1

Он стоял у открытого крана ванны уже целых полчаса. Держал под холодной струей голубую игрушечную чашечку. Ноги, без тапок, в одних чулках, мокли в луже на полу, и (руки, конечно, давно окоченели.

— Дима! Закрой кран!

Маленькая фигурка быстро дернулась к крану, защищая его от возможного нападения, и ручонки, молниеносно наполнив чашку, опрокинули ее. Раз и еще раз.

— Дима! Я кому говорю!

— Нет!

Он ответил мне резко, твердо и затем с внезапной решимостью развинтил кран до отказа. Но струя, зашипев, обдала его ледяным дождем. Он поспешно закрыл кран и отодвинулся, прижимая к груди чашечку, полную воды.

— Слышишь? Прекрати сейчас же!

— Нет!

— Вот придет папа, я скажу ему.

Он не отозвался. Молча стоял, загораживая собой чашку, в которой дрожала неутихшая вода. Вода, в которую можно было обмакнуть носовой платок, потом намылить его розовым, приятно пахнущим мылом и, вытащив из-за ванны гремящую стиральную доску, начать стирать уверенно и быстро, как мама.

— Обязательно скажу папе.

Он продолжал стоять неподвижно. Вероятно, вода в чашечке его уже не радовала. Неожиданно он повернул голову. Как луч солнца блеснула румяная щечка, обрызганная водой. Но черные глаза были не по-детски серьезны и смотрели в сторону.

— Ладно. Скажи папе.

И немного тряхнул головой. Помолчав чуточку, повторил:

— Скажи, скажи папе.

— А что он сделает, знаешь?

— Будет чикать. Меня — Диму.

Было ему в тот день всего два года и девять месяцев.

2

Еще совсем недавно было так. Как только мы возвращались с работы, он с криком бросался нам навстречу и, сверкая черными большими глазами, сообщал как самое важное событие дня:

— Дима сломал машину!

Или:

— Дима разорвал книжку!

Тогда он еще путался в личных местоимениях и предпочитал говорить о себе, как о постороннем мальчике. И в ту пору он не боялся нас, взрослых. Сам тащил нас к месту преступления, сам показывал все, что натворили его неугомонные, стремящиеся все испробовать руки, сам требовал осуждения. В нем жило безграничное, ничем еще не поколебленное доверие к нам: мы не накажем его за то, что он оторвал колеса от грузовой машины, распотрошил книжку или продырявил бок у пузатой зеленой утки.

Вещи вокруг были для него манящей загадкой. Он пытался их разгадать. Открытия были изумляющими: машина без колес отказывалась ехать, книжка с великим трудом выдиралась из твердых корок, в животе утки жила сумрачная, пугающая пустота. Вместе с нами он сокрушенно качал головой и приговаривал: «Ай, ай, что сделал Дима!»

Мне казалось, что так будет и потом. Может быть, всегда.

Если нам, думала я, не удалось сохранить в себе это прекрасное простосердечие, то он, дитя иного века, на всю жизнь укрепит и удержит мужество открытого признания.

Так было бы... Да, так было бы обязательно.

Диме шел третий год. Днем за ним присматривала я, а вечером вступал в свои права отец. При отце Дима замолкал и цепенел, без него разворачивался во всю ширь. Все смелее и смелее овладевал он вещами. Мы были уже настороже.

Где Дима, там стук и гром. А если стало вдруг непривычно тихо, значит, втихомолку он творит что-то неладное.

Однажды Дима взял раскрытый перочинный нож и залез под стол, чтобы там без помехи исследовать его свойства.

— Ты зачем взял нож? Дай сейчас же.

После небольшого колебания край скатерти приоткрылся, и грязная ручонка с озорной бесшабашностью махнула в сторону кровати:

— Вон там. Туда бросил. Туда!

Туда? Там, конечно, ничего не оказалось.

Он же, не вылезая из-под стола, продолжал уверять:

— Туда, туда! Дима туда бросил.

Я глянула под стол. Во тьме сверкало лезвие ножа. Когда я с превеликим трудом выманила Диму, он умоляюще повторял, крепко сжимая нож:

— Бога радио, бога радио...

