...Недавно беседовала с группой девятиклассников... к слову пришлось спросить о восходе солнца. И обнаружилось, что из одиннадцати человек ни один не видел восхода солнца.

— А где? — спросили они меня. — В пионерском лагере? Вы смеетесь? Да кто же отпустит!.. Убежать? Выговор обеспечен! В Москве? Но у нас пока солнце вылезет из-за домов — уже в школу бежать надо. Да никто и не сказал ни разу, что восход солнца — это то, что надо видеть...

Я слушала их (в общем-то справедливые) рассуждения и думала: эти, выросшие уже, дети и не представляют себе, что утратили; как же будут они равнодушны к русской поэзии, ко всему тому, что составляет главную прелесть ее лирики. Разве будут любить Никитина, Фета и Тютчева те, кто не знает, не чувствует природы?

Мы разговаривали, а память все подсовывала мне эпизоды из жизни, связанные с лесом и рекой, с первым весенним цветком, первым лучом солнца, теплым, летним утром лермонтовские строки:

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой...

Их не научили видеть эту красоту. А это значит — двойная потеря...

Совсем раннее утро. Поезд приближается к Калязину... Я сквозь дрему слышу названия: Савелово, Скнятино, Ново-Окатово. С волнением и радостью произносит отец эти названия станций. И волнение, и радость передаются и мне, как ожидание необычности и предчувствие чуда.

...Мы едем на подводе. Полинялая Кшенька-лошадка, которую изредка посылали за приезжающими (обычно она только возила воду), не спеша трусит по туманной еще дороге.

Я только и верчусь в телеге: хочу спросить об одном, о втором, но отец вдруг прерывает:

— Потом поговорим, а сейчас молчи и смотри во все глаза! Видишь — все в тумане, можно только угадать, что слева в низине еловый лес, а дальше, взгляни, непонятно — пруд ли небольшой или просто туман лег в ложбинку и прикрыл ее круглым одеялом.

— Повернись! — неожиданно восклицает отец и умолкает. Я поворачиваюсь и ахаю: там, где небо только что было такое серо-прозрачное, как подсвеченное со дна озеро, теперь словно кто-то алой краской мазанул, а маленькая серая тучка вдруг сорвалась и понеслась, распадаясь на клочки. Над далекими крышами деревни Мышино неожиданно возник ослепительный диск солнца, я вижу, явственно вижу, как он увеличивается. Все меняется на глазах, четко виден еловый лес, а полузатопленная колокольня стала совсем близкой и розовой.

— Ну, теперь спрашивай, — говорит отец. А я не могу оторвать глаз от окружающего.

Восход солнца. Ведь он приходит на землю каждое утро. Почему же это так волнует, так запоминается?

В тот год мы проводили лето у бабушки в деревне.

Проснувшись утром, я прежде всего заглянула через щелку в горенку: отец, как всегда, работал за столом.

Тихо проскользнула я в кухню, выпила стакан молока, съела лепешку, отправилась на крыльцо. Решила: буду стеречь, чтобы никакой досужий посетитель не помешал отцу. Села на ступеньку, положила на колени плюшевого кота и, облокотив о его потертый бок книгу Тургенева, принялась, в который раз, перечитывать любимые места.

Солнышко подымалось выше, становилось все теплее. И вдруг за спиной я услышала шаги отца: так легко и стремительно никто, кроме него, не ходил...

Я отстранилась, чтобы он мог пройти, заглянула ему в лицо; оно было озабочено и серьезно.

Что-то наверное не ладится...

Отец покосматил кончиками пальцев мои волосы, сошел с крыльца, надел резиновые сапоги и, махнув на прощанье рукой, пошел к полю. Но завернув за угол, остановился, что-то разглядывая за околицей, и, обернувшись, крикнул:

— Пойдем со мной!

Я мигом скинула тапки, на ходу надела сапожки и побежала за отцом.

Для меня большая радость его приглашение. Я понимала — он не просто идет гулять, он идет подумать...

Мы выходим за околицу и начинаем скользить по невероятной грязище. Отец заговаривает первым:

— Посмотри вон туда, — отец указывает вперед. Я думаю, что он увидел кого-то знакомого, и вглядываюсь вдаль.

Но он поворачивает кончиками пальцев мою голову к полю.

— Вон куда смотри! Ну, что ты видишь?

— Цветы... — отвечаю я.

— А вчера они были?

— Были.

— Такие же?

Я пожимаю плечами, а какие же они могли быть вчера?

