Так, наверное, постепенно и выветрилась бы из памяти эта встреча, и забылся бы Шурка Ремзиков, если бы не вот какой случай.

На железнодорожной станции, которая находилась довольно далеко от города, куда я ехала в командировку, ждать автобуса пришлось что-то около часа. Час этот, чтобы он тянулся не так медленно, нужно было чем-нибудь занять.

Около кирпичной стены, на которой обыкновенным мазутом полуметровыми печатными буквами было написано: «Багажное отделение», собралась толпа. Протиснувшись вперед, я увидела, что в центре общего внимания были мальчишки-подростки, человек пять-шесть. Их вид и одежда могли бы послужить прекрасной натурой для художника.

Дело было летом, и мальчики оделись с таким расчетом, чтобы не слишком себя обременять. У некоторых были с собой школьные портфели, у одного висела через плечо потертая кирзовая полевая сумка, другой держал в руках новенький чемоданчик — такие обычно носят девушки-студентки да еще спортсмены — со свежими царапинами на блестящих черных боках.

Несомненно, эти добрые молодцы собрались в какую-то экспедицию или, наоборот, возвращались из далекого путешествия. Скорее всего можно было предположить последнее. Вид у компании был заметно помятый, да и сами участники ее глядели на белый свет повесив носы.

Тут же стояло несколько женщин, — очевидно, матери путешественников.

Перед всей этой группой важно прохаживался взад-вперед милиционер-железнодорожник.

Видимо, ждали кого-то еще.

— Видели робинзонов? — весело обратился ко мне немолодой мужчина, с которым мы приехали сюда в одном вагоне. — В Жлобине задержали. В Казахстан собрались. Целинные земли осваивать.

Я не успела ничего ответить, как раздался зычный голос:    

— Расходитесь, граждане! Неужели у вас нет других дел, как толкаться тут?

Этому широкоплечему милицейскому старшине, видимо, было поручено решить судьбу робинзонов.

— Здорово, орлы! — так же зычно приветствовал он мальчишек. — Кто из вас атаман? Не иначе — ты, — указал старшина на узкоплечего мальчонку с лицом, усыпанным, словно яйцо дрозда, густыми веснушками.                

«Атаман» переступил с ноги на ногу и еще ниже опустил голову. 

Мать «атамана» хотела было попросить о чем-то старшину, но только всхлипнула и не смогла вымолвить ни слова.

— A-а, и ты, Ремзиков, тут? — повернулся старшина к соседу «атамана». — Давно мы с тобой не виделись! Месяца с два, пожалуй?       

В голосе старшины звучали нотки той незлобивой усмешки, по которым легко угадывается человек умный, способный увидеть в душе другого человека нечто такое, о чем тот и сам подчас не догадывается.

Ремзиков, коренастый подросток, не отвел в сторону хмурого взгляда и понуро уточнил:

— Меньше.

«Ремзиков» — эта фамилия была мне знакома. И не только фамилия.

Первая наша встреча произошла в этом же городе около трех лет назад.

Помню, мороз на улице — страшный, да еще ветер.

В новом городском поселке затерялся где-то дом моих знакомых. И, как на грех, не у кого спросить. Кому охота в такую погоду нос на улицу высовывать?

Вдруг из двора, наполовину огороженного дощатым забором, вылетает на коньках мальчуган. Уши рыжей шапки вразлет, коротенький ватник подпоясан широким ватным ремнем. Красные бумазейные штаны на самых непрактичных местах украшены темными заплатами.

Раз-другой расписался коньками на льду узкой придорожной канавки и остановился — разглядывает меня.

— Муравейки где живут? — переспрашивает он. — Вон там, где красная крыша.

Махнув рукой в сторону соседней улицы, мальчуган энергично трет рукавом конопатый нос и сообщает:

— Их батька ногу сломал.

— В больнице лежит?

— А где ж еще? — говорит он, считая мой вопрос неуместным.

— Как тебя зовут?

— Шурка Ремзиков, — глуховато басит мой новый знакомый и снова вытирает нос.

Мы не стоим на месте. Мы идем: я — по заметенному снегом тротуару, Шурка «пишет» коньками рядом по канавке.

— В каком ты классе?

— В четвертом.

Так и должно быть, Шурке лет десять — двенадцать.

— Хорошо учишься?

— Нe, плохо,— безмятежно отвечает Шурка.

— Плохо? — переспрашиваю я. — Почему?

— Не хочу учиться.

— Почему не хочешь? — Меня удивляет уже не сам ответ, меня удивляет Шуркин эпический тон.