Что означало наше привычное: бога ради.

Прошло недели две. Оставшись как-то в комнате, он подобрался к рефлектору и моментально превратил спираль во что-то невообразимое.

И вот вечер. Отец Димы чинит в кухне плитку, чайник. Около него вертится Дима. Я вскользь заметила домашнему мастеру, что надо бы исправить и рефлектор.

Немного погодя слышу: отец посылает Диму ко мне. Обыкновенно Дима тотчас исполняет любое отцовское поручение. А тут он почему-то медлит — по коридору плетется едва-едва. Что это с ним? Наконец показался в дверях. Чуть слышно произнес:

— Флектор.

Так. Все понятно. Беру рефлектор. Хочу идти — Дима не пускает. Молча, растопырив руки, теснит меня назад, молча одними глазами умоляет поправить что можно.

Спираль вытянута в струну. Как ее без сноровки и вмиг пристроить на место? Я все же пробую наладить. Дима рядом со мной что-то торопливо кудесит с проволокой. Нет, Дмитрий, ничего у нас с тобой не выйдет, пойдем...

И опять он руками и твердым бочком настойчиво преграждает мне путь к выходу. И вое это молча, без единого слова. Молча теснит меня назад, я так же молча отодвигаю его руки.

Наконец голос:

— Дима! Ты что там? Иди!

Дима метнулся к выходу, потом назад, опять вперед. Пошли. Вот рефлектор, товарищ мастер. Отец Димы бросил короткий взгляд на болтавшуюся спираль и отставил прибор в сторону. Дима изумился его спокойствию:

— Папа, ты не сердишься на Диму? Нет?

Отец не понял, что скрывалось за этим вопросом. Сказал строго, но лишь ради порядка:

— А почему ты сам не принес? Я же тебе велел принести...

Дима сразу воспрянул духом. Отец вменял ему в вину только это, ничего больше. И он быстро придумал отговорку:

— Баба сама, Дима уронит, Дима может упасть и уронить...

Ложь появляется там, где есть страх перед наказанием. К сожалению, мы редко замечаем начало лжи, еще реже предотвращаем ее возникновение, а потом, когда она станет привычной, спрашиваем себя: как же так? — был хороший, правдивый ребенок, а стал хитрецом, обманщиком.

3

Он улегся в постель, как всегда, после капризов и долгих уговариваний. И понятно почему. Кому захочется спать, когда солнышко светит даже сквозь опущенную штору, а рядом, перед окном, надув горло, насвистывает на разные голоса красногрудый снегирь. И что более всего невыносимо — знать, что в этот именно час ребята взбираются на вершины необыкновенно высоких чугунных цистерн, которые привезли во двор мастера для проводки какого-то невидимого газа.

Дима возился с полчаса, укладывая руки и ноги. Потом как будто стал затихать. Но глаза никак не хотели закрываться. На них не действовал даже самый грозный приказ. Веки, на миг сомкнувшись, опять и опять приоткрывали лукавые бодрствующие глаза. Наконец, и глаза как будто утихомирились. Нос засопел с сонной равномерностью. Надолго ли? Нет.

Глаза опять открылись. Но уже затуманенные дремотой. Теплая ручонка притянула к себе мою руку.

— Ты меня любишь?

— Люблю.

— Хорошо, — успокоенно прошептал он и, повернувшись на правый бок, сразу заснул.

4

Гурьба ребят, неуклюже взмахивая лыжами, карабкалась на сугробы снега, высившиеся вдоль мостовой. Дима равнодушно взглянул на них как на давно известное и повернул за угол, на сияющую огнями и сотрясавшуюся от трамваев главную улицу. Так шли мы чинно, спокойно, как полагается бабушке и внуку, которому еще не минуло трех лет.

Вдруг Дима восторженно выкрикнул что-то и, путаясь в своей длинной, до пят, дошке, устремился к чему-то, что темнело впереди.

У обочины дороги, скрытой снежной стеной, шумел снегопогрузчик. Пустой самосвал, пятясь, осторожно подводил кузов под его длинную, закинутую назад шею. Здесь Дима остановился, и теперь уж никакие силы не могли бы оттащить его от машины.

