НЕИЗВЕСТНАЯ ЖЕНСКАЯ БИБЛИОТЕКА |
|
![]() |
![]() |
![]() рекомендуем читать: ![]() рекомендуем читать: ![]() рекомендуем читать: ![]() рекомендуем читать: ![]() рекомендуем читать: ![]() |
Назад
© Перовская Ольга 1939 ![]() В конце двадцатых годов, в беспокойное время торгашей и всяческих нэпманов, посчастливилось мне целое лето провести вдалеке от столичной суеты — в цветущих просторах, лугах и лесах Горного Алтая. Осенью, возвращаясь с Телецкого озера, я на несколько дней задержалась в богатом кержацком селении Важаихе. И тут мне не повезло. Над Важаихой зарядили дожди. Все тропы и дороги раскисли. Густое, жирное месиво грузло на сапогах, жадно чавкало и заглатывало калоши. Бородатые, солидные важаихинцы воробышками рассаживались по изгородям, чесали подолгу дремучие затылки, ждали выручки или шли «по верхам», ступая по бревнам ограды с телодвижениями канатных плясунов. Случалось, вязли они на середине улицы, на площади, на перекрестке. Тогда принимались реветь[1] своих отпрысков или хозяек. Самостоятельные кержацкие сыны не спеша заводили в оглобли худобу[2] и доставляли «утопших» на твердую землю. Я тоже «утопла» на площади. И, балансируя на одной ноге, тщетно пыталась спасти стянутую пучиной калошу. Время было к вечеру. Реветь своего хозяина я не решалась, а на случайных проезжих не приходилось надеяться: важаихинцы объезжали свои «проспекты» далеко задами, огородами, круг села, по выгону. — Эй, паря, — кричали, приметив на пустынной площади мою кепку и кожаное пальто, женщины с твердой земли, — к забору выгребайся! Э-э-вон, забор-та! Туды и гребись, э-э-вон куды! К забору?! К какому забору? На дальнем краю площади одиноко стоял деревянный двухэтажный дом — чайная или столовая — с темно-зеленой вывеской «Приятный аппетит». Дом был не огорожен, и, сколько я ни оглядывалась, нигде не видно было и признака забора. А женщины у колодца упорно махали и тыкали пальцами на «Аппетит»: — Слышь-то, малый! Выбирайся к забору! Гли, погруз по самую шейку. Топай к забору, покуда живой... Что тут оставалось делать? Я пожала плечами, рванулась и, теряя последнюю калошу, взошла на крыльцо и потянула на себя ручку двери. В каждом этаже помещалось по небольшому залу. Комнаты соединялись деревянной лестницей с широкой площадкой. В нижнем зальце у лестницы возвышалась буфетная стойка, а сбоку был проход на кухню. — Вам что? Обедать желаете? Али чего закусить? Порционно? — пробасил буфетчик, похожий на каменную тумбу. — Забор! — загудел он куда-то вбок. — Забор Иваныч! Дай-ка им тряпку или какую рогожку. Сапоги обтереть... Опять «забор»! Да что же это наконец такое?! По ступенькам между тем стало спускаться что-то грузное, коротконогое, обросшее густым лоснящимся мехом. Сверху, со спины, оно походило на огромную мягкую черепаху с полметра в длину и почти столько же в ширину. Я метнулась к двери. — О-о-о, не бойтесь, пошалюства! Он вас не будет укусит, — с нерусскими ударениями произнес из кухни старческий голос. — Это ошень послюшны, ошень короши Мармотка[3]. Мармот, ком гер![4] И в комнате наконец появился сам таинственный Забор. Забор Иваныч, как его называли в Важаихе. А на родине у себя, в Германии, он назывался Зобар Иоганнович Майер. Маленький, щуплый, с розовой доброй улыбкой, укутанный в очень широкий поварской балахон, он как-то сразу располагал к себе. — Вы думаете, я — это есть одна загородка? Забор? Ха-ха, это здесь меня так называют — Забор Иваниш. А я не обижаюсь. Мармотка тоже по-русски полушается Обормотка, а... а... он тоже не обижается, ха-ха!.. — весело объяснил старик, поглядев на мое растерянное лицо. И тут я удивилась еще больше. Огромный, раскормленный сурок услыхал свое имя. Он, видимо, знал церемонию знакомства, сел по собачьи на жирный задок и подал переднюю лапу. — Что же ты левую? Правую надо давать, — сказала я в шутку. Сурок шмыгнул подвижным носом и тотчас исправил ошибку. Я остолбенела. — А ну снова левую! А ну правую!.. Дает! — Я присела на пол возле сурка. — Ну, а обе лапочки, сразу? Обе черные лапки охотно шлепнулись на мою ладонь, и сурок выразительно скривил нос к буфету. — Угостить тебя? С удовольствием! Что же тебе выбрать в буфете? Дайте ему сладкую булку и яблоко... Где вы