Я начну, как и всегда начинаю, — с краткого лирического объяснения, а именно: с того, что в докладах происходящей дискуссии и в прениях меня обрадовало очень многое, искрение обрадовало! Обрадовало прежде всего то, что гораздо смелее стали литераторы говорить, гораздо откровеннее, шире; это большая общая наша радость и, разумеется, несомненный итог трудной и благородной работы XXII съезда партии.

Здесь мы прежде всего дискутируем, спорим. Поэтому, естественно, и у меня есть некоторые возражения, соображения и сомнения. Так, мне показалось, что слово «гуманизм» трактуется прежде всего в основных докладах несколько общо. В одном полушутливом разговоре с приятелем-литератором, когда я сказала, что буду участвовать в дискуссии «Современная литература и гуманизм», — он спросил: «А ты действительно знаешь, что такое гуманизм? Особенно — в литературе?»

Не скрою, я вдруг задумалась. Прочитав доклады — задумалась еще сильнее.

Мне кажется, что почти все доклады, более или менее повторяя друг друга в определении гуманизма, не дают все-таки некоего конкретного, емкого, наиболее точного и, я бы сказала, современного ответа на вопрос — что такое гуманизм в литературе. А ведь он — современный гуманизм — несет в себе и вновь родившиеся нравственные категории и незыблемые общечеловеческие понятия, чувства, такое свойство, как человеколюбие, проще говоря, любовь человека к человеку, любовь, которую один человек несет другому человеку, которую он деятельно отдает обществу, и любовь, которую этому одному человеку возвращает общество и другой человек. Человеколюбие — деяние двухстороннее, любовь разделенная... Но о ней-то менее всего говорилось...

Прошу прощения, но при этом не могу удержаться от одного воспоминания.

В ранней молодости моей и моих одногодков необычайно популярными были многолюдные и многочасовые диспуты на тему «Был ли Христос», а также на тему «Половой вопрос». И вот сейчас мне вспоминается один такой диспут. Это происходило в Ленинграде, в Большом зале филармонии. Белые колонны и скупо освещенные, но пышные хрустальные люстры зала, красный бархат диванов и кресел, вся эта «буржуазно-дворянская гнусная роскошь» накаляла наши страсти (здесь была сплошная молодежь, преимущественно студенты), и выступления были необычайно страстные, категорические и очень-очень длинные.

— Я очень извиняюсь, товарищи! Я, извиняюсь, просто слесарь, вероятно, многого недопонял. Но вот я семь часов подряд слышу: «половой вопрос», «половые сношения», «половые отношения». И никто ни слова не сказал о... любви. А по-моему, половые отношения без любви — ерунда.

И диспут закрылся.

Я не хочу проводить прямой аналогии между тогдашней и сегодняшней дискуссией, и все же сходство в чем-то есть! Потому что, мне кажется, любовь, человеколюбие, честность, совесть, верность — все эти и многие другие непреходящие, вечно прекрасные человеческие категории или свойства, или чувства, то есть суть, содержание гуманизма, должны были прозвучать в том, что здесь прочитывалось и говорилось, — более определенно, отчетливо и безбоязненно.

Разумеется, и добро, и любовь, и честность, и верность не только вечны, но и историчны. Я думаю, вы меня поймете правильно: говоря о любви к людям, я говорю о той любви, которой обладал Владимир Ильич Ленин, о той любви, которую он щедро, бесстрашно и беспощадно нес в мир и которой отвечало и отвечает ему до сих пор человечество.

Мне кажется безусловно правильным то, что в центре дискуссии поставлен вопрос о человеке. Да, только человек может быть носителем добра. Ни кибернетическая машина, ни конь, ни хризантема не могут быть добрыми. И если мы говорим: «доброе солнце», «щедрая заря», то мы только очеловечиваем и передаем свое человеческое всему этому. Добрым или злым может быть только человек, гуманным — только человек. И он никогда в жизни не сможет задать кибернетической машине программу «быть гуманной». Он сможет, конечно, заставить ее произнести речь о гуманизме и его пользе по соответствующе набранным номерам, то есть задать ей гуманную программу, — она выполнит ее по заданной программе — но и только. Развиваться гуманизм, в том числе и гуманизм социалистический, наш, наивысший, будет только через человека, через его труд, его отношения друг к другу и, может быть, интенсивнее и мощнее всего — через искусство, в особенности — художественную литературу.

