Всегда оно занимало почетное место в большом кованом сундуке. Иногда поднимали тяжелую крышку и извлекали его из недр сундучных: ветхое, пахнувшее древностью, пережившее не одно поколение, принесшее людям немало печали и мало радости.

Какую бы горечь и досаду ни причиняло оно людским сердцам, однако продолжало существовать, упорно цепляясь за жизнь, имея своих защитников и покровителей...

Новая хозяйка черного платья, Фатима, еще и не подозревавшая, что является обладательницей такого необычного наряда, сидела за столом и, высунув кончик языка, старательно вырисовывала кистью заголовки в стенной газете. В эту минуту в комнату вошла ее мать, пожилая, смуглая, с бороздками морщинок на высоком лбу.

— Поди сюда, доченька! — сказала она. — Посмотри на свое добро. Ты еще не видела его. А пора — тебе уже тринадцать лет.

— Сейчас, мамочка! Одна буквочка осталась.

Через минуту Фатима, встав из-за стола, подбежала к матери, сидевшей в другой комнате у раскрытого сундука и не спеша перекладывавшей легкую одежду и куски тканей.

— Вот это, — сказала мать, самодовольно улыбаясь, — для твоего свекра, а это — для свекрови!

В руках она держала отрезы темного шевиота. Фатима вздрогнула: неужели ее готовят к замужеству? Глаза ее, круглые, черные, выразили смятение и растерянность, нежная кожа на лбу образовала складки. Несмело, чтобы не обидеть мать, Фатима произнесла:

— Мамочка, я об этом пока не думаю. Мне надо окончить школу, затем работать, затем еще учиться и потом уже... А сейчас я не думаю...

— Глупая! Ты не думаешь, так я за тебя думаю! — строго сказала мать, негодующе посмотрев на дочь.

Фатима насупилась, но вскоре лицо ее заулыбалось. Она решила не огорчать мать и разговаривать о своем будущем весело и беззаботно.

— Вот, мама, ты говоришь, что эти подарки свекру и свекрови собрала. А если жених мой будет круглой сиротой, как Пеньков наш, воспитанник детского дома?

— Глупая! Будут ли родители у твоего нареченного или нет, все равно готовить подарки надо!

Мать продолжала доставать одну за другой вещи: платки, платья, куски различных тканей и объясняла, где и при каких обстоятельствах она их приобрела.

Фатима смотрела на мать, слушала ее, хвалила расцветку какого-нибудь отреза, но в душе ей было жаль матери, ее нелегких трудов. «Учителя верно говорят, — думала она, — и в наши дни еще немало предрассудков, тяжелых, унизительных. Вот она, мама, держится за старину...»

Очередь дошла до бархатного платья. Оно было на особом счету. Мать бережно извлекла его из правого угла сундука, тщательно укрытое в расшитое полотенце. Развернула перед собой, чтобы показать дочери его вишневый бархат, затейливые, лунообразные узоры, вышивку золотом, тонкую отделку.

Запах тления ударил в нос Фатиме. Прикрыв руками лицо, она, не сдержавшись, сказала с пренебрежением:

— Сейчас так никто не одевается!

— Еще раз глупая! Тебе никто не дает его сейчас. Придет время, ты сама о нем вспомнишь. Ведь это платье имеет свою историю...

— Историю? — спросила Фатима.

— Да, вот слушай, — сказала мать, бережно укладывая платье обратно в сундук.

...После свадьбы прошло два месяца. Невеста Салимат, хотя и жила в одном доме с родителями своего мужа Хасана, но ни разу их не видела и готовилась торжественно, как того требовал обычай, навестить их.

С самого утра у дома толпилась молодежь. Танец следовал за танцем. Гармонистка, словно испытывая мастерство танцоров, играла неистово и самые быстрые мелодии. На плоских крышах саклей стояли молодые замужние женщины и не без зависти смотрели на пляшущих. Каждая из них охотно вошла бы в круг, но по законам не смела этого сделать. Здесь же, на крышах, носились, играя в прятки, голопузые мальчишки. Они перебегали от одной дымовой трубы к другой, порою наталкивались на женщин, за что получали от них увесистые шлепки.

Внизу на подушках гордо возвышались старики. Дальше на деревянных диванах и низеньких стульчиках сидели пожилые, с важными лицами мужчины. Незаметно для других они посматривали на девиц и парней: каждый выискивал невесту для сына или жениха для дочери.

