Вот уже полгода, как я в Москве. Мне здесь нравятся и театры, и дома, и улицы. Здесь есть все, что захочешь, кроме айрана — такого, как делают у нас, у подножия Эльбруса, ну хотя бы в моем родном Хурзуке. Может, он потому хорош, что самый чудодейственный молочный грибок, говорят, есть у нас, в Карачае. Об этом я и сама в книгах читала.

Говорят, что мы, карачаевцы, красивый народ. А это, говорят, от ежедневного питья айрана. Карачаевцы — долголетний народ. И это — от айрана.

И вот здесь я нет-нет да скучаю по айрану. На бесконечные вопросы родителей в письмах, чего бы мне хотелось получить из дому, я возьми да и напиши: айрана. И что же? Сегодня приезжаю после лекций в общежитие, а вахтер дает мне бидон и конверт, и на конверте моя фамилия. Но, может, это и не от родителей? Вскрываю конверт, там фотокарточка незнакомого парня, а на обороте размашистым почерком написано: «Вы не думайте, девушка, что я в вас влюблен и потому тащил этот бидон айрана с Кавказа в столицу. Как бы не так! Фото же оставляю, чтобы вы кое о чем вспомнили, раз так любите айран... Чтобы любить, надо знать предмет своей любви...»

Странно. Кто же это? Что за слова? Я, что ли, не знаю предмета своей любви? Постой, о каком же предмете он? Ну да... Об айране, конечно. Как будто я не знаю. И еще что-то я знаю... Ох, как еще знаю! Но что пользы от того, что знаю я, только я, одна сторона то есть... Разве я могу сетовать на это — я ведь некрасивая. Двадцать лет живу на свете, а никто не назвал меня красивой. Все говорят: «Софият — тихая, хорошая девушка». И все. Неужели люди не знают, что это очень приятно, когда тебя называют красивой. Ну, хоть один раз при ребятах назвали бы красивой. А они все «тихая» да «тихая». Видать, айран не помог. Может, я его мало пила? Я сто раз смотрела на себя в зеркало. И в самом деле, меня не за что назвать красивой: длинной и толстой косы до пят, как у наших горянок, у меня нет — торчат два кошачьих хвостика, лицо конопатенькое, лоб в два пальца высотой. Нос, правда, правильный вроде. Но с тех пор, как увидела кинокартину «Девчата», я точно знаю, какая я. Там есть девушка, не та, которая в конце концов выходит замуж за артиста Рыбникова, а другая, которую во время танцев в клубе никто не приглашал. А потом они вдвоем с будущей женой Рыбникова идут танцевать. Может, эту девушку никто из зрителей и не заметил, она ведь в фильме не говорит ни одного слова, а я заметила сразу и запомнила, потому что мы с ней похожи, только я чернявая, как все кавказцы, а она русая.

Я забрала бидон с айраном и пошла наверх. Иду, иду, иду. Вот наша комната — девяносто вторая. Девочки дома.

Я вхожу и тихо говорю: «Айран». И ставлю на стол. Сажусь даже не раздеваясь.

Девчата бросились к бидону — я часто рассказывала им об айране. Киваю на бидон: пейте, мол, сколько хотите. Они наливают в стаканы себе и мне. Обе разом подносят стаканы к губам, но замечают, что я не двигаюсь, и спрашивают:

— Что с тобой, Софият? — Катя обнимает меня одной рукой за шею.

— Что случилось, Софо?— спрашивает Бибигуль, пристально глядя в мои глаза.

Я снимаю синие с белыми цветами варежки, вытаскиваю из кармана фотографию незнакомого парня и бросаю на стол рядом с бидоном. Девушки разом протягивают к ней руки. Бибигуль читает вслух надпись и бросает карточку на стол. Девочки издали смотрят на того, кто за тысячи верст привез нам айран. А он, кажется, смотрит на меня, смотрит серьезно, даже чуть сердито. Ну да, на меня можно смотреть только серьезно, а не так, как на красивую, — любуясь. Ох, до чего плохо знать, что ты некрасивая... Катя возмущается:

— С первых дней своего существования фотографии дарятся с нежной надписью. А тут какой-то грубиян. «Не думайте, девушка, что я в вас влюблен». Кто в твоей любви нуждается? Скажи пожалуйста! Да у Софият будет парень получше тебя!