Я уже упомянула, что «вечные» чувства и свойства человека — историчны, в том числе и такое самое общее понятие, как добро. Оно — самое общее, но и самое многогранное свойство, чувство, понятие. В него входит разнообразнейшая гамма человеческих чувств, страстей, быть может, почти все хорошее в человеке, например, такое чувство, как сострадание.

Однако мы все помним слишком недавние времена, когда само понятие добра ставилось под сомнение или когда из него изымалось самое существенное.

Так, в 1949 году, во время так называемой борьбы с космополитами, появилась статья одного писателя об очень талантливом критике и очеркисте Д. Данине по поводу данинской статьи о Ленинграде и ленинградских писателях, главным образом — обо мне. Статья называлась «Преодоление страданий». В частности, в этой статье Данин писал о том великом сострадании, которое Родина и народ испытывали по отношению к Ленинграду, осажденному, умирающему от голода, стужи и жажды. И вот как раз над этим моментом — над словами о сострадании к ленинградцам — и разыгрался писатель Г. Он говорил, что чувство жалости недостойно советского человека — как того человека, который жалеет, так и того, которого жалеют; что в нашей стране давно уже забыли, что такое сострадание; что мы, мол (он говорил, разумеется, от имени народа!), испытывали по отношению к Ленинграду чувство законной гордости, восхищения, но никак не «унижающее героев» чувство сострадания.

Читать это было до невероятия обидно и, по правде говоря, противно. Обидно за человека, потому что опять-таки человека от мира животных (в том числе и от «общественных животных») отличает прежде всего сострадание. Страдать может все живое — и лошадь, и птица, и, может быть, даже деревья. Сострадать, то есть почувствовать, как свое, страдание другого человека (или целого народа), пожалеть его — другого человека или народ... (да, не бойтесь слова «жалеть» — в русском языке оно синоним слова «любить») — да, пожалеть его за это страдание, принять часть его страдания на себя, или предотвратить его, или помочь ему — другому, страдающему человеку, — словом, повторяю: сострадать может только человек; сострадать другому народу может только истинно человечный народ. А наш народ — наичеловечнейший, и это доказано всей его историей, в особенности советским, ленинским ее этапом. И неприятно было читать презрительные выражения советского писателя относительно народного сострадания к тяжко страдавшему и несдавшемуся Ленинграду потому, что невольно вспоминались афоризмы некоего философа Фридриха Ницше, рекомендовавшего: чтобы стать «сверхчеловеком» — нужно прежде всего «убить в себе сострадание»... Не сомневаюсь, что писатель Г. просто не слыхал о Ницше, и все же это совпадение...

Но я привела этот пример главным образом потому, что на дискуссии уже говорилось, что в эпоху, которую мы именуем «периодом культа личности и беззаконий», была организованным порядком предпринята страшная попытка расчеловечивания или, как говорят научно, — «дегуманизации» нашей литературы. И эта попытка во многом удалась, не надо этого скрывать. Мы знаем и кинокартины, и просто картины типа «Тост за русский народ», и стихи, и книги, где человеку начисто отказывалось в человеческих чувствах (их презрительно именовали и до сих пор именуют «мелкотемьем»), где человек становился схемой на двух ногах и где положительный герой или пассивно иллюстрировал, или настырно и примитивно толковал очередные постановления, разумеется, всегда и заранее исторические и мудрые.

Сейчас эта чисто иллюстративная, служебная, подчас унизительно подсобная роль литературы почти ушла, хотя несомненны некоторые рецидивы. Одним из печальнейших, на мой взгляд, и наиболее затянувшихся рецидивов этого нечеловеческого отношения к главному герою литературы являются, во-первых, назойливые разговоры о «простом человеке», иначе — о знаменитом «винтике». Очень часто читаешь в статьях, рецензиях, в интервью о «творческих планах»: «Мой герой — простой, совсем простой человек». Я не понимаю такой трактовки. Позвольте, в каком отношении — простой? В служебном? Но в таком случае — это «простой служащий», а не «простой человек». Недаром кто-то правильно сказал, что у нас ликвидирован культ личности, но, увы, еще остался культ должности.

