Вход   Регистрация   Забыли пароль?
НЕИЗВЕСТНАЯ
ЖЕНСКАЯ
БИБЛИОТЕКА


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


Назад
Из Смольного

© Форш Ольга 1925

I

В день, ничем не отмеченный в крестном календаре, в институте, с подъезда родных и с подъезда графини, взвился флаг, и не трехцветный, а ихний флаг, красный. Но девочек с места не тронули. Уже поздно осенью какие-то не совсем штатские пришли с бумагой о выселении.

Футуристы, — догадались девочки, — у тех на портрете вместо двух глаз всегда один за ухом, а у этих — погоны с плеч вдруг сползли справа на локоть.

Сколько ни плакали, никто не помог. Почетные опекуны все как сквозь землю провалились. Были слухи: в белых камергерских панталонах и при звездах давно уже свезли их куда-то.

Братья, кузены, моншерики, которые еще здесь, такие надели кепки, так сразу сделались вроде «этих», что многие девочки приняли революцию.

Хорошо тем, кого разобрали домой. А сестрам Тате и Аллочке — им куда? Женихи Коко и Куретов бежали, тетенька умерла, и сейф ее стал рабоче-крестьянским.

Если бы не Зельма Карловна, они бы тоже: взяли бы и умерли. Но Зельма Карловна — вдруг — такая божественная. Достала бесплатный проезд на юг и на какое-то там помещение. Всю дорогу учила, как надо жить. Из этого даже неприятности вышли. В вагоне битком набито, а Зельма Карловна в толпе очень любит, чтоб ее считали за русскую, и говорит непременно по-русски. Каждый свой совет так начинает:

Я вам говорю... wie eine Mutter, по-материному...

А контроль, быстрый, военный, как обернется, как зыкнет:

Пожилая гражданка! Чему молодых учите? Новое правительство у нас не одобряет, чтоб выражаться...

А весь вагон на контроль:

Да вы и сами ничего, кроме как выражаетесь...

А контроль вагону:

Прошу не относиться...

И долго они этак-то...

Девочки плакали, а Зельма Карловна уже без перевода, на одном немецком, бранила и Россию, и русских.

И на юге Зельма Карловна сирот не бросила: уплотнились в комнатушке вшестером, и сейчас записочки, цветочки, журфиксы...

Всех пристрою... — сулит Зельма Карловна, — нос привесил, чего не весел. Со мной никто не пропадет... Я огонь, я вода, я медная труба... все умею...

На фабрике, что ли, когда-то служила, в классных дамах скрывала, а теперь фабрики в моде, чего ей скрывать!

Прежде, бывало, только в саду в уголочке, от надзора подальше, споет девочкам из оперетки и ножкой покажет: дрыг, дрыг, но сейчас глаза к небу, и все хором: «Hoffnung» Шиллера.

Вот беда — недолго длились журфиксы. Как-то, в течение одного вечера, Зельма Карловна сама вступила во вторую молодость с латвийским подданным и замыслила в Латвию. Трех девочек она успела пристроить на очень хорошее продовольствие, конечно — одним советским браком, «покуда это правительство». Но вот Тата и Аллочка остались ни с чем.

Напрасно трудилась с ними Зельма Карловна.

Мелкий рыбка делает тоже сладкий уха. Хорошо один синица тут, чем один журавль там. Старые женихи zu Grunde gegangen [Погибли (нем.). — Ред.], берите советских.

Сестры не сдавались. Шли толки о скорой перемене.

Прощаясь, Зельма Карловна окончательно со слезами наставляла, и совет ее напутственный вот:

Шейте мужское белье. О, по заказу мужчину узнать можно без ошибки. Numero eins [Номер первый (нем.). — Ред.]: он несет целую штуку и не знает, в ней сколько аршин, и не знает, что ему надо, и стоит совсем глупый, и просит: шейте мне сами знаете что, — такому сейчас белый шар, такой хороший в мужья. И не скупой, и смотрит всегда через пальцы.

A Numero zwei [Номер второй (нем.). — Ред.] — мужчина, всегда знает, сколько в штуке, и фасон, и какие швы. Он и лоскутки просит назад. О, это feiner Schelm [Продувная бестия (нем.). — Ред.], очень способный для удовольствия, но такой женится поздно и только на богатой...

