Вход   Регистрация   Забыли пароль?
НЕИЗВЕСТНАЯ
ЖЕНСКАЯ
БИБЛИОТЕКА


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


Назад
Мармотка

© Перовская Ольга 1939


В конце двадцатых годов, в беспокойное время торгашей и всяческих нэпманов, посчастливилось мне целое лето провести вдалеке от столичной суеты в цветущих просторах, лугах и лесах Горного Алтая.

Осенью, возвращаясь с Телецкого озера, я на несколько дней задержалась в богатом кержацком селении Важаихе.

И тут мне не повезло. Над Важаихой зарядили дожди. Все тропы и дороги раскисли. Густое, жирное месиво грузло на сапогах, жадно чавкало и заглатывало калоши.

Бородатые, солидные важаихинцы воробышками рассаживались по изгородям, чесали подолгу дремучие затылки, ждали выручки или шли «по верхам», ступая по бревнам ограды с телодвижениями канатных плясунов.

Случалось, вязли они на середине улицы, на площади, на перекрестке. Тогда принимались реветь[1] своих отпрысков или хозяек.

Самостоятельные кержацкие сыны не спеша заводили в оглобли худобу[2] и доставляли «утопших» на твердую землю.

Я тоже «утопла» на площади. И, балансируя на одной ноге, тщетно пыталась спасти стянутую пучиной калошу. Время было к вечеру. Реветь своего хозяина я не решалась, а на случайных проезжих не приходилось надеяться: важаихинцы объезжали свои «проспекты» далеко задами, огородами, круг села, по выгону.

Эй, паря, кричали, приметив на пустынной площади мою кепку и кожаное пальто, женщины с твердой земли, к забору выгребайся! Э-э-вон, забор-та! Туды и гребись, э-э-вон куды!

К забору?! К какому забору? На дальнем краю площади одиноко стоял деревянный двухэтажный дом чайная или столовая с темно-зеленой вывеской «Приятный аппетит». Дом был не огорожен, и, сколько я ни оглядывалась, нигде не видно было и признака забора. А женщины у колодца упорно махали и тыкали пальцами на «Аппетит»:

Слышь-то, малый! Выбирайся к забору! Гли, погруз по самую шейку. Топай к забору, покуда живой...

Что тут оставалось делать? Я пожала плечами, рванулась и, теряя последнюю калошу, взошла на крыльцо и потянула на себя ручку двери.

В каждом этаже помещалось по небольшому залу. Комнаты соединялись деревянной лестницей с широкой площадкой. В нижнем зальце у лестницы возвышалась буфетная стойка, а сбоку был проход на кухню.

Вам что? Обедать желаете? Али чего закусить? Порционно? пробасил буфетчик, похожий на каменную тумбу. Забор! загудел он куда-то вбок. Забор Иваныч! Дай-ка им тряпку или какую рогожку. Сапоги обтереть...

Опять «забор»! Да что же это наконец такое?!

По ступенькам между тем стало спускаться что-то грузное, коротконогое, обросшее густым лоснящимся мехом. Сверху, со спины, оно походило на огромную мягкую черепаху с полметра в длину и почти столько же в ширину. Я метнулась к двери.

О-о-о, не бойтесь, пошалюства! Он вас не будет укусит, с нерусскими ударениями произнес из кухни старческий голос. Это ошень послюшны, ошень короши Мармотка[3]. Мармот, ком гер![4]

И в комнате наконец появился сам таинственный Забор. Забор Иваныч, как его называли в Важаихе. А на родине у себя, в Германии, он назывался Зобар Иоганнович Майер.

Маленький, щуплый, с розовой доброй улыбкой, укутанный в очень широкий поварской балахон, он как-то сразу располагал к себе.

Вы думаете, я это есть одна загородка? Забор? Ха-ха, это здесь меня так называют Забор Иваниш. А я не обижаюсь. Мармотка тоже по-русски полушается Обормотка, а... а... он тоже не обижается, ха-ха!.. весело объяснил старик, поглядев на мое растерянное лицо.

И тут я удивилась еще больше. Огромный, раскормленный сурок услыхал свое имя. Он, видимо, знал церемонию знакомства, сел по собачьи на жирный задок и подал переднюю лапу.

Что же ты левую? Правую надо давать, сказала я в шутку.

Сурок шмыгнул подвижным носом и тотчас исправил ошибку.

Я остолбенела.

А ну снова левую! А ну правую!.. Дает! Я присела на пол возле сурка.

Ну, а обе лапочки, сразу?

Обе черные лапки охотно шлепнулись на мою ладонь, и сурок выразительно скривил нос к буфету.