— Неохота.

Попробуй убедить человека, чтоб он делал то, к чему у него нет охоты!

И я оставляю в покое учебу и спрашиваю о другом:

— А с кем ты живешь?

— С мамкой.

— А отец есть?

Помолчал, а потом понуро:

— Отчим.

— За двойки наказывает?

— Так я и буду ждать, чтоб он меня бил! — И в глазах Шурки на миг вспыхивает злой огонек.        

— А школа у вас хорошая?

— Самая лучшая. Вон она! Во всем городе другой такой нет. Только в том году построили. Четыре этажа.

Школа — новое белое здание с колоннами — действительно замечательная. И чувствуется, не последнее место занимает она в Шуркином сердце. Злой огонек в его глазах гаснет и загорается новый — искреннего восхищения и гордости.

— И учительница у вас хорошая? — Я стараюсь отыскать кончик в запутанном клубке Шуркиной неуспеваемости.

Молчит, что-то взвешивает. Опять взлет рукава к носу — и после короткого молчания неуверенно:

— Хорошая. Только любимчиков любит.

— А ты не любимчик? — смеюсь я.

— Не. — Шурка, должно быть, представил себя любимчиком, и ему самому сделалось смешно. — Меня ее любимчики дразнят, а она ничего...

Шурка очень открытый и интересный для наблюдения человек, и мне не хочется так быстро расставаться с ним.

— Ну, хорошо, — говорю я, хоть делать такой вывод у меня нет никаких оснований. — Ты плохо учишься. Ты не хочешь учиться. А кем ты хочешь быть?

Видно, никто не посеял в Шуркином сердце зерна животворных мечтаний о будущем. И потому он беспечен.

— Никем.

— А что же ты будешь делать, когда вырастешь?

— Ничего.

— Так что же ты будешь есть? — Иного вопроса я уже не могу придумать.

— Всё.

— А где будешь брать?

— Буду покупать.

— За что?

— За деньги.

— А где ты возьмешь деньги?

— Мамка даст.

— Так мамка же состарится...

— Не состарится! — уверенно отвечает Шурка и так трет рукавом свой конопатый нос, что мне становится боязно, останется ли он на месте. Нет, ничего, все в порядке.

Неожиданно Шурка сам начинает выспрашивать у меня:

— А зачем вы идете к Муравейкам?

— Они мои знакомые.

— А их Лорка тоже двойки хватает, мы с ней в одном классе, — почему-то вдруг решает насолить моим знакомым Шурка. — Вчера по физкультуре схватила.

— Ну?!

— И задавака. Как получит пятерку, всем за версту хвалится.

— Значит, пятерки все-таки Лорка получает? А ты сам получаешь?

— Некоторые в двадцать раз больше ее получают...

— Вот как?! — удивляюсь я.

Шурка входит в роль.

— А Лоркина мать ворожея... — полностью уничтожает он Лорку. — На картах ворожит.

— Ну?! — еще больше удивляюсь я и спрашиваю: — А что еще ты знаешь про Лорку?

— Я про всех все знаю. Про всю улицу...

— А... стихотворение, заданное на завтра, ты тоже знаешь?

Спрашиваю наугад и попадаю как раз в цель: стихотворение на завтра задано.

— Я его утром, до школы, выучу, — беспечно сообщает Шурка и выписывает на небольшой ледяной тропке замысловатые фигуры.

Мы подошли к небольшому домику с красной железной крышей.

— Вот тут Лорка Муравейко живет, — показывает Шурка и, должно быть, желая скорей покончить со своим дорожным знакомством, мчится дальше.

Мотались рыжие уши его старой шапки, мелькали темные латки на красных штанах. И хоть Шурки уже не было, все виделся мне его смышленый насупленный взгляд.

Что-то симпатичное было в этом взгляде.

...Шурка здорово изменился за это время. Вытянулся, заметно возмужал. Даже чуб завел.

На нем была полинялая голубая футболка и закатанные выше колен неопределенного цвета хлопчатобумажные штаны. Черный, непослушный и, как и сам хозяин, неухоженный чуб торчал во все стороны из-под некогда малиновой, вышитой серебром бархатной тюбетейки.

Шурка был босой — и так жарко.

— Ну, что будем с вами делать, орлы? — снова обратился старшина к мальчикам. — Мне кажется, что сначала всем вам нужно заглянуть в отделение милиции. Там быстро решат, кого из вас куда отправить, если уж вам так наскучило жить дома и учиться в школе...

