Шумит, шумит Псузаапсе.

— Где хочешь, можешь вброд ее перейти, а грохоту на все ущелье, — говорит Клотильда Павловна.

Белоглазая бабка Варвара посадила нас ужинать.

— А ты не смотри, что она такая, потому, как разгуляется, все на своем пути снесет. Оттого у нас здесь и не строятся, — говорит она.

Я так натряслась за дорогу, все тело побито, и так устала, что есть совсем не хочется.

Бабка ворчит:

— Не чинитесь, ешьте, что подано, второй раз греть не буду.

Чаю выпью, пожалуй. Соблазняет стакан с медом. Протягиваю руку, чтобы взять его, но бабка, заметив мой жест, хватает стакан и уносит.

На губах Клотильды Павловны появляется чуть заметная улыбка:

— Мы в ее власти.

В хате неряшливо, грязно. За окном оголтело и безостановочно лает собачонка. Визгливый, противный лай. Закроешь окно — духота.

— Ничего не поделаешь, приходится терпеть. Мы считаем, что нам еще повезло. Жилья здесь нет. В палатке не лучше, и кто бы стал возиться с едой, — говорит она.

«В палатке лучше», — думаю я, но молчу. У меня свои задачи. Какое претенциозное имя Клотильда, несовременное, но ей подходит, чувствуется в ней заглушённое клокотанье. Под сорок, движения вкрадчивые. Глаза как у рыси, зеленые, раскосые.

В Москве меня предупреждали — вредная, но от нее многое зависит. Со мной Клотильда Павловна предельно любезна. Позаботилась даже о спальных мешках, хотя в ее обязанности это не входило. Мешки новые, поролоновые, на молниях, я таких еще даже не видела.

За двадцать километров от моря, от курорта — и такая глушь. Кто бы мог подумать?! Добирались сюда чуть ли не восемь часов. Часть пути машина шла прямо по руслу, против течения.

А дальше вверх. Кругом одичавшие черкесские сады, каштановые леса. И тишина. Деревья давно отцвели, но сладковатый аромат все еще стоит в воздухе. Редко попадается хутор — два, три двора, и опять никого.

Дороги, можно сказать, нет вообще. Представляю, как волокли нашу бедную передвижную лабораторию, во что превратили. Гордость моего шефа! Сколько мучились с ней, пока изготовили, и наконец — первый образец проходит испытания, как и положено, в жестких полевых условиях горного Кавказа.

Клотильда Павловна — химик. Она проверяет оснащение лаборатории и методы исследования природных вод. Ждут еще гидрохимика из геологической службы. Вдвоем они должны составить заключение о лаборатории.

Я прилетела из Москвы, чтобы получить акт о первых испытаниях. Это очень важно для моего института. Вколочено столько средств, труда. А дело действительно стоящее — передвижная полевая лаборатория, оснащенная современными методами анализа вод. Таких лабораторий нет.

Лаборатория доставлена сюда, в ущелье, из Сухуми, где ее монтировали, и я еще не видела ее.

— Будем спать? — спрашивает Клотильда.

— Попробуем.

Тушим керосиновую лампу. Бесовская собачонка надрывается.

Шумит, шумит Псузаапсе.

Только к рассвету угомонилась проклятая собачонка, как начала греметь, ворчать бабка Варвара. Затопила печь.

Пошли умываться к Псузаапсе. Холодная, зеленая, бежит быстро, дно просвечивает. Вошла в воду, оступилась, не заметила, как разрезала ступню. Выхожу. Клотильда ахнула и побледнела. За мной дорожка крови. Как неловко! Вечно со мной какие-то неожиданности. Она побежала, притащила йод, бинт. Глубокий, длинный порез. На ногу еле ступаю. Гоги появился, заспанный, небритый. Увидев меня — смутился.

— Сейчас, сейчас. Я не знал, что у нас гости. Ай, ай, — сочувствует мне. Покрутился и убежал.

Клотильда Павловна с ним сдержанна, очевидно, как и со всеми.

— Страшный лентяй,— говорит она ему вслед.— Ничего не хочет делать. Его прислали из Сухуми, как механика лаборатории. За эти дни, что мы здесь, намучилась с ним. Жалуется, что никакого заработка, все рвется домой. Даже запустить движок не умеет.

— Может быть, не хочет?

— Тоже возможно.

Ковыляя, иду с ней к лаборатории. Ее установили недалеко от берега, в тени огромных буков.

— Страшно нагревается за день, нечем дышать. Кондишен никуда не годится, — заявляет она.

Зеленый металлический вагончик снаружи мне нравится.