достали такую прелесть, Зобар Иоганнович? — Досталь, — ответил с неожиданной сухостью немец и поспешно прибавил: — Вы что шелаете, борч или, как это... чи? Может, шелаете пельмени? Я выбрала столик, подозвала Мармотку и принялась его угощать. Он взял булочку когтистыми тонкими пальцами, прижал к мягкой груди и стал откусывать по маленькому кусочку. Каждый комочек он долго жевал и переваливал язычком то за одну щеку, то за другую. Круглые щеки, мясистая, толстая губа, ловкие пальцы напоминали детскую голову и руки. Глаза у Мармотки были тоже, как у ребенка, внимательные и толковые. Нигде я не едала таких вкусных щей и пельменей. Я сказала об этом старому повару. Зобар Иваныч весь просиял, приветливо откликнулся «на доброе здоровье», прилег грудью на соседний столик, и мы разговорились. Он попал в плен в первые же дни войны четырнадцатого года, был отправлен эшелоном в глубокий тыл, в Сибирь, а потом на Алтай, где жил и работал в многодетной семье пасечника Аксена Капитоныча. Эта мирная трудовая семья, в которой он стал близким, родным человеком, богатство и красота алтайской природы навсегда, казалось, приворожили его одинокое сердце. На родине у него не было близких. Война окончилась, грохот революционных событий потряс мир. Раскаты его были услышаны и на затерявшейся среди гор таежной пасеке. В России рабочие и крестьяне покончили с вековым игом царей и богатеев. Зобар Иваныч вспомнил товарищей по работе и по окопам. Они ведь тоже тайно мечтали о таких переменах. Зобара Иваныча потянуло на родину. Он оставил свою пасеку «Капитонышу» и поехал в Германию. В Берлине он увидел множество нищих и калек, жалкие обрубки, обломки людей — это были его несчастные товарищи по окопам. Защищая заводы и фабрики капиталистов, они потеряли на фронтах единственное, чем владели, — рабочие руки, силу, здоровье. А вернувшись домой, увидели, что места их на этих фабриках заняты и они — калеки — никому не нужны. Те, у кого уцелели руки и ноги, решили бороться. У Зобара Иваныча было несколько таких близких товарищей. И вот — товарищей больше нет: их замучили в тюрьмах. — Я есть повар. Я много работал в очень богат и замечательны ресторан. Они терзали, мучили людей, потом кюшали сладки, жирны пироги. Все продаваль свою совесть — юнкер, генерал-помещик, это не человеки, это вонючая падаль. Богач немец есть первый подлец. Я сказал: Россия делать революций. Германия будет тож... Да. Другой, кайзеровской Германия мне, пошалюства, не надо. Я покинул свой Берлин. Тут опять — чисты леса, красота, река, цветы... — Но по вашей профессии вам надо жить в городе... В Москве есть фабрики-кухни. Там больше нужны ваше кулинарное искусство и знания. И Мармотка поехал бы с вами. При этих словах Тумба за стойкой крякнул, а Зобар Иваныч швырнул на поднос ножи, вилки и метнул в сторону дюжего буфетчика недобрый взгляд. Столовую заполнили гости. Мармотка по-хозяйски обходил столики. Он ласкался к посетителям и собирал с них обильную дань. Особенно ласково и даже подобострастно встретил он уже знакомого мне по рассказам Зобара Иваныча пасечника с пегой бородой — Аксена Капитоновича. — Почтенье! — сказал бородач. — Ну, как живешь, Забор Иваныч? Воюешь? Когда в Москву соберешься, а? Все с этой скотинкой своей никак не расстанешься?.. Погоди, вот хлопну его, поганого, из ружья — и руки всем развяжу, — пробурчал он про себя и с неожиданным озлоблением отпихнул от себя Мармотку: — Да пшел ты!.. Я давно уже окончила ужин. Но мне не хотелось уходить из столовой. Сурок приютился возле меня. Он положил голову мне на колени. Я гладила его, и он вежливо блестел черными глазами. Вдруг дверь с шумом распахнулась. В комнату, гремя сапогами, ввалился долговязый заспанный парень. Огромные кулаки висели у него до колен. — Водки и закусить! — прохрипел он буфетчику. В эту минуту я почувствовала — к моему колену тесно прижалось что-то мягкое. Я слышала, как под мохнатой шубкой сильно забилось сердце. Глянула под стол и увидела, что сурок страшно таращит глаза и, словно ожидая удара, испуганно втягивает голову в плечи. Парень шагнул к столикам. «Вжиг!» — охрипнув от страха, крикнул Мармотка. Он кинулся на кухню. По дороге он налетел на табуретку, опрокинул ее и