В тридцатые годы, когда детская литература на Урале, в частности в Свердловске, только-только зарождалась, меня как редактора непрестанно мучил один вопрос: где найти авторов? Местные писатели туго, с неохотой шли в детскую литературу, да и не умели они тогда интересно писать для ребят.

В тех условиях мне виделся один выход — искать авторов среди бывалых людей и знатоков своего дела. Любой человек, если он вкладывает в работу всю душу, может написать интересную книгу о своей профессии, книгу без вымысла, познавательную, или, как сейчас называют, научно-художественную. Возможно, писателя из такого автора и не выйдет, но книга хорошая, нужная — может быть.

В поисках авторов научно-художественной книги я стала просматривать всю выходящую в издательстве литературу: социально-экономическую, сельскохозяйственную, научно-техническую. Среди множества пособий, справочников и брошюр по опыту передовиков я натолкнулась на книгу садовода-мичуринца Дмитрия Ивановича Казанцева.

Старик, бухгалтер по специальности, Казанцев в течение двадцати пяти лет выращивал у себя при доме яблони. О длительных трудах своих, неудачах и достижениях он написал книгу, где с точностью и аккуратностью бухгалтера привел все цифровые итоги урожая за каждый год и от каждой яблони, а также перечень разных агротехнических мероприятий.

Книга представляла интерес только для садовода, и язык ее мало чем отличался от языка рядовой сельскохозяйственной брошюрки: те же привычные обороты канцелярских инструкций, громоздкие периоды. Много таблиц, цифровых расчетов и ужасное многословие. Но средь этого бездушного и бесцветного потока высушенных слов нет-нет и мелькнет что-то свое — то любопытнейшая деталь, то радостное простодушное восклицание, то горестный вздох живого человека. За сухими обобщенными строчками угадывалась драматическая история большой трудовой жизни.

«Этот человек сможет написать для детей», — подумала я и вызвала его для разговора. Казанцев охотно согласился и как-то сразу понял, что от него требуется. Месяца через три он принес повесть о том, как выращивал сад. Рукопись была листов на десять. Я с трепетом схватилась за нее. Что вышло? Будет ли книга?

После прочтения у меня сложилась уверенность, что книга будет, но над ней надо еще посидеть. Пока это только черновик, требующий обработки и большого сокращения. Поэтическое зерно повести было завалено массой агротехнических узко-специальных подробностей. Сухая педантическая рука бухгалтера то и дело оттесняла в сторону поэта-художника.

Передо мной встал вопрос: сможет ли автор обработать повесть? Казанцеву больше шестидесяти лет, к тому же он недомогает. Выдержит ли он мучительный путь переделок, доделок, весь тот тяжкий искус, какой безропотно переносит молодой автор? Нет, не выдержит, да и не справиться ему с обработкой: нет ни литературного опыта, ни подготовки. Тогда как же быть с книгой? Поставить на ней крест? Поискать обработчика? Но где его найти? Видно, придется самой. Здесь, кажется, не так уж много работы. Весь строительный материал налицо.

Через месяц-полтора я вручила Казанцеву машинописный экземпляр обработанной повести. Она стала раза в два меньше.

— Вот посмотрите, Дмитрий Иванович, что вышло. Сокращать пришлось сильно и в отдельных местах перекраивать. Что неладно — скажите.

Я ждала, что Казанцев придет в редакцию на следующий же день. Он не явился. Прошло два дня. Автора не было. Мне все больше и больше становилось ясно, что я сделала ошибку: щадя автора, не сказала, что рукопись его еще далека от готовности, что она — только материал для книги.

Казанцев явился на третий день к вечеру, когда в издательстве не было никого. Молча присел к моему столу. Долго не мог произнести первое слово. Дрожало веко, дрожал ус.

— Когда я начал читать, у меня заболело сердце. Через день перечитал, немного успокоился, и вот пришел к вам... Я скажу так. Я старался вымостить дорогу. Положил один слой камня, посыпал песком, еще другой ряд камней, выровнял, снова посыпал песком. И вот пришел кто-то чужой. Не понравилась ему моя дорога. Вытащил, смешал все камни, одно выбросил совсем, другое оставил...

Я не нашла в себе силы сказать ему что-либо в ответ. Молчал он, молчала и я.

На другой день он пришел снова. Поздоровавшись, опять сел у стола.

— Позвольте мне еще раз сказать на своем языке, — заговорил он тихо, почти торжественно. — Когда я начал писать, я загорелся. Я писал, писал — мне все казалось мало. Ночью спать не мог. Все бился, искал изюминку... этот бриллиантик...

Он помолчал, отыскивая более точное слово. Его седой короткий ус опять задрожал, и он с усилием, как заика, произнес:

— Слезинку... Не тот образ употребил я вчера. Не мостовая, а сад. По вашему замыслу я стал выращивать сад. И вот все взошло. Сплошной пестрый ковер. Цветы большие, красивые, рядом — едва проросшие. А были и сорняки. И вот пришел садовник в мой сад. Он вычистил сорняки, но выбросил и маленькие, едва проросшие цветы. Оставил только цветы большие, яркие. Между цветами оказались просветы, темнела земля... Но ведь чтобы хорошо расти цветам — нужен простор, много солнца... Простите меня, я вначале не додумал...

Ничего не прибавив более, он ушел.

Казанцев правильно охарактеризовал мою работу. Я удалила из его сада все сорняки. Но я же, наряду с ними, вырвала и некоторые, чуть заметные, только-только начавшие прорастать цветочки. Земля кое-где оголилась. Ему, как создателю сада, стало больно от этого грубого вмешательства. Но было больно и мне от его слов — «кто-то чужой». Книгу его я обрабатывала с большой охотой и увлечением, стремясь сохранить все живые детальки — «слезинки» его.

Повесть Казанцева «Яблочный пир» была напечатана первоначально в журнале «Уральский следопыт», потом вышла отдельной книгой, вызвав многочисленные горячие отклики. Вскоре потребовалось второе издание.

До конца жизни Казанцев аккуратно посещал секцию детских писателей, но ничего более не написал. Слишком поздно и случайно открылся его поэтический дар. Творческая энергия ушла на выращивание сада в суровых уральских условиях, на борьбу с маловерами, а остатки сил — на две книги, обобщающие его жизненный опыт.

Был он по натуре настоящий поэт и мечтатель. До слез трогало его внимание Союза писателей. Не раз говорил он с дрожью в голосе:

— Думал ли, что я, простой канавинский парень, буду сидеть рядом с писателями...

Из книги «За круглым столом», 1960 г.