ввела у нас три года назад Люсенька. В первый же день своей работы у нас она, отстучав пару часов, встала, вынула из сумочки свежий номер «Иностранки» и спокойно принялась читать. На недоуменные возгласы автора перепечатываемой статьи, который сидел рядом и буквально считал каждую секунду, новая машинистка молча подала, вероятно, ею же принесенный и открытый на нужной странице справочник по охране труда. В отчеркнутом абзаце было черным по белому написано, что машинистке после двух часов работы необходим пятнадцатиминутный отдых.

Вокруг неожиданного новшества разгорелись баталии. Мы, литсотрудники, доказывали, что в редакции газеты оно совершенно неприемлемо, что, пока не сдан номер, говорить об отдыхе — преступление. Зато после можно отдохнуть не пятнадцать минут, а гораздо больше. Машинистки же наши, раньше и не подозревавшие об этом своем праве, вдруг дружно заявили, что иначе работать не могут. Вмешался профсоюз, и перекуры узаконили. Они стали принципом, отступлений от которого не делалось даже ради самых срочных материалов. Хотя справедливости ради надо сказать, что вообще-то наши машинистки, включая и Люсеньку, были покладистыми и сговорчивыми. С ними всегда можно было договориться остаться после работы, прийти утром пораньше или поработать в обед. И только перекуры оставались неприкосновенными.

Проводили их по-разному. Нина Тимофеевна приспособилась вязать. Зоя успевала отовариться в гастрономе рядом и таким образом освобождала себе обеденный перерыв для парикмахерской или комиссионки, ходить в которую было ее слабостью. Анна кипятила на плитке чай и в немыслимых количествах пила его с сахаром вприкуску. По прямому назначению перекуры использовала одна только Люсенька. Она закуривала сигарету, открывала журнал и устраивалась на диване. Она же следила за тем, чтобы перекур не затянулся дольше положенного ни на секунду.

Мы дружно злились, однако на Люсеньку свою злость не переносили. Ее уважали за умение молниеносно печатать, за грамотность и, я думаю, за привлекательную внешность. Высокая, по-спортивному подтянутая, одетая, как правило, в брюки и ослепительной белизны блузку, умело, некричаще подкрашенная, с простой, очень идущей ей прической — она была словно с картинки модного журнала.

Я же Люсеньку просто любила. Ее требовательность к себе меня восхищала — каждый напечатанный ею лист был произведением искусства. Помарок и исправлений она совершенно не терпела. Обнаруженную ошибку исправляла просто — безжалостно разрывала лист и перепечатывала заново. Я знала, что мое чувство безответно. Люсенька должна была не терпеть меня за преужасный почерк, который ей надлежало каждодневно расшифровывать. Кроме того, она слегка презирала меня за мои отсталые литературные вкусы. Люсенька читала много и всё сплошь самых модных западных авторов. В сумочке своей она постоянно носила или свежий номер «Иностранки», или только что вышедший и уже нашумевший роман. Я же имела неосторожность сказать ей, что эта литература меня как-то не трогает, что из «Иностранки» читаю только то, о чем кругом долго и дружно кричат, и читаю почти по обязанности. Своим признанием я привела Люсеньку в замешательство, будто она узнала обо мне что-то совершенно неприличное. Когда же я чистосердечно созналась, что мой любимый писатель — Чехов, в Люсенькиных глазах, обращенных в мою сторону, исчез даже малейший интерес и поселилось то же безразличие, с которым она смотрела, положим, на стул. С той только разницей, что стул не затруднял ее разбором своих немыслимых каракуль...

Итак, в машбюро начинался перекур. Значит, придется ждать. Взбираться к себе в отдел на четвертый этаж не имело никакого смысла. И я, вооружившись ножницами, ручкой и клеем, принялась приводить свою рукопись в более или менее божеский вид.