Угостить тебя? С удовольствием! Что же тебе выбрать в буфете? Дайте ему сладкую булку и яблоко... Где вы достали такую прелесть, Зобар Иоганнович?

Досталь, ответил с неожиданной сухостью немец и поспешно прибавил: Вы что шелаете, борч или, как это... чи? Может, шелаете пельмени?

Я выбрала столик, подозвала Мармотку и принялась его угощать.

Он взял булочку когтистыми тонкими пальцами, прижал к мягкой груди и стал откусывать по маленькому кусочку. Каждый комочек он долго жевал и переваливал язычком то за одну щеку, то за другую. Круглые щеки, мясистая, толстая губа, ловкие пальцы напоминали детскую голову и руки.

Глаза у Мармотки были тоже, как у ребенка, внимательные и толковые.

Нигде я не едала таких вкусных щей и пельменей. Я сказала об этом старому повару. Зобар Иваныч весь просиял, приветливо откликнулся «на доброе здоровье», прилег грудью на соседний столик, и мы разговорились.

Он попал в плен в первые же дни войны четырнадцатого года, был отправлен эшелоном в глубокий тыл, в Сибирь, а потом на Алтай, где жил и работал в многодетной семье пасечника Аксена Капитоныча.

Эта мирная трудовая семья, в которой он стал близким, родным человеком, богатство и красота алтайской природы навсегда, казалось, приворожили его одинокое сердце. На родине у него не было близких.

Война окончилась, грохот революционных событий потряс мир. Раскаты его были услышаны и на затерявшейся среди гор таежной пасеке. В России рабочие и крестьяне покончили с вековым игом царей и богатеев.

Зобар Иваныч вспомнил товарищей по работе и по окопам. Они ведь тоже тайно мечтали о таких переменах. Зобара Иваныча потянуло на родину. Он оставил свою пасеку «Капитонышу» и поехал в Германию.

В Берлине он увидел множество нищих и калек, жалкие обрубки, обломки людей это были его несчастные товарищи по окопам. Защищая заводы и фабрики капиталистов, они потеряли на фронтах единственное, чем владели, рабочие руки, силу, здоровье.

А вернувшись домой, увидели, что места их на этих фабриках заняты и они калеки никому не нужны.

Те, у кого уцелели руки и ноги, решили бороться. У Зобара Иваныча было несколько таких близких товарищей. И вот товарищей больше нет: их замучили в тюрьмах.

Я есть повар. Я много работал в очень богат и замечательны ресторан. Они терзали, мучили людей, потом кюшали сладки, жирны пироги. Все продаваль свою совесть юнкер, генерал-помещик, это не человеки, это вонючая падаль. Богач немец есть первый подлец. Я сказал: Россия делать революций. Германия будет тож... Да. Другой, кайзеровской Германия мне, пошалюства, не надо. Я покинул свой Берлин. Тут опять чисты леса, красота, река, цветы...

Но по вашей профессии вам надо жить в городе... В Москве есть фабрики-кухни. Там больше нужны ваше кулинарное искусство и знания. И Мармотка поехал бы с вами.

При этих словах Тумба за стойкой крякнул, а Зобар Иваныч швырнул на поднос ножи, вилки и метнул в сторону дюжего буфетчика недобрый взгляд.

Столовую заполнили гости. Мармотка по-хозяйски обходил столики. Он ласкался к посетителям и собирал с них обильную дань. Особенно ласково и даже подобострастно встретил он уже знакомого мне по рассказам Зобара Иваныча пасечника с пегой бородой Аксена Капитоновича.

Почтенье! сказал бородач. Ну, как живешь, Забор Иваныч? Воюешь? Когда в Москву соберешься, а? Все с этой скотинкой своей никак не расстанешься?.. Погоди, вот хлопну его, поганого, из ружья и руки всем развяжу, пробурчал он про себя и с неожиданным озлоблением отпихнул от себя Мармотку: Да пшел ты!..

Я давно уже окончила ужин. Но мне не хотелось уходить из столовой. Сурок приютился возле меня. Он положил голову мне на колени. Я гладила его, и он вежливо блестел черными глазами.

Вдруг дверь с шумом распахнулась.

В комнату, гремя сапогами, ввалился долговязый заспанный парень. Огромные кулаки висели у него до колен.

Водки и закусить! прохрипел он буфетчику.

В эту минуту я почувствовала к моему колену тесно прижалось что-то мягкое. Я слышала, как под мохнатой шубкой сильно забилось сердце. Глянула под стол и увидела, что сурок страшно таращит глаза и, словно ожидая удара, испуганно втягивает голову в плечи.

Парень шагнул к столикам.