Перед обеденной молитвой прошел слух:

— Сейчас будут раздавать берне родственникам Хасана!

Перестала играть гармошка, прекратились танцы. Все повернулись в сторону невестиной комнаты. Внимание к ней было так велико, что, ворвись сюда враги с обнаженными саблями, никто не заметил бы их появления.

И вот широко распахнулись двери, и оттуда показалась вереница нарядных женщин. Глаза наблюдавших загорелись: замыкавшие шествие — это были родственники Салимат — несли большие мягкие узлы.

Стоял теплый день. Берне решили раздавать во дворе, и гости сели на заранее приготовленные ковры и войлок в середине круга. Взгляды их выражали не только любопытство, но и беспокойство: а как еще примут берне родственники Хасана?

Вскоре из других дверей вышли надменные и важные родичи мужа. Можно было подумать — все, что происходит здесь, их совершенно не касается. Однако это было далеко не так. Зоркий глаз мог заметить, что таилось за внешним безразличием и напыщенностью. Лица их были суровы, губы плотно сжаты. Собравшиеся знали: попробуй не угоди этим каменным статуям, и они вдруг оживут, поднимутся и не пощадят никого.

Родичи жениха и невесты сели на положенные места. У тех и других на душе неспокойно: как все обойдется?

А она одна сидела в комнате и терзалась сомнениями. Люди словно забыли о ней, никто не приходил, хотя виновницей торжества все-таки была она. Тревожное чувство овладело ею. Как встретят ее подарки? Неужели будут недовольны? Бедная мама, она раздела своих малышей ради нее, старшей дочери. И все для того, чтобы избежать позора, чтобы утолить ненасытную жажду родичей жениха.

От этих мыслей ей становилось страшно. Страшно перед матерью, перед своими маленькими братьями и сестрами. Им она не хочет причинять новых страданий. А может быть, все обойдется хорошо? Может, подарками ее останутся все довольны? О, всемогущий аллах, видишь ли ты печаль мою?

Дрожь охватывала ее, перед глазами все кружилось.

А во дворе, шумном, залитом ярким солнечным светом, уже развязывали узлы. Родичи Хасана по-прежнему, казалось, были равнодушны ко всему, делая вид, что и без подарков они высоко ценят красавицу Салимат.

Все подались вперед, а сидевшие на крыше так подступили к краю, что рисковали упасть вниз. Вдруг до слуха Салимат донесся звонкий, внушительный голос раздатчицы Келимат:

— Простыню, бешмет, белье, шаровары, мыло, кисет, резинку для шаровар — отцу Хасана!

— Он давно умер, — еле слышно произнесла Салимат и пододвинулась ближе к окну, чтобы, не выдавая себя, видеть самой все происходящее во дворе. Келимат, гибкая, стройная, вся в тонких шелках, высоко поднимала над головой каждую вещь. Другая женщина, крепкая, с проворными руками, помогала ей. Окружившие то одобрительно кивали головой, то хмурились, показывая этим, что шаровары оказались не совсем широкими и кисет расшит недостаточно яркими нитками.

— Женский бешмет, отрез на платье, рубашка, галоши, большой кашемировый платок, нитки, иголки — матери Хасана!

Подарки затем шли брату Хасана, его дяде, тете, двоюродным братьям, сестрам. Список был длинен. Люди от напряжения устали и особенно те, кто не имел удобного места.

Но вот очередь дошла до Зубайды, юной, очаровательной, но очень капризной девушки. Люди забыли о своей усталости, об отекших ногах и руках, о боли в пояснице. Затаив дыхание, они ждали: отдаст ли невеста сестре Хасана свое самое дорогое платье. А ну, что будет? Скорей бы! Но почему раздатчица так медлит?

— Золотой нагрудник, золотой пояс, белый шелковый платок... — громко оповещала Келимат.

— Почему же нет самого главного? — шептали одни женщины и, многозначительно переглядываясь, добавляли: — Смотрите, Зубайда и ее мать лопнут от досады!

— Ну и пусть лопаются, не жаль! — с сердцем отвечали другие.

— Нет, их очень жаль! — возражали третьи.

— ...платок, туфли, платья: белое шелковое, зеленое кашемировое, маркизетовое — Зубайде...— звонкий, далеко слышный голос раздатчицы осекся, захлебнулся.

Дорогого бархатного платья в перечне не оказалось. Мать и сестра Хасана побледнели, тонкими дрожащими пальцами прикрыли лица, пряча их от людского взора. Затем решительно встали и направились в свои комнаты. Это был знак протеста.