Между тем машинистки встать со своих мест не спешили. Они были увлечены общим разговором. Вернее, говорила-то одна Люсенька, а остальные слушали, ахали, качали головами, всплескивали руками — словом, выражали крайнюю степень заинтересованности. Я невольно слушала тоже, и скоро рассказ Люсеньки заинтриговал и меня.

— Я не удивляюсь брату — у мужчин случаются такие заскоки. Господи, какую невесту на эту пигалицу променял! Та — красивая, современная, умная — они ведь вместе в институте учились. А эта — смотреть не на что: ни фигуры, ни лица, ни профессии — чертежница! И ведь в две недели Михаила окрутила. Мы к его свадьбе с Ниной готовимся. А он эту нам приводит: «Знакомьтесь — моя жена Роза». Ну ладно, пусть. Мужчина под настроение еще не то может сделать. Но мама-то, мама! Старый, опытный человек, уж ей-то совсем непростительно. Ну, словно околдовали ее. Ведь так, чего доброго, и вправду, поверишь, что приворожить можно.

— А что ты думаешь, еще как привораживают! — заторопилась высказаться Нина Тимофеевна. — Моего-то вот так же увела одна...

Историю Нины Тимофеевны все мы слышали множество раз и потому интереса к ней не проявили.

— Вы не поверите, — продолжала Люсенька, — нас, родных детей, будто и нет вовсе. А перед ней ну просто устилается.

— Может, она подарками мать-то подкупила? — подала голос Анна. — Старухи это любят.

— Не смеши! Откуда? Явилась к нам с одним чемоданчиком. Детдомовская. Год только после школы проработала. Ничегошеньки! Чулки — штопаные. Только что не голая.

— Лаской она подъехала к твоей матери, вот что! — определила Зоя.

Однако Люсенька начисто отмела и это предположение.

— Лаской! Да она в первый же день заявила, что чужого человека называть матерью не собирается, если уж своей матери не помнит, то и подставной ей не надо. Толковала, что называть свекровь матерью — это просто предрассудок.

— А как же зовет-то?

— Вначале по имени-отчеству величала. А сейчас только и слышно: «мама» да «мамочка». Болела она сильно, так мама над ней, словно над маленькой, сидела, ни днем ни ночью от кровати ее не отходила. Как тогда, в бреду, назвала впервые матерью, так и теперь зовет.

— Это надо же, чтобы такая любовь у снохи со свекровкой! — мечтательно произнесла Зоя. — Даже не верится. А я-то думала, что у всех, как у нас...

— Нет, я тебе говорю: здесь дело не чисто! — твердо заверила Нина Тимофеевна. — Знает твоя невестка слово приворотное, знает. Присуха она.

— О господи, да какое там слово, что вы, в самом деле! В средневековье живем, что ли! Да и поглядели бы вы на нее, какая там присуха — белобрысая, конопатая, от горшка два вершка. Воробей ощипанный!

— А быть может, вы мать свою как-то обидели? — Теперь уже не выдержала я. — Знаете, иногда и сам не заметишь, как обидишь. Может, она, жена вашего брата, просто по-человечески относится к своей свекрови?

Я сказала и тут же покаялась. Люсенька так посмотрела на меня, что стало ясно: вовеки теперь быть мне у нее в немилости.

— Знаете, Валентина Петровна, у нас интеллигентная семья и атмосфера такая, что обидеть старого человека просто немыслимо. Нашей маме каждый может позавидовать. Кстати, пока эта распрекрасная Роза не расцвела в нашем доме, с мамой вообще никто никогда не ругался.

— А что же теперь, кто ругается?

— Да они и ругаются — свекровь со своей любимой снохой.

— Как ругаются?

— А вот так — пыль до потолка. Иногда до слез. И вот ведь загадка — чем больше ссорятся, тем больше делаются не разлей вода.

— Да, действительно, странно, — согласилась я.

— А я говорю, знает она приворотное слово, — настаивала на своем Нина Тимофеевна.

