— Раз, два, три... пятнадцать красного — проверяй! — крикнула кладовщица Зина, кидая Ленке отрез блестящего новенького сатина.

Ленка только нетерпеливо махнула рукой.

— «Этот мир придуман не нами, этот мир придуман не мной», — по привычке напевала она.

Когда началась эта странная Ленкина болезнь, сама она припомнить не могла. Наверное, очень давно. Ленка всегда пела. Пела громко, во весь голос, дома, в комнате. Чуть потише — на кухне, когда готовила у плиты. Шепотом пела на улице и, чтобы не казалось, что она разговаривает сама с собой, сжимала губы при встрече со знакомыми. По дороге в институт, прижатая полусонными людьми к дверям электрички метро, она тоже пела, правда мысленно, про себя, незаметно отстукивая такт. Иногда мелодия прорывалась, и Ленка смущенно оглядывалась по сторонам. И походка ее, подчиненная бесконечному ритму, была быстрой или медленной в зависимости от мелодии.

Кто-то из друзей сказал Ленке, что у нее мания пения, и она совершенно серьезно собиралась сходить к врачу, но все было некогда. Просыпаясь ночью, Ленка ловила себя на том, что продолжает мотив, который напевала во сне. Последнее время это были песни Аллы Пугачевой.

— Пятнадцать синего, считай! — Зина сняла с деревянного метра кусок шуршащего сатина и, выйдя из-за прилавка, вложила его в Ленкины руки. — Куда тебе столько? — поинтересовалась она, одергивая на располневшей талии трикотажную футболку с портретом Демиса Русоса.

— Так ведь праздник же! Карнавал! Вы разве не в курсе? — поразилась Ленка.

Девчонки из ее отряда подбежали мигом. Ленка не меря, на глаз, с треском разрывала на куски материю, раздавая ее направо и налево.

— На Красную шапочку — два метра...

— На принцессу? Синего? Полтора...

— Джульетте — метр...

— А вы что же? Подходите, не стесняйтесь, — пригласила Ленка троих мальчишек постарше, скромно топтавшихся в стороне.

— А мы не из вашего отряда.

— Знаю. Всем хватит. Вам на что?

— На три мушкетера...

— Сколько? Метров пять — годится? — спросила Ленка, обращаясь к самому высокому из них, в новеньких джинсах.

— Я думаю, — ответил тот срывающимся басом.

— «Жил да был, жил да был, жил да был один король...» — распевала Ленка, с удовольствием отмеривая сатин руками. Маленькая ее фигурка в брюках и собственноручно связанном свитере утонула в полотнищах сатина. Когда минут через десять к Ленке подбежали девочки, дежурившие в столовой, им уже ничего не досталось, и они, чуть не плача, ушли ни с чем обратно, накрывать столы к ужину.

Карнавал получился на славу. Собственно, это был не карнавал, а прощальный вечер на берегу большого озера. Прощались с каникулами, с летом, с лагерем. В суете и хлопотах — она отвечала за самодеятельность и аккомпанировала старшим девочкам на гитаре — Ленка даже не успела заметить, был ли кто-нибудь еще, кроме трех мушкетеров, в карнавальном костюме.

Не до этого было: в свои девятнадцать лет Ленка переживала очередную, десятую или одиннадцатую по счету, любовь. На этот раз все ее мысли были заняты воспитателем отряда Мишкой Дылбой, которого за высоченный рост и созвучную фамилию, естественно, прозвали Дылдой. У Мишки были выпуклые карие глаза, чуть вьющиеся черные волосы и длинные сильные ноги спортсмена. Походка его напоминала бег марафонца в начале дистанции.

Ленкина влюбленность вовсе не мешала ей ругаться с Мишкой из-за его непедагогичного поведения: он то и дело награждал озорных третьеклашек пинком под зад — «давал полноска» — так он называл этот воспитательный прием. Но, несмотря на это, мальчишки его любили и не оставляли ни на минуту в покое.

А что нравилось в нем Ленке — этого, пожалуй, она объяснить не могла. Чуть меньше, чем ей, Мишка нравился всем без исключения воспитателям и вожатым. А он, в свою очередь, ни одну из них не оставлял без внимания.

Если за обеденным столом не оказывалось вдруг Иры, всегда по локоть вымазанной красками — на ней лежала вся работа по оформлению, — Мишка встревоженно интересовался: «А где наша художница?» — и все замечали, что Иры действительно нет за столом. Стоило заболеть Наташе, воспитательнице самого младшего отряда, он по нескольку раз в день забегал в изолятор, справляясь о ее здоровье. Один лишь Мишка догадался поздравить с днем рождения старшую вожатую и преподнести ей букет полевых цветов, и только благодаря его заботам кладовщица Зина курила свои любимые сигареты — Мишка снабжал ее бесперебойно в обмен на какие-то дефицитные инструменты.