— Какие мы собирали вчера цветы? Перечисли!

— Сурепку, одуванчики, лютики.

— Ну?

Я молчу, не понимая, чего же он от меня хочет.

— Цвет, — подсказывает отец.

— Желтый, — подхватываю я неуверенно.

— А сегодня?

— А сегодня? А сегодня желтых не видать, — удивляюсь я.

— Вот именно, — улыбается отец. — Сегодня все красно-сиреневое. Такое чудо случается однажды в начале июня: солнышко славно сдергивает с земли одно покрывало и накидывает другое. И наступает красное лето! — смеется отец. Но вдруг грустнеет. — Вот вырастешь, пойдешь в поле и вспомнишь, как мы с тобой в такой день гуляли в родных краях.

Мне тоже становится грустно. Не впервой отец так говорит: вырастешь и вспомнишь. Словно бы он уже не пойдет со мной тогда, словно уже без него я буду все это видеть. Я не в силах разобраться в своих чувствах, да и будущее так далеко, а сегодня так отрадно... И мне хочется отвлечь отца, порадовать. Я знаю — он всегда доволен, когда я замечаю что-то сама и, присаживаясь на корточки, кричу:

— Смотри, смотри, какое существо перебирается через дорогу.

Отец присаживается рядом, и мы разглядываем черного жука, поспешающего от нас прочь.

И тут я вижу: батюшки, да сколько же на дороге всякой всячины — муравьи, козявки, жучки всех цветов...

— А ты заметила, — показывает отец на это «полевое войско», — все они движутся по дороге не как люди — вдоль, а поперек. А знаешь почему?

Я пожимаю плечами.

— Да потому, что для них наша дорога — это помеха, как для нас, например, река, им надо ее «переплыть», чтобы опять очутиться в родном поле.

— А вон, смотри, кто это? — кричу я, на всякий случай подвигаясь к отцу.

— Да это ежик — как же ты не узнала? — Отец сдергивает кепку и ловко накидывает ее на зверька.

Я разглядываю колючий комок, притаившийся в отцовской кепке, впервые вижу его так близко. Он похож на подушку с иголками. Но вот из подушечки вылезает шевелящийся носик, потом крошечные глаза.

— Папа, давай возьмем его домой.

— А если его кто-то ждет? Видела, как он спешил?

Отец опускает кепку на землю, и мы смотрим, как ежик, постепенно расхрабрившись, выпускает коротенькие ножки и семенит в траву.

Потом мы разглядываем жуков с перламутровыми крылышками, замечаем, что из земляной норки высунулся червяк, повернулся кругом, словно огляделся, и — исчез; слушаем, как стрекочут кузнечики, как пищат невидимые в траве мышата.

— Ой, малыш! — отец с ужасом смотрит на часы, — пора.

Мы идем обратно до ручья, моем ноги, надеваем сапоги, чтобы не влетело от мамы. Как несносно быстро приближается деревня! Я не хочу домой, не хочу расставаться с отцом. Мое сердце переполнено звуками, красками, любовью, радостью жизни... Но вот уже и околица и плетень соседского дома... И вдруг я вижу... Сначала мне кажется, что это большая черная тряпка так странно болтается на ветру, привязанная к высокому шесту. Но вдруг сердце екнуло: это не тряпка, это птица, грач, привязанный за лапу.

— Папа, — кричу я, — что это? Папа!

Отец ловко перемахивает через плетень. Поднимает грача — и начинает отвязывать, но петля затянута крепко.

— Иди сюда, — кричит он мне. Я стою, прижавшись к плетню не в силах шевельнуться.

— Не пойду, боюсь...

— Не бойся, он еще живой, — говорит отец.

Тогда я начинаю карабкаться через жерди. И едва оказываюсь возле отца, он подает мне птицу.

Грач кажется мне невыносимо тяжелым, и я держу его зажмурясь.

Наконец-то веревка развязана... Бездыханного мы несем грача домой.

— Негодяи, — волнуется отец, пытаясь влить грачу в клюв воды из чайной ложки, — привязывать живую птицу пугалом в огороде!

— Он все-таки умер, — заплакала я, увидев, что все усилия отца тщетны: вода вытекает из беспомощно открытого клюва, глаза остекленели.

— Перестань, — резко говорит отец. — Тащи скорее ножницы.

Я бегу в дом. Руки мои немеют, я бессмысленно шарю в мамином рабочем ящике, спешу, дергаю, но ножницы все больше запутываются в нитках.

— Спокойнее, — кричит с крыльца отец, — от спешки только опоздаем.