— Ну все, баста — перекур закончился! — возвестила Люсенька, загасила недокуренную сигарету и первая села за машинку.

С тех пор Люсенька считала своим долгом посвящать меня в свои семейные дела. Видно, никак не могла забыть неосторожно высказанных мною и, кажется, глубоко задевших ее подозрений. Надо отдать ей должное — она не навязывала своего мнения, бесстрастно преподнося одни лишь голые факты. С легкой руки Нины Тимофеевны Люсину невестку мы звали Присухой.

— На работу она решила выйти, — делала очередное сообщение Люсенька. — «Все равно, — говорит, — я с Валеркой не нянчусь, чего зря сидеть?» Так ведь мама прямо рвет и мечет — не пускает ее: слабая, дескать, пусть отдохнет. А если, мол, из-за денег, то вот моя сберкнижка.

— Может, мать просто с ребенком сидеть не хочет?

— Ну да, мама ее до Валерки и не допускает: «Не поднимай! Не надсадись! Не надорвись!» Над родными дочерьми так не ахала, не охала...

— Ну и была вчера потеха! — рассказывала Люсенька в другой раз. — Думали, с милицией придется разнимать. А тема-то спора, представьте, — обыкновенная детская пустышка. Давать или не давать — вот в чем вопрос!

— Бабушка дает, а мать отнимает?

— Вот и ошибаетесь. Совсем даже наоборот. Бабушка говорит, что четверых вырастила без этой резины, что нечего дите обманывать — пустышка, мол, один только обман и расстройство. Это бабушка так рассуждает. А мать в книге вычитала про врожденный сосательный рефлекс, что, дескать, вредно ему противиться. Ведь и книгу эту домой притащила, матери вслух читает. А та и слово-то такое — «рефлекс» — первый раз в жизни услышала. Вот с пеной у рта каждая свое и доказывает. Никак не понимаю я свою дорогую невестку: ну чего вступать в спор со старым неграмотным человеком? Ну, вычитала, ну, считаешь, что надо так, — и делай ради бога. И нечего пыль до потолка поднимать. Ведь могла бы просто принести эту злополучную пустышку и молча сунуть Валерке в рот. И мать никогда бы не посмела без разрешения вынуть ее. Так нет, устраивает со старухой диспуты, которые, того и гляди, перерастут в кулачные бои...

— Ну вот, наконец-то наша невестушка показала свое истинное лицо, — сообщила как-то Люсенька. — У матери через неделю день рождения. Мы общий подарок всегда покупаем. Так она не пожелала с нами в пай вступать. «Дорого, — говорит, — и ни к чему матери швейная машинка». Еще посмела обвинение нам бросить: «Вас, — говорит, — обшивать она будет на этой машинке».

От негодования у Люсеньки огнем полыхали ее остро отточенные ноготки.

В следующий понедельник я поинтересовалась, как прошел день рождения матери и что все же подарила строптивая сноха. Люсенька расхохоталась:

— Представьте, путевку свою в дом отдыха отдала и транзистор. И то, и другое матери нужно, как пятое колесо телеге. Да она сроду не бывала ни в каких санаториях. Не поедет ни за что. А если и поедет, то сбежит оттуда на другой же день. Она ведь без работы секунды не может и там от безделья с ума сойдет. А транзистор, я считаю, это просто насмешка. Ну к чему старухе эта музыка? Концерты модных певцов слушать? Смех, да и только!

Так мало-помалу я оказалась в курсе взаимоотношений в чужой семье. Я немало уже знала о привычках и странностях двух никогда не виденных мною женщин, мысленно нарисовала себе их портреты и характеры... Однако судьбе было угодно досказать эту историю не с чужих слов.