совсем задохнулся. Долговязый грубо захохотал и поддал ногой упавшую табуретку. Тут из кухни выбежал Зобар Иваныч. Я не узнала кроткого старичка, он был в бешенстве. — Опять ти?! — закричал он на парня и с размаху вцепился ему в куртку. Все кинулись их разнимать. Двое ухватили за руки долговязого. Остальные столпились вокруг повара. Все кричали хулигану в уши: — Забор ошибся! Слышь ты, Акентий? Он думал, что это ты швырнул скамейкой в Мармотку. — Погоди ты у меня, тухлая сосиска! Я те научу на людей с кулаками бросаться! Подавай его мне сию минуту! — Опять ругань. — Где мой сурок, спрашиваю? Долговязый стряхнул с себя чужие руки, вытащил из-под буфетного прилавка мешок и побежал на кухню. — Послюшь, Кеша, — остановил его Зобар Иваныч. — Ты немножко пил. Ну, и я... я тоже ошень виноват. Прошу извинить. Пойди, пошалюства, спи. Мы говорил лютше завтра. А? — Прочь с дороги, свинина! — заревел долговязый. — Не желаю я никаких разговоров. Где сурок? Парень тыкался во все кухонные узлы. Залезал под стол, отодвигал мусорные ящики. Я взглянула на Зобара Иваныча. Лицо у старика кривилось, словно от боли. — Где сурок? — продолжал орать парень. Он обшарил все закоулки, трахнул кухонной дверью и выскочил на улицу. — Ну и дела! Я обернулась к Аксену Капитоновичу. Он, по моим наблюдениям, во всем должен был сочувствовать Зобару Иванычу. Но, представьте, вместо сочувствия он во время драки потихоньку куда-то убрался. Ни за столиками, ни вообще в помещении столовой его не оказалось. Я засиделась у Зобара Иваныча. Старик был, видимо, очень расстроен стычкой с Акентием, но старался этого не показывать. Когда все ушли, мы составили столики, убрали посуду, навели чистоту в кухне. Зобар Иваныч вскипятил самовар и радушно угощал меня моченой брусникой и медовым черничным вареньем. Перед уходом я воспользовалась приглашением, заглянула наверх, в комнату Зобара Иваныча. В ней были только кровать, белый некрашеный стол и старинный кожаный кофр — сундук. Удивительная опрятность придавала комнате вид необычно достойный. Над столом висели три фотографии. — Это ваши родные? — спросила я, не вглядевшись. — Родные. Я подошла ближе. На одной карточке щупленький мальчик с бубном обнимал сидящего у него на коленях сурка. Вторая фотография изображала молодого человека в светлом костюме и мягкой шляпе. У него на ладони сидел осанистый сизый голубь. Молодой человек смотрел на голубя и смеялся. Третья фотография была сделана уже тут, в Важаихе, — Зобар Иваныч в поварском балахоне и в бескозырке сидел на бревнах возле «Аппетита». У ног его столбиком вытянулся Мармотка. — Этот, первый, тоже звали Мармотка, — глядя на первую фотографию, тихо сказал Зобар Иваныч. Этот первый Мармотка обошел с маленьким Зобаром всю Германию. Мальчик пел и тряс бубен, а веселый сурок кувыркался, танцевал и, кланяясь, обходил с картузиком круг зевак. У маленького Зобара была в жизни большая привязанность. Теплый мохнатый комок, укладываясь после рабочего дня рядом с мальчиком, согревал его сердце. Однажды в тихом лесном городке Шпрейбурге мальчонка собрал необычно много денег. Голова у него закружилась. Он почувствовал себя богачом. Проходя мимо кассы бродячего цирка, он купил билет на вечернее представление. Вечером он хорошо накормил Мармотку, уложил его спать и побежал в цирк. Никогда в жизни он так весело не смеялся... И никогда в жизни так горько не плакал... Вернувшись в дрянную каморку, где оставался Мармотка, он нашел окно открытым. Сурка и котомку украли. — Я в детстве был нищий, и все люди — и нищие, и богатые, — клевали меня в темя. Друзей у меня взяли в тюрьму. Теперь мне друзья... О, вот и вспомнил... Где же Мармот? Какой умный? Сидит и не дышит. Зобар Иваныч перегнулся через перила и позвал в темноту кухни: — Мармотка, Мармот, ком гер! Я не стала ждать появления сурка. — До свидания, голюбшик! Приходите к нам завтра. Я буду приготовить сладкий рисовый пудинг и компот из малины. Ошень, ошень прошу. Ауфвидерзейн![5] Утопая в грязи на обратном пути, я больше не сокрушалась об испорченных сапогах и бесславно погибших калошах. Я решила и завтра так же тонуть. Ночью снился мне толстый сурок. Он тихо вылез из-под кровати и смотрел на меня не мигая. Вверх