Мне хочется рассказать вам, дорогие читатели, о своей работе, о выпусках передачи «От всей души» и вообще о телевидении восьмидесятых годов. Но как мне вынести за скобки свою телевизионную молодость, совпавшую по времени с молодостью телевидения? А впрочем, зачем? Перед вами публичное объяснение в любви, в любви к телевидению. Именно это я и намерена сделать, а лучшей точки отсчета, чем Шуховская башня, не найти.

В пятидесятые и шестидесятые только она посылала в эфир программы Центрального телевидения. А 7 ноября 1967 года ее преемница и наследница — Останкинская башня послала в эфир первый телевизионный сигнал. С тех пор без Шуховской и Останкинской башен немыслим облик Москвы, и в сознании каждого, кто работает на телевидении четверть века, немного больше или немного меньше, они нерасторжимы. Я и теперь регулярно езжу на Шаболовку вести передачи «Спокойной ночи, малыши!». Но Шуховской башни, к сожалению, уже нет, ее демонтировали.

Как-то один из телевизионных операторов передал мне разговор со своей пятилетней дочерью.

— Смотри, ты еще кашу не съела, а тетя Валя уже на экране.

— Папа, это не тетя Валя!

— А кто же это, по-твоему?

— Это ее дочка.

— Ну и фантазерка же ты!

— Папа, ты же сам говорил, что, когда был маленьким, тетя Валя рассказывала тебе перед сном сказки. Но ведь ты уже большой!..

...Не помню, какой это был год во второй половине пятидесятых. В эфире передача редакции пропаганды. В маленькой студии, теперь она кажется просто крошечной, за столиком сидел ее ведущий, а рядом я. В передаче участия я не принимала, и камера показывала только моего коллегу. После окончания передачи я должна была объявить программу передач на завтра. Объявления в те времена были пространные, многословные, аннотации к передачам подробные. Сначала читалось расписание по первой программе с точным указанием часов и минут, а потом — по второй.

Справа от меня стоял монитор, на котором было изображение, адекватное тому, которое шло в эфир. Передача подошла к концу, вижу, как ведущий собирает свои записки, которыми он так ни разу и не воспользовался, встает из-за стола... И вдруг, глядя на монитор, я понимаю, что он машинально подхватил и мои листочки. Посмотрела на свой край стола и похолодела — он был пуст. Мой же рассеянный сосед тем временем на цыпочках, чтобы мне не помешать, уже направлялся к выходу из студии.

В этот момент включилась моя камера. Самое простое было окликнуть его и в шутливой форме попросить не лишать зрителей информации о завтрашних программах. (Тогда еженедельник «Говорит и показывает Москва» не издавался, а центральные газеты телевизионных программ не печатали.) Но о том, чтобы нарушить дикторскую дисциплину, я и подумать не могла. Все наши действия были строго регламентированы, никаких отклонений мы себе не позволяли.

Словом, я в кадре, а делать мне нечего. Не знаю, сколько длилась пауза. Это был мой первый экспромт в эфире — вынужденный: «Дорогие товарищи! К сожалению, я не могу вас познакомить с программой передач на завтра, но, поверьте, она будет разнообразной и интересной».

Я никогда не вела дневников, не собирала архива. (Когда-то даже гордилась этим.) Так что теперь приходится надеяться только на память (спасибо, что хоть не жалуюсь на нее). Стол мой пуст так же, как и тогда в эфире...

Я хорошо чувствую себя с микрофоном в руке и значительно менее уверенно с пером.

Кстати, вспомнила сейчас свой первый микрофон. Я в Москве. Позади Тамбовский драматический театр, роли молодых героинь, впереди — одни надежды, которые по молодости трудно отличить от иллюзий. Денег нет. Работы тоже. Знакомый режиссер пригласил принять участие в представлении на новогодней елке в Центральном Доме Советской Армии. С радостью согласилась, но простуда, как всегда, не вовремя. Когда пришла на репетицию, оказалось, что все роли уже распределены. Видно, уж очень было у меня огорченное лицо. «Будешь диктором», — сказал режиссер.

Я была готова на все. И вот я в крошечной будке, с маленьким пультом и большим, по нынешним понятиям, микрофоном. Мне показали, как его включать, объяснили, что при этом зажигается красная кнопка, и дали дежурный текст. Как я волновалась, репетируя его дома! А содержал он самую элементарную информацию. Перед началом представления я обращалась к родителям. Поздравив их с Новым годом, объясняла, где находятся раздевалки, называла время окончания спектакля и предлагала подождать своих детей в нижнем фойе.

И так десять дней подряд по три раза в день читала я один и тот же текст, не отступая даже от запятой. Знала его наизусть, но оторваться от него не могла. И теперь помню мой первый дикторский текст наизусть. Вот так судьба свела меня и с микрофоном, и с профессией диктора!

«ПАРОХОДУ И ЧЕЛОВЕКУ»

Живет в моем сознании человек, которого, кажется мне, я прекрасно знаю. Живет он именно в сознании, а не в памяти. С этим человеком мне так и не довелось встретиться. Никогда! Но я вижу его улыбку, слышу его голос, даже знаю походку. Так много мне о нем рассказывала Марьяна Краснянская, рассказывала увлеченно, образно, темпераментно. Именно от нее, автора сценария передачи «От всей души», я получила первый заряд влюбленности в своего героя. Хочу заранее оговориться, что цитат из сценария мне не избежать.

Георгий Константинович Прокус родился в Одессе. Отчаянный был парень. Матери, у которых дочки на выданье, боялись его как огня.

