Одесса сразу стала фронтовым городом. Мы, связистки Центрального телеграфа, были зачислены в Одесский военный округ. Приняли присягу и стали работать при штабе округа.

Обстановка была крайне напряженной. Бои шли на подступах к городу. День и ночь гитлеровцы бомбили Одессу. Когда разрушили наш радиоузел на Комсомольской улице, мы перебрались в подземелье, в штаб армии. Началась подготовка к эвакуации полка связи на Кавказ и в Крым.

Работая при штабе, я обслуживала радиосвязь 25-й стрелковой дивизии, воинские части моряков. У всех аппаратов стояли очереди. А линии связи все сужались и сужались.

12 октября штаб фронта переезжал в Севастополь. Нас — Зою Шевченко, Валю Петрову, меня и еще одну девушку, фамилии которой не помню, — со связи сняли последними. С трудом мы пробрались на машине через город к порту. Улицы были в баррикадах. Сердце сжималось от боли при виде руин, стелющегося дыма, пожарищ. Часть населения эвакуировалась. Оставшиеся в городе люди еще не ушли из траншей и с баррикад. Они стояли группами. Многие из них плакали, прощаясь друг с другом. В разрушенной Одессе оставалась и моя семья, с которой я не успела даже проститься.

Прибыв в порт, мы погрузились на теплоход «Армения» и в сопровождении сторожевых военных катеров направились в Севастополь. Нашему полку связи пришлось работать на соединении 51-й армии. В Тукульчуке немцы сделали такой стремительный бросок, что мы едва успели свернуть связь. Я и Лида Крамарская ночью добрались до Софиевского зерносовхоза, где встретили девушек своего полка. Там под шквальным огнем противника мы развертывали и переносили провода, соединяя дивизии и бригады. Многие тогда были награждены грамотами Военного совета, а некоторых связисток представили к боевым наградам. Но получить их нам так и не пришлось.

Потом 18 связисток направили на работу в штаб Приморской армии. Восемь месяцев мы находились в частях, оборонявших Севастополь. В конце июня 1942 года фашисты заняли Инкерман, подошли к Сапун-горе, захватили Балаклаву. Наш узел перевели на командный пункт штаба армии. Через залив мы видели гитлеровцев. Они обстреливали нас из минометов.

А 30 июня нас направили к Херсонскому маяку, куда должна была прийти эскадра. В пути я была контужена и ранена в левую руку. Идти мне помогали Зоя Шевченко и моряк, который назвался Костей.

До бухты мы добрались ночью. Тысячи людей — солдаты,матросы, жители Севастополя — стояли на берегу, с надеждой глядя на море. Ждали корабли. Деревянный причал был переполнен ранеными, женщинами и детьми, ожидавшими эвакуации. Но народ продолжал лезть на причал, не обращая внимания на предупреждения стоявшей охраны. И вдруг причал, не выдержав тяжести, обрушился. Раздались раздирающие душу крики. Тонули женщины, раненые... Спасти всех было невозможно.

Ни один корабль так и не смог прорваться к бухте. Мы тогда попытались пройти к партизанам. Четверо сучок просидели в скалах без воды и пищи. А когда стали выходить, чтобы прорваться в горы, то были окружены и взяты в плен.

* * *

Дружба... Как много заключено в этом слове. «Сам погибай, но друга выручай» — так всегда поступали в нашем народе. Вот такая дружба и спасла мою жизнь.

Раненая, слабая, метавшаяся в тифозном бреду, я не раз была близка к смерти. Но сердечное и чуткое отношение подруг, помощь Лели Бойко, Лиды Безноговой, Дуси Сербиной, Веры Удовенко, Марии Незамаевой, Веры Голян, Марии Тульчинской и других возвращали меня к жизни.

Так было и в концентрационном лагере Равенсбрюк. Более года работала я в ткацкой мастерской. Мои силы день ото дня таяли. Стала похожа на скелет. Морщась, поглядывали на меня надзирательницы и перегоняли с одной на другую работу. И вот однажды утром блоковая повела меня в ревир. Здесь меня раздели и поставили в группу больных, назначенных на врачебный осмотр. Немецкий врач-эсэсовец отобрал из нас несколько человек, в том числе и меня. Всех нас записали в книгу. Мне выдали розовую карточку.