Numero drei [Номер третий (нем.). — Ред.] — тоже мужчина. Такой несет три старых, чтобы шить одно новое. Он хозяин — очень полезный. Но даром такой не делает, а надо его обхитрить: обещай и не дай. Надо брать — цап, как кошка, und gleich [И сразу же (нем.). — Ред.] вольтижирен, вольтижирен...

И Зельма Карловна всем полным станом изобразила упархивающую от преследования бабочку...

II

Уехала Зельма Карловна. Тата с Аллочкой нарисовали на голубом небе белую сорочку, подписали: «И из старого новое». Повесили на улице под огромной подошвой, прочно прибитой с прошлого года; на подошве стояло: «Каждому, при этом спешно, подшиваю валеные сапоги».

Размышляли сестры о том, стоит ли вырезать указующий перст в их квартиру, но решить не поспели.

Вдруг на улице опустело; на тяжких грузовиках, страшно сверкая черными глазами, носилась с громом грузинская охрана и гнала граждан с улицы. А граждане, смекнув о смене правительства, памятуя одну ненасытность домашних буржуек, жадно кинулись расхищать «агитацию» для топки. Наперебой срывали плакаты, рвали на части фанерную подбойку, по кустам тащили «Красного командира» и «Одна вошь хуже десяти социал-соглашателей».

Один вошь экспроприации не подлежит, — шумела грузинская охрана, сверкая белками. — Нэт красный вошь, нэт белый вошь...

Плакат бессменный, — соглашались граждане и, смеясь, тащили по улицам до того увеличенного паразита, что издали виднелся он пароходом. Расхитили и деревянный мосток, перекинутый на главной улице так, что мешал он движению, но тем более льстил восхождению оратора.

Через два дня на месте плакатов — везде приглашения: гусары, уланы... Зовут на обед... И банкет, и парад, и аксельбанты, и музыка. А в саду на музыке, под старинные «Дунайские волны», Тата и Аллочка встретили своих женихов, Коко и Куретова...

Они были с полновесными дамами. Коко — с брюнеткой. Куретов — с перекисеводородной, кудри — чесаный лен. Дамы с сознанием власти и прочного навыка тяжко висли «под ручку».

Бобелины полночные... — сказала злая Тата, а младшая, Аллочка, как вскрикнет:

Коко!

Повернулся, узнал, вспыхнул. Подошли оба, здоровались, красные, молча. А бобелины вслед:

Познакомьте и нас.

Коко вписал в книжку адрес и сказал, целуя Аллочке ручку:

Сегодня вечером буду.

А Куретов поцеловал ручку Тате и сказал то же самое.

Ну, что же: они пришли. Не успели притворить двери, как в открытом окошке мелькнули два белых платья, и капризно сказал голос:

Если вы будете долго, мы тоже уйдем.

Тата прищурила на женихов глаза, как от солнца:

Вы не свободны — зачем же пришли?

Коко был длинный, в обтянутых рейтузах. Куретов тоже в рейтузах, но коротенький и такой ловкий, что ему целый день говорили: «Куретов, почему вы улан, а не летчик?»

Куретов спустил на окно занавеску, придвинул стул к Тате, и сразу они о деле, оба хоть молоды, а деловые. Коко взял Аллочку под руку, и они шептались в углу.

С предрассудками кончено и у нас, — сказал Куретов невестам, — как прежде, не лжем; тем более вы видели, дамы у нас, скрывать нечего, приручились... Однако иначе нельзя: две жены — норма. Одна — походная, другая — оседлая... С оседлой — браком законным. Но от церковного мы не отказываемся, а это ведь не советский какой-нибудь, подумайте. Хотите, завтра?

Завтра и я готов, — отозвался Коко.

А как же походные?.. — Тата не кончила.

Куретов понял.

Видите ли, не ровен час, наше дело военное...

Дурак, — через плечо послал Куретов. — Видите ли, на случай, так сказать, долгих маневров, вообще операций, ведь не тащить жену с эскадроном... время... видите, военное. Но законной женой и, заметьте, княгиней останетесь вы.

Те у нас маргариновые, — объяснил Коко, — для продления рода и титула — черта с два!

В окно настойчиво застучали.

Куретов вскочил бешеный:

Мы их сократим, Коко. Марш!

Оба кинулись к двери.

Какая наглость!

Тата металась по комнате, Аллочка плакала.

Женихи скоро вернулись, но всего на минутку. Их, оказывается, искал вестовой, спешно требуют в штаб. Целовали ручки, обещали прийти завтра.

Они что-то врут с этим штабом.