Приглянулась ему девушка, пришел он свататься. От волнения хотел налить воды из графина — горлышко в руке так и осталось. Конечно, жениху было отказано. Однако через несколько дней, похитив невесту, он увез ее в Калининград.

В 1941 году лейтенант Георгий Прокус стал командиром бронекатера 71. Потом воевал под Сталинградом, в одном из боев был тяжело ранен. После госпиталя нашел свой катер уже на Азове. Когда матросы увидели своего командира, грянуло матросское «ура — Прокусу!». Члены экипажа внесли на руках своего командира на капитанский мостик.

В историю Дунайской флотилии бронекатер 71 вошел под названием «Бессмертный». За всю войну он не потерял ни одного члена экипажа. Фашисты его боялись, за ним гонялись, но катер выходил невредимым из самых невероятных ситуаций.

Лихой был человек Прокус: в поверженном Берлине он, например, на мотоцикле въехал в ресторан на третий этаж. Маленький эпизод этот удивительно вписывается в его образ.

Последние двадцать пять лет капитан дальнего плавания Георгий Прокус плавал на рыболовецком траулере, приписанном к одному из колхозов в Калининградской области. Говорили, что у моря нет тайн от Прокуса — план всегда выполнял.

В беседе с Георгием Константиновичем М. Краснянская узнала, что после войны он ни разу не виделся с экипажем своего «Бессмертного». Начался поиск. С радостью приняли бывшие моряки приглашение приехать на передачу.

За две недели до записи, вручая комсомольские билеты матросам, Георгий Константинович Прокус скоропостижно скончался. Что делать? Отменять передачу? Но потом решили: наш долг — поставить памятник Прокусу — памятник в эфире. Но эфир быстротечен. Правда, видеозапись всех выпусков, смею надеяться, станет частицей летописи наших дней, но это — будущее... И стала Главная редакция программ для молодежи хлопотать об увековечении памяти легендарного человека. Нас поддержали в Гостелерадио СССР.

Настал день передачи. Эпизод, посвященный памяти Прокуса, шел последним. Очень нелегко далась мне эта передача, особенно ее финал. По сценарию вызываю на сцену членов экипажа бронекатера 71. Никто из них не знает, что в Калининград пригласили всех боевых соратников Прокуса. Возможно, кто-то и догадывался, но были приняты все меры предосторожности, чтобы они не встретились, и все-таки двоим это удалось.

«Мне нужен номер, я приехал на передачу "От всей души"», — говорит приезжий администратору. Второй, заполняя регистрационную карточку в эти минуты, слышит удивительно знакомый голос... и произошла встреча вне передачи. Даже вдову Прокуса просили в этот день не подходить к телефону. Скажете — бесчеловечно, но делали это с одной целью: чтобы чувства людей не тиражированные, а первородные вырвались прямо в эфир.

В зал бывших бойцов вводили по очереди, места у них были в разных рядах.

Итак, вызываю на сцену членов гвардейского экипажа бронекатера «Бессмертный», прошедшего Волгу, Азовское и Черное моря, Дунай и Вислу. Словно прозвучала морская команда: «Свистать всех наверх!» Идут гвардии старшина Виктор Васильев, старшина первой статьи Яков Григоренко, командир отделения мотористов Сергей Гилев, бессменный радист, комсорг и помощник командира Тимофей Литвин. Поднимаются пулеметчики Петр Козенков и Владимир Корнильцев, особо отличившиеся во время тарана десантного корабля.

Старые бойцы стоят на сцене молча, не только радости, но даже удивления неожиданной встречей не выражают их лица. Наверное, иначе и быть не могло — приглашали их в гости к живому, а приехали они к памяти о живом. Но ведь наша передача не может быть некрологом, она о жизни!

Последним на сцену поднялся сигнальщик, гвардии старшина второй статьи Николай Шилин. На одной из боевых операций Николай, стоя на мостике «Бессмертного», увидел большое скопление сил противника и доложил Прокусу.

— Немедленно передать командиру бригады!

Через минуту сигнальщик принял приказ с берега: «Честь вам, что обнаружили, вам и уничтожить врага!»

Смотрела я на него и думала: был бы жив Прокус, просигналил бы сейчас Шилин и от имени «Бессмертного» поздравил бы своего капитана.

Но уже звучит прощальная морская песня. Стою у правой кулисы. Сейчас я произнесу традиционные финальные слова: «Вот и подходит к концу наша передача». Сама думаю: как же быть? Не получилась передача.

Солист поет последний куплет, и вдруг помощник режиссера буквально затаскивает меня за кулису и вручает мне долгожданную телеграмму: «Одному из кораблей Балтийского флота присвоено имя ГЕОРГИЯ ПРОКУСА».

Бурей оваций взорвался зал, братание на сцене. Как мы были счастливы!

Бороздит теперь морские просторы «Георгий Прокус». И не покидает всех нас, работавших над передачей, чувство гордости, что телевидение от всей души отдало эфир «пароходу и человеку» Георгию Прокусу.

ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНИЕ!

В песне «Старинные часы» есть такие слова: «Жизнь невозможно повернуть назад, и время ни на миг не остановишь». Формально возразить нечего — попробуй останови его! Но осмыслить можно только остановившееся мгновение, а если этого не случится, человек будет бессилен перед вечностью.

Вспоминаю звездный час человечества, когда его первый посланец сделал первый виток на космической орбите. Гагарин в космосе! Телевидение в этот день вело много прямых репортажей, в одном из них — с Центральной телефонной станции — я принимала участие.

Вряд ли смогу добавить хотя бы штрих к тому, что знают люди о Юрии Алексеевиче Гагарине. Бессильна передать и то, что творилось в эти сто восемь гагаринских минут на Центральной телефонной станции. (Тогда она находилась на Зубовской площади.) В огромном зале шестьдесят — семьдесят телефонисток, и все они жестами, взглядами поздравляли друг друга.