Но это — прямое наследие культа личности. Нет «простого человека» для писателя! Не может быть такой рабочей задачи: «А напишу-ка я о простом, совсем простом человеке». Это, простите, тот же абстракционизм — писать белым по белому. У художника слова есть горьковская задача — написать об удивительном человеке, какая бы у него должность и служба ни была: в наивысших инстанциях или на «низовке».

И еще «аппендицит» остался от службистского, программированного, — а не программного, — периода литературы, когда все человеческие чувства подвергались сомнению и даже тщательно изгонялись (я уже приводила пример — осуждение великого чувства народного сострадания к городу-герою), это — так называемая проблема мелкотемья.

Я категорически не понимаю: что такое «мелкотемье»? Я не принимаю этой формулы. Это мне напоминает статью одного критика, который критиковал большой роман, где действие развертывается в колхозе: критик весьма хвалил роман, но добавлял: «Жаль только, что любовь колхозников Африкана и Агафьи показана очень широко и в прямой ущерб показу развития огородно-бахчевых культур». По мнению критика, любовь двух людей — более «мелкая» тема, чем проблема огородно-бахчевых культур! Да это ж бред! Но он страшно устойчив — до сих пор! Нет мелкотемья, есть мелкие писатели и есть мелкая разработка тем, а малых, мелких тем, особенно в нашем обществе, там, где речь идет о человеке, нет.

Кстати, о человеке. Одним из рецидивов пережитков и наслоений культа личности было выступление одного из секретарей нашего союза (кажется, год назад), которое я помню почти наизусть. Оно звучало так: «Некоторые писатели пишут о человеке и ценят человека как такового, не учитывая его общественно полезные функции, а это прежде всего». А я лично думаю, что все-таки «прежде всего» существует человек как таковой. Разумеется, он не может быть взят в безвоздушном пространстве, в колбе и т. п., но все-таки человека нужно уважать больше, чем его общественное положение, его «функциональное значение» и т. д.

Наш социалистический гуманизм вбирает в себя вовсе не какие-нибудь пассивные добрые категории всепрощения и эдакой идиллической любви. Нет — это любовь активная, это любовь, которая ненавидит зло и яростно борется с ним, и прежде всего со злом зла — с насилием человека над человеком. Щедрин, один из самых ядовитейших сатириков мира, был величайшим гуманистом, он был одним из тех писателей, которые во имя любви к человеку посвятили себя борьбе со злом и которым изображение зла и так называемые отрицательные герои удаются лучше, рельефней, ярче положительных. И, по-моему, этих писателей никак нельзя упрекать в том, что они, мол, антигуманисты, огулом записывать в «очернители», а то и в «клеветники», как это было совсем недавно.

О некоторых писателях и их трудах именно в связи с проблемой советского гуманизма, о тех писателях, которые внесли бесценный художественный вклад, огромный духовный опыт в нашу советскую гуманистическую литературу, следовало сказать, наконец, полным голосом. Я говорю, в первую очередь, о блистательном и, не побоюсь этого слова, гениальном драматурге Евгении Львовиче Шварце. Его драматические произведения, такие, как «Тень», как «Дракон», особенно острая великолепная пьеса-сказка «Дракон», вся идущая против фашистского насилия,— много лет были под запретом и считались крамольными. Кто-то что-то в ней «усматривал» и «ущучивал»... А Евгений Шварц — поэт необыкновенной формы, это последний сказочник в мире, это человек, который так яростно ненавидел всяческих драконов, насильников, искажающих человеческую душу, так беспощадно и страстно любил людей, их добро, их свет, так умел утешать их в горестях, от души рассмешить их и так рыдать над тем, что в людях плохо, что его просто нельзя было в докладах о гуманизме обойти, хотя все его персонажи — это персонажи сказочные. «Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок».