— Корпус очень тяжелый. Я была свидетелем, как лабораторию тащили сюда. Немыслимо, — говорит Клотильда.

Входим по лесенке внутрь. Чудо! От удовольствия меня забирает «лабораторный озноб», и сразу же хочется работать. Все есть, что нужно химику, — мойка, вытяжной шкаф, столы, полки, посуда. Приборы размещены, собраны, прилажены конструктивно и красиво.

— Ничего не побилось в дороге? — спрашиваю я.

— Почти ничего.

— Вот видите!

— Да, но если не включен движок, в шкафу нет тяги и невозможно работать.

— Надо включать движок.

— Гоги говорит, что расходуется очень много бензину.

«С Гоги мы договоримся», — думаю я.

Он появляется, легок на помине.

— Ну как, калбатоне, нравится вам здесь?

Гоги побрит, на нем белая нейлоновая рубашка, узконосые ботинки.

— Тебе не помешает твой наряд ремонтировать мотор? — спрашивает Клотильда.

— А что его ремонтировать? У меня все в порядке. Запустить?

— Вчера не в порядке, сегодня в порядке, — бесстрастно произносит она.

— До вечера думаешь работать, генацвале?

— Сколько надо, столько и будем.

— Хорошо, хорошо.

Я привезла дополнительное оснащение — два вьючных ящика для новейших методов исследования. Разбираем их с Клотильдой.

Она хороший химик. Мгновенно все схватывает. В лаборатории уже вполне освоилась.

— Сегодня наши должны привезти пробы воды — анализы начнем завтра. Весы не работают. Очевидно, после дороги.

Я сажусь за весы. Они демпферные, последнего образца, но наладить мне их не удается. Нужно полное бесстрастие, чтобы отрегулировать весы. А у меня его нет.

Несколько раз к нам заглядывает Гоги. Видя, что мы работаем, молча уходит.

В лаборатории нестерпимая жара, изнемогаю, но не показываю вида.

— Может быть, на сегодня довольно? — спрашивает Клотильда. — Вы не устали? Как ваша нога? Пошли?

Гоги выключает движок.

— Пусть отдохнет. Вечером дам свет. Я вижу, сегодня ты не сердишься на меня, — обращается он к Клотильде. — Ну скажи, генацвале, правильно я говорю? Хо! К нам гости. Слышите? Не тянет. На первой скорости работает. Не любят шофера сюда ездить. Такая дорога — смерть машине.

За шумом Псузаапсе ничего не слышу. Но ухо механика не ошибается, из-за поворота показывается машина. Она подъезжает к домику бабки Варвары. Клотильда Павловна и Гоги уходят вперед, а я с трудом тащусь за ними. И угораздило же меня поранить ногу. Темнеет.

— Хальт! Хальт! — слышу за спиной немецкий лающий окрик. Не верю глазам. Светловолосый «Зигфрид» с опаленным солнцем лицом ведет под уздцы лошадь, откинув голову, шагает упруго, легко, за плечами рюкзак. Лошадь торопится к дому, во вьюках гремят бутылки, он сдерживает ее. Уступает мне дорогу.

«О, да там еще трое возвращаются из маршрута».

Подхожу к машине. Клотильда разговаривает с приезжим.

— Знакомьтесь, — говорит она, — Игорь Леонидович из Алма-Аты.

Он любезно улыбается, жмет мою руку в своей широкой и мягкой руке. Клотильда Павловна, очевидно, уже рассказала ему обо мне. Весь он добротный, плотный и большой. Аккуратный, в широких штанах и светлых ботинках, какие носили лет десять назад.

— Вот и наши подходят. Сейчас будем ужинать, — говорит Клотильда.

— Обед не кормила, ужин угощает, — подтрунивает Гоги.

Тут же у палатки «Зигфрид» распрягает лошадь.

— Это наши немцы-практиканты, студенты университета, — объясняет мне Клотильда. — Курт, сколько привезли проб? — спрашивает она.

— Двадцать.

— Молодцы! Вы расположитесь с ними в палатке, — говорит она Игорю Леонидовичу.

Бабка высунулась из хаты, маленькая, морщинистая, неприветливая.

— Сколько же их понаехало... Где ж их теперь усадишь? Поди, все исть хотят.

— Давайте ужинать на улице, — говорит Клотильда. — Гоги, сообрази, как лучше сделать.

— Хорошо, хорошо, не волнуйся.

Бабка ворчит, громыхая мисками.

— Сколько ж вас всего народу? Два Юры, два немца, — считает она, — приезжий, шофер, Гога да вас двое.