Соединяли они моментально и виртуозно: Париж! Лондон! Киев! Алма-Ата! Вашингтон! Прага! Тбилиси! Варшава! Ташкент! Хельсинки... На разных языках произносилось только одно имя — Гагарин.

Не знаю, перекрыт ли рекорд по количеству телефонных соединений 12 апреля 1961 года. Думаю, вряд ли. Но в каком измерении можно вычислить, насколько потеплел политический климат на планете после полета Юрия Алексеевича Гагарина!

Благодарю телевизионную судьбу уже за одно то, что мы, дикторы, одними из первых на земле увидели Гагарина сразу после полета. Юрий Алексеевич приехал к нам в студию. Помню первое свое впечатление: какого же он маленького роста! Но лицо такое родное... И это чувство родства осталось на всю жизнь!

Передача длилась три часа. Не забуду, как прекрасно пел Иван Семенович Козловский вместе с Полем Робсоном.

У зари-то, у зореньки много ясных звезд,

А у темной-то ноченьки их не перечтешь...

Горят звездочки ясные, пламенно горят.

Моему-то сердцу бедному что-то говорят.

Потом была встреча на Красной площади. Вместе с Юрием Фокиным мы вели репортаж о митинге, посвященном первому космическому полету. Тысячи улыбающихся Гагариных плыли на транспарантах по Красной площади, а сам он стоял на трибуне Мавзолея, такой же улыбающийся и простой, с такими же добрыми глазами. Только улыбка и глаза и простота были живые.

Такой многолюдной Красную площадь я помню в День Победы — 9 мая 1945 года.

Но вот закончился митинг, а площадь все кипела, бурлила радостью...

...Репортаж о похоронах Юрия Алексеевича Гагарина мы вели с Ю. Фокиным из студии на Шаболовке. Курить в ней строго запрещено. За все годы не помню случая, чтобы этот порядок нарушался. Но блюститель порядка — пожарный сам принес мне пепельницу. Наверное, он понимал, как трудно было преодолеть горестное волнение, собраться, обрести форму, чтобы начать этот репортаж...

У меня осталось две фотографии. На одной я протягиваю Юрию Алексеевичу коробку с пленкой и пожимаю ему руку. На другой он в скафандре. И внизу автограф: «Дорогой Валюше. Ю. Гагарин».

«МОГУ ПРЕДЛОЖИТЬ ВАМ ВРЕМЕННО ПОРАБОТАТЬ ПОМОЩНИКОМ РЕЖИССЕРА»

1954 год... Случайно узнаю, что на телевидении объявлен конкурс на замещение вакансий дикторов. Отчего бы не попробовать? Не было ни сомнений, ни колебаний. Чем объяснялось такое бесстрашие — самонадеянностью или уверенностью в своих силах? Пожалуй, ни тем, ни другим. Скорее всего невежеством. Я не только не представляла, что это за профессия, но до того дня, как переступила порог Шаболовки, не видела ни одной телевизионной передачи.

Видеозаписи не было. По четвергам телевидение не работало, у эфира был выходной день. Пятидесятые годы можно было бы назвать детством телевидения. Я вспоминаю их без всякого снисхождения. Разве детство может вызывать такое чувство? Ведь это целый мир, в который не так-то легко проникнуть. Однако все же можно попытаться, если тобой не будет владеть чувство превосходства.

У каждого есть дорогие для него воспоминания детства — первой поездки с родителями в цирк или первой новогодней елки, а может быть, пирогов с румяной корочкой, которые пекла бабушка. Мне, например, из детства, не раннего, а скорее времени прощания с детством, запомнилось мое первое публичное выступление. Я стою на сцене ленинградского Дома кооперации на Каменноостровском проспекте. Последний тур городского смотра. На мне матроска, плиссированная юбка. Читаю Маяковского — отрывок из поэмы «Владимир Ильич Ленин».

Ощущение безудержной радости помню до сих пор. Меня слушали, я это поняла, потому что услышала тишину. Тишину не глухую, не мертвую, а живую. Ту, выше которой для тебя, стоящей на сцене, не может быть ничего. Не знаю, как я читала, ведь девочке вообще трудно читать Маяковского. Помню лишь, что я из своего ленинградского детства видела семнадцатый год. И сегодня мысленно благодарю тех зрителей за внимание, доброту, чуткость — за тишину! Через несколько дней я потеряла в трамвае именной позолоченный жетон, удостоверявший, что Валя Леонтьева получила первую премию на городском смотре художественной самодеятельности в 1935 году. Папа хотел получить дубликат, но из этого ничего не вышло.

Когда я пришла на конкурс дикторов телевидения, там работали всего двое: Ольга Чепурова и Нина Кондратова.

Конкурсантов было человек семьдесят, одни девушки. Настала моя очередь. Оператор Владимир Киракосов усадил меня и предупредил, что я должна смотреть в объектив телевизионной камеры. Меня попросили прочесть либретто «Лебединого озера». Балет я уже тогда любила, и невольно получилось так, что я скорее рассказала содержание, нежели прочла либретто. Вышло так, что я как бы общалась с теми, от кого теперь зависела моя судьба.

Общение! Альфа и омега дикторской профессии. Тогда я об этом и не подозревала. Но добрые внимательные глаза Володи Киракосова, стоявшего за камерой, располагали к простой, доверительной, неофициальной интонации. Сейчас студия, в которой я познакомилась с этим удивительным человеком, носит его имя.