Не говорить об Евгении Шварце и писателях, подобных ему, это и значит — то и дело говорить не о любви, а о чем-то другом.

Необходимо было говорить еще об одном замечательном советском писателе-гуманисте, который всеми силами своей души ненавидел зло. Это Михаил Михайлович Зощенко. Считаю и настаиваю, что его трагическая судьба — итог несправедливостей к нему в период культа Сталина и что Зощенко не высмеивал советский строй, а боролся за него. Не смеялся над хорошими человеческими чувствами, а воспитывал их, потому что неистово ненавидел тех, кто мешал расти новому человеку, крепнуть нашему строю, развиваться и становиться лучше.

Не советского человека, а заскорузлого мещанина, стяжателя, жулика, держиморду, сутяжника — всех этих и прочих истинных врагов советского человека, истинных врагов народа — вот кого высмеивал Зощенко, вот остатки каких свойств в советском человеке стремился он обнажить и поразить смехом. Как и Е. Л. Шварц, он любил людей беспощадно и страстно. Все глубоко гуманное творчество его было борьбой за прекрасного, за нового человека. О, как бы засверкал его талант сегодня, если б не преждевременная его гибель!

Как же можно было на дискуссии обойти тот вклад, который он внес в литературу?! Как можно обойти последние произведения И. Эренбурга и К. Паустовского, особенно в связи с проблемой жанра — романа?!

Конечно, нужно было говорить и о Бабеле, и о таком поэте, как Борис Корнилов, об его поэмах «Моя Африка», «Триполье», «Соль». Поэма «Соль», написанная как либретто оперы по одноименному рассказу Бабеля, представляет собой самостоятельное высокохудожественное произведение, остро и тонко сочетающее в себе бескорыстную, высокую любовь человека к Родине и ненависть к стяжателям, пользующимся бедствиями народа. Это ли не образец истинного гуманизма в литературе? Да, все произведения, все писатели, которых столь кратко я упомянула, громко говорят о любви к людям, к Родине, а не об «отношении» к ней. Это гуманизм живой, непосредственный, а не рационалистически головной, выраженный неотразимыми и неповторимыми средствами Искусства, Литературы, Поэзии...

Правильно здесь говорили, что стоило бы — и, по-моему, очень стоило! — поговорить о гуманизме гениальной музыки Шостаковича и о прямом и бесстрашном гуманизме такой картины, как «Мир входящему», тем более, что это картина спорная, у которой есть и свои поклонники, точнее — единомышленники, и свои противники. Это все — материал дискуссионный, которого как раз так резко и не хватает в этой дискуссии. Не хватает явно, но кое-что есть. Я позволю себе с некоторыми положениями докладов не согласиться. В частности, мне думается, что «Живые и мертвые» К. Симонова никакие не родные и даже не двоюродные брат и сестра пьесы «Фронт» А. Корнейчука. Во «Фронте» автор попытался общие ошибки сталинского командования в первый период войны оправдать дурным характером отдельных генералов. Может быть, в свое время эта пьеса была и нужна, но мне кажется, что это все-таки настолько пройденный этап, что ссылаться на него вряд ли имеет смысл. Может быть, было честнее просто промолчать, не упоминать этой пьесы.

А что касается романа К. Симонова «Живые и мертвые», то, думается, что этот роман вовсе не представляет из себя фиксации одних событий и что, вопреки своим теориям, К. Симонов создал самое лучшее свое и наиболее живое произведение. Там есть и Серпилин, с его железной челюстью («зубов казенных блеск унылый») и тяжелой судьбой, и Синцов, и многие другие, — и уже не слегка одушевленные категории, как в ряде пьес Симонова, например, «Русский вопрос», а человеческие характеры!

Что касается вопросов жанра, то мне кажется не совсем правомерным членение на «семейный роман», «роман судьбы», «роман событий». В. Ермилов правильно считает, что в таком произведении, как «Война и мир», все сливается и предстает в целом. Но есть на земле, к счастью людей, еще одно произведение, уникальное, неповторимое, которое объединяет в себе и роман событий, и роман судьбы, и семейный роман, — и небывалое — «роман духа». Это «Былое и думы» А. Герцена.