Через месяц начался отбор на «черный транспорт». Узниц, имевших розовые карточки, отправляли в Люблинские газовые камеры. Этой участи не избежала и я. Что делать? Мысль о побеге была у каждого из нас. А когда появлялась смертельная опасность, то побег казался единственным выходом. И я решилась бежать. Ждала лишь удобного случая.

Нас уже разбили на группы и отделили от пленниц из общих бараков. Когда повели в баню, я выбралась из рядов и хотела скрыться в соседнем блоке. Но надзирательница заметила меня. Схватила за волосы и, повалив на землю, стала бить палкой, а потом втолкнула под холодный душ... Но мысль о побеге она во мне не убила.

Когда из бани колонну женщин повели мимо блоков, я пошла рядом с двумя старушками чешками, одну из них вела под руку, встав на самый край. В это время к колонне обреченных подбегали многие женщины, чтобы проститься с друзьями. Этой-то суматохой я и воспользовалась, опять выскочила из колонны и забежала в блок военнопленных. Меня окружили друзья.

— Девушки, милые, хочу жить, спрячьте меня! — шептала я им, озираясь по сторонам.

Я заметила, как Леля Бойко и Лида Безногова сделали знак, чтобы я шла за ними. Забравшись на верхние нары, они отодрали доску потолка, и я пролезла в щель на чердак. Лежала там в одеяле и опилках. Прислушивалась к каждому шороху. Несколько раз теряла сознание...

Разъяренные эсэсовки, обнаружив мой побег, обыскивали бараки. Они ходили с фонарями, шарили по углам. Когда раздались их шаги буквально в двух метрах от меня, я похолодела от ужаса...

Эсэсовцы всячески старались замаскировать истинные цели «черного транспорта». Но узницы лагеря знали, что шел отбор на смерть. Среди наших советских девушек были стойкие комсомолки и коммунистки, настоящие патриотки, бесстрашные люди. Они-то и выступили зачинщиками и организаторами протеста против отправки узниц с «черным транспортом». Протест этот выразился тогда в единственно доступной для пленниц форме — в голодовке. Отправка транспорта в те дни состоялась, но многих узниц вернули обратно. Зачинщиков же протеста держали на штрафном аппеле до глубокой ночи.

А в это время в опустевших бараках продолжался обыск, искали меня...

Загудела сирена отбоя. Я услышала голоса девушек, вбегавших в барак. Постепенно все стихло. Вдруг кто-то позвал меня. Я откликнулась. Это были Леля Бойко и Лида Безногова. Они подали мне в миске еду, напоили. Но о дальнейших планах молчали.

На чердаке я скрывалась три дня. Потом решила выйти. Я знала, что если меня найдут, то всех узниц этого блока расстреляют. Не могла же я подвергать смертельной опасности своих подруг.

В нашем блоке была Валя Низовая, которую мы называли Валя-Дед. Она работала «на песке». Ей-то и поручили провести меня к месту работы, где я могла бы смешаться с толпой других заключенных. Так и сделали. Утром я спустилась с чердака, выпрыгнула в окно. Здесь меня уже ждала Валя. Быстро прошли в туберкулезный барак, зашли в уборную, и Валя заперла меня там. Но полицайки все же заметили нас.

— Зоя, мы пропали! — крикнула Валя.

Я мгновенно выпрыгнула в окно, быстро добралась до того места, где работали узницы. Но, как ни пыталась я затеряться среди них, полицайка опознала меня по номеру 17426. Тогда я твердо решила умереть, но не выдать своих подруг.

Начались побои, допросы. Коменданту я сказала, что пряталась сама, зарывшись в кучу песка. Но комендант в эти дни сам осматривал всю территорию лагеря, и его трудно было провести.

— Сумасшедшая! — сказал он и покрутил пальцем около виска.

В это время Валя, издали наблюдавшая за сценой допросов, крикнула, подбадривая меня:

— Зоя! Крепись, родная!

Ее услышала переводчица. Валю тут же схватили и вместе со мной бросили в одиночные камеры бункера, где мы должны были ожидать суда гестапо.