по реке, к Аргуту, недалеко от монгольской границы, лежит высокогорное каменистое плато. Местность эта кажется совершенно пустынной, мертвой. Но это только так кажется: в долине ни на минуту не прекращается жизнь. На протяжении десятков километров тянется здесь под землей огромный сурчиный город. Сверху город совсем неказист: лысые холмики, круглые норки под прикрытием камней, и от каждой норы — аккуратно протоптанная дорожка. Сурок бежит к норе всегда по одной и той же дорожке. Это хорошо знают промысловые охотники. Они ставят на путике[6] ловушку, и сурок редко минует ее. Весной в сурчином городке родился Мармотка. Кроме него, в норе были еще два сурчонка. Нора была очень хорошая. Два коридора, отполированных спинами старых сурков, сходились в сводчатой комнате. В боковом проходе помещалась уборная. Отсюда же в случае опасности можно было выбраться вторым ходом в укромное место за грудой камней. Сурчиха-мать не отходила от маленьких. Сурчата быстро росли и уже начинали высовывать из норы пучеглазые мордочки. Наверху, словно дачник, гулял вперевалочку старый сурок. Он был толстый, коротконогий; брюхо у него висело почти до земли. Он ходил по своему путику, срезал острыми резцами степные травы — кипрей, горичавку, типец — и раскладывал их на камнях для просушки. Сурок готовил подстилку. Он ворошил ее, перебивал и перекладывал с одной стороны на другую. С наступлением холодов сурки перетаскивали сено на зимнюю квартиру. Зимняя квартира больше летней и, набитая душистым сеном, служит отличной спальней. Родители и подросшие молодые сурки, все разжиревшие и толстые, как будто они к зиме укутались в теплые фуфайки из сала, зарывались в сено, плотно прижимались друг к дружке и без еды, без питья, без движения замирали на несколько месяцев. Но сейчас было лето. Сурчиха и молодые сурчата только еще собирались вылезать для прогулок на солнышке. Мармотка был из сурчат самым шустрым. Он первый начал вылезать из норы и не уставал глазеть на прекрасный белый свет. Он смотрел, как отец ходил по дорожке, вытягивался столбиком, двигал мокрым носом и мелодично свистел. Среди холмиков и на камнях возникли такие же стоячие фигурки. Они поворачивались, осматривались по сторонам и словно приветствовали друг друга. Их хорошо развитые голоса звучали выразительно и напоминали людской разговор. Маленький сурчонок во всем подражал отцу. Он тоже вытягивался столбиком и старательно отставлял распущенный короткий хвостик. Однажды старый сурок сидел, опустив вдоль тела темные лапки, и, морща, по обыкновению, мокрый нос, определял направление ветра. Вдруг он беспокойно потянулся вверх. «Вжиг, вжиг!» — резко крикнул сурок и исчез под землей. В мгновение ока наверху никого не осталось. Широколобый беркут, проплывая над горной долиной, даже своими зоркими глазами не мог разглядеть ни одного зверька. Сурки притаились в норах. Беркут покружил над городом и хотел лететь прочь. Но вдруг опустился ниже, еще ниже... и неподвижно повис в воздухе. Между сурчинами[7] бегала удивительная белая собачка. На хвосте у нее висел колокольчик, и собачка, виляя хвостом, непрерывно звонила. Собачонка была одна. Только у камня лежала куча сухой травы. Это была та самая трава, которую сурок готовил на зиму для подстилки. Орел опустился еще ниже. Тень его крыльев скользнула по собачке. Она подняла голову и затявкала. Орел рассматривал собачку. Снизу, из нор, таращились на нее сурки. Колокольчик позвякивал. Собачонка была робкая, слабая. А сурки были непуганые, смелые. Сначала они фыркали и ворчали на собачку из нор. Но вот Мармоткин отец выскочил и зафукал на нее, словно кот. Собачка отбежала. Увидев, что враг так легко отступил, наверх вылезло еще несколько старых сурков. Они все принимали угрожающие позы и поднимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть кисточку на собачкином хвосте и услышать звяканье колокольчика. Собачка между тем отбегала все дальше от нор. Любопытные сурки все дальше и дальше отходили за ней по своим путикам. Вдруг сухая трава у камня выбросила гром и молнию. Сурки бросились к норам. Побежал и Мармоткин отец. Дорожка за ним стала красной от крови, но он успел скрыться в норе. Дополз до сводчатой комнаты и умер. А