Поднялся галдеж. С крыш жадно потянулись буковые и ореховые палки к носу раздатчицы. Та второпях подвязывала к концам какие-нибудь безделицы, выхваченные из кучи вещей, и палки, словно живые, удовлетворившись наградой, быстро исчезали.

Никто из родичей Хасана, сгорая от стыда, не прикоснулся к своим подаркам. Их бережно подобрала с ковра невысокая с медным отливом лица женщина и понесла в дом Хасана.

Там шла война. Зубайда навзрыд ревела, стуча каблучками о земляной пол. Остальные шумели, спорили, стараясь перекричать друг друга.

— Какими глазами она посмотрит на нас, оставив себе самое лучшее платье! — восклицала двоюродная тетя.

— Это не сноха, а бесстыдница! Пошлите к нему и скажите: если он будет жить с нею — он не наш! Он не сын матери, не брат мне! Мы его не будем признавать! — говорила сквозь слезы золовка.

— Да-а, это так! Справедливо говорит Зубайда! — раздавались со всех сторон голоса.

Нарочно говорили громко, чтобы слышала Салимат, сидевшая в соседней комнате. И она, конечно, слышала. Мало сказать — слышала. Ей казалось, что сердце ее вырывают из груди и острыми клинками пронзают насквозь. Каждый крик, каждый стук за стеной наводили на нее ужас. Вот они, злобные, негодующие, ворвутся к ней, и она не в силах будет их остановить, уговорить, образумить, она упадет к их ногам, бессильная, слабая, жалкая. Чего они хотят от нее? Ее платье? Да, это единственное, лучшее, что смогли дать ей родители, вложив в него столько труда и пота, готовя его почти со дня ее рождения! Много лет собирали и копили они эти тряпки и лишь затем, чтобы сегодня их раздать и нажить врагов.

С болью во взоре взглянула Салимат на свое платье из вишневого бархата, изящно облегавшее ее стройную фигуру, строго ниспадавшее к ногам, таившее в себе столько тепла и любви. Нет, теперь оно было другим: холодным, страшным, черным. От него леденели руки, плечи, шумело в голове. Ах, как бы хотела она бросить его к их ногам и сказать: «Нате, возьмите, только дайте мне спокойно жить, не разлучайте меня с мужем!..»

И вдруг она стала расстегивать пуговицы манжет, сняла серебряный пояс, высвободила руку из рукава и... замерла в нерешительности.

— О, аллах, что же это такое? — в испуге прошептала она. — Ведь у меня больше ничего не осталось, я все отдала им. Мне не во что одеться!..

Полураздетая, она опустилась на стул. Черная коса ее упала на грудь, глаза устремились в одну точку. Словно из тумана всплывала вся ее короткая жизнь. И в ней было так мало радостей, светлых дней. Вот идет она с подружкой по воду, садятся на зеленом бережке, любуются могучей рекой, голубым небом. Поверяют друг дружке свои маленькие тайны. Счастливые минуты! Но их было мало. А вот платье... С каким трудом и упорством готовила его мать! Целых три года она делала бурки, затем сбывала их и на вырученные деньги наконец купила у армянина-купца отрез бархата. Затем понадобились золотая тесьма, шелковые нитки и многое другое. На их приобретение ушло пять лет. Потом шитье у лучшей портнихи. К этому времени Салимат уже не была хрупкой девочкой. На ее гибкий стаи, черную косу, хорошенькое личико с завистью смотрели теперь все подружки. Когда же платье было готово и она его надела, Салимат была счастлива, как ни одна девушка в ауле! Но сразу пришло и разочарование. Платье на нее только померили, нашли, что сидит оно очень хорошо, и тут же сняли. Она облачится в него лишь в день свадьбы.

Сколько раз потом она подходила к сундуку, мечтая надеть новое платье. Как хотелось в нем потанцевать, пройтись с подружками! Но аллах сакласын! [Аллах сакласы́н! — Боже упаси!] Ей никто не мог разрешить этого. Вишневое платье лежало в сундуке, сундук был на замке, а ключ от него у матери.

Как манило оно к себе девушку! Убирая в комнате, Салимат каждый раз невольно останавливалась возле сундука. Закрыв глаза, она представляла себя в этом платье и рядом с ней — далекий и еще неизвестный друг, умный, хороший. Она отходила от сундука, нежно гладя его тяжелую крышку...