«Вжиг!» охрипнув от страха, крикнул Мармотка. Он кинулся на кухню. По дороге он налетел на табуретку, опрокинул ее и совсем задохнулся.

Долговязый грубо захохотал и поддал ногой упавшую табуретку.

Тут из кухни выбежал Зобар Иваныч. Я не узнала кроткого старичка, он был в бешенстве.

Опять ти?! закричал он на парня и с размаху вцепился ему в куртку.

Все кинулись их разнимать. Двое ухватили за руки долговязого. Остальные столпились вокруг повара.

Все кричали хулигану в уши:

Забор ошибся! Слышь ты, Акентий? Он думал, что это ты швырнул скамейкой в Мармотку.

Погоди ты у меня, тухлая сосиска! Я те научу на людей с кулаками бросаться! Подавай его мне сию минуту! Опять ругань. Где мой сурок, спрашиваю?

Долговязый стряхнул с себя чужие руки, вытащил из-под буфетного прилавка мешок и побежал на кухню.

Послюшь, Кеша, остановил его Зобар Иваныч. Ты немножко пил. Ну, и я... я тоже ошень виноват. Прошу извинить. Пойди, пошалюства, спи. Мы говорил лютше завтра. А?

Прочь с дороги, свинина! заревел долговязый. Не желаю я никаких разговоров. Где сурок?

Парень тыкался во все кухонные узлы. Залезал под стол, отодвигал мусорные ящики.

Я взглянула на Зобара Иваныча. Лицо у старика кривилось, словно от боли.

Где сурок? продолжал орать парень. Он обшарил все закоулки, трахнул кухонной дверью и выскочил на улицу.

Ну и дела!

Я обернулась к Аксену Капитоновичу. Он, по моим наблюдениям, во всем должен был сочувствовать Зобару Иванычу. Но, представьте, вместо сочувствия он во время драки потихоньку куда-то убрался. Ни за столиками, ни вообще в помещении столовой его не оказалось.

Я засиделась у Зобара Иваныча. Старик был, видимо, очень расстроен стычкой с Акентием, но старался этого не показывать.

Когда все ушли, мы составили столики, убрали посуду, навели чистоту в кухне. Зобар Иваныч вскипятил самовар и радушно угощал меня моченой брусникой и медовым черничным вареньем.

Перед уходом я воспользовалась приглашением, заглянула наверх, в комнату Зобара Иваныча. В ней были только кровать, белый некрашеный стол и старинный кожаный кофр сундук.

Удивительная опрятность придавала комнате вид необычно достойный.

Над столом висели три фотографии.

Это ваши родные? спросила я, не вглядевшись.

Родные.

Я подошла ближе. На одной карточке щупленький мальчик с бубном обнимал сидящего у него на коленях сурка. Вторая фотография изображала молодого человека в светлом костюме и мягкой шляпе. У него на ладони сидел осанистый сизый голубь. Молодой человек смотрел на голубя и смеялся. Третья фотография была сделана уже тут, в Важаихе, Зобар Иваныч в поварском балахоне и в бескозырке сидел на бревнах возле «Аппетита». У ног его столбиком вытянулся Мармотка.

Этот, первый, тоже звали Мармотка, глядя на первую фотографию, тихо сказал Зобар Иваныч.

Этот первый Мармотка обошел с маленьким Зобаром всю Германию. Мальчик пел и тряс бубен, а веселый сурок кувыркался, танцевал и, кланяясь, обходил с картузиком круг зевак. У маленького Зобара была в жизни большая привязанность. Теплый мохнатый комок, укладываясь после рабочего дня рядом с мальчиком, согревал его сердце. Однажды в тихом лесном городке Шпрейбурге мальчонка собрал необычно много денег. Голова у него закружилась. Он почувствовал себя богачом. Проходя мимо кассы бродячего цирка, он купил билет на вечернее представление.

Вечером он хорошо накормил Мармотку, уложил его спать и побежал в цирк.

Никогда в жизни он так весело не смеялся...

И никогда в жизни так горько не плакал...

Вернувшись в дрянную каморку, где оставался Мармотка, он нашел окно открытым. Сурка и котомку украли.

Я в детстве был нищий, и все люди и нищие, и богатые, клевали меня в темя. Друзей у меня взяли в тюрьму. Теперь мне друзья... О, вот и вспомнил... Где же Мармот? Какой умный? Сидит и не дышит.

Зобар Иваныч перегнулся через перила и позвал в темноту кухни:

Мармотка, Мармот, ком гер!

Я не стала ждать появления сурка.

До свидания, голюбшик! Приходите к нам завтра. Я буду приготовить сладкий рисовый пудинг и компот из малины. Ошень, ошень прошу. Ауфвидерзейн![5]

Утопая в грязи на обратном пути, я больше не сокрушалась об испорченных сапогах и бесславно погибших калошах. Я решила и завтра так же тонуть.