После конкурса меня пригласили к директору.

— Вы прошли, — сказала мне Валентина Николаевна Шароева. — Но пока у нас нет штатных единиц. Могу предложить временно поработать помощником режиссера.

В те годы на телевидении был институт помощников режиссеров. Требования были очень высокие, работу их ценили. Зачисляли на должность помощника режиссера только людей с высшим образованием, преимущественно с актерским.

Художественным руководителем телевидения был в ту пору Сергей Петрович Алексеев, режиссер большой культуры и удивительного такта. Он умел увлечь работой над передачей всю бригаду, умел поднять престиж любой телевизионной профессии, пробудить в каждом чувство высочайшей ответственности за то, что он делает.

Моей задачей было отбирать материал для передач, договариваться с людьми. Во время передач я чувствовала себя полпредом телевидения в студии. Режиссер, ассистент, звукорежиссер, а часто и редактор находились в аппаратной за пультом, операторы стояли за камерами, а помощник режиссера отвечал за готовность участников, за реквизит и изобразительный материал, за порядок и дисциплину в студии. В те времена эфир был «живой», предварительной записи не было, потому никто не имел права на ошибку.

Прошло три месяца, все забыли, что я жду заветную дикторскую единицу. Но я этим жила.

Однажды я готовила репетицию передачи о Левитане и Чайковском. Принесла в студию репродукции картин Левитана, наклеенные на паспарту, расставила их, как указано в сценарии, на пюпитры для показа двумя камерами. Техника была такова: пока камера показывает одну фотографию, на пюпитр, установленный перед другой камерой, помощник режиссера ставит другую. Звукорежиссер начал работу над музыкальным оформлением. Ждали актрису. (В те годы текст передачи в кадре и за кадром читали не дикторы, а актеры.) А пока отрепетировали с операторами и ассистентом режиссера показ репродукций — отъезд до общего плана, укрупнение, показ отдельных фрагментов картин. Актрисы все не было.

Тогда режиссер передачи Г. А. Холопова попросила меня прочесть текст передачи за кадром. Я надела наушники. Текст был хорошо мне знаком, поскольку по заданию режиссера я подбирала весь изобразительный материал. Может быть, от сознания, что это только репетиция, что, кроме режиссерской бригады и инженеров в аппаратной, меня никто не слышит, я была свободна и раскованна, очарованная левитановским пейзажем и музыкой Чайковского. Я понимала, что от моего внутреннего состояния зависит в определенной степени, как будет воспринята передача. Читаю и вдруг слышу в наушники: «Как читает!»

Вечером на передачу пришла актриса. Мне не понравилось, как она читала. Да мне и не могло понравиться. Ведь я была в плену собственного видения, в плену несостоявшегося его величества Случая. Мне казалось, что я и только я смогла проникнуться настроением левитановских просторов, чуть подернутых дымкой прозрачной грусти, и той музыки, которая выражала гармонию в природе и пробуждала в человеке «силы необъятные». После передачи шла домой как после прекрасного и, увы, несостоявшегося дебюта. Не знаю, в какой клубок переплелись во мне радость и огорчение. Наверное, огорчения было больше, но услышанная мною реплика «Как читает!» звучала колокольным звоном.

Много позже я поняла, что диктор должен оставаться диктором, а актер, читающий текст за кадром, находить совсем иные средства художественной выразительности, нежели те, к которым он привык в своей профессии. Читать за кадром, не украшая, не расцвечивая текст, не навязывая его, а донося основную мысль и нюансы, как бы давая возможность каждому зрителю в зависимости от его индивидуальности самому прочесть текст. Для такого чтения нужна школа. У меня ее не было.

«ЧТОБЫ БОЛЬШЕ ЕЕ В ЭФИРЕ НЕ БЫЛО!»

Я продолжала работать помощником режиссера.

Прошло несколько месяцев.

В четверг, а я уже говорила, что это был выходной день на телевидении, меня вдруг вызвали на работу. Нины Кондратовой и Оли Чепуровой не было в Москве. Вызвали меня к директору студии. Валентина Николаевна Шароева сказала:

— В пятницу вам предстоит представить в эфире нашу гостью — англичанку из телекомпании Би-би-си. Это ваш дебют. Все будет зависеть от вас.

Уснуть мне ночью не удалось. Я вызубрила текст. Наверное, он отскакивал от меня как от стенки горох. И вот я перед камерой. Мы с англичанкой сидели метрах в трех друг от друга. Режиссером передачи был Сергей Петрович Алексеев. Он хорошо знал и понимал искусство, работал с большой самоотдачей, требовательностью к себе и другим. Включив громкоговорящую связь, режиссер объявил, что до начала передачи осталось пять минут. У меня задрожали колени. «Осталось четыре, три, две, одна...» Тогда еще не было космических стартов, но другого сравнения я не найду.

Нервная дрожь не только не унялась — внутри у меня похолодело, в горле пересохло. Загорелся красный глазок телевизионной камеры, которая показывала меня. Ведь передача начиналась с представления гостьи. Что я говорила, не помню.

Ираклий Луарсабович Андроников видел эту передачу. Вот его отзыв: «Это было чудовищное зрелище. В эфире появилась молодая перепуганная женщина, глаза которой были обращены внутрь. Она читала строчки на своем мозговом экране, ничего не понимая из того, что говорит. Вид у нее был, как будто ее вели на эшафот!»

Глазок моей камеры погас, в эфире появилась англичанка — спокойная, раскованная, умеющая мыслить в кадре. Контраст был невероятный! Не успела кончиться передача, председатель радиокомитета позвонил Валентине Николаевне Шароевой и спросил: «Что это было?» — «Это наш новый диктор Леонтьева», — ответила директор. «Чтобы больше ее в эфире не было!» Указание было однозначным и не оставляло никакой надежды...