Встаю и снимаю пальто. Девушки гадают: кто этот парень, куда исчез, почему адреса не оставил. От себя ли, от моих ли родителей привез айран? Ах, айран! О нем чуть не забыли. А он уже вылезает из бидона, тесно ему там — пенится, шипит. А какой запах исходит от него! Я сразу вспомнила наши горы, Бийчесын — это пастбища наши, альпийские, знаменитые.

— Девушки, давайте пить айран, а то он скоро весь выскочит из бидона, — говорю я и беру свой стакан. Пью, а айран что-то шепчет мне, влезает в нос, щекочет, дразнит. И освежает как-то особенно. Наверно, рассказывает, как там у нас, в Карачае. Кто этот айран сделал. Как делал. Нелегко, я знаю. Слушаю. Пью и слушаю. А перед глазами в стакане пузырьки, как птичьи глазки, то раскрываются, то закрываются. Может быть, это птицы гор шлют мне и моим подругам привет. Пью. Губы не хочется отрывать. Подруги тоже пьют. Катя и Бибигуль хотят еще налить, но я останавливаю их:

— Подождите, девочки. В бидоне не больше трех литров. Литр, наверно, мы уже выпили...

— И что с того? Что ты хочешь сказать, Софият? Неужели бережешь для этого вот грубияна?

— Нет, — отвечаю, — если б я знала, где он, я бы отдала ему обратно. Я хочу, чтобы пили все в нашем общежитии, ну на сколько хватит...

— Не понимаем, что ты задумала, Софият, — говорят девочки.

— Что тут не понять? От айрана люди долго живут, и пусть его капля прибавит нашим студентам хоть по капле жизни. Ну, пусть лишний день поживет человек.

— Ой, какая ты у нас добрая... и красивая, — добавляет Катя. Она-то знает, что мне этого, последнего, слова не хватает. Но это приятно, когда скажут ребята или при ребятах. А свои что, девчата! Они меня и так любят.

Я заглядываю в бидон. Айран, как воздушный. Рвется и рвется вверх на свободу. Вот если бы сесть где-нибудь на углу людной московской улицы и каждому поднести хотя бы кофейную чашечку айрана — нате, пейте пожалуйста, живите долго, дольше, чем положено. А некоторые, наверно, вздумали бы предложить деньги. Чудаки! Они не знают, что карачаевцы любому человеку, попросившему пить, выносят добрую чашку айрана. А айран-то нелегко делается...

Мы втроем разносим по комнатам айран, у нас маленькие кофейные чашечки. Все пьют с удовольствием. Благодарят.

— Живите долго, — говорю я. — В нашем крае живут дольше всех, это от айрана. Недаром его дают пить у нас на курорте Теберда.

Мы возвращаемся к себе. Катя говорит:

— Пусть айран подождет до завтра.

— Конечно, — соглашается Бибигуль, — Но давайте чуточку выпьем еще.

Чуточку так чуточку. Мы делим один стакан на троих. Айран такой приятный, усиливает аппетит. Вот это уже плохо. Для нас, например. И так аппетит слава богу.

Каждая из нас теперь берется за свое дело: мне надо зубрить французский. У нас, в технологическом, тоже надо знать иностранный... Я уже немало слов знаю. Бибигуль гладит наши платья для театра. Катя расстелила на столе чертежи, приколола кнопками. Чертит. А тот, который привез айран, на столе. Постой, что это написано на нем, прямо на левой стороне груди? Узнаю Катин почерк: «Грубиян. Ни одна девушка за тебя не пойдет!»