наверху в это время вот что случилось: орел камнем упал и вновь взмыл над сурчинами. Из копны выскочил человек. Он кричал и грозил кулаком. Но орел не оглядывался. Ритмично вздымались широкие крылья. Орел улетал. В сильных лапах он уносил пронзенную когтями собачку. Битый час бесновался Акентий, ругая и проклиная жителей сурчиного городка. Это облегчило его душу, но запас мускульных сил тоже требовал выхода. Он схватил лопату и принялся кидать землю. Акентий был здоровый детина, но и для него раскопать сурчиную нору было нелегким делом. Сурки роют свои норы глубоко. Кроме того, нужно еще знать расположение ходов и выходов. Акентий ничего не знал о сурчиных повадках. Он вовсе не был охотником. Отец его был кулак-богатей в огромном алтайском селении. С помощью немца Зобара Иваныча он выгодно торговал в своей частной харчевне. «Аппетит» был всегда переполнен. Папаша торговал за буфетной стойкой, а сынок целые дни проводил, развалясь за столиками. Считая свою персону необходимым и обязательным украшением каждой компании, он быстро спился. Однажды в «Аппетите» собралась после охоты промысловая артель. Охотники два месяца сурковали в горах Тарбагатая. Они добыли много дорогих шкурок сурков-тарбаганов, сдали их в кооператив охотничьего союза и сейчас, с деньгами, обновками и гостинцами для своих близких, возвращались домой. Трудные дни промысла вспоминались в их рассказах сейчас как занятная прогулка. Акентий, по обычаю, грубо встрял в разговор. Захмелев, он стал орать, стучать кулаком по столу и доказывать, что уж если он возьмется промышлять, то сразу же утрет всем носы первой же своей добычей. Но промыслить сурка оказалось труднее, чем орать о своих доблестях: собачка погибла, сурки попрятались, раненый сурок забился в свою нору. Придется, видно, возвращаться с пустыми руками. Парень копал и ругался, ругался и копал, пока совсем не выбился из сил. Вдруг лопата обрушила потолок сводчатой комнаты. Акентий яростно всадил ее в последний раз. Этим рывком он перерубил одного из сурчат. Мать сурчиха с другим сурчонком спаслись через запасный ход. Старый мертвый сурок и Мармотка попались в руки верзилы. Акентий ободрал шкуру с убитого сурка, бросил ее вместе с живым сурчонком на дно кожаной алтайской сумины, сел на лошадь и, полный злобы на свою неудачу, отправился домой. Целые сутки сурчонок провел без пищи и отдыха. Лошадь шла тряской рысью. Бедного Мармотку толкало, подкидывало; он замирал в неудобной для него позе. Он пробовал жаловаться и пищать. Вконец измученный и обозленный, он вгрызался зубами в ничем не повинную шкурку отца. Но вот лошадь вбежала во двор «Аппетита». Мармотку вытряхнули из сумины, и он, едва волоча ноги, подполз под большой черный ларь. Вернувшись домой, Акентий запьянствовал и за десять дней не вспомнил, что у него под ларем голодает несчастный сурчонок. Мармотка совсем подыхал. Изредка ему удавалось подобрать на полу корку хлеба. Он затаскивал ее под свой ларь и там ел. Однажды, протрезвившись, Акентий заметил под ларем мордочку. Он набросал хлеба на середину комнаты. Мармотка не вытерпел и вылез. Акентий швырнул в него тяжелым подкованным сапогом и перебил ему лапу. Кость хрустнула в двух местах. Мармотка бился и скрежетал от боли зубами. Акентий и его тумбообразный папаша — хозяин столовой — собирались прикончить зверька. Тут вступился Зобар Иваныч. Убить — это всегда успеется. Он хотел попробовать вылечить сурчонка. И ему охотно выкинули тогда эту «бесполезную падаль». Сурчонок переехал через двор в теплую кухоньку «Аппетита». Зобар Иваныч выстрогал две легкие деревянные планки-лубки, сдавил ими сверху и снизу перебитую лапку и туго забинтовал. Мармотка кусался, царапался и смотрел на мучителя ненавидящими глазами. После операции Зобар Иваныч уложил своего пациента на мягкую подстилку из сена, дал попить воды и молока, угостил обрезками моркови и свеклы. Он гладил его взъерошенную головенку и ласково приговаривал: — Мармот! А, Мармот! В этот вечер Зобар Иваныч с особенным старанием убрал кухню. Ослепительно начищая медные кастрюли, старик впервые за много-много лет запел. В песенке говорилось о нищем пареньке, собиравшем милостыню, и о славном веселом сурке. И мой всегда, и мой