«Он еще жив», — проносится в голове, и я отчаянным усилием высвобождаю ножницы.

— Держи, — протягивает мне отец черную лапку грача, — надо пустить кровь.

У меня темнеет в глазах: сейчас отрежет лапку.

«Держись, держись, — внушаю я себе, — ради жизни стоит поступиться и лапкой». Раздается «щелк», я невольно открываю глаза: лапка на месте — отец только очень высоко отрезал ноготок, и из маленькой ранки быстро капает кровь.

— Ну, теперь будет жить, — радостно восклицает отец, — полетает еще!

...Жил грач у нас на огороде под перевернутой корзинкой для грибов. Поправлялся... Сначала он все время падал, волочилось его крыло, он хромал, ничего не ел.

И как же мы радовались, когда он взял первого червяка! А потом дело быстро пошло на поправку, он уже стал сам вылезать из-под корзинки, искал червяков между грядами цветущей картошки, а однажды полетел.

— Ой, папа, улетит! — испугалась я.

— Не улетит, — улыбнулся отец... — Думается, есть у него и чувство благодарности, и простая привязанность. Вернется!

И грач вернулся.

Я кормила его, любила, оберегала. Он ходил за мной по огороду как собачонка. Но все же грач больше привязался к отцу. Когда в солнечные дни отец работал в огороде под старой березой, грач садился на нижнюю ветку и наблюдал за каждым движением отца. Когда же папа уходил, грач носился над ним, провожая до самого крыльца.

Все лето грач жил у нас. В конце августа мы уехали в Москву, оставив грача на попечение бабушки. Но мы старались приезжать к ней каждое воскресенье. И грач встречал нас вместе с бабушкой у ворот. И вот осенью, сереньким воскресным днем, я услышала тревожный крик птицы. Мы выбежали с отцом на крыльцо. Грач сидел на перилах, смотрел на нас и кричал, широко раскрывая клюв.

— Он заболел, — испугалась я.

— Да нет, он прощается, улетает...

На следующую весну грач снова появился у нас на огороде, зашел под свою корзинку, побродил по огороду, сел к отцу на плечо. Был он блестящий, черный, веселый. Потом улетел.

— Вероятно, облюбовал гнездо, — предположил отец. — У него семейные дела...

* * *

Мы поселились в двухэтажном кирпичном доме, что теперь едва виден из-за обступивших его деревьев. Кажется, тополя захлестывают наш дом с крышей своей серебристо-зеленой листвой. Среди других деревьев — выше и красивее всех мой тополь. Сколько воспоминаний может быть связано с одним деревцем!.. Ведь когда мы переехали сюда, тут не только кустики — трава не росла.

Поселок строили на месте пустыря, и когда копали котлованы для фундаментов, землю будто наизнанку вывернули: на поверхности очутилось несметное количество щебня, битого стекла, железного хлама. Посреди этого хаоса мы, ребята, нашли тогда себе занятия: то копались во всем этом хламе, то качались на хлипких мостках, перекинутых через строительные траншеи, то прыгали через них — кто дальше.

— Когда это кончится? — сердился отец.

Но конца не было: траншеи, как водится, то зарывали, то снова разрывали. Водопроводчики положат трубы — закопают, а придут электрики — снова разроют; только газовщики зароют — ан, разрешили телефон тянуть.

Но вот, наконец, жильцы дома вздохнули с облегчением: «Ну, кажется, все».

— Теперь можно подумать, что делать на земле, — сказал отец.

— А что на ней делать? — удивилась я, не очень-то разделявшая отцовскую радость по поводу исчезновения траншей.

— Украшать ее надо. Разве так можно жить — дикарями вырастете!..

Отец взял старое ведро и позвал меня собирать мусор под окнами. Сперва мне было жаль железяк и стеклышек, и я потихоньку прятала самые интересные под лестницей. Но когда передо мною очутилась бархатная поверхность земли, когда отец принес грабли, я забросила свои игрушки: как и он, стала растирать в ладонях каждый слежавшийся комочек земли.

— Смотри, — шепнул он мне, — соседи тоже вышли расчищать площадки перед окнами.

Работать стало еще веселее... А потом все собрались на очищенной поляне и началось обсуждение, как озеленять поселок, как планировать посадки. Решили подать заявление в домоуправление, чтобы дали саженцы, машины, специалистов.

Отец было заикнулся:

— Да чего нам ждать-то, давайте сами все сделаем.