Но никого из них Мишка не катал на самодельном катере. Только Ленку. И только с ней он улетал после отбоя на мотоцикле. Они неслись с такой скоростью, что Ленка теряла ощущение времени и пространства, чувствуя смену холодных и теплых воздушных потоков. Когда Мишка, не сбавляя скорости, оборачивался к ней и мгновенно чмокал в прохладную щеку, у Ленки от страха буквально останавливалось сердце.

— Любишь?

— Люблю-люблю! — скороговоркой выпаливала она, заставляя его смотреть вперед, на дорогу, с ужасом вспоминая при этом фотографии дорожных катастроф в «Окнах ГАИ».

Мишка был старше на целых три года и ухаживал за ней старательно: в столовой от окошка раздаточной приносил обед на двоих, а потом собирал грязную посуду. В банные дни перемывал всех мальчишек, а когда возвращался из города, непременно привозил что-нибудь вкусное: миндаль в сахаре или халву. И долгоиграющий диск Аллы Пугачевой тоже подарил, узнав, что Ленка обожает ее песни.

Мишка работал в объединении по ремонту сложной бытовой техники и был мастером на все руки. Именно поэтому старшая вожатая относилась к драгоценному кадру с особым почтением и часто отпускала в город.

В такие дни Ленка ходила грустная, не отвечала на шутки. После отбоя она долго не могла заснуть и без конца крутила свою единственную пластинку на дребезжащем от старости «Юбилее», приглушив громкость до предела. Под эту же музыку они целовались в Ленкиной комнатушке на первом этаже деревянной дачи, когда Мишка возвращался.

Карнавал закончился только под утро, когда над озером поднялся густой холодный туман и в нем утонула бревенчатая баня, стоявшая на самом берегу. На месте большого костра еще вились белесые струйки дыма, но он уже не грел. Вокруг, на вытоптанной лысой поляне, курчавились разноцветными завитками ленты серпантина, валялись пустые пакеты от конфетти и подпаленные огнем костра лоскутки красного и синего сатина.

На следующий день выдавали зарплату. Ленка стояла в очереди, гадая, сколько получит за месяц работы и хватит ли этих денег до возвращения родителей.

— Фамилия?

— Смирнова.

— Смирнова? — переспросила кассирша, выглядывая из-за низенького окошка. — Вас в списке нет.

— Как нет? — опешила Ленка.

— Так нет. Зайдите в бухгалтерию.

Бухгалтер, мужчина лет сорока пяти, с вытянутым вперед крупным носом, ласково объяснил Ленке, что ей необходимо отчитаться за сатин, то есть вернуть на склад выданные тридцать метров материала в любом виде — сшитом или разрезанном.

Слушая бухгалтера, Ленка все шире и шире раскрывала глаза и поднимала голову кверху, чтобы удержать нахлынувшие вдруг слезы. «Этот мир придуман не нами...» — напевал грустный голос, заглушая слова бухгалтера.

— Неужели вы, милая девочка, не понимаете, что значит материальная ответственность? — спрашивал он, но Ленка не слышала его и только видела пучок волос на затылке, шевелившийся от сквозняка.

Девочки из ее отряда собрали все, что могли собрать. Остальное было разрезано неумелыми руками третьеклашек на мелкие кусочки, выброшено в мусорный ящик, а может, оставлено на берегу озера и еще бог знает где. Нет, она не будет проверять тумбочки и чемоданы, как советует бухгалтер. Как можно не верить своим третьеклашкам?

Ленка бродила в зарослях колючего кустарника на поляне, заглянула даже в баню, где на низких деревянных скамейках стояли бутылки из-под водки и три пустые консервные банки, но так ничего и не нашла.

Как ни складывала она, как ни вымеряла возвращенные лоскутки красного и синего сатина, получалось всего метров пять, не больше. Так она и сказала Ивану Захаровичу после отбоя, стоя в его кабинете и держа в руках остатки сатина как вещественные доказательства своей вины, вернее, безответственности.

Начальник лагеря с первого дня показался ей человеком жестоким. На лбу у него, когда он сердился, вздувалась и пульсировала голубая жилка.

Выслушав Ленку, Иван Захарович раздельно и веско произнес:

— Вычтем из зарплаты полную стоимость материала, — и сурово поджал губы...

Ленка долго сидела на кровати, потом зажгла свет, собрала чемодан и, положив на него листок бумаги, написала доверенность на получение оставшихся денег.

Мишка спал в своей комнате, распластавшись поверх одеяла. Кеды и рваные носки были разбросаны на полу. Ленка еле растолкала его и вложила ему в руку доверенность. Мишка долго моргал непонимающими глазами, потом сунул листок под подушку, повернулся к стене и заснул. Ленка вытащила из-под него байковое одеяло, осторожно накрыла Мишку до самого подбородка, заботливо подоткнула одеяло под тощие бока. Ей так хотелось поцеловать Мишку на прощание, но он уткнулся в подушку, и лица его не было видно. Ленка наклонилась и тихонько чмокнула его в черную макушку.