Знаю, что проваливались даже большие актеры. Впоследствии они с удовольствием рассказывали о своем провале, даже гордились таким фактом своей биографии. Вероятно, это своеобразное кокетство, а может быть, и сатисфакция — месть экзаменаторам: мол, не сумел разглядеть. Но я сатисфакции и не требую. Председатель радиокомитета был прав — нельзя показывать в эфире диктора, идущего на эшафот.

«Чтобы больше ее в эфире не было!»

На следующее утро я обливалась слезами дома у Ольги Сергеевны Высоцкой, диктора Всесоюзного радио, ныне народной артистки СССР. (После того как я прошла конкурс дикторов, вместе с Ниной и Олей я занималась у Ольги Сергеевны Высоцкой.) Председатель радиокомитета все же учел ее мнение, и меня приняли в дикторы.

«КТО ЗА ВАМИ ГНАЛСЯ?»

Высоцкая уже тогда была большим мастером. Но отношения у нас сложились на равных. С каким тактом она «сдирала с меня шкуру» (это ее любимое выражение)!

Следила за каждым моим появлением в эфире, пусть даже это было простым объявлением следующей передачи. Только переступишь порог дикторской — телефонный звонок:

— Валюня (Ольга Сергеевна и сейчас меня так называет), вот сегодня хорошо представила передачу, заинтересованно. Мне сразу захотелось ее посмотреть».

Но чаще я слышала строгую, спокойную и доверительную интонацию:

— Ничего не поняла. Кому говорила? Кто за вами гнался? Вспомните, о чем мы вчера говорили.

Часто с экрана я обращалась именно к Высоцкой. Прихожу как-то к Ольге Сергеевне (мы часто занимались у нее дома), она открывает мне дверь и смеется:

— Знаете, Валюня, что сейчас было? Сижу, обедаю, неожиданно слышу по радио свой голос. Вслушиваюсь: вроде я этого не читала. И вдруг поняла — это же вы, Валюня!

Понимаю, что ей это приятно. А мне? Я была счастлива. Надо же — сама Ольга Сергеевна Высоцкая во мне себя узнала!

Мне хотелось подражать ей во всем, даже голос свой я старалась «сделать» под Высоцкую. И длилось это годы, пока мысль Ольги Сергеевны, что сила — в сдержанности, не стала моей собственной, пока я не обрела самостоятельности.

После каждой передачи «От всей души» я обязательно звоню Ольге Сергеевне, и, бывает, она «сдирает с меня шкуру». Но кому же это делать, как не человеку, который вывел меня в люди!

На следующий день после злополучного дебюта меня зачислили в штат, правда, на полставки. Я работала и диктором, и помощником режиссера — иногда за камерой, иногда перед ней.

Теперь, спустя почти тридцать с лишним лет после дебюта, оплаканного мною, хочу еще раз объясниться в любви к телевидению. Это мое призвание. Моя жизнь. Моя страсть. Мое прошлое, настоящее и, сколько позволят силы, мой завтрашний день.

НА ВСЮ ОСТАВШУЮСЯ ЖИЗНЬ

Часто задаю себе вопрос: получи я после неудачного дебюта приглашение в театр, распрощалась бы я с телевидением или продолжала бы стоять за камерой рядом с оператором в надежде на лучшие времена? Скорее всего ушла бы. Начиная свои записи, дала слово быть искренней и ни в чем не лукавить. Даже не подозревала, как это трудно. Ловлю себя на том, что невольно пытаюсь вооружить Валю Леонтьеву пятидесятых годов моим сегодняшним опытом, жизненным и профессиональным. А ведь тридцать лет назад я и подумать не могла, что пришла на телевидение на всю оставшуюся жизнь, что смыслом и содержанием моей жизни станет профессия диктора, телевизионной ведущей.

Работая на телевидении, приглашений в театр я не получала. Мельпомена не одарила меня своим вниманием.

Обычно летом, когда в театрах закрывался сезон, в помещении Всероссийского театрального общества возникала актерская биржа. Режиссеры приезжали из провинции в поисках талантливых артистов, артисты искали талантливых режиссеров. «Вот найти бы мне Джульетту, я поставлю такой спектакль, такой...» Или: «Наконец-то придет режиссер и увидит во мне Гамлета, и сыграю я его так...»

Какая она была могущественная, влиятельная и многообещающая, эта театральная биржа!

Здесь можно было встретить тех, кто уже давно пережил быстротечную славу любимца публики, и тех, кому это не дано было узнать.

Какая она была убогая, унизительная, оскорбляющая чувство человеческого достоинства, эта актерская биржа! Приходила на биржу и молодежь, недавние выпускники театральных училищ, уже узнавшие, почем фунт лиха. Приходили сюда и корифеи, которых знала вся театральная Россия. Будучи в Москве проездом, они появлялись на бирже, чтобы повидаться с товарищами, узнать последние новости, подбодрить неудачников, похлопать по плечу новых звезд, появлявшихся на провинциальном театральном небосклоне, а то и действительно заинтересованно и энергично вмешаться в чью-то актерскую судьбу. Помочь!

По большому залу Дома актера, как по театральному фойе, в антрактах прогуливалась публика. (Разумеется, не публика — актеры.) Это был не антракт, а самый настоящий спектакль. Костюмы наимоднейшие, грима на донских лицах предостаточно. Голоса форсированны, диалоги насыщены восклицаниями, интонации мажорные, эмоции открытые, преувеличенные, в жестах подчеркнутое радушие. Те, кому не везло, позволяли себе легкий скепсис по поводу жизни вообще и театральной в частности. У всех свобода выражения, легкая эмоциональная возбудимость — словом, актерская природа нараспашку.