Не успокоится Аллочка, плачет. А Тата с характером. Как стукнет кулачком по столу:

Покажем им завтра, как врать. Или мы, или бобелины. Уль-ти-матум — и кончено!

III

Ультиматума ставить не пришлось: женихи больше не приходили.

Зато очень скоро вдруг рано утром взбесились автомобили, умчали всех военных через мост. Говорили они: на маневры. А город-то знал, что маневр этот зовется побег.

Зеленые стали лица, и дрожали губы, забыв все слова, кроме двух букв:

Че-ка. Она знает.

Была паника. У кого стоял штаб, где пекли пироги, где к красному знамени были пришиты полотнища белое и синее. Она знает все.

Теперь портачили наскоро из этого белого и синего что попало, готовясь выставить одно только красное. Но лучше бежать.

Великан за рекой уже стал выколачивать свою мебель. Ух, ух — туго падал удар на пружины, и сказал обыватель: «Вот пушки».

За стеклом магазинов проворные руки подставили вместо сыров и колбас одну картонную символику этой снеди. По тротуарам плелись на окраины с узелками старорежимные старички и старушки, записанные разведкой куда следует. В интервал революции они укрывались к знакомым прислугам и крестникам, красным дворникам, красным прачкам. В интервал контрреволюции красные граждане вступали под их покровительство.

Случалось: чиновная старушка, пожалев молодого коммуниста, объявляла его племянником. Он вскоре вписывал в трудкнижку ее своей бабушкой и носил ей паек...

Дамы с сумочкой в руках, где у них будто бы самое дорогое, на самом деле зашитое в потолстевшей вдруг талии, профессора, педагоги бежали к вокзалу. Бледного, как воск, генерала бережно вел юный прапорщик, свежий и розовый.

Немногие буржуи с деньгами, не страшась никаких перемен, скупали в мешки все подряд, что не скрылось с базаров, — и желтую тыкву, и сито, и гвозди.

Ахали, охали в богадельнях бабушки: боялись бомбардировки.

Не знали, будет ли лучше. Хуже быть не могло. Раз в день давали кипяток с крупой — «промывательное», так острил сторож Казатыч, у которого от этой самой крупы толстели куры.

Веселились одни лишь мальчишки: перекинув через плечо ремень с плоским лотком, полным рыжей, самотопной, паточной дряни, которую для блеска гладили языком, они катились по тротуарам на одном ролике и вопили:

Карамель ирис, ешь — не давись!

IV

Тата и Аллочка приделали на своей вывеске к белоснежной сорочке красный галстук и красной краской вывели наверху:

Белошвейная «Красные маки».

Зельму Карловну помянули: мужчина номер первый, и второй, и третий — который придет?

Звонились многие, но приносили совсем не белье. Кто чайник лудить, кто искал козу, шерсти черной, один рог сломанный.

Здесь нет козы, здесь белошвейная «Красные маки».

Все одно, ежели указавшему лицу, где она находится, вознаграждение...

И вот вошли двое, галифе на ногах, краги — новенькая карета, смотрись, что в зеркало; в руках штука полотна, а руки — руки с маникюром. Шаркнули, пальцы к козырьку...

Просим сорочек, сколько выйдет, — начал один, а другой — словно блюдо выхватил скорее подавать:

Инициал просим гладью...

Конечно, красным, — сказала Аллочка, трудясь вспомнить, где она видела эти лица, одинаковые, как у близнецов, здоровые, сероглазые, с плутовским ярославским носом...

И не угадали! На белье это совсем моветон... Забыли, мадемуазель Аллочка, как сами учили...

Федя! — вскрикнула Аллочка. — Федя и Сенечка из старшего отделения!

Так точно, а сейчас товарищи Дедины: комиссарствуем.

Таточка, смотри скорее, из Смольного! Садитесь, пожалуйста.

Сели скромно. Печниковы мальчишки, старого Василия дети. Сенечка конфузливей брата — смотрит, как тот: каблуки сомкнул, в одну руку фуражку, другую вольно.

Вот из печников да комиссарами, — ухмыляется Федя, а Сеня за Федей:

Да, да, комиссарами.

Ах, расскажите. За отличие в поведении?

Точно так. Как и вы, с института, мы приучены к твердой власти, и самой природой избавлены от воображения, как прочие... на митингах... Сегодня их меньшевик разговорит, а назавтра эсеровские...

Федя говорил и любезно, как кавалер, и вместе с тем важно — по должности.