Наконец-то осуществилась моя давняя мечта — я сменила свою квартиру у черта на куличках на другую — почти рядом с редакцией. В радостном настроении, предвидя, сколько теперь сэкономлю времени и нервов, расходуемых каждодневно на транспортные передряги, я руководила своими друзьями, выгружающими из машины мое главное богатство — книги. И вдруг в дверях столкнулась с Люсенькой, бережно прижимавшей к груди похожий на нее изящный длинноногий торшер. Она с готовностью объявила, что помогает перевозить вещи брату, который будет теперь моим соседом. Люсенька тут же незамедлительно познакомила меня со своей матерью Марией Мироновной, братом Михаилом и его женой Розой. Брат оказался одной породы с сестрой — высокий, красивый, яркий. Красота у них была от матери. Она еще угадывалась в облике Марии Мироновны. Но была уже обкатана годами, выцветшая от времени. Свекровь бегала по пятам за снохой и хваталась за другой конец вещи, которую та брала с машины.

А Роза... трудно было подобрать ей более неподходящее имя. Если бы она не назвала себя, знакомясь со мной, то я приняла бы ее за мальчишку-подростка. Невысокая, даже маленькая, плоская, в закатанных до колен спортивных брюках, с короткой мальчишеской стрижкой. Я отметила наблюдательность Люсеньки, назвавшей как-то жену брата воробьем. И в лишенной малейшей округлости фигуре, и в остреньком личике, сплошь покрытом бледными веснушками, — во всем проглядывал воробышек. Она и щебетала как-то по-птичьи: быстро-быстро, тоненько-тоненько.

Вечером, приглашенная к соседям, я была представлена еще одному члену этого семейства — трехмесячному Валерке, задумчивому, серьезному человечку, редко раскрывающему рот, но уж если раскрывающему, то так, что дребезжали стекла.

Тогда же я впервые стала свидетелем столкновения свекрови и снохи. Надо было определить место в детской огромному платяному шкафу. Роза непременно хотела поставить его поперек комнаты, таким образом разгородив ее на «спальню» и «игровую». Бабушка же в ужасе махала руками, говоря, что шкафы посередь комнаты не ставят даже в сумасшедшем доме. Обе страшно горячились, доказывая свою правоту. Роза размахивала каким-то журналом, в котором на цветной фотографии шкаф стоял как раз так, как предлагала она. Свекровь кричала, что она первая ночью лоб об эту махину размозжит. Люсин брат, должно быть уже привыкший к подобным сценам, спокойно читал газету, вставая со стула, только чтобы передвинуть злополучный шкаф от стены на середину, а через несколько минут так же бесстрастно водворял его на прежнее место. Сама же Люсенька сидела в кресле безмолвно, демонстративно уставясь в окно и ритмично постукивая ногой об пол... Когда я уходила, шкаф стоял поперек комнаты. Однако, зайдя к своим новым соседям через несколько дней, я обнаружила его спокойно притулившимся спиной к стене.

В первую же субботу после переселения у них было новоселье, и я не стала отнекиваться от приглашения. Гостей было немного: кроме родственников — несколько сослуживцев Розы и Михаила (они работали в одном НИИ), среди которых был их начальник с женой. Как это обычно бывает, в последнюю секунду выяснилось, что не хватает рюмок и вилок, и я сбегала за ними к себе. На кухне мы с Марией Мироновной спешно принялись их протирать. К нам прибежала Роза, возбужденная, радостная, и потащила нас к столу. Мария Мироновна стала отнекиваться:

— Что ты, что ты! Куда мне, старухе! Там люди большие, и вдруг я припрусь. Идите, идите, а мне и на кухне дел полно — скоро вон пельмени спускать надо.

И тут я увидела Розу злой. Не строптивой, как обычно, не возмущенной, а именно злой. Глаза ее сузились, нос еще сильнее заострился, а веснушки разом вспыхнули.