Ночью снился мне толстый сурок. Он тихо вылез из-под кровати и смотрел на меня не мигая.

Вверх по реке, к Аргуту, недалеко от монгольской границы, лежит высокогорное каменистое плато. Местность эта кажется совершенно пустынной, мертвой.

Но это только так кажется: в долине ни на минуту не прекращается жизнь. На протяжении десятков километров тянется здесь под землей огромный сурчиный город.

Сверху город совсем неказист: лысые холмики, круглые норки под прикрытием камней, и от каждой норы аккуратно протоптанная дорожка. Сурок бежит к норе всегда по одной и той же дорожке. Это хорошо знают промысловые охотники. Они ставят на путике[6] ловушку, и сурок редко минует ее.

Весной в сурчином городке родился Мармотка.

Кроме него, в норе были еще два сурчонка. Нора была очень хорошая. Два коридора, отполированных спинами старых сурков, сходились в сводчатой комнате. В боковом проходе помещалась уборная. Отсюда же в случае опасности можно было выбраться вторым ходом в укромное место за грудой камней.

Сурчиха-мать не отходила от маленьких. Сурчата быстро росли и уже начинали высовывать из норы пучеглазые мордочки.

Наверху, словно дачник, гулял вперевалочку старый сурок. Он был толстый, коротконогий; брюхо у него висело почти до земли. Он ходил по своему путику, срезал острыми резцами степные травы кипрей, горичавку, типец и раскладывал их на камнях для просушки. Сурок готовил подстилку. Он ворошил ее, перебивал и перекладывал с одной стороны на другую.

С наступлением холодов сурки перетаскивали сено на зимнюю квартиру. Зимняя квартира больше летней и, набитая душистым сеном, служит отличной спальней.

Родители и подросшие молодые сурки, все разжиревшие и толстые, как будто они к зиме укутались в теплые фуфайки из сала, зарывались в сено, плотно прижимались друг к дружке и без еды, без питья, без движения замирали на несколько месяцев.

Но сейчас было лето. Сурчиха и молодые сурчата только еще собирались вылезать для прогулок на солнышке.

Мармотка был из сурчат самым шустрым. Он первый начал вылезать из норы и не уставал глазеть на прекрасный белый свет. Он смотрел, как отец ходил по дорожке, вытягивался столбиком, двигал мокрым носом и мелодично свистел. Среди холмиков и на камнях возникли такие же стоячие фигурки. Они поворачивались, осматривались по сторонам и словно приветствовали друг друга. Их хорошо развитые голоса звучали выразительно и напоминали людской разговор.

 Маленький сурчонок во всем подражал отцу. Он тоже вытягивался столбиком и старательно отставлял распущенный короткий хвостик.

Однажды старый сурок сидел, опустив вдоль тела темные лапки, и, морща, по обыкновению, мокрый нос, определял направление ветра. Вдруг он беспокойно потянулся вверх.

«Вжиг, вжиг!» резко крикнул сурок и исчез под землей.

В мгновение ока наверху никого не осталось.

Широколобый беркут, проплывая над горной долиной, даже своими зоркими глазами не мог разглядеть ни одного зверька. Сурки притаились в норах. Беркут покружил над городом и хотел лететь прочь. Но вдруг опустился ниже, еще ниже... и неподвижно повис в воздухе. Между сурчинами[7] бегала удивительная белая собачка. На хвосте у нее висел колокольчик, и собачка, виляя хвостом, непрерывно звонила.

Собачонка была одна. Только у камня лежала куча сухой травы. Это была та самая трава, которую сурок готовил на зиму для подстилки.

Орел опустился еще ниже. Тень его крыльев скользнула по собачке. Она подняла голову и затявкала.

Орел рассматривал собачку. Снизу, из нор, таращились на нее сурки.

Колокольчик позвякивал. Собачонка была робкая, слабая. А сурки были непуганые, смелые. Сначала они фыркали и ворчали на собачку из нор. Но вот Мармоткин отец выскочил и зафукал на нее, словно кот. Собачка отбежала.

Увидев, что враг так легко отступил, наверх вылезло еще несколько старых сурков. Они все принимали угрожающие позы и поднимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть кисточку на собачкином хвосте и услышать звяканье колокольчика.

Собачка между тем отбегала все дальше от нор.

Любопытные сурки все дальше и дальше отходили за ней по своим путикам.

Вдруг сухая трава у камня выбросила гром и молнию. Сурки бросились к норам. Побежал и Мармоткин отец. Дорожка за ним стала красной от крови, но он успел скрыться в норе. Дополз до сводчатой комнаты и умер.