Немало таких, — вступил Сеня, — намитингуются, мозги распухнут и, без сомненья, на Удельную, сумасшедший дом уплотнять.

Никуда мы не ходили, ничего не искали, в Смольном выросли царскими, в нем же обернулись советскими. Д-да, как увидели: власть, как прежняя, всех одолела — словом, «единый фронт пролетариата против буржуазии».

Ах, пожалуйста, — пискнула Аллочка, — этих слов не надо.

Помилуйте, разве это слова, что вы? — Сенечка даже со стула привстал. — Мы слов не говорим, так про нас известно: братья Дедины не выражаются. Мы среди вас воспитаны, нам это очень неприятно.

Молчи, — покраснел Федя, — извините, мадемаузель Аллочка. Мадемаузель Тата, он еще малосознательный, объяснить не умеет. Единый фронт — это как у вас, примерно сказать, считались военные против всех прочих «шпаков». Увидели мы, значит, что власть обсиделась, и без сомнения примкнули. Натурально, как несвоевременное, все прежнее мы отбросили и стали учиться уже специально. Вместо вашего благородия — товарищ, и все прочее в соответствии...

Поведенью другому учиться не пришлось, поведенье, я вам скажу, вполне одобряется, как и раньше: «Даже казну можно красть, только в воры не попасть». Помните, в дортуарах все пели, это братец одной барышни научил...

Ну вот еще, казенное — какая тут кража! Никогда не считали.

И вдруг Аллочка:

Знаете, тут казенное близко — совнархозов огромный малинник, пойдемте вечером.

И совсем как бывало горят и глазки, и щечки, только бы пошалить... Но Федя не сдает, почти строго:

Достояние коммуны — достояние народное, незаконна лишь частная собственность, превышая потребность гражданина.

Бросьте, Федя, бросьте, — и Тата, и Аллочка хлопают ручками, — идем вечером в совнархозову малину.

Федя встал, за ним Сенечка. Откланялись. И два пальца к козырьку:

Разрешите зайти за вами вечером в кинотеатр?

В совнархозову малину.

Смеялись.

И еще сказал Федя:

Польщены нашей встречей. Мы здесь теперь уж надолго. Последний фронт пал, предстоит культурная работа на местах. Нам с братом желательно по-французски.

Редкая, знаете, есть одна книжка, у нас нарасхват. — Сенечка чуть замялся, боясь переврать.

«Три мушкетера», — спас брат Федя, — мы побились в пари, что прочтем по-французски.

«Les trois mousquetaires»? Ну, еще бы не книга! Я вас буду учить.

Аллочке весело, Аллочка институт вспоминает.

А ну-ка, Сенечка, как припев из Мальбрука, учила вас, помните?

И Федя с Сенечкой оба:

Мирантон, мирантене...

Ах, как чудесно, что мы встретились, ведь мы — одного воспитания. — Аллочка просто прыгала, ну как «малявка». — А еще помните, Сенечка, как потом-то скучища, все книжки отобрали, а мы вас обоих с Федей поймаем всем классом, завяжем глаза и платки даем нюхать. Федя скоро выучил. Ну, чем душилась Тата?

«Грэб Эпль», — не моргнув, сказал Федя и, вынув из кармана платочек, развеял в воздухе нежнейший запах. — В память о вас сам душусь.

Он шаркнул Тате.

Аллочка покраснела и чуть не заплакала: у нее сейчас ни платков, ни духов.

А барышня Тумская душилась «Кержанет»...

Де, де, «Кер-де-Жанет», — поправила Тата. — Останьтесь пить чай, вскипятим на буржуйке.

По долгу службы, — заторопились братья, — уж разрешите нам вечерком.

Они окончательно откланялись и на прощанье Федя вынул розовый конвертик и с хитрым лицом, чуть краснея, подал Тате.

Письмецо от Зельмы Карловны. На пути встретились, весело провели день в теплушке.

Что же вы раньше-то, ах какой!

За приятным разговором из памяти вон, — лукаво сказал Федя. — Итак, разрешите до вечера.

V

«Мои детки, шлю вам мое матерное благословение», — опять наслаждалась по-русски Зельма Карловна, и на розовой бумаге детскими буквами сообщала, что братья Дедины сейчас комиссары и первый сорт заказчики по всем трем номерам: «И пробовано, и верено», — шутила она в конце и целовала и благословляла на «благополучную жизнь».