Но его не поддержали:

— Кто отвечает за благоустройство поселка, тот пускай и действует! А не сделают, так подадим жалобу в трест озеленения.

Но хотя жалобу и послали, лето проходило, а вокруг наших домов по-прежнему росли только лопухи и крапива.

И вот однажды — дело было уже осенью — отец сказал:

— Одевайся, поедем.

— Куда? — встрепенулась я, по его тону почуяв, что предстоит что-то интересное.

— К Кремлю поедем.

— А зачем?

— По важному вопросу... Там увидишь!

Ну, я уж и сама догадалась: последние дни отец все чаще говорил об озеленении — значит решил действовать сам.

С гордостью прошла я с отцом по поселку: он-то уж добьется!

Когда мы на проспекте Маркса сошли с автобуса, я стала оглядываться: в какое же из этих высоких, представительных зданий мы пойдем требовать деревья.

Но отец неожиданно повел меня в Александровский сад, что находится под самой Кремлевской стеною. Этот сад был нашим любимым местом в Москве: мы отсюда ходили в Мавзолей к Ленину, да и так просто приезжали — отдохнуть, посидеть на скамеечке в тенистой аллее, поговорить или, как говорил отец, «пошептаться» по душам. Здесь рассказывал он мне обо всем, что происходило возле этой могучей стены, устремившей свои грозные и прекрасные зубцы высоко в небо; о боях и победах; о подвигах и славе нашей родины.

И теперь мы сели на свою скамеечку, и я приготовилась было послушать отца, но он спросил, указывая рукой на тополя.

— Нравятся они тебе?

— Еще бы! — воскликнула я, разглядывая красивые листья, трепетавшие в свете прозрачного и прохладного осеннего дня. — Попросить у треста озеленения такие деревья! Вот бы нам эти тополя в поселок! А, папа?

— Будут! — ответил он и вдруг быстро вскочил на скамейку, ловко подтянулся на дерево и одним махом срезал веточку тополя.

— Пошли!

Я весело побежала за отцом. И мы сели в автобус.

— Куда же мы, папа?

— Домой!

— А дальше что?

— А дальше, — улыбнулся отец, — сама увидишь!

Через несколько дней, когда веточка, стоявшая в стеклянной банке, выпустила корешки, отец дал мне лопату, и я посадила ее в мягкую землю.

Жалким и беспомощным показался мне этот закачавшийся на осеннем ветру прутик.

— Только и всего! — подумала я... Я была глубоко разочарована. Огромные деревья, которые, мне казалось, даст нам трест озеленения, все еще грезились мне. Я сказала об этом отцу.

— Ну, так было бы не интересно, — возразил он. — Это был бы чужой труд, чужие воспоминания, а это деревце будет расти вместе с тобой, ты его полюбишь...

— Что ж, оно так и будет одно на весь поселок, — не унималась я, мало понимая значение отцовских слов.

— Ну, почему же одно, надеюсь, что нет... Посмотрим, имей терпение.

Терпеть пришлось долго — до весны. А весной мы поехали к бабушке в деревню и привезли оттуда кусты смородины, жасмина и шиповника. Впрочем, пока это были только названия — в земле торчали такие же, как и наш тополек, жалкие серые прутики. Мы посадили их под окнами нашего и соседнего дома, на детской площадке.

Когда пригрело солнце, первым ожил тополь, почки лопнули и на слабеньком стволе появились листья. Они быстро росли.

Люди, проходившие мимо, останавливались и спрашивали:

— Что за деревце! Нигде еще на бульварах и почки не лопнули, а тут... что за прелесть. Откуда такое чудо?

— Это тополь, — отвечал отец, — поглядывая на меня. — А откуда он — секрет...

— Вот молодцы! — говорили люди, замечая и другие посадки. — Озеленяются, никакого треста не ждут, а мы только время теряем.

И многие, чтобы не упустить весну, стали раздобывать саженцы и рассаду. Скоро страсть эта охватила весь поселок, и какие садоводческие таланты обнаружились!

Через год я заметила, что в разных краях поселка распускаются на саженцах такие же листья, как на нашем тополе. Отец обрадовался:

— Вот хорошо-то! Будут расти тополиные дети...

Годы летят незаметно. И совсем скоро зазеленел наш поселок: зацвели яблони, вишни, каштаны, сирень, рябина, заблестели стволы берез...

И откуда бы ни приезжали теперь к нам люди, они неизменно радуются.

— Ну и благодать! Вот молодцы! В центре города такое зеленое чудо!

...А наш-то с отцом тополь был всему началом!