Юные Джульетты, не скрывая некоторого пренебрежения к провинции (все-таки окончен столичный театральный институт), на глазах теряли уверенность. А те из актеров старшего поколения, кто понимал, что капитуляция близка, занимали круговую оборону — вместо галстука бабочка гигантских размеров, бодряческий тон преуспевающего деятеля, за которым прячется тревожная настороженность, и обязательно солидный портфель, разбухший от фотографий в ролях и рецензий в местных газетах. Впрочем, фотографии и рецензии были у всех, количество их определял или возраст, или успех. Контракты подписывались здесь же. Здесь же актеры получали подъемные. К концу лета биржа редела. Оставались закоренелые неудачники да «разборчивые невесты». Но в результате все утрясалось, и так до следующего сезона.

Немодное это у нас слово — «провинция». Принято говорить: «периферия», «периферийный театр». Часто, критикуя какой-нибудь московский или ленинградский театр, говорят: «Какой он провинциальный!» И вкладывают в это определение и дешевое подражание новым веяниям в режиссуре, актерской игре, сценографии, и старый, пропылившийся бархат кулис. Отсутствие интеллектуального начала. Плохой вкус. И желание любой ценой быть современным, часто путая при этом современность с модой. Словом, все, что угодно, оказывается, может вместить этот тихий и скромный с виду эпитет — провинциальный.

А я люблю театральную провинцию. Это моя юность, и этим для меня все сказано. Сужу по своему скромному актерскому опыту: провинциальный театр — это ежедневный тяжелый труд и фанатичная преданность делу. Это одна из традиций русского театра. Помните, как написал провинциальных актрис А. Н. Островский — Негину, Кручинину? А Несчастливцев в «Лесе» говорит: «Да понимаешь ли ты, что такое драматическая актриса? Знаешь ли ты, Аркашка, какую актрису мне нужно? Душа мне, братец, нужна, жизнь, огонь».

И какие бы гримасы ни корчила актерская биржа, для меня «провинциальный» применительно к театру заключает три слагаемых таланта — душа, жизнь, огонь. В русской театральной провинции рядом с большими талантами служат Счастливцевы и Несчастливцевы, артисты хорошие и плохие, талантливые и бесталанные, но все они составляют актерское товарищество, которое строит театр.

В начале пятидесятых годов я бывала на бирже до тех пор, пока не стала помощником режиссера на телевидении. Искала я работу вместе с мужем, начинающим режиссером. К молодой героине проявляли интерес (это одно из самых дефицитных амплуа), но как только узнавали, что она претендует на приглашение вместе с молодым режиссером, интерес сразу пропадал.

Так что на вопрос: «Получи я в то время приглашение в театр, уехала бы?» — ответила бы: «Да».

Но тогда на другой вопрос: «А как бы сложилась моя жизнь? Стала бы я актрисой?» — «нет» сказать страшно. А сказать «да» не решусь. Я рискую говорить об этом, получив звание народной артистки СССР. Но звание это по-своему проецируется на мою профессию, актерская природа проявляется и у диктора, у ведущей, но иначе, нежели в театре. Я благодарна судьбе, бросившей меня в «телевизионные объятия».

Магия телевидения постепенно завораживала меня. Однажды я читала письма К. С. Станиславского, одно из которых особенно привлекло мое внимание. Константин Сергеевич писал человеку, который мечтал о сцене: «Из своего опыта я вывел следующее... Стоит идти на сцену, когда убедишься в необоримой любви к ней, доходящей до страсти. В этом положении не рассуждаешь, есть талант или нет, а исполняешь свою природную потребность... Энергия и страстное отношение к делу искупят известную долю недостатка таланта».

Стремление к сцене у меня не перешло за рубеж молодости. Как хорошо, что его величество Случай в виде приглашения в театр остался за телевизионной проходной на Шаболовке.

ТЕТЯ ПАША И ТЕТЯ КЛАВА

В те годы пропуска у нас проверяли пожилые женщины. Крепко сбитые, с внушительными фигурами, они носили темно-синие, почти черные шинели с петличками, обшитыми зелеными кантиками. Широкие кожаные пояса туго затянуты, на поясе кобура. Назывались они военизированной охраной, а для нас — просто тетей Пашей и тетей Клавой. Службу свою они знали, пропуска проверяли исправно — ни Олю Чепурову, ни Нину Кондратову без удостоверения ни за что не пропускали.

Однажды мне был преподан урок. Тороплюсь на передачу, пропуск на самом дне сумки, искать некогда.

— Добрый день, тетя Паша! — и пытаюсь проскользнуть.

Не тут-то было.

— Леонтьева! А ты слышала, у самого Ленина в Кремле пропуск проверяли!

Возразить мне было нечего.

Здоровались с нами вахтеры по-свойски, они знали все про нас: у кого какая семья, хороший ли муж, кто собирается замуж. Были у них свои симпатии, но все любили Олю Чепурову — за русскую красоту, за косы, уложенные вокруг головы, за теплоту и душевность, которые она излучала. На экране Оля словно светилась. (Техника тогда была несовершенная, изображений Оли на телевизионном экране не сохранилось.) Но у вахтеров были свои критерии: душевная — значит хороший диктор.

Часто вспоминаю тетю Клаву и тетю Пашу... Вообще, хотелось бы, чтобы эти добрые и милые моему сердцу образы, как и детали шаболовского телевизионного быта первой половины пятидесятых годов, дали вам почувствовать, насколько стремительны темпы развития нашего телевидения. Всего одна деталь: сейчас милицейские посты проверяют пропуска уже примерно у шестидесяти дикторов!