Не успел старшина окончить, как произошло совсем неожиданное. Первым сдался «атаман». Он ринулся к матери и, забыв о своем достоинстве путешественника, завопил на всю привокзальную площадь:

— Мамочка, я больше не буду-у-у!..

Это словно послужило сигналом к отступлению для других. Узкоплечего «атамана» с полевой сумкой на боку поддержали остальные.

Капитуляция была самая позорная.

Один только Шурка Ремзиков, брезгливо скривив толстые обветренные губы, независимо смотрел в сторону, всем своим видом показывая, что нести ответственность за это бесчестье он не собирается.

Путешественников поддержали матери. Положение в самом деле казалось критическим.

Однако, к общему удивлению, рыжеусый старшина обратился к главным действующим лицам с таким неожиданным приказом:

— А ну, чтоб сейчас же никакой сырости мне не было! И марш по домам!.. Только имейте в виду: кто еще раз надумает ехать в Казахстан, пусть загодя напишет заявление в отделение милиции, тогда сразу получит путевку...

Всерьез он говорил или шутил, трудно было понять. Но мальчики и не старались вникать. Каждый спешил прикрыть свое отступление маминой спиной...

Шурка Ремзиков остался один. За ним никто не пришел. Но это, видать, не очень-то его волновало.

— Мне тоже идти? — без всякого выражения на лице поинтересовался Шурка.

— А как же, — ответил старшина. — С нами в отделение. — И тут же, словно сочувствуя, спросил: — Спасовала, брат Ремзиков, твоя команда?

— Ну их, — пренебрежительно отмахнулся Шурка. — Раз-зявы...

Они пошли впереди, я — следом за ними.

В отделении, в комнате инспектора милиции, мы с Шуркой возобновили наше прежнее знакомство. За эти три года Шурка, как ни скептически относился он в свое время к учению, все-таки сумел добраться до седьмого класса. Тут бы ему и выбрать самостоятельную дорогу в жизни, но помешала переэкзаменовка по алгебре. Однако неудача эта не особенно беспокоила Шурку. Чувствовалось, что наука по-прежнему не занимала сколько-нибудь заметного места в его жизни. Но сказать, что Шурка вообще не изменился, было нельзя. Он уже не надеялся, как когда-то, на мать, он жаждал самостоятельности и активных действий...

В семье Ремзиковых (мать — уборщица, отчим Шурки — шофер и еще трое, кроме Шурки, маленьких детей) не было особого достатка, и неудивительно, что детям приходилось не сладко.

Мать много работала, редко бывала дома. Она всегда спешила, не успевая приглядеть за детьми, и всякий раз на ходу наказывала Шурке следить за ними, чтобы не дрались, чтобы не уходили со двора.

Шурка, у которого из-за малышей никогда не было свободной минуты, обычно огрызался:

— Нужны они мне! Сама смотри за ними. Я уроки еще не выучил.

— А что толку? Выучишь или нет, все равно двойки хватаешь, а из троек никогда не вылезаешь, — сама того не понимая, в самое сердце ранила Шурку мать.

— Ну и пусть. И не буду учить. Пускай будут один двойки... — глотал слезы обиды Шурка.

— Ну и пусть будут, черт с тобой! Я сердце из-за тебя надрывать не стану... Но смотри — узнает отец, он тебя научит.

— Какой он мне отец...

Шурка не помнил своего родного отца. От матери только и от соседей знал, что отец его был человеком, какие редко встречаются: и умный, и добрый, и руки у него были золотые... Отец Шурки не вернулся с войны.

А отчим... Шурка никогда не мог простить ему надругательства над отцовской фотокарточкой. Эта фотокарточка висела в большой рамке на стене. В первую же неделю, перебравшись в их дом, пьяный отчим разбил рамку и, разорвав, начал топтать фотокарточку.

Ужас и отчаяние охватили Шурку так, что он сначала не мог даже двинуться с места... И тогда, и потом он не помнил, как кинулся на пьяного отчима, как впился зубами в его черный от масла и бензина кулак, как отлетел, отброшенный тяжелым сапогом, и стукнулся головой об ножку стола... С того дня отчим стал кровным Шуркиным врагом.

Трезвый, отчим казался молчаливым, безвредным человеком. Чаще всего он молча сидел за столом или ложился на кровать и, закинув ноги на спинку, чтобы не пачкать сапогами одеяло, одну за другой курил цигарки... Малыши, родные дети, которые ластились к нему, его не волновали. Он их не отгонял, но и не ласкал... Ему было безразлично, что нет на зиму дров, что протекает крыша и что нужно отремонтировать дверь. Пусть об этом жена заботится. Он знал, что она позаботится.