везде, И мой сурок со мною, — торжествующе повторял Зобар Иваныч в конце каждой строфы. Мармоткина лапка медленно заживала. За время болезни сурчонок отъелся. Шерсть на нем стала лосниться и блестеть. Каждый вечер, подсчитывая выручку, Каменная Тумба уходил через двор к себе во флигель. Зобар Иваныч закладывал дверь засовом и принимался за уборку, громко распевая свою песню. Заслышав знакомые слова припева, Мармотка сейчас же вылезал из-под стола и, прихрамывая, ковылял к Зобару Иванычу. Он теперь по любому куплету и даже по любой ноте из музыкальной фразы узнавал эту песенку. Он не знал, что два великих гения подслушали ее у народа. Музыка, записанная Бетховеном, пелась со словами Гёте. Песня всегда и всем нравилась. Полюбилась она и Мармотке. Он радостно приседал, улыбался и подметал хвостом пол перед своим покровителем. Слово «мармотта» он заучил как свое имя. Зобар Иваныч не только вылечил Мармотку, но и дал ему хорошее воспитание: Мармотка научился здороваться, «умирать», кувыркаться через голову и танцевать. В Важаихе в базарные дни после торга не говорили больше: «Пойти, что ли, в «Аппетит»? Там немец такие пироги загибает!» — а говорили теперь: «Пойдемте, ребята, в столовку. Поглядим на Обормотку. Вот зверюга занятная! Чисто в цирке, разные фокусы представляет». Счастливая жизнь началась для Мармотки. Он был всегда сыт. Посетители «Аппетита» восхищались им и наперебой его угощали. Мармотка свободно ходил по столовой: выходил во двор и даже на площадь. Он стал таким большим, раскормленным и смелым, что собаки боялись его, и когда он столбиком выстраивался на крылечке, они все лаяли на него до хрипоты, но только издалека, на почтительном расстоянии. Казалось, все в Мармоткиной жизни отлично. Но было одно, что омрачало Мармоткино существование. Это — Акентий. Когда Мармотка издыхал, Зобар Иваныч не заявил, что берет сурчонка к себе навсегда, с таким условием, что Мармотка переходит в его полную собственность. Это само собой подразумевалось. Сурчонка ведь выбросили подыхать, смешно было бы тогда даже подумать о каких-либо правах на него. Теперь же, когда Мармотка поправился и сделался любимцем важаихинской публики, достойные родственнички — Тумба и Акентий — на все просьбы старика отвечали: «Да что вы! Что вы! Мы сурками не торгуем. Мармотка у нас не продажный». Акентий сам хотел выступать с дрессированным сурком. Но Мармотка боялся его как огня. Долговязый приходил в бешенство. Он пробовал уносить к себе сурка. Он гонялся с мешком за несчастным Мармоткой, и для Зобара Иваныча эти дни были тяжелым испытанием. Очутившись у Акентия, Мармотка сразу терял все свои хорошие манеры. Он забивался за ларь, скрежетал зубами, ворчал и не дотрагивался до пищи. Кончалось тем, что Зобар Иваныч шел к хозяину «Аппетита» и упрашивал его отдать Мармотку обратно в столовую. Каменная Тумба милостиво соглашался попросить Кешку. — Только, — прибавлял он как бы между прочим, — Зобар Иваныч за это тоже должен уважать хозяина и работать на кухне без судомойки. Что было делать? Кулак выжимал все соки из батрака. Зобар Иваныч попал в тяжелую кабалу. Но зато Мармотка опять распластывался у его ног и радостно слушал знакомую песню. Зобар Иваныч стряпал, мыл посуду, убирал все помещение, ходил за покупками и выполнял все больше и больше разных тяжелых обязанностей. Пасечник Аксен Капитоныч ссорился со стариком. Он кричал ему, что Акентий и Тумба вытянут из него все жилы. Зобар Иваныч отмалчивался. Только песенка, которую так знал и любил Мармотка, день ото дня звучала печальнее. На другой день после встречи с Зобаром Иванычем я прямо не могла дождаться обеденного часа. Наконец часы доползли до двенадцати. Тут, случайно взглянув в окно, я увидела старого мастера. Старик шел прямо ко мне. Сегодня он показался мне гораздо старше. Щеки у него были не розовые, а серые. Под бескозыркой не было улыбки. Да и самой белой бескозырки тоже не было. На голове у Зобара Иваныча был теплый вязаный берет, шея замотана таким же шарфом, а в руках — большой старомодный чемодан. — Здравствуйте, голюбшик мой, — невесело сказал старичок. Поставил свой чемодан. Сел, сгорбился. — Ну зо-о, — продолжал он, немного помолчав, — вы уже замечаете? Я