«ВАЛЕНТИНА МИХАЙЛОВНА, ВЫ В БУДАПЕШТ?»

Тимановка! Из этого села Тульчинского района Винницкой области мы вели нашу первую передачу «От всей души». Впрочем, формально она была второй, но об этом несколько позже. Сейчас о Тимановке. Для меня она первая.

Представьте себе анкету с вопросом: «Откуда вы родом?» «Из Ленинграда, — отвечу я, а потом, конечно же, добавлю: — И из Тимановки тоже». В Тимановке я родилась как ведущая передачи «От всей души». Она мне дала мощный заряд социального оптимизма, перспективу творческой жизни.

Первая передача... Сразу напрашивается банальное сравнение с самым небанальным чувством на свете. Но кто же станет отрицать, что первая любовь остается в памяти навсегда? Поэтому не буду говорить, что «Тимановку» люблю больше всех других передач, не могу ее любить или не любить. Она просто часть меня самой.

Когда мою кандидатуру выдвинули на соискание Государственной премии СССР, члены комитета приехали в Останкино. В просмотровом зале стояли телевизоры, шел просмотр нескольких выпусков «От всей души». Я попросила, чтобы членам комитета показали «Тимановку». На глаза им я, конечно, не показывалась. Это было бы по меньшей мере бестактностью, но я зашла в другую аппаратную и посмотрела передачу от начала и до конца.

Бесконечно дорога для меня «Тимановка». Я вновь как бы открыла для себя дважды Героя Социалистического Труда, председателя колхоза имени Суворова Филиппа Алексеевича Желюка, народную учительницу Екатерину Николаевну Кржанскую, первого председателя сельсовета Ефросинью Ивановну Нагорянскую, первого тракториста и механизатора колхоза Ивана Сергеевича Семенчука, колхозного строителя Андрея Прокопьевича Квасняка, учителя географии и директора музея (на общественных началах) Павла Петровича Новикова. А вкус тимановской каши! В Тимановке кашу варят по-особому — с изюмом. Кстати, после нашей передачи каша эта появилась в меню московского ресторана «Украина» — каша по-тимановски. Не знаю только, предлагают ли ее теперь.

Посмотрела я передачу и вспомнила, как мы добирались до Тимановки от маленькой железнодорожной станции. Проселочная дорога размыта, грязища непролазная. Подъехали к дому с табличкой «Детский сад». Полная тишина, ребячьих голосов не слышно. Оказывается, не сезон — в Тимановке детский сад работает от весенних полевых работ до конца уборки, а мы приехали, когда урожай был уже собран. Детский сад стал нашей «резиденцией». Кто-то сказал, что дети — это люди, не умеющие лгать. Вот и мы, участники передачи «От всей души», должны быть такими людьми. И вообще, это хорошее предзнаменование идти по маршрутам из детства к «От всей души».

На следующее утро после приезда в Тимановку у меня поднялась температура (приехала простуженная). Не успела я вынуть градусник, как в комнате появился огромный человек с большими руками. Он был в темном длинном пальто и от этого казался еще выше. Поздоровался и прямо ко мне, смущаясь, сказал: «Лечитесь. Обязательно надо вам вылечиться!»

Голос у него тихий, ласковый, не соответствовавший богатырской фигуре. Он поставил возле моей кровати ведро молока и большой жбан с медом. Это был Филипп Алексеевич Желюк.

Есть какой-то парадокс в том, что наша творческая группа приезжает в село, на завод, в город, на целину, в порт, на нефтяные месторождения или к студентам как хозяин передачи, а люди, к которым мы приехали, являющиеся, по существу, подлинными хозяевами, оказываются у нас в гостях. Но в атмосфере истинного доверия, общности человеческой, добросердечия все быстро забывают, кто есть кто. Так произошло и в Тимановке — не было ни гостей, ни хозяев (не сразу, конечно).

Смотрю из-за кулис, как заполняется зал. Большинство женщин в ватниках (поздняя осень). В первый ряд уселись женщины в сапогах, ватников не расстегивают, платки завязаны, руки красные, лица обветренные. Они пришли прямо с уборки свеклы.

Выхожу на сцену, здороваюсь и начинаю говорить о том, что нас, бригаду Центрального телевидения, привело в Тимановку. Свет в зрительном зале не притушили, хорошо вижу реакцию первого ряда. Женщины сидят настороженные, скрывая нетерпение. В их глазах читается: «Долго она еще будет тянуть? Пора концерт начинать. Давай объявляй номера! Где артисты?» (Артисты, как потом выяснилось, в Тимановку не приезжали последние лет тридцать; правда, и телевидение в первый раз установило свои камеры на тимановской земле.) Чтобы быть поточнее, воспроизведу отдельные эпизоды передачи по публикации в журнале «Телевидение и радиовещание».

Итак, передо мной сидят взрослые люди, и я спрашиваю:

— Как зовут вашу первую учительницу?

— Екатерина Николаевна Кржанская.

— А вы у кого учились?

— У Екатерины Николаевны Кржанской.

— А вы?

— У Екатерины Николаевны.

— Пожалуйста, встаньте все, кто учился сам, чьи дети или родители учились у народной учительницы Екатерины Николаевны Кржанской.

Эта просьба уже к зрительному залу. Встают почти все тимановцы.

— Ученики встали, а это значит, что в класс входит учитель. Дорогая Екатерина Николаевна! Прошу вас подняться на сцену.