— Ну вот что, мне домработница не нужна! — засвистела она шепотом, граничащим с криком. — Я не желаю знать, какие порядки были в вашем доме. Но это — мой дом, и порядки в нем будут мои. Здесь твое место не в чулане, не на кухне, а среди людей. И запомни это раз и навсегда! Не пойдешь — я тоже останусь на кухне.

Роза села на табуретку с таким видом, что стало ясно: она не отступится. Мария Мироновна поняла это раньше меня.

— О господи, вот наказание! Еще чего выдумала — за стол меня тянет. Во, приду: здрасьте, я ваша тетя! Да и не одета я для застолья-то...

Роза только и ждала этих ноток отступления. Она мигом вскочила, критически оглядела свекровь.

— Очень даже одета! Только фартук снять. Да вот платок... Постой-ка.

Она сбегала в комнату, вернулась с модной переливчатой косынкой.

— Эта будет лучше. Надевай!

Мария Мироновна повязала голову, на ходу уже оправила платье и, ужасно смущаясь, вошла за снохой в комнату. Ее появления там, кажется, никто и не заметил. Была та последняя суматошная минута перед началом застолья, когда подвигаются поближе тарелки, наполняются рюмки, усаживаются удобнее. Роза посадила свекровь рядом с собой, на оставленное для нее место.

Застолье вышло основательным и нескучным. Никто никого не принуждал пить. Зато тарелки постоянно наполнялись всякими разносолами. За этим неусыпно следили Мария Мироновна и Роза. Разговор за столом был в высшей степени интеллигентным. Поблуждав поначалу по различным сферам, он наконец прочно встал на литературные рельсы. Обсуждали нашумевшие новинки. Особое оживление вызвал очередной роман Хейли. Его читали все, и потому разговор получился общим. Потом включили магнитофон с записями Окуджавы, и все тихонько, тоже чрезвычайно интеллигентно, подпели.

В паузе я расслышала, как Роза просит свекровь спеть, и заметила ужас в глазах сидевшей напротив меня Люсеньки. Незамедлительно последовал ее ловкий отвлекающий маневр, она подбросила свеженькую тему, на которую тотчас все набросились. Я видела, как Роза убеждала Марию Мироновну, как та махала в ответ руками и трясла головой, как отвернулась, надувшись, сноха и как в конце концов свекровь сдалась. Тут же последовал радостный возглас Розы:

— Мама согласилась спеть!

Он, этот возглас, был услышан, все ожидающе замолкли, и Мария Мироновна запела. В песне у нее оказался иной, чем в разговоре, — низкий и густой — голос, разом заполнивший всю комнату.

О чем, дева, плачешь? —

начала она вполсилы, почти не размыкая губ и не напрягаясь, будто и не она это пела, а вопрошал кто-то другой, со стороны.

Ну как мне не плакать? —

отвечала она после небольшой паузы, уже в полный голос и в полную силу. В песню вплелись непролитые, но готовые вот-вот пролиться слезы.

Цыганка гадала, за руку брала, —

в этих словах было зловещее обещание и тихая жуть.

Она, эта песня, не вписывалась в тот вечер, выпирала из него и была явно вне программы. Напротив меня мерцало разом угасшее лицо Люсеньки, ее в досаде поджатые губы и обреченно прищуренные глаза. Гости тоже были явно озадачены. Мой сосед — веселый мужчина с мефистофельской бородкой — ловко прикрывал зевок и поглядывал на часы. Институтский начальник, прослушав пару куплетов, попытался было свести все песенные страсти к шутке. Но его жена с наклеенной на лицо снисходительной всепрощающей улыбкой, являя собой воплощенную благовоспитанность, одернула мужа.

Я много раз слышала эту песню, но только здесь открыла ее для себя всю, до самого ее трагического конца.

И дева кричала: «Тону я, тону!»