А наверху в это время вот что случилось: орел камнем упал и вновь взмыл над сурчинами.

Из копны выскочил человек. Он кричал и грозил кулаком. Но орел не оглядывался. Ритмично вздымались широкие крылья. Орел улетал. В сильных лапах он уносил пронзенную когтями собачку.

Битый час бесновался Акентий, ругая и проклиная жителей сурчиного городка. Это облегчило его душу, но запас мускульных сил тоже требовал выхода. Он схватил лопату и принялся кидать землю.

Акентий был здоровый детина, но и для него раскопать сурчиную нору было нелегким делом. Сурки роют свои норы глубоко. Кроме того, нужно еще знать расположение ходов и выходов.

Акентий ничего не знал о сурчиных повадках. Он вовсе не был охотником. Отец его был кулак-богатей в огромном алтайском селении. С помощью немца Зобара Иваныча он выгодно торговал в своей частной харчевне. «Аппетит» был всегда переполнен.

Папаша торговал за буфетной стойкой, а сынок целые дни проводил, развалясь за столиками. Считая свою персону необходимым и обязательным украшением каждой компании, он быстро спился.

Однажды в «Аппетите» собралась после охоты промысловая артель. Охотники два месяца сурковали в горах Тарбагатая. Они добыли много дорогих шкурок сурков-тарбаганов, сдали их в кооператив охотничьего союза и сейчас, с деньгами, обновками и гостинцами для своих близких, возвращались домой.

Трудные дни промысла вспоминались в их рассказах сейчас как занятная прогулка.

Акентий, по обычаю, грубо встрял в разговор. Захмелев, он стал орать, стучать кулаком по столу и доказывать, что уж если он возьмется промышлять, то сразу же утрет всем носы первой же своей добычей.

Но промыслить сурка оказалось труднее, чем орать о своих доблестях: собачка погибла, сурки попрятались, раненый сурок забился в свою нору. Придется, видно, возвращаться с пустыми руками.

Парень копал и ругался, ругался и копал, пока совсем не выбился из сил.

Вдруг лопата обрушила потолок сводчатой комнаты. Акентий яростно всадил ее в последний раз. Этим рывком он перерубил одного из сурчат. Мать сурчиха с другим сурчонком спаслись через запасный ход. Старый мертвый сурок и Мармотка попались в руки верзилы.

Акентий ободрал шкуру с убитого сурка, бросил ее вместе с живым сурчонком на дно кожаной алтайской сумины, сел на лошадь и, полный злобы на свою неудачу, отправился домой.

Целые сутки сурчонок провел без пищи и отдыха. Лошадь шла тряской рысью. Бедного Мармотку толкало, подкидывало; он замирал в неудобной для него позе. Он пробовал жаловаться и пищать. Вконец измученный и обозленный, он вгрызался зубами в ничем не повинную шкурку отца.

Но вот лошадь вбежала во двор «Аппетита». Мармотку вытряхнули из сумины, и он, едва волоча ноги, подполз под большой черный ларь.

Вернувшись домой, Акентий запьянствовал и за десять дней не вспомнил, что у него под ларем голодает несчастный сурчонок. Мармотка совсем подыхал.

Изредка ему удавалось подобрать на полу корку хлеба. Он затаскивал ее под свой ларь и там ел.

Однажды, протрезвившись, Акентий заметил под ларем мордочку. Он набросал хлеба на середину комнаты. Мармотка не вытерпел и вылез.

Акентий швырнул в него тяжелым подкованным сапогом и перебил ему лапу. Кость хрустнула в двух местах. Мармотка бился и скрежетал от боли зубами. Акентий и его тумбообразный папаша хозяин столовой собирались прикончить зверька.

Тут вступился Зобар Иваныч. Убить это всегда успеется. Он хотел попробовать вылечить сурчонка. И ему охотно выкинули тогда эту «бесполезную падаль».

Сурчонок переехал через двор в теплую кухоньку «Аппетита». Зобар Иваныч выстрогал две легкие деревянные планки-лубки, сдавил ими сверху и снизу перебитую лапку и туго забинтовал. Мармотка кусался, царапался и смотрел на мучителя ненавидящими глазами.

После операции Зобар Иваныч уложил своего пациента на мягкую подстилку из сена, дал попить воды и молока, угостил обрезками моркови и свеклы. Он гладил его взъерошенную головенку и ласково приговаривал:

Мармот! А, Мармот!

В этот вечер Зобар Иваныч с особенным старанием убрал кухню. Ослепительно начищая медные кастрюли, старик впервые за много-много лет запел. В песенке говорилось о нищем пареньке, собиравшем милостыню, и о славном веселом сурке.