Трезвого отчима Шурка боялся и ненавидел, пожалуй, больше, чем пьяного.

Но и Шуркину незавидную жизнь освещали порой огоньки надежды, светлой мечты. Они украшали эту жизнь, наполняя ее особенным содержанием и смыслом.

Однажды сосед Ремзиковых, капитан Смыкадуб, позвал мальчика с собой рыбачить на Березину. С той поры спиннинг стал Шуркиной мечтой, заветным желанием, путеводной звездой.

Целый год лелеял он эту мечту, представляя самые невероятные уловы... Первыми, кому он рассказал об этом, были его маленькие брат и сестры. Не имея никакого представления, что это за спиннинг такой, и даже не умея выговорить это слово, малыши увлеклись Шуркиными рассказами и горячо сочувствовали брату.

Мать, у которой не было времени заниматься детскими выдумками, а тем более неоткуда было брать на них деньги, встретила Шуркин спиннинг, как и все прочее, равнодушно и спустила мальчишку с небес на землю:

— Лучше погляди, как ты штаны за неделю истрепал. На одного тебя денег не наберешься.

— А я у тебя и не прошу денег. Я только говорю, что капитан Смыкадуб в воскресенье наловил спиннингом полное ведро щук, — обиделся Шурка.

— Знаю я, куда ты клонишь... Капитан наловил, так ты ему не чета. Капитан, если захочет, и «Победу» купит, так, может, и тебе захочется?..

Разговор в таком духе продолжался еще с полчаса. Оба на этот раз никуда не спешили. Мать стирала белье. Шурка, раскрыв задачник, давно забыл про задачи и воображал себя хозяином спиннинга.

Мечта эта разбилась совсем неожиданно, оставив в Шуркином сердце глубокую рану.

Дня через три после разговора Шурки с матерью во двор к Ремзиковым забрался чужой петух. Ни у кого на всей улице не было такого голенастого дурня.

Малыши погнались за петухом по двору. Шурка, засунув два пальца в рот, дико свистнул вслед. Вместо того чтобы бежать со двора, петух как-то смешно присел на месте, совсем как старая курица, потом кинулся в хлев. Через несколько минут, страшно напуганный, он сидел на руках у Шурки, напрасно пытаясь взмахнуть крыльями. Шурка даже слышал, как часто билось испуганное петушиное сердце: тук, тук, тук...

Как раз в этот момент в воротах показался Казик Бондарев, пришел звать Шурку мяч погонять. Увидев петуха, Казик на какое-то время забыл про футбол и спросил:

— Это вы купили?

— Да нет, чужой приблудился.

— Чей?

— Да не знаю. Говорю, приблудился. Малыши погнались за ним, а он в хлев... Там я его и поймал.

— Давай продадим! — предложил вдруг Казик.

— Зачем? — не сразу понял Шурка. — Он же от кого-то удрал.

— Ни от кого он не удирал. Ты видел такого на нашей улице?

— Не видел, — неуверенно ответил Шурка и в свою очередь поинтересовался: — А что купим?

— «Что купим, что купим»! — передразнил Казик. — Что захотим, то и купим. Конфет, мороженого. И малышам принесем.

— Спиннинг купим!.. — Семилетнему Шуркиному брату возможности, связанные с выручкой за петуха, казались неограниченными.

— Спиннинг?!

Об этом Шурка и не подумал.

Через полчаса они уже были на рынке. Шли смело, никого не боясь: впереди Казик, позади Шурка, держащий обеими руками петуха.

Покупательницы одна за другой брали петуха, прикидывали на вес, но почему-то быстро возвращали его назад. Одни говорили — старый, другие усмехались и называли ребят торгашами, третьи спешили и вообще ничего не говорили, провожая мальчиков и петуха невнимательными взглядами.

Шурка и Казик прошли весь рынок и незаметно оказались около продавщицы мороженого. Пекло солнце, обоим хотелось пить, хоть бери да отдавай петуха за две порции мороженого.

— Люди добрые, гляньте — да это ж мой петух! — раздался вдруг над Шуркиным ухом крикливый женский голос. — А я иду и думаю: что это у Ремзичихи за надобность такая, что она хлопца послала на базар с петухом?

Пышная, как гречневая оладья, рука, что прилипла к его худенькому плечу, и этот крик на всю площадь чуть не до земли пригнули Шурку. Он побелел и не мог вымолвить ни слова: перед ним стояла соседка, толстая женщина с красным, словно налитым брусничным соком, лицом. Круглый год не вылезала она с рынка, каждый день сидя там на одном и том же месте.