Молодец Катя. Правильно. Так ему и надо... Деликатес — деликатно. Десамбр — декабрь. Белль — красивая... Подумаешь, я не знаю предмета своей любви! Что я, в айран только влюблена, что ли? Пусть даже так. Если в айран, уж я-то знаю его... этот предмет своей любви. Чтобы сделать айран, надо молоко. Ну, а как молоко добывается, уж это мы знаем... извините, пожалуйста. Ма шер — моя милая. Камарад — товарищ. Консерватуар — консерватория. Я-то знаю — хотя бы взять ту ночь, на далеком Бийчесыне, ту дождливую ночь... Ма шер. Мон ами. Бонжур... Ой, сделай радио погромче, Бибигуль! Слышишь, поет Робертино Лоретти...

Уже вечер. В окно видны разноцветные огни Москвы. До чего это прекрасно! Смотришь и не налюбуешься ими. Но это не то слово «не налюбуешься» — гордишься этими огнями! Они рождают мысли, какие-то «возвышенные», как их называют. Подвиг хочется совершить.

Мон ами, ма шер, белль... А айран и этот грубиян не выходят из головы. Я помню айран после той дождливой ночи. Я тогда впервые оказалась на Бийчесыне. Я чуть с ума не сошла, увидев такую красоту. После окончания десятилетки я поехала туда. Коров доить как следует не умела, дома-то доила, конечно, свою корову, а ферма — это не то, что дома. Там много коров. У меня, кажется, было шестнадцать. Тогда у нас там никакой «елочки» не было. Все руками. Три мои коровы — Алакез, Сарыкулак, Кекбаш — были с характером, меня не хотели признавать. Мне было очень обидно, что я их люблю, а они меня нет. Ну да и с людьми бывает: ты любишь, а тебя не любят... А потом они так привыкли ко мне, что за тридевять земель узнавали и бежали, чтобы я их ласкала. Однажды наш зоотехник сказал, что животные сразу чувствуют неподдельную любовь к ним. А почему-то сам зоотехник не почувствовал в себе неподдельной любви... Об этом я сказала и корреспонденту газеты, который приезжал меня фотографировать. «Чем вы объясняете ваши успехи в надое молока?» — спросил он. Я сказала, что к животным надо относиться, как к людям, и все...

Ой, аллах, уже семь часов, а мне надо выучить сто слов... Ле камарад, мон ами...

— Этого парня надо найти, пригласить вот сюда, на наш совет, и спросить: гражданин, что вы хотели сказать этими словами? Будьте любезны, объясните нам!— сказала вдруг Катя, теперь уже отрываясь от Хемингуэя.

— Правильно, мы должны друг за друга горой стоять, — прибавила Бибигуль.

А я-то хотела забыть об этом. Незнакомец, что с него возьмешь. Исчез и исчез. Ну, а девочки мои — умницы. Ох, как я вас люблю, если б вы знали! Ну, конечно, вы знаете. Я не понимаю, почему он думает, что я не знаю предмета своей любви. Ну, пусть, по его мнению, этим предметом будет айран. Мне на всю жизнь запомнилась та дождливая ночь, а ведь были еще хлеще и дни и ночи. А в ту ночь, что и говорить, мне было страшно, ой, как страшно. День до обеда выдался солнечный, с ветерком.

Наш пастух в тот день уехал в село, чтобы отправить свои документы в сельхозинститут, а за него остался пасти хромой и тугоухий старик сторож. Коров он пригнал на вечернюю дойку, но среди них моей Алакез не оказалось. Я забеспокоилась, быстро подоила коров и девчатам сказала, что посмотрю: наверно, где-то тут пасется эта обжора Алакез. А старик что, ему неудобно, конечно, но куда он побежит? Я пошла одна, чуть ли не бегом. Уже смеркаться стало. Кричу: «Алаке-е-ез!» Тишина. Не откликается моя Алакез. Иду и чуть не плачу, жалко корову, сильно жалко, вдруг волки... Кричу, бегу, уже не думаю о том, что далеко ухожу от фермы. И вдруг на мой отчаянный зов что-то промычало. Ох, это она! Я из тысячи коров различу ее голос. Бегу. Вижу, что-то белеет у холма. Опять зову. Опять мычание. Я туда, а она отделилась от какого-то предмета и шагнула ко мне, потом назад, как бы зовя меня за собой. Вижу, на траве — теленок. Боже мой, что же это?! Ведь мы-то считали, что Алакез еще не скоро отелится. Такие ошибки нередко бывают, в этом и наш зоотехник виноват, да и я тоже. Что же делать? Ну, вставай, лодырь, говорю, надо домой. А теленок в самом-то деле такой лодырь, что вставать совсем не думает. Алакез между нами мечется: ей жалко меня, жалко и свое дитя.