Я уже писала в одной из глав «Дневных звезд», что будущее нашей современной прозы (в частности, моей «Главной книги») рисуется мне прежде всего в произведениях типа «Былого и дум». Да к тому, кажется, и идет.

А вообще-то очень трудно, ну просто невозможно, по-моему, предсказать, какое будет искусство, каким будет будущий роман. Это все равно как если бы беременная женщина утверждала: «У меня будет мальчик, брюнет и красавец». Но пока что нельзя выяснить — каким и какого пола будет ребенок... Надо надеяться — история покажет, она вообще делает сюрпризы.

В одном из докладов говорилось о произведениях нашей литературы как о произведениях исключительно и только гуманистических. А по-моему, это не совсем так. Все тот же культ личности, в основе своей культ античеловеческий и антигуманистический, породил и ряд антигуманистических мотивов в некоторых наших романах.

Ну, например, один из братьев Ершовых в романе Кочетова мечтает, как бы он отомстил изуродовавшим его немцам, мечтает, что вот он бы взял ножнички, маленькие такие, маникюрные, и резал бы ими живого немца, и резал... Это просто клевета, русский солдат этого не может сделать, никогда не может, — он может убить, но «ножничками» резать попавшего ему в руки врага не будет! Так при чем же здесь гуманизм? Это — антигуманный мотив. А есть и другие примеры.

Я, например, не согласна с той почти единодушной положительной оценкой киносценария Л. Леонова «Бегство мистера Мак-Кинли». Читая это произведение Л. Леонова (а я его очень любила), — на этот раз я испытывала просто чувство отвращения. Я уже говорила, что наш социалистический гуманизм не исключает жалости и сострадания ни к жизни нашего ошибочно именуемого «простым» человека, ни к жизни действительно маленького человека Запада. Но этот американский маленький человек — мистер Мак-Кинли — до того противен в своем гнусном стремлении спасти свою, свою и только свою жизнь, до того в нем нет ничего человеческого, что никакими капиталистическими условиями этого оправдать нельзя, что сострадание к нему существует лишь в соединении с брезгливостью, да и то условно, рассудочно. Мистер вступает в сожительство с богатой старухой, чтобы убить ее и завладеть ее деньгами, совершает еще ряд мерзостей — только бы выжить ему, ему! Наконец, благодаря случаю, он попадает в желанное атомоубежище, его усыпляют на триста лет. После чего бедный мистер вылезает на поверхность земли, видит пустую, выжженную землю (оставим в стороне вопрос — кто уничтожил Америку), а на ней... вновь одни колпаки бесконечных атомоубежищ. Но это, оказывается, — лишь дурной сон. Мистер Мак-Кинли просыпается и физически, и духовно; его духовное пробуждение выражается в том, что он дарит соседской девочке конфету и делает предложение руки и сердца одной пожилой даме, которую доселе не замечал, охваченный жаждой самоспасения от атомной бомбы.

Как бы ни убеждал меня Леонов, что его герой — жертва атомного психоза империализма и т. п., все равно я не могу его ни пожалеть, ни поверить ему. А вот сказочного рыцаря Ланцелота Е. Шварца — люблю, а Дракона и Бургомистра ненавижу и знаю, что эта сказка — современна и по-нашему гуманистична.

Но почему гуманистично и антивоенно последнее произведение Леонова, понять не могу! Ведь оно вызывает не боль, не ужас за человека, а отвращение к нему. Верно говорил Ермилов, что все это похоже на тех божьих старичков и старушек, которые пугали людей светопреставлением.