Сдвинули столы, расселись на лавках. Гоги пустил движок, ужинаем с электричеством.

Бабка Варвара разливает борщ без единой блестки. Только немцам заправляет его сметаной. Игорь Леонидович выложил на стол несколько помидоров, угощает:

— Алма-атинские...

Моя больная нога — предмет разговоров. Каждый дает совет. Я вызвала общее сочувствие.

— Клотильда Павловна, расщедрились бы на спиртик. Случай подходящий, нас столько собралось... — говорит Юра-младший.

— Вы же знаете наши запасы, не хватит для работы, — отвечает она сухо.

— Ну, а если начальство прикажет? Курт, Отто, как вы на это смотрите, шнапс тринк? — шутит он.

Немцы бесстрастно едят борщ.

— Начальство приказать не может, — отвечает Юра-начальник. — Реактивы не в моем ведении.

Грузинская душа Гоги не выдерживает. Он исчезает и возвращается с домашним вином и домашним сыром.

Вино разливает по стаканам. Мы с Клотильдой отказываемся, да и Гоги почти не пьет. Шофер мрачно выпивает и уходит. Завтра ему чуть свет обратно. Оба Юры на несколько дней уезжают вместе с ним, на базу. У них отгул.

— Ну и слава богу, — говорит Клотильда.

Хоть вина досталось и понемногу, но все повеселели.

Юра-начальник приносит сало, ловко нарезает его походным ножом уж слишком тонкими ломтями. Сало пожелтело и не вызывает у меня аппетита, а немцы уплетают.

— Начальство разгулялось, — шепчет мне Клотильда. — Сало он хранит в сейфе, только для маршрутов. Наши геологи страшно скупой народ. В поле экономят каждую копейку, для жен, — неприязненно говорит она. — Понимаете теперь, почему у нас такой жалкий рацион?

Бабка Варвара подкладывает немцам в миски тушенку с макаронами, явно обделяя всех остальных.

— Ешьте, ешьте. Главное, чтобы были сыты, — обращается она к ним.

Гоги перехватывает мой взгляд.

— Большую политику делает бабка.

— Очень благодарю, бабуся, — говорит Отто.

Он странно черен для немца, брови — сплошной чертой, как у черкеса.

Разговор идет на общие темы. Юра-младший раскраснелся, всех перебивает, ему хочется блеснуть эрудицией, и он бросается от музыки к наполеоновским войнам. Он развалился на скамейке, почти лежит, рассуждает. Клотильда наблюдает за ним с иронией.

— Чрезмерно возбужден, дорвался до общества, — шепчет она мне.

В общем, славная баба...

Игорь Леонидович покидает нас, устал от пути и тряски. Немцы продолжают сидеть за столом с потрясающей выправкой и каменно молчат. Юра-начальник тоже неразговорчив и почти не улыбается. Он собирает документы, оставляет немцам на завтра задание на два маршрута, старшим назначает Курта.

Попили чай — и все расходимся.

Опять залаяла проклятая собачонка и не дает мне уснуть всю ночь.

Шумит, шумит Псузаапсе.

Просыпаюсь поздно. Клотильда не разбудила, пожалела. В лаборатории она и Игорь Леонидович. Он уселся за весы, налаживает.

— Есть успехи? — спрашиваю его.

— Пока никаких.

Клотильда делает анализы, наставила бутылок с пробами. Сегодня она какая-то другая, довольная. Не узнать.

— Очень нагревается лаборатория, — жалуется Игорь Леонидович. — Не представляю, как в ней работать в условиях песков.

— Придется устанавливать под тент. Вот и все, — говорит Клотильда.

— Не знаю, не знаю...

Помогаю Клотильде работать по новым методикам.

— Нас с вами приглашают завтра на пасеку. Поедем! — сообщает она заговорщицки, чтобы Игорь Леонидович не слышал.

— Куда же я с ногой? Кто приглашал?

— Володя, здешний лесничий. Это совсем недалеко. Нас довезут на тракторе. Поедем? — Глаза блестят. Видно, ей очень хочется поехать. — А вечером будем работать, хоть до утра, даже лучше, прохладней. Хорошо?

— Поедем, — соглашаюсь я.

Мы задерживаемся опять допоздна и уходим все вместе.

По дороге Игорь Леонидович рассказывает про немцев:

— Приглашают завтра в маршрут, к водопаду. Говорят, очень красиво.

— Непременно идите. Если бы не нога, я бы обязательно пошла, — уговариваю его и думаю: «Очень хорошо, если он пойдет, будет удобно и нам удрать на пасеку».