еду в Москву с вами цузамен[8]. Это нам дешевле и лютше. На железный дорога два человека — это ошень хорошо. Ошень, ошень весело. Он глубоко вздохнул и прижал носовой платок к покрасневшим глазам. — Шлусс! Кончено! Фарфлухте разбойник! Бешены шеловек. Акентий пьянствовал и разбойствовал всю ношь. Он в сарае. Хрыпит. Как он ругал!.. Как он грозиль!.. Ах ты, гадин такой! Шоб ты потраскался!! — тонким, срывающемся голоском проговорил Зобар Иваныч. — Он... Он сделал Мармотику самое худшее... Убиль такой славный Мармотк... Уби-и-иль... Старик зарыдал и махнул рукой. Я ахнула... В Москве мы долго искали работу, бегали на биржу труда и по разным объявлениям, пока не наткнулись на одно, вывешенное на двери роскошного здания. В объявлении говорилось, что здесь, при модном ресторане-столовой, открываются курсы по подготовке поваров. — О-о-о! — сказал Зобар Иваныч и поднял вверх указательный палеи. — Это есть то!.. Будни в городе, наполненные однообразной, утомительной толкотней, мелькают удивительно быстро. Казалось бы, одинаковые, ничем не отличаясь, не запоминаясь, словно пустые, они должны были бы тянуться без конца, а вот ведь — и не оглянешься, а дня уже как не бывало! И ни у кого не хватает ни на что времени. В постоянной докучной суете и спешке я все-таки старалась навещать Зобара Иваныча как могла чаще. Славный старик с бурным восторгом встречал каждое мое посещение. Через большую мраморную залу — кухню с колоннами, — весь сияя, он устремлялся ко мне с протянутыми руками. В белом дворце кулинарии, сам такой же белоснежный, накрахмаленный и торжественный, он с увлечением передавал секреты поварского искусства будущим советским мастерам. И любо было смотреть, как он дирижировал музыкой ножей возле длинных столов и у огромной кафельной плиты, где ряды медно-красных кастрюль бурлили, клокотали, выстукивая крышкой победные марши. В девять часов вечера Зобар Иваныч вешал в стенной шкаф свои ослепительные доспехи, и мы отправлялись, минуя несколько лестниц и коридоров, в общежитие курсантов, где помещалась и его собственная, всегда чисто-чисто прибранная комната. Тут мне приходилось отведывать все новые образцы производства. Отказаться было бы святотатством. Зобара Иваныча восхищали мои похвалы. Он оживлялся, рассказывал разные случаи из своей поварской практики и всегда неизменно заканчивал их воспоминаниями об Алтае, о пегобородом пасечнике «Капитоныше» и его ребятках и о погибшем своем дружке Мармотке. Он не переставал о нем горевать. Однажды, разбирая письма и заметки об алтайском путешествии, я нашла письмо Капитоныча. Пасечник просил узнать в Москве, что есть нового в пчеловодстве. Я добросовестно навела справки, написала о многих усовершенствованиях и нововведениях; про искусственную вощину, про успехи союза пчеловодов и кооперации и про то, что у них, на Алтае, в Барнауле, есть замечательная по своим успехам школа пчеловодов. Купила для Аксена Капитоныча несколько новых интересных книг по этому вопросу и вместе с письмом послала на далекую алтайскую пасеку. Заодно я сообщила Капитонычу, что его старый друг и компаньон отлично устроился в Москве, растит нашей стране искусных мастеров-кулинаров, но по-прежнему любит и вспоминает алтайское приволье, пасеку и грустит о бедном погибшем сурке. В заключение я приложила почтовый адрес Зобара Иваныча и просила пасечника почаще ему писать. Нужно же как-нибудь подбодрить одинокого старика. Как-то раз, зайдя к Зобару Иванычу, я увидела посылку. Она стояла на знакомом старомодном сундуке возле парового отопления и порядком успела нагреться. «Срочная... ценная... с доставкой на дом», — читала я, поворачивая фанерный ящик. На его тонких стенках виднелись какие-то круглые дырочки. Может быть, что-нибудь скоропортящееся? Не надо было бы ее к отоплению-то ставить! И мешковина на обшивке реденькая... Это чтобы воздухом продувало. Интересно, что в ней такое?!! — Ошибка, — спокойно ответил Зобар Иваныч, — ошибка — вот что это такое. Кто это мне будет присылки присылать? Майер — фамилия, как у русских людей — Иванов. А кто он есть, этот самый Майер, — неизвестно. Я хотела возразить, что тут полностью указано его имя и отчество, но в это время посылка... чихнула! Когда мы