В заключение мне хочется рассказать кое-что из своего личного опыта. Не скрою, некоторое время я колебалась, смущалась собственного душевного опыта; оно осталось у нас от прошлого, это нелепое, трусливое ощущение смущения перед самим собой, перед собственным душевным миром и опытом. Да и кому он был тогда нужен? То есть очень нужен был он, но фактически «запечатан», как в горькой сказке Салтыкова-Щедрина «Преступление Крамольникова»: «Он понял (писатель Крамольников. — О. Б.), что все оставалось по-прежнему, только душа у него запечатана». Этой «запечатанности» писательских душ приходит решительный конец. И вот сегодня я хочу прочитать вам выдержки из одного небольшого письма, которое получила в прошлом году из Франции от преподавателя литературы Жана Биэля. Это письмо — отклик на мою книгу «Дневные звезды».

«Дорогая госпожа Ольга Берггольц!

Я только что прочел Вашу книгу «Дневные звезды».

Думаю, что Вам будет приятно узнать, как подействовала на меня Ваша книга: точно Вы написали ее для меня — иначе не скажешь. И мне необходимо поделиться с Вами, иначе польза, которую она мне принесла, не будет полной.

В том обществе, в котором мы живем во Франции, каждый человек раздвоен: если он находится в разладе с окружающими его, то еще больше он находится в разладе с самим собой. Наши философы считают, что такая раздвоенность «присуща» человеку.

Вся советская литература и в особенности Ваша книга заставили меня осознать, что примирение с самим собою — это не что иное, как примирение с окружающими. И оно вполне возможно, раз это произошло с Вами, Ольга Берггольц, и с людьми Вашей страны. Тема нашей литературы — это одиночество, тема Вашей литературы — единение. Как это верно, что в своем движении к коммунизму советский социализм изменяет самого человека.

Отбросив философию, я Вам скажу, дорогая Ольга Берггольц, что в тот момент, когда я Вам пишу, Ваша книга помогает мне видеть «дневные звезды». Я говорю себе, что это мое письмо, вместе с полученными Вами письмами от других, поможет Вам продолжить Ваш труд. И мне кажется, что Вы помогли мне придать смысл моей жизни — так же, как и жизни других людей. Поверьте мне, у меня не хватает слов для выражения Вам своей благодарности.

Прошу Вас также передать всем, кто Вас окружает, что моя признательность распространяется на всю вашу Россию, на всю советскую литературу, на всю вашу Коммунистическую партию. Особенно благодарю журнал «Произведения и мнения»: это он познакомил меня с Вашей книгой и с другими чудесными произведениями.

Жан Биэль».

Я ответила господину Биэлю и прочту также, вернее, кратко изложу свой ответ.

— Господин Биэль, я была очень рада Вашему письму, — писала я, — особенно словам, что это написано «как бы про меня и для меня». Я писала, что мне уже об этом говорили мои советские и зарубежные читатели и что высшей наградой для писателя как раз является это, что так во всем мире и у нас в Советском Союзе. Но то, что об этом написали не только Вы, подтверждает мое мнение, что у искусства и особенно в самом его гуманном и действенном виде — литературе, существует единое мировое кровообращение, и если на вены и артерии, через которые проходит это кровообращение, где-либо наложить жгут, то это гибельно для любого искусства — и для искусства мирового, и для искусства моей страны. Поэтому, — повторила я,— Ваш отклик мне необычайно дорог.

Далее я писала ему, что к сознанию свободы личности, к единению друг с другом, к «миру с самим собой» мы шли путем трудным, что мы прошли аскетический период комсомольского отрицания личности и признания приоритета только коллектива и пришли к сознанию, что коллектив — это коллектив личностей и что личности без коллектива не существует так же, как не существует коллектива без личностей. Что мы пришли к этому не очень скоро и не очень легко. Что было время, когда в период культа личности между людьми старались посеять недоверие к лучшим и глубочайшим чувствам, разобщить коллектив, разобщить и принизить личность, внушить подозрение друг к другу и — к самому себе. Но что и этот период, с помощью партии, мы прошли, что мы исправляем все те увечья и рубцы, которые были нанесены нам, и что наша литература становится все больше литературой понимания и доверия, литературой воинствующего добра, воинствующего человеколюбия.

Я думаю, что это так и будет! И мне хочется, слегка перефразируя великого поэта, закончить свое выступление словами: «Искусство славлю, которое есть, но трижды — которое будет!»