— Конечно, идите. Хорошие ребята, — подхватывает Клотильда.

Встали рано. Пьем чай, собираемся в лабораторию.

Игорь Леонидович внял нашим уговорам, ушел на рассвете в маршрут. У Клотильды настроение приподнятое. Перед зеркальцем приглаживает брови, красит губы.

— Все невестишься... А срок-то твой давно вышел, — говорит бабка Варвара.

— Разве срок когда-нибудь выходит... — урезониваю ее я.

— Может, и твоя правда, кто его знает, — соглашается бабка.

В лаборатории что-то делаем, но в основном поджидаем трактор.

Клотильда сполоснула пол-литровую бутылку, наливает спирт:

— Возьмем чекушку, угостим их.

(О, женщины! Вспоминаю холодный отказ в спирте Юре-младшему.)

Загромыхал трактор — заулыбалась, торопит:

— Пошли, пошли.

Володя и Клотильда усаживают меня рядом с трактористом. Моя нога — мой постоянный козырь. А им приходится стоять сзади.

Трактор ревет, швыряет нас то вверх, то вниз, мы как в шторме.

Володя обнял Клотильду, держит, чтобы она не выскочила. Славный парень, естественный, ничего не строит из себя и не дурен собой.

Вид у Клотильды сияющий.

В общем, как мало нам, женщинам, надо!

Трактор накреняется так, что мы висим в воздухе, вот-вот перевернемся. Сердце замирает. Но гусеницы в прочном сцеплении с землей.

Заросли груши, чащоба, первозданность, спуск. Опять пересекаем Псузаапсе. Подъем, опять каштановый лес. Стоп. Приехали. Пасека.

— Так вы действительно хотите поработать или так?.. — спрашивает Володя.

— Да, да, конечно, хотим, полный трудовой день.

— Ну, смотрите, — говорит он, — не заплачете? Матвеич, а ну встречай рабсилу!

Одутловатый низенький Матвеич в широкополой полотняной шляпе страшно похож на гриб шлюпик.

— Чи работать, чи мешать? — спрашивает он.

— Приехали вам помогать, — говорит Клотильда.

— Ну тогда здравствуйте, если не шутите. Мед резать будете?

Несколько мужчин на пасеке окуривают ульи. Над каждым ульем черное облако пчел.

— Вы им хоть маски дайте, их же искусают, — волнуется Володя.

— Не болтай, чего не знаешь. Если пчелу не трогать, никогда не укусит. Зачем им маски — укус, он даже пользительный.

Мы заходим в домик. Душный запах меда, окна закрыты, жужжат пчелы. Соты с медом на лавках и столах. Их отжимает на центрифуге парень в тельняшке, крутит ее вручную. Рыжая струя меда стекает в ведро.

— Берите ножи. Вот кипяток, кунайте. Разогреется нож — режьте соты. Чтобы рамки не нарушать. Мед сюда ложите, — объясняет Матвеич, — а рамки в ряд. Аккурат мед снимем, их обратно в улей будем ставить. Мед пробуйте, — угощает он. — Только он горький, потому не цветочный, а каштановый. Цветочный — тот много слаще и душистей.

Мы надеваем халаты и принимаемся за работу.

Вначале дело не идет, но постепенно мы осваиваем технику резания и входим во вкус и азарт.

Пчелы облепили мне лицо и шею. Но слушаюсь совета Матвеича, не отгоняю их, не делаю резких движений, и они не кусают. Даже приятно их нежное щекотание, они слетают с моих щек и, опять усевшись, шевелятся. А Клотильду они раздражают, и она надела маску.

Мы соревнуемся в резании меда. Нам то и дело подносят с пчельни новые рамки. Работа спорится. Теплый нож мягко срезает воск.

Удивительно держать в руках это чудо, налитое медом, тяжелое трехмерное кружево сот.

Мне становятся все более приятны прикосновения пчел, шевеление их на моих губах и щеках. Может быть, они ищут общения? Хотят что-то рассказать, поделиться? Но я, но мы — мы ничего не понимаем.

— Я думаю, Володе не будет стыдно за нас, — говорит Клотильда. Это она говорит после того, как Матвеич нас похвалил.

— Вы, девчата, нам крепко подмогли. Без вас бы мы сегодня не управились. Пчелы ведь такое дело, все вовремя надо, а теперь — в порядке.

Удивительное чувство удовлетворения от проделанной работы, главное — ощутим результат: ведра отжатого меда.

Нас приглашают обедать. Володя и тракторист тоже вернулись. Двое ребят с пасеки наловили форели. Живую, верткую, в красных пятнышках, ее бросают в кипяток.