А он отвечал ей: «Другую найду!» —

эти последние слова прозвучали неожиданно резко, почти грубо. Из-под прикрытых век Марии Мироновны блеснули две слезы. Однако, оставшись без песни, она очнулась, вновь увидела вокруг себя людей, и слезы сдержала в себе. Все захлопали, стали хвалить ее пение. Роза оглядела всех с победным видом, словно это пела она сама. Мария Мироновна совсем застеснялась и поспешила за чем-то на кухню...

А через несколько дней я стала невольным свидетелем очередного скандала. Еще в самом начале нашего знакомства Роза спросила, нельзя ли иногда присылать ко мне «на телевизор» мать. Она поспешила добавить, что будет это нечасто, так как та любит только мультики. К тому же это ненадолго — телевизор они скоро купят свой. Я, конечно, не возражала и теперь сама с нетерпением ждала мультфильмов, скорее звала Марию Мироновну и потом глядела не на экран, а только на нее. Это было зрелище! Она совершенно всерьез переживала за кукольных героев, всплескивала руками, вскрикивала, а в самые критические моменты прикрывала глаза рукой. Иногда я приглашала ее и на художественный фильм, который хотела посмотреть сама.

В тот день она пришла вместе с Розой. Не помню уже точно, что мы смотрели тогда, знаю только, что был это фильм в самом современном стиле — весь на недомолвках и подтексте, заканчивающийся не точкой, а многоточием и даже еще с вопросом. Мария Мироновна, вставая с дивана, мнение свое выразила недвусмысленно:

— И к чему только чепуху такую делают?

Роза так и подскочила:

— Тебе не нравится — еще не значит, что плохое!

— А тебе понравилось?

— Понравилось!

— И все поняла?

— А чего тут не понять?

— Ну тогда объясни мне, непонятливой такой, с которой из них он остался — с беленькой или с чернявой?

— Какая разница! Не в этом главное, а как чувства правдиво показаны.

— Ты зубы мне не заговаривай. Скажи, с кем он остался?

— Что ты ко мне пристала? С кем, с кем! Я-то почем знаю!

— А не знаешь, так и не говори, что все тебе понятно. А если все кино проглядела да ничего не поняла — какое оно тогда хорошее?

— Да ну тебя, не понимаешь, так не говори!

— Ты у нас зато все понимаешь. Грамотная шибко!

Мария Мироновна, в сердцах двинув стул на своем пути, стремительно вышла. Михаил, как раз спустившийся ко мне за своими женщинами, обычно спокойно переносивший распри между женой и матерью, на этот раз не выдержал и напустился на Розу:

— Слушай, что ты все связываешься со старухой? Ну какое тебе дело, нравится ей фильм или нет? Она, знаешь ли, «Советский экран» систематически не изучает, модных направлений кинематографии не знает. Нашла с кем в искусствоведческие диспуты вступать! Что ты к каждому ее слову придираешься? Почему у нас у всех с матерью всегда все тихо и мирно? Почему мы-то с ней не ссоримся?

— Господи, да вы всерьез-то с ней говорите ли когда? Она же для вас все равно что комод безгласный или вон радио на стене, с которым спорить смешно!

Я полагала, что ссора эта надолго отдалит двух женщин друг от друга. Уж очень они были рассержены в тот день — и та, и другая. Но я ошиблась. Через два или три дня, когда Мария Мироновна глядела у меня мультики, по обыкновению бурно переживая события на экране, прибежала Роза и из коридора, чтобы не мешать мне, молча рукой поманила к себе свекровь. Та с готовностью бросилась на этот зов, разом позабыв все экранные страсти. Через минуту я услышала их смех с улицы и подошла к окну. Сноха что-то шептала на ухо свекрови, и обе они упоительно хохотали.

Скоро мои соседи купили телевизор, и их культпоходы ко мне прекратились. Мне, как обычно, ходить в гости было недосуг, и мы с ними теперь почти не виделись. Я знала только, что Роза настояла на своем и вышла на работу. Иногда я видела на улице Марию Мироновну, одной рукой толкающую коляску с Валеркой, а другой прижимающую к уху маленький транзисторный приемник.