...Когда я взяла теленка на руки, вдруг увидела, что за нами кто-то крадется. Алакез тоже сразу почувствовала опасность. Я уронила теленка от страха. Хорошо, что трава мягкая. Голос у меня совсем пропал, но я подхватила теленка и пошла вперед. Алакез отстала от нас, слышу хрип. Борются корова с волком. Вскоре Алакез догоняет нас, потом отстает, потом еще догоняет, еще отстает, а я про себя: «Не давай нас, милая Алакез, на растерзание». Я не чувствую своих рук, они как деревянные, но силы откуда-то берутся, и я иду, иду, а мне кажется, что бегу. Вдруг теленок жалобно замычал — это, наверное, я впилась ногтями в его тельце. В это время опять Алакез догнала нас, а волк не отстает, слышу, как сквозь сон, его хрип. Вдруг я увидела: почти рядом со мной светятся два огонька. И страшный скрип зубов. «Еще один!» — промелькнуло в голове. Не помня себя, крикнула изо всей силы. Алакез опять схватилась с волком. В это время слышу: кричат, зовут меня. Идут люди с факелами. Окружили нас, а я стою, не могу опустить на землю теленка или передать кому-то. С трудом оторвали от меня теленка. Алакез, измученная, подошла к нам. На ее рогах клочья волчьей шерсти, на ноге — большая рана: схватили-таки, проклятые!..

Теперь тот теленок превратился в красавицу телку...

Вот как айран добывается. А этот, что айран привез, может, и понятия не имеет об этом. В ту ночь, конечно, поздно заквасили молоко, и к утру он еще не был готов. А утром мимо нашей фермы шли какие-то люди, наверное, геологи, и попросили пить. Я вынесла им айран. Один из ребят сказал: «Стыдно, девушка, айран не умеете делать!» Это вместо спасибо!

— Аллах мой! Так ведь это ж тот парень! — вспомнила я и сказала об этом вслух, и девчата удивленно уставились на меня.

— Узнала я его, вот этого грубияна! Айраном его поила. Он и тогда нагрубил мне...

Вдруг кто-то постучал в дверь. Мы все трое ответили разом: «Войдите».

Айран в бидоне на столе шипел и поднимался.

— Здравствуйте, девушки. Меня зовут Айтек. Я студент из горного. Это я привез вам айран от родителей Софият.

Я незаметно хотела убрать фото со стола, чтобы он не заметил надписи, но Катя ущипнула меня за руку, и я положила фото на прежнее место.

— Садитесь, милости просим, — сквозь зубы процедила Бибигуль и придвинула стул к столу.

Мы с девочками переглянулись и были уже готовы взорваться, но обратили внимание на глаза Айтека. Да, на них нельзя не обратить внимания. Это не глаза, а два солнца. Мне потом девочки говорили, что в глазах Айтека, обращенных только ко мне, они прочитали: «Софият, красавица моя! Я давно знаю тебя и люблю. Я не умею говорить нежностей. Напускаю на себя грубость. Пойми, моя красавица...»

И я тоже стала сама не своя. Глянула украдкой в зеркало, что на стене висело, смотрю и глазам своим не верю. Неужели это я, Софият, такая красивая? Щеки горят, глаза сверкают, как сережки в ушах Бибигуль, и зубы ровные и белые. Разве они всегда у меня были такие?