Устраиваемся тут же, неподалеку от пасеки. Матвеич приносит медовуху, разводим спирт.

Мы с Клотильдой выпиваем вместе со всеми, и нам становится весело. Смеемся и шутим.

Обратная дорога на тракторе уже не кажется такой рискованной. На этот раз на нем уместились все, кто работал с нами. Володя опять сзади, охраняет Клотильду.

В лабораторию возвращаемся засветло.

Гоги весь день отдыхал, а сейчас возится с мотором. Встретил миролюбиво. Дарим ему мед.

— Ара, ара, зачем так много.

Заработал движок, продолжаем анализы. Нам необходимо поднажать, потому что завтра будут уже новые пробы.

Яркий свет привлекает насекомых. Мохнатые бабочки ударяются об окна, в приоткрытую дверь налетают тучи крылатой мошкары. Душно, но дверь приходится закрыть.

Стучится и заходит Игорь Леонидович. Осунулся, загорел, вид бодрый, помолодевший.

— Превосходная прогулка! — рассказывает он. — Я не ходок, мне трудно было. Но немцы замечательные ребята, такие внимательные, настоящие товарищи... Дивный водопад. Сделал много снимков.

Он предлагает нам помощь, но мы отпускаем его отдыхать.

Продолжаем работать. Опять стук в дверь. Появляется Володя, а с ним двое ребят с пасеки. Володя совершенно трезв, те в сильном подпитии.

Парень в тельняшке, отжимавший мед, молчит, а другой привязывается ко мне:

— Ну подари мне любовь на один день.

Уговариваем его, смеемся, а он свое:

— Ну очень тебя прошу, подари.

Оставаться в лаборатории бессмысленно. Все вместе уходим. Гоги с нами, как мой телохранитель.

Клотильда и Володя отстают от нас.

— Ну подари, что тебе стоит, на один-то день, — всю дорогу жалостливо повторяет парень.

Оставляю их и вхожу в дом. Бабка уже спит. Не зажигаю свет. Открываю окно — душно.

Шумит, шумит Псузаапсе.

Игорь Леонидович отрегулировал нам пламенный фотометр. Ну что за молодец! И у Клотильды теперь отлично пошел спектральный анализ. Но Гоги разобрал мотор, и потому сегодня нам в лаборатории делать нечего. Немцы отдыхают после второго маршрута. Сидим все на улице у стола.

Клотильда Павловна переписывает для себя привезенные мной инструкции.

Я захватила с собой из Москвы работу и сейчас пользуюсь случаем ее доделать. Счетной линейки нет, а надо построить логарифмические кривые.

Курт и Отто помогают. Принесли справочник. Мгновенно вычислили логарифмы. Как они ловко чертят. Ну и хватка! Мои кривые готовы. Без лекала они вычерчены лучше, чем в нашем картбюро.

Бабка Варвара приносит свежий фундук, кладет нам на стол, много.

— Развлекитесь, пощелкайте.

— Наконец-таки наладил эти проклятые весы, — удовлетворенно сообщает Игорь Леонидович, подсаживаясь к нам. — Теперь можно взвешивать.

— А я и так все взвесил, — улыбается Гоги, — всех и каждого. А вот расставаться жалко...

Прошла неделя, скоро уезжать, и не хочется, уже привыкла здесь, даже к мерзкой собачонке, сплю по ночам. Так все и разъедемся... Наша жизнь — передвижная лаборатория.

Утром бабка Варвара помогает мне умыться, поливает из ковша.

— Молочка налить? — спрашивает она. — Ты не смотри, что я все лаю. Это так, пустое. Вот, думаю, внучат заберу к себе. Дочь у меня непутевая, неустроенная. А двух сынов убили в войну, помоложе наших немцев были. От этого все и идет.

Эта неприветливая бабка, вырванная войной из своего тихого Полесья, с трудом прижившаяся здесь, на стыке двух стихий — земли и воды, карабкается по склонам, собирает каштаны для колхоза. На ее черном сморщенном лице выцветшие глаза смотрят как две белые раны. И руки черные, узловатые, как клубни. И все-то она понимает.

Плетусь к лаборатории. Там Клотильда и Игорь Леонидович составляют заключение — положительное. Лаборатория прошла первое испытание.

Солнце уже высоко. Прогрело травы, и пахнет мятой и еще чем-то терпко и сладко. Шумит Псузаапсе, и ущелье манит вглубь. Леса сбегают с гор и тоже манят, и так бы хотелось куда-то идти, далеко, и жаль, что у меня такая неудача с ногой и никуда не двинешься.