Огромный железный совок надвигался на заледеневший бугор. Как нож, он подрезал его снизу, разваливал на отдельные комья и, охватив с обеих сторон широчайшими боками, забирал снег в свое громадное нутро. А там, сжимаясь и разжимаясь, работали черные стальные руки. Руки властно схватывали комья и подкидывали их на беспрерывно движущуюся решетчатую ленту. Один за другим комья вздымались на вершину, ползли по желобу до самого края и, на мгновение повиснув над самосвалом, падали в облаке снежной пыли.

Минуты через три самосвал, нагруженный до отказа, умчался куда-то вверх по улице. На смену ему, сверкая огненными глазами, подкатил второй. Вскоре и этот самосвал, наполнив кузов, умчался в ту же сторону. На его место встал третий.

А снегопогрузчик работал и работал. Могучие руки без устали загребали закаменевшие бугры снега, и Дима, радостно замирая, отпрыгивал назад, когда стальной силач с веселой бесцеремонностью отшвыривал на панель мешавшие ему комья.

Мальчишки вскакивали на крыло машины, кидали снег прямо ей под колеса, бесстрашно подплясывали на расползающемся сугробе.

— Мимо! Мимо! — закричал Дима, приметив, что снег валится уже поверх кузова. И кричал до тех пор, пока стальные руки не остановились.

Домой он шел, упираясь и оглядываясь назад. Когда скрылась машина, я сказала уверенно:

— Дима тоже будет водить снегопогрузчик, и он скажет: «Могучие руки, убирайте снег...»

— Дима?! Да?

— Дима. И он крикнет мальчишкам: «Уходите подальше от машины, а не то руки схватят вас, как ком снега»...

— Дима?!

— Дима.

— Большой?

— Большой.

Весь этот вечер Дима был счастлив. Смеясь, он показывал всем, как безостановочно и властно загребают снег стальные руки. Он и сейчас уже был водителем большой всесильной машины.

5

На полу валялся гвоздик, какого Дима еще ни разу не видел — с острой тонкой ножкой и необыкновенно узорчатой шляпкой. Дима покосился в сторону няни, которая прихорашивалась перед зеркалом, схватил гвоздик и сунул в рот. Потом вскочил на диван и, держась за спинку, начал подпрыгивать — вверх-вниз, вверх-вниз. Вместе с ним подпрыгивал и гвоздик.

Войдя в ту минуту в комнату, я, присмотревшись к Диме, спросила, что у него во рту.

— Ничего, — и, крепко сжав губы, Дима подпрыгнул еще выше.

— Вынь сейчас же, подавишься...

— Нет!

Я решительно двинулась к нему. Через секунду гвоздик лежал в моем кармане.

Гвоздик был выхвачен с молниеносной быстротой и, конечно, грубо, бесцеремонно, как вынуждали обстоятельства.

По лицу Димы пошли красные пятна. Вне себя от гнева он поднял руку...

Няня изумленно вскрикнула:

— Ты что это? Бабу? Бить! Сейчас же проси прощения.

Но Дима уже не слышал. Он проворно сполз с дивана и, отступив, стал выкрикивать самые уязвительные слова, какие успел приобрести за свои три года:

— Бяка, понимаешь! Дурак, понимаешь! Нехорошая, понимаешь!

Он задыхался от недостатка слов.

Я стояла как истукан, ошеломленная неожиданным взрывом. Дима поднял на меня руку... Что могло быть ответом на такое?

Я ушла к себе.

За стеной долго было тихо. Потом из коридора донесся шепот. Дима что-то сооружал и шепотом разговаривал с собой.

О чем он говорит? Может, жалеет меня, может, шепчет слова раскаяния: «Прости меня, баба, я больше не буду».

— Нет, Танечка, нет! — ласковым шепотом повторял он, налаживая на полу что-то. — Я не упаду. Садись в первый вагон, а это — чужой. Ту-ту! Поехали...

Ребенок жил уже в другом, воображаемом мире, где не было ни бабушки, ни няни, а только одна маленькая черноглазая Танечка, с которой он обычно играл во дворе.