— А оно вон что! — вопила соседка. — Я держу петуха, кормлю, а его уже на продажу пустили... Где же это ты схапал его, голубчик?

— Я его нигде не хапал! — рванул Шурка свое ухо из липких толстых пальцев. — Он сам пришел...

— Сам пришел?! Знаю я, как к вам все само приходит. И мать твоя такая!

От последних слов Шурке сделалось больней, чем от цепких пальцев.

— Что вы знаете? — глотая слезы, крикнул он. — Спросите у Казика, он все видел...

Но Казика и след простыл. Быстро сообразив, что дело обернулось совсем не так, как они думали, Казик незаметно нырнул за чужие спины...

...Это был первый привод Шурки Ремзикова в отделение милиции.

Вечером того же дня мальчишка получил дома — не первую уже за свою короткую жизнь — взбучку. После «науки» отчима он долго не мог сидеть за партой.

Петух еще больше испортил Шуркины дела в школе. Как-то так случилось, что никто из учителей особенно не удивился, услышав о новом проступке Ремзикова. Никто не заступился за него, никто искренне не поинтересовался, как все случилось на самом деле... Так незаметно к Шурке-«лодырю» прилипло и другое, еще более обидное прозвище — «вор».

Причиной второго привода были соседские житники. Житники эти — краснобокие прозрачные яблоки — так соблазняли мальчишек, что наконец не хватило никакого терпения. Налет произошел ночью, когда, по донесению разведки, хозяин должен был быть в отлучке.

Неслышно одна за другой перемахнули высоченный забор три тени. Шурка перекинул ногу четвертым. И в этот момент где-то внизу зарычала соседская собака, послышался ошалелый детский крик, и все потонуло в общем плаче и собачьем лае...

На другой день хозяин сада привел двух «налетчиков» в отделение.        Опять приходила в милицию мать и забирала Шурку домой. Опять ремнем отчим до крови «учил» Шурку, как нужно жить на свете...

Теперь его ждала третья такая встреча.

— Тетя, не нужно вызывать мамку! — просил он инспектора милиции со слезами в голосе.

— А что же делать, Ремзиков? Что с тобой будет? Вот ты взял и поехал, а про мать ты подумал?

Шурка молчал. Вряд ли тревожили его такие заботы.

— И скажи мне: что бы ты делал там, на целинных землях? Что бы вы все там делали? — спрашивала инспектор у Шурки.

— Нашел бы дело, — понуро ответил Шурка. — Научился бы и шофером работал...

— Мал ты еще.

— Подрос бы, — так же уверенно, как когда-то говорил мне, что его мать никогда не состарится, сказал Шурка и, помолчав, всхлипнул: — Я все равно не буду с ними... Все равно убегу...

— Убежишь и будешь мотаться по свету, — строго остановила его инспектор. — А ты не убегай, а заслужи, добейся, чтобы тебя туда послали... Какой из тебя сейчас шофер? А вот поступил бы, скажем, в автомеханический техникум, окончил его — тогда езжай, куда хочешь: на целинные земли, на любое строительство... Автомеханику всюду работа найдется. Было б только желание работать.

— Меня не примут, — глухо сказал Шурка, глядя в землю.

— Сдашь переэкзаменовку и поступишь. Лишь бы ты захотел поступить, а мы и школа поможем тебе. Все зависит от тебя самого.

— Если б приняли... — все так же уныло проговорил Шурка, но на этот раз в голосе его звучала слабая нотка надежды.

Мать не пришла за ним в отделение милиции. Чтобы оградить мальчишку от побоев, мы с инспектором решили сами пойти с ним домой.

Мать мы дома не застали. Она еще была на работе. Шурку встретили малыши. Они навалились на него со всех сторон, с писком и смехом повисли на нем, завертелись с ним по двору...

В углу двора, в тенечке под вишней, уткнувшись лицом в рукав, спал Митька — так за глаза звал Шурка отчима.

Он не поднял головы, не проснулся даже от шума.

Малыши беззаботно разъяснили:

— Папка спит пьяный...

Шурка сделал выразительный жест: пошли, малышня, на улицу!

Он был рад им, этим своим мучителям! С ними он забыл о неудачном путешествии, забыл, что вечером его ждет еще встреча с матерью, что во дворе спит пьяный Митька...

Нет, даже и теперь не казался мне Шурка пропащим человеком!

 1957