...Прошла осень, зима, и однажды, совсем уже ночью, меня разбудила расстроенная Роза и попросила разрешения позвонить. Я решила, что заболел Валерка — только в этих случаях соседи позволяли себе беспокоить меня средь ночи. Оказалось, нет, — потерялся Михаил. Роза обзвонила всех друзей и просто знакомых, потом принялась звонить в больницы и даже в вытрезвитель («В последнее время он несколько раз приходил выпивши», — объяснила она мне). Пришла Мария Мироновна и стала как-то слишком уж беззаботно убеждать Розу, чтобы та шла спокойно спать, что ничего с ним не случится, что, видно, подпил где-то с дружками да и заночевал у них, а телефона, видать, там нету. Я сразу заподозрила в этой беззаботности какую-то закавыку. Однако Роза была слишком взволнована, чтобы обратить на это внимание. Она ушла, а Мария Мироновна задержалась, благодаря меня за телефон и извиняясь за причиненное беспокойство. И вдруг, совсем уже на выходе, она прислонилась лицом к косяку и тоненько, в голос заплакала. Теперь уже я принялась успокаивать ее, что никуда сын не денется, что завтра непременно найдется.

— Да и не терялся он. Ведь бросил, окаянный, Розку, бросил!

— Как бросил? — не сразу уразумела я.

— А вот так и бросил. Уж давно мотается он к своей Нинке. Сколько лет хороводился с ней — ведь учились они вместе. Конечно, девка она видная, красивая — куда уж нашей-то до нее! Так ведь никто же его не неволил, сам выбирал. Что же теперь-то мотаться! Стала это ему вчера говорить, что негоже так, а он мне: «Так негоже — совсем уйду! Люблю я Нинку, ошибся в жизни». Я ему, мол, одумайся — у тебя же ребенок! А он одно — не могу жить без Нинки. Ну, я, значит, осерчала, говорю, дескать, скатертью дорожка — не заплачем, как-нибудь проживем. Видать, и накликала на свою голову — совсем ушел.

Мария Мироновна еще поплакала. Потом построжала, вытерла слезы, вроде подтянулась вся:

— Ну ладно, пойду скажу ей. Чего же она изводится-то так? Пусть уж лучше правду узнает.

Я не знаю, как дальше разворачивались события в этой неожиданно рухнувшей семье. Но однажды Люсенька, когда мы разбирали с ней мой очередной опус, сообщила — и я уловила нескрываемую радость в ее голосе, — что Роза завербовалась на Север.

А еще через несколько дней ко мне пришла Мария Мироновна, принесла кое-какую мелочишку, взятую у меня по-соседски, и стала со мною прощаться:

— Уезжаю с Розкой. Куда она одна на Севере этом? Ведь ее там ветром сдует или снегом засыпет. Да и я уж без нее тут не смогу.

— А дети? — не удержалась я.

— А что дети? Дети у меня хорошие, заботливые, уважительные, спасибо им за все. Только уж, видать, судьба у меня такая — умирать не при них. Уезжаю спокойная: вес пристроены, у дела, детишки уж подросли. Ну, ежели Люська замуж выйдет да родит, что ж, приеду, повожусь. А сейчас все, решила — еду.

На следующий день вечером я видела, как грузили чемоданы в подошедшее такси, как села в него Роза с Валеркой. Вокруг стояли дети Марии Мироновны: старший сын с женой, которые были на новоселье, Михаил, Люся и приехавшая откуда-то еще одна дочь. Мария Мироновна не плакала. Она обошла всех по кругу, каждого поцеловала и перекрестила. Михаил хотел ехать на вокзал, но мать решительно захлопнула перед ним дверцу, и машина тронулась.

Из моего окна хорошо были видны оставшиеся дети Марии Мироновны и застывшее в их глазах недоумение.