Наверху у третьеклашек тоже было тихо. С ними даже нельзя попрощаться — поднимут крик, разбудят весь лагерь. Может, надо было обратиться за помощью к ним: побегали бы, поискали все вместе — авось и нашелся бы этот дурацкий сатин. Так нет, не смогла, постеснялась. Спросила один раз, и то как бы между прочим. Уж если она сама не догадалась, что за сатин придется отчитываться, так откуда им, несмышленышам, знать, что такое материальная ответственность.

А вообще-то обидно. Не из-за денег, конечно. За все обидно. Съела она, что ли, этот треклятый сатин? Или купальников себе понашила целых двадцать пар — десять красных и десять синих — на всю оставшуюся жизнь? А как радовалась, когда раздавала материал... Эх, да что там говорить...

Темно, страшно... Хоть бы один выглянул, догнал, подхватил сумку. Ну хоть бы тот, Славка-беленький, что руку просил под голову положить. Без этого заснуть не мог первое время. Говорил, мама так приучила. А может, влюбился? Ведь и с ней это было. Было... Влюбилась в вожатого — Марком звали — и стонала целую ночь, и даже слезы текли. Притворялась, что живот болит, пока не подошел и не сел рядом, погладил по голове и успокоил. Чуть в город на «скорой» не отправили...

Прошла неделя с того самого дня, как Ленка вернулась из лагеря, но Мишка с причитающимися ей деньгами так и не появлялся. Ленка сдала уже все трехлитровые банки, на счастье оказавшиеся в шкафу. Литровые, удобные под компоты, оставила. Потом пришлось занять три рубля у соседки, но и эти деньги кончились.

Почему он не едет? Неужели все еще пересчитывает тюфяки и простыни? Это ведь тоже входит в обязанности воспитателя. А может, после вычетов и получать было нечего?

Прошло еще три томительных дня. Мишка все не появлялся, родители почему-то задерживались, а брать в долг у соседей Ленка больше не решалась. Совершенно случайно она вспомнила, что на свете существует ломбард и решила отнести туда свои новые туфли на тонком каблуке, купленные к выпускному балу.

В пропахшем нафталином мрачном зале толпились люди с огромными свертками, сумками, чемоданами. Звенели серебряными ложками старухи, доставая их из пожелтевших от времени тряпок.

Окна зала выходили во двор, где двое мужчин старательно выколачивали пыль из огромного ковра, и громкое эхо вторило каждому удару.

Молчаливая очередь — многие из ожидавших стояли с книгами в руках, чтобы скоротать время, — спускалась зигзагом к раскрытой двери, через которую медленно выплывал на душную улицу голубой дым. Выстоять такую очередь Ленка была не в силах, и, чуть не поскользнувшись на стертых ступеньках, она выскочила наружу.

Мишка работает совсем рядом. Нужно только пройти через садик и встать неподалеку от выхода. Через десять минут он должен выйти. И ничего в этом стыдного нет... Только вдруг он подумает, что пришла за деньгами?

Нет, как-то неловко стоять возле самой проходной. Лучше сесть на скамейку, чуть подальше. Отсюда тоже все видно.

Мишка высокий, его нельзя не заметить... Вот он! Идет рядом с блондинкой в цветастом с оборками платье. Ничего блондинка. У Мишки есть вкус.

Нет, попутчица кивнула и свернула за угол.

— Миша!

Наверное, не слышал.

— Миша!

Две... три, четыре остановки... Вот и до набережной дошли.

Как пахнут цветы! В августе у них совершенно особый, прощальный запах.

— Ты здесь сядешь?

Если он так спешит... Ленка отвела глаза.

— Чего такая грустная? Не рада, что встретились?

«Встретились! — мысленно возмутилась она. — Встретила!»

— Вот и твой автобус. Ну, бывай! Да, чуть не забыл, — сказал он небрежным тоном, — деньги занесу через недельку. Потерпишь?

— Конечно-конечно, — торопливо заверила Ленка, почти со страхом глядя на приближающийся автобус.

— Кстати, Володька половину заплатил. Ведь его мальчишки тоже материал брали, верно? Ну, пока! — И поцеловал. Но не так совсем. Совсем не так.

Он шел по набережной, выбрасывая вперед длинные ноги. Он ни разу не оглянулся, не помахал вслед уходящему автобусу — нет телепатии на свете. И зря она так переживала за него — ему ничуть не стыдно, что он потратил чужие деньги, принадлежащие ей рубли, на которые она могла спокойно прожить до приезда родителей. И зря она не смотрела ему в глаза, боясь увидеть, как его мучит совесть.

Ленка тяжело вздохнула и даже полезла в сумочку за носовым платком, но вдруг с удивлением обнаружила, что ей вовсе не хочется плакать.

1975