отодрали крышку, Мармотка, укутанный в теплые тряпки, уже привстал в ящике на подстилке из сена. Он таращил на нас круглые от испуга глаза и весь трясся. Мы вытащили его, раскутали, и Зобар Иваныч заключил путешественника в свои объятия: — Мармотка! Мармот, ты совсем зивой!! Голюбшик Мармотик!.. «Спервоначально, как я его тайно от вас, ото всех, уволок, он бунтовать у меня взялся. Есть нисколечко не схотел и шибко стал нужный[9]. Жить-спасаться — определил я ему в старом омшанике. А он все не ест, нужнет и нужнет... Ну, однако, помаленечку приобык. Стал жирку набирать. А еще подале, к зиме, нору себе выкопал и завалился в нее, а это, знать, на всю зиму... — писал в письме, сунутом между тряпками, пасечник Капитоныч. — Они, то есть эти сурки-тарбаганы, в спячке ровно бы мертвые, не шевелятся, не пьют, не едят, своим жирком пробавляются. И дышат — чуть- чуть. Словом, запросто обмирают... Вот тут-то я и смекнул... да и зоотехник из заповедника присоветовал...» Любопытные лица ежеминутно возникали в дверях и, просияв при виде Мармотки, деликатно, без слов, исчезали. Зобар Иваныч, поглощенный «лицезрением» Мармотки, и письмо-то прослушал, не замечая никого вокруг себя. Наконец в дверь просунулась чья-то рука, и меня вытащили в коридор: — Тот самый? Оказался живым? А как? А кто его спас? Кто привез к нам в Москву? — зашептали вокруг меня будущие повара. И неожиданно объявили решение: — Это необходимо отпраздновать!.. Вечером в просторной комнате Зобара Иваныча состоялся прием. Курсанты блеснули своими успехами. Они быстро и красиво сервировали легкий ужин из «выученных» блюд и закусок. Все весело уселись за стол. Шампанское подъехало к столу на специальной тележке и в серебряной бочке со льдом. Выпили за здоровье Зобара Иваныча, за успешную работу курсов, за всех гостей вместе и за каждого в отдельности. И конечно же, торжественно подняли бокалы за главного виновника торжества. — Ошень, ошень счастливо!.. Глюклих бин их, зер глюклих, — растроганно бормотал Зобар Иваныч, пожимая множество рук, — шелаю вам, дети мои... Большое, большое спасибо!.. На столах и на подоконниках не хватало места: тарелки, соусники и вазочки ставились прямо на пол, возле стены. Мармотка ходил между ними, ел и пил, что хотел, высоко запрокидывая при каждом глотке голову, словно гусак. Он чувствовал себя хозяином, как когда-то в тесном и шумном «Аппетите». Появились гитара и патефон. Зазвучали песни, замелькали танцующие пары. Все охотно включались в самодеятельную программу. Выступил и Мармотка. Он всех обошел и каждому подал мохнатую черную лапку, перекувырнулся через голову и «умер». Да так, что пришлось «воскрешать» его яблоком. Очередь выступать дошла и до Зобара Иваныча. — Ну, гут! Я вам буду спеть! Только извините, я ошень, ошень... Их бин аухгебрахт — ошень волнуюсь... Все мгновенно притихло. И слабый старческий голос запел о нищем бродяжке: По разным странам я бродил, И мой сурок со мною, Кусочек хлеба я просил, И мой сурок со мною, И мой всегда, и мой везде, И мой сурок со мною... — И мой всегда, и мой везде, и мой сурок со мною, — с особенным чувством повторил Зобар Иваныч и прижал к груди натруженные за долгую жизнь мозолистые руки. А Мармотка? При первых же звуках знакомой песенки сурок вытянулся, как на параде. Он все припомнил — и слова, и напев и, как полагается сурку с развитым голосом и музыкальным слухом, принялся присвистывать и подпевать, тараща блестящие, словно мокрые, глаза. [1] Реветь — звать (сиб.). [2] Худоба — домашний скот, скотина. [3] Мармотта — сурок (лат.). [4] Иди сюда (нем.). [5] До свидания! (нем.). [6] Путик — тропинка, по которой бегает промысловый зверек. [7] Сурчины — куски земли, которую сурки выбрасывают из своих нор. [8] Вместе (нем.) [9] Нужный — тощий, худой, изможденный (сиб.). |
рекомендуем читать: ![]() рекомендуем читать: ![]() рекомендуем читать: ![]() рекомендуем читать: ![]() |
рекомендуем читать: ![]() рекомендуем читать: ![]() рекомендуем читать: ![]() рекомендуем читать: ![]() рекомендуем читать: ![]() |
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2025 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна info@avtorsha.com |
![]() | ![]() | ![]() | ![]() | ![]() |