И мой всегда, и мой везде,

И мой сурок со мною,

торжествующе повторял Зобар Иваныч в конце каждой строфы.

Мармоткина лапка медленно заживала. За время болезни сурчонок отъелся. Шерсть на нем стала лосниться и блестеть.

Каждый вечер, подсчитывая выручку, Каменная Тумба уходил через двор к себе во флигель. Зобар Иваныч закладывал дверь засовом и принимался за уборку, громко распевая свою песню.

Заслышав знакомые слова припева, Мармотка сейчас же вылезал из-под стола и, прихрамывая, ковылял к Зобару Иванычу.

Он теперь по любому куплету и даже по любой ноте из музыкальной фразы узнавал эту песенку. Он не знал, что два великих гения подслушали ее у народа. Музыка, записанная Бетховеном, пелась со словами Гёте. Песня всегда и всем нравилась. Полюбилась она и Мармотке. Он радостно приседал, улыбался и подметал хвостом пол перед своим покровителем. Слово «мармотта» он заучил как свое имя.

Зобар Иваныч не только вылечил Мармотку, но и дал ему хорошее воспитание: Мармотка научился здороваться, «умирать», кувыркаться через голову и танцевать.

В Важаихе в базарные дни после торга не говорили больше: «Пойти, что ли, в «Аппетит»? Там немец такие пироги загибает!» а говорили теперь: «Пойдемте, ребята, в столовку. Поглядим на Обормотку. Вот зверюга занятная! Чисто в цирке, разные фокусы представляет».

Счастливая жизнь началась для Мармотки. Он был всегда сыт. Посетители «Аппетита» восхищались им и наперебой его угощали. Мармотка свободно ходил по столовой: выходил во двор и даже на площадь. Он стал таким большим, раскормленным и смелым, что собаки боялись его, и когда он столбиком выстраивался на крылечке, они все лаяли на него до хрипоты, но только издалека, на почтительном расстоянии.

Казалось, все в Мармоткиной жизни отлично. Но было одно, что омрачало Мармоткино существование. Это Акентий. Когда Мармотка издыхал, Зобар Иваныч не заявил, что берет сурчонка к себе навсегда, с таким условием, что Мармотка переходит в его полную собственность. Это само собой подразумевалось. Сурчонка ведь выбросили подыхать, смешно было бы тогда даже подумать о каких-либо правах на него. Теперь же, когда Мармотка поправился и сделался любимцем важаихинской публики, достойные родственнички Тумба и Акентий на все просьбы старика отвечали: «Да что вы! Что вы! Мы сурками не торгуем. Мармотка у нас не продажный».

Акентий сам хотел выступать с дрессированным сурком. Но Мармотка боялся его как огня. Долговязый приходил в бешенство. Он пробовал уносить к себе сурка. Он гонялся с мешком за несчастным Мармоткой, и для Зобара Иваныча эти дни были тяжелым испытанием.

Очутившись у Акентия, Мармотка сразу терял все свои хорошие манеры. Он забивался за ларь, скрежетал зубами, ворчал и не дотрагивался до пищи.

Кончалось тем, что Зобар Иваныч шел к хозяину «Аппетита» и упрашивал его отдать Мармотку обратно в столовую. Каменная Тумба милостиво соглашался попросить Кешку.

Только, прибавлял он как бы между прочим, Зобар Иваныч за это тоже должен уважать хозяина и работать на кухне без судомойки.

Что было делать? Кулак выжимал все соки из батрака.

Зобар Иваныч попал в тяжелую кабалу. Но зато Мармотка опять распластывался у его ног и радостно слушал знакомую песню.

Зобар Иваныч стряпал, мыл посуду, убирал все помещение, ходил за покупками и выполнял все больше и больше разных тяжелых обязанностей.

Пасечник Аксен Капитоныч ссорился со стариком. Он кричал ему, что Акентий и Тумба вытянут из него все жилы. Зобар Иваныч отмалчивался. Только песенка, которую так знал и любил Мармотка, день ото дня звучала печальнее.

На другой день после встречи с Зобаром Иванычем я прямо не могла дождаться обеденного часа.

Наконец часы доползли до двенадцати. Тут, случайно взглянув в окно, я увидела старого мастера. Старик шел прямо ко мне. Сегодня он показался мне гораздо старше. Щеки у него были не розовые, а серые. Под бескозыркой не было улыбки. Да и самой белой бескозырки тоже не было.

На голове у Зобара Иваныча был теплый вязаный берет, шея замотана таким же шарфом, а в руках большой старомодный чемодан.