Отлично себя держат, каковы комиссары! — одобрила Аллочка. — Но все же зачем ты, Таточка, их позвала и чаем поить хотела? Еще в малину с ними можно пойти и разок посмеяться, но быть знакомыми, как с господинами... Все-таки, се ne sont que des [Это всего лишь (фр.). — Ред.] печники... для знакомства... mersi.

Они нам не для знакомства, — сказала строго Тэта, — они нам вот для чего: чтоб за них выйти замуж советским браком. И Зельма Карловна сватает...

Ты с ума... ты с ума сошла!

А ты дура. Но историю вспомни: Сикст Пятый «выпрямился, глаза его сверкали» — он стал римским папой, и кто же вспомнил, что он был пастух. Меньшиков — пирожник, Годунов — татарин, и, главное, вот, — Таточка стиснула Аллочку за руки. — Главное — мода!

Мода, — это Аллочка поняла. — У tante Софи столько было карточек, все дамы с турнюрами, просто срам. A ma tante говорит: «Глаз привык, так привык, что без турнюра — уж будто без всего».

Ну, то-то же. Теперь мода на демократию. Виктор Гюго, «Девяносто третий год» — это помнишь? Если высшие должности у простых, то любить их вовсе больше не стыдно. Сейчас французская революция у нас. И главное, Аллочка, милая, самое разглавное: они не уйдут, и продавать нам, понимаешь ты, продавать нечего...

Аллочка плакала:

Мы в дортуаре при них раздевались и умывались, и даже классухи их не гнали: «Се ne sont pas des hommes» [«Это не мужчины» (фр.). — Ред.]. А на приеме, бывало, перед Коко спустишь

платье с плеча, классуха сейчас подзовет: «Стыдитесь! Ne faites pas rougir votre ange gardien! [Не заставляйте краснеть вашего ангела-хранителя! (фр.) — Ред.] И вдруг замуж не за Коко, а за этих!..

Ну, жди Коко, иди в «оседлые» жены. Оседлая и походная... А уж эти-то верные...

Но их целовать — все равно что плюшевых мишек.

Да что ты все «их» да «их». Твой один — Сеня, а мой — Федя. — Тата сердилась. — Придут вечером, и конец. Надобно сразу как женихов.

Аллочка плакала-плакала.

Мне все равно: что два, что четыре, мишка плюшевый... И кто обманул нас, кто выдумал: les mariages se font dans les cieux [Браки совершаются на небесах (фр.). — Ред.].

Глупая, так ведь это про церковный брак сказано, а ведь мы только советским. — И Тата, как старшая, целовала сестру. — Мы ведь только советским.

VI

Вечером, когда вошли Федя и Сенечка, сестры были нарядны, напудрены, в бантиках и в последней непроданной паре чулок-паутинки. Духов не было и в помине, и поочередно натерлись обмылком уцелевшего мыла, à la «Reine des abeilles» [Наподобие «Царицы пчел» (фр.). — Ред.].

Звонок. Братья шаркнули, сестры ловко продели им под руку ручки и пошли парами в кинотеатр: Аллочка с Сенечкой — впереди младшие, сзади — Тата и Федя.

Тата настойчивая, с убеждениями, она не уступит.

Значит, после кино мы за город, в малинник совнархоза?

А Федя тоже сознательный: хоть он улыбается и старается ногу ставить легко, чуть звеня шпорой «с малиновым звоном», как, бывало, звенело у «тех», однако вызов принял и не сдается.

Я поспел навести справки: есть малинник частный, в генеральской усадьбе Ерагина, генерала, пойдемте туда.

Но Тата древним женским знанием знает, как надо вдруг сделать и ножкой, и карим глазом, и вообще как-то так, чтобы сломить все-все упорство...

Она говорит и тягуче, и тихо:

У меня свои убеждения, я пойду лишь в малинник совнархоза.

И как эхо — Аллочка:

У нас убеждения. И ультиматум: малинник совнархоза.

Засмеялся Сеня, сказал:

Федя, ну чего упираешься? Ведь малина одна, что генералова, что совнархозова. Малина — сладкая.

И Тата опять как-то так, и сдает Федя позицию...

Что ж, уступим гражданкам прекрасного пола. Малина, если об ней специально... без сомнения... сладкая...


© Форш Ольга 1925
Оставьте свой отзыв
Имя
Сообщение
Введите текст с картинки

рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:




Благотворительная организация «СИЯНИЕ НАДЕЖДЫ»
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2024 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна

info@avtorsha.com