Стоял февраль. Стены бункера покрылись скользкой ледяной коркой. Я была почти раздета. Даже те жалкие деревянные колодки, которые были у меня на ногах, эсэсовцы сняли. Отобрали и тюремную накидку из эрзац-материала, сорвали косынку с головы. Я дрожала от холода. Сидеть на полу не могла. Кровать в камере была, но ложиться на нее днем запрещалось. Света не было. Лампочка зажигалась лишь тогда, когда надзирательнице надо было взглянуть на пленницу. Пищу давали через трое суток. Это была мизерная доза, одна треть от того скудного пайка, который мы получали в бараках. Я не знаю, как я вынесла все это.

Потом гестаповцы судили нас. Валю отпустили, мне же присудили месяц бункера и штрафной блок пожизненно. Пожизненно! А мне всего 22 года... И пожизненно...

Просидев месяц в бункере, я вышла оттуда полуживая. Перед отправкой в штрафной блок меня завели в барак русских военнопленных. Глубоко тронули меня забота и ласка подруг. Они помыли меня. Лида Крамарская достала чистую сорочку. За обедом каждая старалась отдать часть своей пищи. Чешская девушка Славка, как ее называли в блоке, узнав о моем возвращении, принесла кусочек настоящего чешского хлеба. Все в блоке приветливо и тепло встретили меня, утешали. Это было как во сне. А на второй день пришли эсэсовцы и увели меня в штрафблок.

Что такое штрафной блок? Почему узницы боялись его? Да потому, что там создавались такие условия, в которых человек не выживал. Уже после войны и нашего освобождения в Равенсбрюк приехали офицеры Советской Армии и по горячим следам фашистских преступлений, пользуясь свидетельствами заключенных, составили документ, подписанный комиссией. В нем написано:

«Штрафблок — это барак легкого типа с закрытыми окнами, огороженный колючей проволокой. Барак закрывался на замок, и около него стоял часовой. Выход заключенных из штрафблока во двор строго запрещался. Заключенных в этом бараке посылали на перетаскивание камня, переработку человеческого кала на удобрение. Голодный паек лагеря для штрафников сокращался наполовину.

Штрафников наказывали двадцатью пятью ударами резиновых палок. Перед истязанием стригли волосы женщинам наголо. Многие не выдерживали избиений. Так двадцатипятилетняя Александра Масловская чуть не умерла под ударами.

Практиковалось и наказание всего штрафблока: узниц оставляли на один-два дня без пищи, на сутки всех раздевали догола, запрещали даже сидеть. Еще более ужасными были истязания в бункере, каменном здании, разделенном на одиночные камеры с каменным полом. Провинившихся в штрафблоке переводили в бункер. При этом наносили двадцать пять палочных ударов. В камеру заводили в одной нижней сорочке или в платье.

Палочные удары устанавливались от двадцати пяти до ста. Если заключенной было назначено сто ударов, производили их паузами: в первый раз — двадцать пять ударов, если узница выдерживала, то через неделю еще двадцать пять, и так далее. В бункере применялись методы обливания холодной водой».

В штрафблоке и я не избежала избиения резиновыми палками. Остригли под машинку. Раздели. Привязали к скамейке. Удары заставили считать меня. Около меня стояли эсэсовцы, усмехались. Подошла полицайка и, сопя, подняла вверх палку. Ожег меня первый удар, потом второй впился в тело, третий словно врезался до костей... Я же считала: раз, два, три... Слова застревали в горле, а палачи кричали: «Громче, громче!» Семь, девять, десять... Потеряла сознание... Но полицаи продолжали экзекуцию. С присущей им немецкой аккуратностью они отсчитали все 25 и вышвырнули за дверь. Только через полчаса узницы привели меня в сознание. Затем начались новые испытания и глумления.

На работу мы ходили строем под специальную гитлеровскую песню. Петь надо было всем и только на немецком языке. Тех, кто не пел, надзирательницы тут же избивали. Говорить на своем родном языке тоже запрещалось.

В штрафблоке я провела год. Но он показался мне вечностью: пытки, смертельные ужасы и кошмары... Однажды мне удалось передать записку своим подругам в блок русских военнопленных. Я умоляла их помощи и спасении. Как им это удалось, я не знаю, но сильные товарищеские руки под каким-то предлогом вытащили меня из штрафблока.