Здравствуйте, голюбшик мой, невесело сказал старичок. Поставил свой чемодан. Сел, сгорбился.

Ну зо-о, продолжал он, немного помолчав, вы уже замечаете? Я еду в Москву с вами цузамен[8]. Это нам дешевле и лютше. На железный дорога два человека это ошень хорошо. Ошень, ошень весело.

Он глубоко вздохнул и прижал носовой платок к покрасневшим глазам.

Шлусс! Кончено! Фарфлухте разбойник! Бешены шеловек. Акентий пьянствовал и разбойствовал всю ношь. Он в сарае. Хрыпит. Как он ругал!.. Как он грозиль!.. Ах ты, гадин такой! Шоб ты потраскался!! тонким, срывающемся голоском проговорил Зобар Иваныч. Он... Он сделал Мармотику самое худшее... Убиль такой славный Мармотк... Уби-и-иль...

Старик зарыдал и махнул рукой.

Я ахнула...

В Москве мы долго искали работу, бегали на биржу труда и по разным объявлениям, пока не наткнулись на одно, вывешенное на двери роскошного здания. В объявлении говорилось, что здесь, при модном ресторане-столовой, открываются курсы по подготовке поваров.

О-о-о! сказал Зобар Иваныч и поднял вверх указательный палеи. Это есть то!..

Будни в городе, наполненные однообразной, утомительной толкотней, мелькают удивительно быстро. Казалось бы, одинаковые, ничем не отличаясь, не запоминаясь, словно пустые, они должны были бы тянуться без конца, а вот ведь и не оглянешься, а дня уже как не бывало! И ни у кого не хватает ни на что времени.

В постоянной докучной суете и спешке я все-таки старалась навещать Зобара Иваныча как могла чаще.

Славный старик с бурным восторгом встречал каждое мое посещение. Через большую мраморную залу кухню с колоннами, весь сияя, он устремлялся ко мне с протянутыми руками. В белом дворце кулинарии, сам такой же белоснежный, накрахмаленный и торжественный, он с увлечением передавал секреты поварского искусства будущим советским мастерам. И любо было смотреть, как он дирижировал музыкой ножей возле длинных столов и у огромной кафельной плиты, где ряды медно-красных кастрюль бурлили, клокотали, выстукивая крышкой победные марши.

В девять часов вечера Зобар Иваныч вешал в стенной шкаф свои ослепительные доспехи, и мы отправлялись, минуя несколько лестниц и коридоров, в общежитие курсантов, где помещалась и его собственная, всегда чисто-чисто прибранная комната.

Тут мне приходилось отведывать все новые образцы производства. Отказаться было бы святотатством. Зобара Иваныча восхищали мои похвалы. Он оживлялся, рассказывал разные случаи из своей поварской практики и всегда неизменно заканчивал их воспоминаниями об Алтае, о пегобородом пасечнике «Капитоныше» и его ребятках и о погибшем своем дружке Мармотке. Он не переставал о нем горевать.

Однажды, разбирая письма и заметки об алтайском путешествии, я нашла письмо Капитоныча. Пасечник просил узнать в Москве, что есть нового в пчеловодстве.

Я добросовестно навела справки, написала о многих усовершенствованиях и нововведениях; про искусственную вощину, про успехи союза пчеловодов и кооперации и про то, что у них, на Алтае, в Барнауле, есть замечательная по своим успехам школа пчеловодов. Купила для Аксена Капитоныча несколько новых интересных книг по этому вопросу и вместе с письмом послала на далекую алтайскую пасеку.

Заодно я сообщила Капитонычу, что его старый друг и компаньон отлично устроился в Москве, растит нашей стране искусных мастеров-кулинаров, но по-прежнему любит и вспоминает алтайское приволье, пасеку и грустит о бедном погибшем сурке. В заключение я приложила почтовый адрес Зобара Иваныча и просила пасечника почаще ему писать. Нужно же как-нибудь подбодрить одинокого старика.

Как-то раз, зайдя к Зобару Иванычу, я увидела посылку. Она стояла на знакомом старомодном сундуке возле парового отопления и порядком успела нагреться.

«Срочная... ценная... с доставкой на дом», читала я, поворачивая фанерный ящик. На его тонких стенках виднелись какие-то круглые дырочки. Может быть, что-нибудь скоропортящееся? Не надо было бы ее к отоплению-то ставить! И мешковина на обшивке реденькая... Это чтобы воздухом продувало. Интересно, что в ней такое?!!

Ошибка, спокойно ответил Зобар Иваныч, ошибка вот что это такое. Кто это мне будет присылки присылать? Майер фамилия, как у русских людей Иванов. А кто он есть, этот самый Майер, неизвестно.