6

Мать с полчаса уговаривала Диму идти домой. Уже темно, все его приятели ушли с улицы, а он все катался на деревянном самокате, покрикивая и визжа от удовольствия.

Видя, что он не намерен слушаться, мать решительно схватила его под мышки и вместе с самокатом втащила на лестницу.

Дима упирался на каждой ступеньке, а в передней, когда с него насильно стащили дошку и валенки, он упал на пол и стал яростно колотить ногами. Этот своенравный упрямец уже знал, что мать не выдержит, сдастся, и он опять будет кататься на чудесной узенькой доске с железным роликом.

Из кухни вышла няня, вытирая о передник мокрые руки.

— Что это за крокодилище ползает тут на полу? — с удивлением в голосе спросила она, сдерживая улыбку. — Нельзя ли его схватить за холодный хвостик и утащить в зоопарк? Ну-ка, ну-ка...

Крокодилище замер и вдруг стремительно подтянул ноги к животу.

— О, да это совсем не крокодил, а лягушка-квакушка. Как это она прискакала к нам из болота? Попробую-ка я поймать за лапку...

Лягушка быстро ускакала в темный угол и оттуда, показав смеющийся черный глазок, начала угрожающе квакать.

Сказка еще продолжалась минут пять. Лягушка превратилась в медведя, потом в белку. Няня ловила белку и никак не могла поймать. Белка скакала, опрокидывая стулья, и наконец, заливаясь смехом, спряталась за мать.

Дима забыл о самокате. Сам, без уговоров сел за стол и немного погодя заснул.

Няня, простая, добрая женщина, успокоила его так легко и неожиданно.

Я подумала тогда: воспитание подобно искусству. Оно требует творческой выдумки. Одного знания недостаточно. :

7

Он уже больше часу возился около сугроба. Пора бы и домой.

— Пойдем, я замерзла.

— Нет.

— Нас мама ждет, сырников напекла...

— Нет!

Он сердито стукнул лопаткой и повернулся ко мне спиной. Перед ним было более заманчивое, чем сырники: пещера в снежном сугробе, длинная и глубокая. И в его руках была новая деревянная лопатка, взмахивать которой было одно наслаждение.

Что еще придумать, чтобы завлечь его домой? Завлечь без крика и плача.

Негустая вереница прохожих протекала мимо обычной мирной чередой. Из глубины улицы беспрерывно выходили темные, едва различимые человеческие фигуры. В мелькании вечерних теней мне что-то вдруг показалось странным. Шел высокий мужчина в черном пальто и взмахивал на ходу то рукой, то ногой, а идущая рядом женщина то быстро отклонялась от него, то вновь приближалась.

Вскоре они поравнялись с нами. Я не посмела взглянуть в сторону мужчины: даже на расстоянии чувствовалось, что он переполнен дикой злобой. Женщина шла рядом торопливыми мелкими шагами. Лицо ее, очень молодое и красивое, было как маска: неестественной меловой бледности с невидящими темными глазами. Человек в черном пальто уходил от неё большими злыми шагами, а она непонятно почему старалась от него не отставать.

Дима не заметил, когда они прошли. На ближнем углу мужчина оттолкнул свою спутницу в сторону... Дима в эту минуту обернулся. Потрясенный, он вскричал вне себя от изумления и негодования:

— Дядька! Зачем бьешь? Слышишь! Зачем бьешь? Дядька!

Он кричал, пока тот не затерялся в толпе. Потом решительно потянул меня к дому:

— Пойдем, в милицию позвоним, пойдем, пойдем!

И всю дорогу бормотал возбужденно и гневно:

— Дядька злой! Хулиган! Я как дам тебе лопатой по голове!

Он разом забыл все, что его радовало: пещеру, снег. Увидев зло, он хотел действовать как настоящий мужчина: бесстрашно защищать слабого.

8

Теперь Дима жил отдельно от меня, в другом конце города. Вечерами мы перекликались по телефону, справляясь о здоровье:

— Как живете? Как животик?

Иногда он выкрикивал мне стихи — про осень, зиму, лето, весь свой поэтический запас. Или пропевал «Ягодку-малинку» — наивную песенку без начала и конца.

