Все дальше уходит из памяти этот день. День нашей радости и нашей печали, как сказала одна хорошая женщина.

Мы так долго ждали его, что, когда он пришел, сперва не поверили. Ночью — это было на одном из аэродромов Большого Берлина — под окнами дома, где мы все уже спали, затрещал автомат, взвилась вверх ракета. На аэродроме, у складов и возле казармы, воздух прошили автоматные очереди, кто-то крикнул: «Урр-рраа-а!» Спросонья мелькнула привычная суматошная мысль: где-то прорвались немцы! Сейчас пойдут танки, опять будет бой. И кто из нас доживет до рассвета?..

Трассы били со всех сторон, разноцветные, пестрые, чуть мохнатящимися светляками, и все шли они почему-то не к наземной, невидимой нам из окна цели, а куда-то в зенит, прямо вверх, в облака. Но там не гудел ни один самолет, да и наши зенитки почему-то молчали, а били все автоматы да пулеметы, пощелкивали ТТ, и эта бессмыслица беспорядочной, нарастающей и все более бестолковой стрельбы резанула по чуткому, к звукам боя привычному уху. Что случилось, какая еще чертовщина?

Растрепанная, в мужских брюках и нижней рубахе, я метнулась к окну и, рискуя быть тут же подстреленной, быстро глянула вниз. Но на площади, освещенной взлетающими огнями, кружился и танцевал, подпрыгивая на одной ноге, наш начальник штаба капитан Притулин, по прозвищу Войска, — он держал, в одной руке ракетницу, в другой пистолет и, подняв их над головой, не глядя стрелял в никуда, в никого, а просто в нависшее темное небо, иссеченное сейчас цветными трассами пуль.

— Эй вы, суслики! — закричал он ликующе. — Кончай ночевать! Победа! Победа-а-а...

К нему со всех сторон площади уже мчались, бежали, стреляя, какие-то люди, кружились, обнимали друг друга, потом взбрасывали вверх стволы автоматов и стреляли, стреляли, пока в диске не кончался запас патронов.

— Ура! Ур-р-р-раа! Эй! Выходите!..

Мы с Машей Аксеновой выпрыгнули из окна, прямо через подоконник, на площадь, на руки стоящих внизу многих людей — неодетые, в одних мужских брюках и нижних рубахах, в шинелях внакидку. Мы машем руками и прыгаем, и смеемся, и что-то кричим высокими, резкими голосами, и все вокруг нас кричат и танцуют, целуются, обнимают друг друга. Где-то звякнула брошенная на камни бутылка — видать, из заветного НЗ.

Утром дым протянулся густыми волокнами над площадью, над казармами, над стоянками самолетов, над домами, над складами: от сигнальных ракет, не успевших сгореть еще в воздухе и упавших на землю, загорелась сухая, прошлогодняя трава. Хвойный лес, окружающий аэродром, затянуло как будто туманом, разъедающим горло, сухим и смолистым.

Через час мы узнали: война кончилась. Это правда. Но только в Германии. А в Праге, столице Чехословакии, фашисты еще не сдались. И нам тоже приказ — идти дальше на запад, на Эльбу, и двигаться на подмогу. И вот в сером смолистом дыму, задыхаясь и кашляя, нагружаем машины, увязываем тюки — совершаем привычную фронтовую работу.

За казармами, где мы живем, тоже дым. Наверное, вместе с травой загорелись и немецкие склады с боеприпасами: там, в лесу, уже пачками рвутся патроны. Иногда басовито, размеренно, как-то очень неторопливо вдруг грохает взрыв, сотрясая метровой кладки кирпичные стены домов, и мы молча и вроде бы нехотя переглядываемся: «Вот... сейчас... уже после Победы да как вдарит по черепку?!» Но никто не прибавил и шагу, не ускорил работы. Потому что и в мирное время, и во время войны, и после Победы оказаться вдруг трусом и подло и стыдно...

Я сижу на верху перегруженной ящиками и тюками машины, обнимая за шею Молли — почему-то не злую, ко всем одинаково льнущую чернолапую овчарку, когда грохает оглушающий взрыв. Осколки со свистом распарывают воздух. Один просвистел где-то прямо над ухом. Но стоящий у колеса и еще поправляющий, укрывающий брезентом грузы начфин Шевченко даже не пригнул головы. Заправив брезент, он шагнул от машины, отыскал у обочины и поднял осколок — и лицо его передернулось, сморщилось, пока он перебрасывал с ладони на ладонь рваный, огненно-рыжий, с окалиной, кусок металла.

— Во сволочь! Еще обжигает!..

И дал его мне:

— На, на память, держи! Ты ведь любишь острые ощущения...

Я, наверно, взяла бы осколок, но он и впрямь еще обжигал, и я молча спихнула его с брезента опять на асфальт. Ведь зазубренный, плоский, сантиметров пятнадцать длиной, он всего только чуть-чуть и промахнулся, только лишь по случайности почему-то не врезался своей ржавой, изодранной плоскостью кому-нибудь из нас в руку, в ногу или в голову, но меня он совершенно не интересовал. Мало ль ломаного, покореженного металла повидали мы за четыре года войны, эка невидаль!

— Ну, войска, тронулись? — крикнул из кабинки капитан Притулин, и машина рванулась.

И я вот уже более тридцати лет вспоминаю о нем, об этом осколке, сожалея о том, что сбросила его на землю — последний осколок последней войны, как я этого не осознала? Неужели в душе жила где-то подспудно, назойливо пряталась осторожная мысль, что нет, не последняя, что будут еще у людей и бои, и победы, и осколки, и раны, и белые трассы мохнатых, похожих на светлячков зажигающих пуль? Что война еще обязательно обожжет человека не раз и не два. Не на западе, так на востоке. Не на севере, так на юге...

Недоверие к тишине, ты меня обмануло.

А может быть, нет?..