Я хотела возразить, что тут полностью указано его имя и отчество, но в это время посылка... чихнула!

Когда мы отодрали крышку, Мармотка, укутанный в теплые тряпки, уже привстал в ящике на подстилке из сена. Он таращил на нас круглые от испуга глаза и весь трясся.

Мы вытащили его, раскутали, и Зобар Иваныч заключил путешественника в свои объятия:

Мармотка! Мармот, ты совсем зивой!! Голюбшик Мармотик!..

«Спервоначально, как я его тайно от вас, ото всех, уволок, он бунтовать у меня взялся. Есть нисколечко не схотел и шибко стал нужный[9]. Жить-спасаться определил я ему в старом омшанике. А он все не ест, нужнет и нужнет... Ну, однако, помаленечку приобык. Стал жирку набирать. А еще подале, к зиме, нору себе выкопал и завалился в нее, а это, знать, на всю зиму... писал в письме, сунутом между тряпками, пасечник Капитоныч. Они, то есть эти сурки-тарбаганы, в спячке ровно бы мертвые, не шевелятся, не пьют, не едят, своим жирком пробавляются. И дышат чуть- чуть. Словом, запросто обмирают... Вот тут-то я и смекнул... да и зоотехник из заповедника присоветовал...»

Любопытные лица ежеминутно возникали в дверях и, просияв при виде Мармотки, деликатно, без слов, исчезали.

Зобар Иваныч, поглощенный «лицезрением» Мармотки, и письмо-то прослушал, не замечая никого вокруг себя.

Наконец в дверь просунулась чья-то рука, и меня вытащили в коридор:

Тот самый? Оказался живым? А как? А кто его спас? Кто привез к нам в Москву? зашептали вокруг меня будущие повара. И неожиданно объявили решение: Это необходимо отпраздновать!..

Вечером в просторной комнате Зобара Иваныча состоялся прием. Курсанты блеснули своими успехами. Они быстро и красиво сервировали легкий ужин из «выученных» блюд и закусок. Все весело уселись за стол. Шампанское подъехало к столу на специальной тележке и в серебряной бочке со льдом.

Выпили за здоровье Зобара Иваныча, за успешную работу курсов, за всех гостей вместе и за каждого в отдельности. И конечно же, торжественно подняли бокалы за главного виновника торжества.

Ошень, ошень счастливо!.. Глюклих бин их, зер глюклих, растроганно бормотал Зобар Иваныч, пожимая множество рук, шелаю вам, дети мои... Большое, большое спасибо!..

На столах и на подоконниках не хватало места: тарелки, соусники и вазочки ставились прямо на пол, возле стены. Мармотка ходил между ними, ел и пил, что хотел, высоко запрокидывая при каждом глотке голову, словно гусак. Он чувствовал себя хозяином, как когда-то в тесном и шумном «Аппетите».

Появились гитара и патефон. Зазвучали песни, замелькали танцующие пары. Все охотно включались в самодеятельную программу. Выступил и Мармотка. Он всех обошел и каждому подал мохнатую черную лапку, перекувырнулся через голову и «умер». Да так, что пришлось «воскрешать» его яблоком.

Очередь выступать дошла и до Зобара Иваныча.

Ну, гут! Я вам буду спеть! Только извините, я ошень, ошень... Их бин аухгебрахт ошень волнуюсь...

Все мгновенно притихло. И слабый старческий голос запел о нищем бродяжке:

По разным странам я бродил,

И мой сурок со мною,

Кусочек хлеба я просил,

И мой сурок со мною,

И мой всегда, и мой везде,

И мой сурок со мною...

И мой всегда, и мой везде, и мой сурок со мною, с особенным чувством повторил Зобар Иваныч и прижал к груди натруженные за долгую жизнь мозолистые руки.

А Мармотка? При первых же звуках знакомой песенки сурок вытянулся, как на параде. Он все припомнил и слова, и напев и, как полагается сурку с развитым голосом и музыкальным слухом, принялся присвистывать и подпевать, тараща блестящие, словно мокрые, глаза.



[1] Реветь — звать (сиб.).

[2] Худоба — домашний скот, скотина.

[3] Мармотта — сурок (лат.).

[4] Иди сюда (нем.).

[5] До свидания! (нем.).

[6] Путик — тропинка, по которой бегает промысловый зверек.

[7] Сурчины — куски земли, которую сурки выбрасывают из своих нор.

[8] Вместе (нем.)

[9] Нужный — тощий, худой, изможденный (сиб.).

© Перовская Ольга 1939
Оставьте свой отзыв
Имя
Сообщение
Введите текст с картинки

рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2025 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна

info@avtorsha.com