В субботу или воскресенье он приходил ко мне в гости, и соседи тотчас догадывались, что явился Дима. Из квартиры разом исчезала застоявшаяся тишина.

— Ты почитаешь какую-нибудь книжку? — спрашивал он и, захватив складной стулик, уютно подсаживался ко мне, чтобы вместе рассматривать картинки.

Немного погодя Димины родители одевались, и мама его негромко, будто мимоходом роняла:

— Мы уходим.

Он рассеянно, не поднимая головы от книжки, спрашивал:

— Они в кино пошли? Читай дальше.

Ему самому хотелось остаться здесь до утра. А на рассвете я будила его с веселыми приговорками, и мы, крепко схватившись за руки, неслись к трамваю, чтобы вовремя поспеть в детский садик.

Так мы и жили: старый и малый. Отдельно и в то же время вместе. И ничто как будто не предвещало перемен.

Но прошел месяц, два, и что-то новое и тревожащее стало вкрадываться в наши встречи.

Как-то он явился ко мне со словечком, которого раньше не знал и не должен был знать. Сперва произнес его не совсем точно, поправился и повторил громко несколько раз, повергнув нас в тихий ужас. В другой раз он сообщил нескладную дразнилку с еще более грубым уличным словечком и опять выговорил его громко, с озорной уверенной отчетливостью. Я сделала вид, что ничего особенного не произошло. Конечно, все это он подхватил, как любопытную находку, у старших ребят.

В квартире, где он жил, были два мальчика, две девочки и серый котенок — предмет общих восторгов. Ребята поднимали в коридоре шумный радостный гвалт. Дима кричал и носился больше всех. Еще бы! Его товарищем был Коля, ученик третьего класса. Теперь, приходя ко мне, он первым делом залезал в ящик, где лежали конфеты, и, укладывая их в коробочку, считал:

— Это Коле, это Жоре, это Любе, это Наташе.

О себе он не думал в ту минуту.

Однажды Дима явился ко мне с намерением тотчас умчаться во дзор, чтобы кататься на самокате.

— Посиди хоть немного со мной. Мы же с тобой три дня не видались.

Он поел, поговорил, выслушал сказку, но без прежнего увлечения, точно из вежливости. Когда стемнело и мама его, одевшись, сказала, что он будет ночевать здесь, он неожиданно воспротивился:

— Я тоже пойду, я с тобой.

Я вначале подумала, что Дима сказал так из обыкновенного детского противоречия.

— Я тебе сказку прочту про Гурвинека.

— Не хочу.

— В охотника поиграем или шалаш раскинем.

Не отзываясь, он поспешно натягивал шапку, с беспокойством оглядываясь на маму.

— Дыню будем кушать.

— Нет! — почти крикнул он.

Он решительно отталкивал от себя все приманки, еще недавно столь соблазнительные для него. Я остановилась. Чем хочешь ты удержать его! Стыдись, старая!

Но мне все-таки непонятно было, что влекло его туда. Он уходил от тепла и света на темную холодную улицу, в осеннюю слякоть.

— Но почему, почему ты хочешь уйти?

Он взглянул на меня и ответил просто, как само собой понятное:

— Там друзья.

И прижался к руке на одно краткое мгновение, словно просил понять его правильно и не сердиться.

9

В парке было единственное развлечение — деревянные качели. На одном конце широкой доски сидела четырехлетняя Люба, на другом — Тата, двух лет. Дима стал их раскачивать. Он больше всего следил за Татой, чтобы она не упала, и нарочно задерживал ее конец у земли. Люба висела в воздухе и торжествовала: «А я-то вверху!»

Скоро девочкам надоело качаться. Они забрались на низкий садовый столик и там медленно закружились. Люба, плавно покачивая руками, запела:

Я лечу на луну,

Я лечу, я лечу,

Мы — дружные ребята,

Мы летим, мы летим.

Мы долетели до луны.

Мы будем дружить

На лунной земле.

Люба пела, никого не видя и не слыша. Чтобы выровнять лад песенки, она растягивала отдельные слоги, повторяла слова. Песенка только-только рождалась. Это был первый поэтический отклик ребенка на недавнее мировое событие.

А в это время Дима и его приятели азартно кидали свои сандалии в круглый деревянный стояк качелей.