В соседней комнате с новой силой поднялся шум и рассеял воспоминания. «Что еще там?» — подумала Салимат и тут же отчетливо услышала:

— Сегодня чтобы не было ее в нашем доме!

— Ты мне сын, но будь и братом своей сестры! Твоя жена опозорила ее. Ее позор — твой позор! Сестру не найти, а жену всегда найдешь. К тому же наш калым превосходит ее подарки. Иди, объяснись с ней! Выбери потом удобное время и отправь домой. Она тебе больше не нужна!

Гулом одобрения встретила комната эти слова.

Хасан, повинуясь, послушно удалился. Через наружные двери он бесшумно вошел к жене. Застал ее полураздетой на стуле. Салимат вмиг вскочила и преданными, искавшими сочувствия глазами посмотрела на него. Увидев лицо его черствым, готовым безропотно выполнить приказания соседней комнаты, она потеряла сознание и, как подрубленная чинара, упала к ногам мужа.

Очнулась на кровати. Первое, что увидела, были крупные капли слез на щеках сидевшего рядом мужа. Заметив, что она пришла в себя, Хасан вытер лицо и стал нежно гладить ее черные волосы. Внезапно он отдернул руку, как от огня, — вспомнил о своем долге. Он обязан слушаться родичей, подавить в себе любовь, иначе всю жизнь его будут проклинать.

Стараясь не видеть лица жены, он встал и, потупя взор, сухо, не своим голосом произнес:

— Я мужчина и должен поступить по-мужски. Ты не отдала моей сестре платье, значит, не уважаешь ее. Теперь весь аул знает об этом. Тебя отвезут к твоим родителям.

И торопливо вышел, не оглянувшись.

Салимат не вскрикнула, не поднялась с постели. Руки и ноги не повиновались ей. Ее последняя надежда — Хасан — рухнула. А платье? Почему не отдали его золовке? Почему никто не сказал ей, как поступить? Что можно из вещей оставить у себя и что нужно отдать родичам? Как трудно во всем этом разобраться. Почему шептали, что мать Хасана послала ее матери вместо полной кастрюли масла лишь половину? Не это ли явилось дурным предзнаменованием? Хасан, мой Хасан! Ты ни в чем не помог мне! Ты отдаешь меня позору!..

А на другой день бурные воды Кубани выбросили на берег труп женщины. В нем распознали шестнадцатилетнюю Салимат. Ее дорогое платье из вишневого бархата было найдено в той же комнате, где она сидела накануне. Оно сразу перешло в сундук к Зубайде. Через несколько лет у нее насильно отняли платье ее золовке. У золовки той родилась дочь, которая потом стала бабушкой Фатимы. И та, умирая, завещала его своей внучке.

Рассказав эту историю, мать смахнула слезу и вышла. Дочь направилась к своему столу и снова принялась за оформление стенной газеты. Однако карандаши и кисти, словно сговорившись, не рисовали, а мазали, делали не то, что нужно было. Перед глазами, как живая, встала Салимат, стройная, красивая, со строгими чертами лица. Вот стоит она у берега, трепещущая, жалкая. Еще секунда — и она бросается в водоворот.

— Ужасно! — произносит вслух Фатима.

Она набрасывает на плечи платок и выбегает во двор. Она идет к Кубани. Здесь хорошо, легко дышится. Осени и в помине нет, хотя стоит сентябрь. В мыслях снова встает Салимат. Несчастная! И не только она. А золовка, доведшая до гибели Салимат, разве испытала счастье? А золовка Зубайды? А бабушка Фатимы? Почему ни одна из них не оказалась счастливой? Во всем виновато платье. Оно принесло столько горя и теперь спокойно лежит в их сундуке. Его хранят и оберегают, его даже готовят ей в приданое! Нет уж, этого не будет. Ей оно не нужно, и она знает, как с ним поступить.

От берега Фатима почти бежит домой. Лицо ее взволновано, но мать перебирает шерсть и ничего не замечает.

...А на другой день чуть свет Фатима поднимается первой в доме. Она разжигает печь, тихо подходит к сундуку, осторожно поднимает тяжелую крышку и, достав бархатное вишневое платье — оно теперь для нее черное и зловещее, — несет его к печке и бросает в огонь.

Языки пламени словно ждали этого момента. Они на лету подхватывают ветхую ткань и жадно, кусок за куском, проглатывают ее всю дочиста.