Без слез не могу вспоминать встречу с друзьями, когда я опять вернулась в свой барак. Но это счастье было недолгим. Уже на четвертый день меня взяли и и с большой партией пленниц погрузили на железнодорожные платформы из-под угля. Везли двое суток. Было очень холодно, не давали пищи. Куда везли? Мы не знали. На третий день нас выгрузили в Бельзенском концлагере. Развели по баракам. Спали мы на полу, тут же лежали трупы, которые не успевали убирать. Рано утром гоняли на работу. А к вечеру все спешили попасть в барак, чтобы не остаться на ночь под открытым небом. Пол в бараке был земляной. Я же была слабой и больной. Сидеть или лежать на холодном полу было для меня равносильно смерти. И не избежать бы мне ее, если бы опять не помощь девушек. Одна из военнопленных, Люба Олейник — мы звали ее Люба-Одесса, — раздобыла где-то кирпичи, доски и устроила мне и другим узницам постель. Как я была благодарна этой замечательной девушке, которая заботилась о всех наших узницах!

Потом нас перевели в большой просторный барак, где все окна были без стекол. Холодный мартовский ветер разгуливал по бараку. Многие заболели. Лекарств не было. И вот тогда Люба заявила лагерному начальству, что она врач, что в бараке много больных, что нужны медикаменты. В то время, чувствуя приближение Советской Армии, многие немецкие врачи разбежались. Администрация лагеря и назначила Любу врачом. Ходила она в белом халате и лукаво подмигивала нам. Люба раздобыла медикаменты, белье, добилась добавочных пайков для больных.

После освобождения Люба-Одесса, смеясь, рассказывала нам, как она ставила диагнозы. А однажды ее позвали в хирургическую и предложили сделать операцию — трепанацию черепа. «Я, — рассказывала она, — надела чистый халат, помыла руки, осмотрела все приготовления и потом сказала:

— Знаете, за три года плена я не делала операций, а поэтому воздержусь, тут же есть врачи... И я показала на присутствующих. В это время шла операция. У меня при виде крови замирало сердце и кружилась голова, а я стояла с важным видом и твердила: «Гут, зер гут!»».

Так до самых дней освобождения Люба-Одесса в лагере значилась врачом и оказывала большую помощь узницам. Люба осталась жива. Сейчас, встречаясь с ней в Одессе, мы от души смеемся, вспоминая ее врачевания.

Как только не издевались над нами фашисты! Был такой случай.

Ранним утром нас, человек 70 узниц, повели в лес за дровами. Мы разбрелись по лесу. Со мной вмест были Надя Мамченко, Аня Левченко, Галя Хомич, Шура Коновалова, Муся Дивулина и другие.

Четыре узницы бежали. О побеге сообщили в лагере надзирателям. Одна из узниц заявила, что убежали военнопленные.

Тогда нас всех раздели догола — проверяли, не одеты ли на нас другие, нелагерные платья. Нашу одежду бросили на мокрую землю. Спустя некоторое время нам ее выдали обратно — грязную, мокрую, а нас отправили в штрафблок. Здесь нас всю ночь заставили стоять на коленях. 18 суток «штрафникам» не давали ни грамма хлеба. Мы получали только немного брюквы. А иногда и этого не было.

Печи крематория в лагере пылали днем и ночью. Черный, густой как сажа дым стелился над лагерем, мы задыхались. Сжигать мертвых не успевали. Оставшиеся трупы складывали штабелями. Были случаи, когда туда же бросали и умирающих людей.

За годы плена я разучилась плакать и смеяться. При побоях я не ощущала боли. Во мне словно все одеревенело. Я чувствовала себя механической заводной игрушкой. Ко всему была безразлична.

Вскоре мне удалось перейти из второй зоны лагеря в первую, где были русские военнопленные. Там я встретила Лелю Бойко, Анну Левченко, Люсю Старикову. Там дождалась свободы, которую принесла нам Советская Армия.

Из моих однополчан, попавших на гитлеровскую каторгу, четверо были расстреляны: Белла Кантор, Мара Клейтман, Лиза Гольденберг и Полина Кац. Умерли в Славуте от истязаний и болезней Оля Латешко и Неля Севастьянова, а в Равенсбрюке была сожжена в крематории Оля Коцик.

В первые же часы свободы мы, оставшиеся в живых, у печей крематория дали клятву рассказать всему миру о зверствах фашизма.

...После войны я вернулась в свою любимую Одессу. Участвовала в ее восстановлении и сейчас работаю телетайписткой на узле связи. Радуется мое сердце, когда я передаю сводки, сообщения, указания, извещения и поздравления, связанные с успехами мирного строительства коммунизма.