— На луну попала. Ура! — кричали они, когда сандалия ударялась в стояк.

Это было летом 1960 года. Играли малыши, те самые малыши, которым мы по старинке предлагаем для чтения сказки про домашних кошечек и беззащитных зайчиков.

10

За окном шел дождь. На реке было пусто, уныло. Дима и его два приятеля — Юра и Витя — отсиживались в комнате. Тут же, присмирев, сидела Люба, разглядывала картинки в календаре. Ребятам было скучно: бегать нельзя, шуметь нельзя, что же тогда делать?

— А у меня две бабушки и один дедо, — сказал Дима.

— А у меня два дедушки и две бабушки, — сказал Юра.

— А у меня, — Люба округлила свои голубые глаза и победительным тоном закончила: — три бабушки и два дедушки.

— А у меня еще есть тети и дяди, — вспомнил Дима.

Юра фыркнул в ответ: нашел чем хвастаться, дяди и тети есть у каждого человека.

Тогда Витя, постарше всех, молчавший до этого, сказал негромко:

— Мой дедушка Ленина видел. Когда он был солдатом, он Зимний охранял...

Ребята с завистью посмотрели на Витю. Такого деда не было ни у кого. Ясно, Витя взял верх над всеми.

11

Когда Дима приходит ко мне на целый день, квартира моя превращается то в мастерскую, то в военный лагерь. Хитроумно пристроив длинную палку с крюком на пирамиду из стульев, он зычно кричит кому-то: «Майна! Вира!» — или, навесив на себя все виды оружия, с бравым видом начинает вышагивать под «Марш Буденного». В этих играх он всегда большой —то строитель, то воин.

— Ну, а теперь почитаем,—-говорит он и открывает книжный шкаф, где у него есть своя полка. Рисунки служат ему путеводителем при выборе. И в книгах он ищет то же, что в жизни — героику и технику. «Доктор Айболит», «Золотой ключик», «Приключения Незнайки» — эти книги он забрал себе чуть не с грудного возраста.

Он сам отыскал в моей библиотеке Гайдара. «Вот!» — радостно выкрикнул он, натолкнувшись в книге на военный рисунок, и не отстал от меня, пока я не прочла ему «Четвертый блиндаж». После того он еще раза три возвращался к этому рассказу. Лишь тогда насытился. Понял? Да, все понял, несмотря на свои шесть лет. Правда, при чтении я по редакторской привычке кое-какие длинные фразы укорачивала и упрощала. Но это, как потом я увидела, не надо было делать.

Он с одного раза запомнил фамилию писателя. Гайдар — в самом звучании было что-то манящее для него. Как-то он сказал мне:

— Я умею гайдарки делать.

— Не гайдарки, а байдарки, — поправила я, и он повторил за мной это слово.

Немного погодя, однако, он сказал, сооружая что-то из дерева:

— У меня же не гайдарка маленькая будет, а солдатская гайдара, большая.

После дня, наполненного тысячью разных дел и выдумок, Дима, естественно, засыпал не сразу. Прикрою его комнату и слышу, как он что-то шепчет, поначалу очень громко, потом все тише и тише. Он что-то выдумывал про себя, что-то продолжало носиться в его воображении. Подойдешь поближе, и шепот стихает. Но однажды явственно до меня долетело:

— Прискакали все слуги, весь народ. Ранили его в ту же руку, в ту же рану. Чапаев на него смотрел. Он был очень грустный. А мальчики были еще погрустнее Чапаева...

О Чапаеве я ничего не читала ему и не рассказывала. Вероятно, эта ночная фантазия была отголоском не только прослушанных книг, но и мальчишечьих разговоров. Я подивилась тому, каким романтически приподнятым был строй его речи в ту минуту. Так Дима не говорил никогда.

Наши дети! Они многое видят и многое слышат. Да, они маленькие, но они и большие. Очень большие!

В своем воображаемом мире ребенок всегда деятель и всегда — герой. Он рвется в будущее. Но мы еще не разобрались как следует в том, как наше время, полное необыкновенных дел и драматических событий, преломляется в его чутком и очень восприимчивом сердце.

1960 г.