Камера находит в зрительном зале пожилую женщину, у нее на груди орден Ленина. Екатерине Николаевне помогают подняться на сцену. А ведущая продолжает:

— Трудно собрать всех учеников, которых вы, Екатерина Николаевна, выпустили в большую жизнь. Но некоторых нам удалось найти и пригласить на эту встречу. Приглядитесь, узнаете ли в этих взрослых людях своих ребят?

Всматривается Екатерина Николаевна, переводит взгляд с одного лица на другое. Узнала одного, другого, третьего...

— Представьтесь, пожалуйста, — просит ведущая «учеников».

Сцена, телевизионные камеры — все забыто! Люди встретились.

Женщины в первом ряду развязали платки, расстегнули ватники. Они похорошели на глазах.

О своих односельчанах стал рассказывать Филипп Алексеевич Желюк. Знал же он про них все — характер, способности, трудолюбие. О себе же он, как водится, не говорил и, конечно, не предполагал, что о нем заведут речь.

Тимановцы знали все легенды и бы́ли о своем председателе, но слушали затаив дыхание. Человек, с которым они сроднились, представал перед ними в совершенно новом свете.

В годы войны Желюк воевал в Сальских степях. Его воинская часть попала в окружение, а степи те безводные, и бойцов мучила жажда. И однажды... приснился Филиппу Алексеевичу сон. Увидел он свою родную Тимановку и услышал журчание прозрачных родников. И будто испил он воды из каждого родника. А когда проснулся, вроде бы и сил прибавилось. И тогда дал Желюк себе клятву, что если выйдет из окружения, останется в живых и вернется в Тимановку, то, прежде чем переступить порог родного дома, напьется он воды из всех тимановских криниц.

От клятвы своей не отступил. До конца дней своих на заре обходил он все родники, снимал шапку перед каждым, прежде чем взять из него воду. Вот и прозвали односельчане тимановские криницы «Желюковы».

Сон председателя и его клятва не просто красивая легенда. Человек этот органически связан с природой. Мы часто думаем, что люди, живущие в деревне, не так пронзительно, как горожане, воспринимают природу. Вроде бы все это им привычно. Но вот человек остановился у криницы и удивился прозрачности и чистоте родниковой воды. Эмоции эти на мгновение — уехал человек и забыл, как звучит вода, какой у нее вкус. Лишь изредка туманные воспоминания посетят его. А тимановец идет мимо родника, вроде его и не замечает, а живет этот родник в нем всегда, он часть его натуры (как сам человек — часть природы).

Сельский житель ближе к природе, нежели городской. Есть в нем то негромкое внутреннее приятие природы, то чувство земли, из которых складывается его достоинство. Вот таким был Желюк. Председатель коммуны, потом колхоза имени Суворова. Пятьдесят лет трудового стажа без отпусков и выходных.

Пишу «был», потому что в 1976 году Филиппа Алексеевича Желюка не стало.

Тогда, до передачи, только один Желюк в селе знал, о ком будет рассказано в ней, и хранил это в тайне, не подозревая, что главным героем подвига станет сам. Для него это было полной неожиданностью. Мы приняли самые строгие меры конспирации. Даже на репетиции в клубе Филиппа Желюка мы называли другим именем, чтобы никто не догадался, о ком идет речь.

После передачи председатель пригласил всех нас к себе домой, и тут мы узнали, что в этот день они с женой празднуют золотую свадьбу. Как же мы расстроились! Упустить такое — не поздравить их на передаче!

Тимановка проложила русло передачи на годы и годы вперед. И была это не случайная, а закономерная удача журналистов, отправившихся на поиск героев по стране.

«Таких людей можно найти в каждом селе» (из письма Н. Клауснера, село Дерягино, Калининская область). «В селе Иловка, где я сейчас работаю, я встречался с людьми, о которых можно писать романы и ставить фильмы. Хотя, встретив такого человека в поле или на ферме, не узнаешь, что у него такая прекрасная душа, удивительная жизнь» (А. Косинов, Белгородская область). «Эта передача побудила меня написать вам о своей матери. Ей 80 лет. У нее золотые руки. До сих пор она трудится на родной земле» (В. Шашков, г. Пушкин Ленинградской области). «Познакомьтесь с моими земляками, людьми с чистой совестью и горячими сердцами. Загляните в город Мосальск Калужской области» (из письма В. Александровой, г. Мосальск). «Как много у нас прекрасных и светлых, как те родники, людей!» (Смирнов, Москва).

Автор последних строк словно подытожил наши общие с телезрителями мысли.

А спустя месяц после передачи я получила письмо от Ефросиньи Ивановны Нагорянской: «Сколько у меня появилось друзей! Почтальон не успевает письма таскать».

В Тимановку мы ехали поездом Москва — Будапешт. Вернее, ехали до станции Вопнярка, а оттуда надо было добираться автобусом. Поезд на станции стоял всего две минуты. Начальник поезда, как и положено, в первый день пути проходил по составу. Увидев меня, он спросил: «Валентина Михайловна, вы в Будапешт?» — «Нет, — говорю. — Я до Вопнярки». Ответ мой его крайне удивил...

А 7 ноября 1975 года во время репортажа с Красной площади я поздравила героев передачи «От всей души», в том числе и тимановцев, с 58-й годовщиной октябрьской революции. В этот же день получила телеграмму: «Спасибо поздравление праздником тимановцев Красной площади Желюк».

Больше мы не виделись. В день смерти Филиппа Алексеевича из Тимановки позвонили на телевидение...

Запись тимановского выпуска «От всей души» находится на постоянном хранении в архиве ЦТ.

Сейчас в Тимановке Филиппу Алексеевичу Желюку установлен памятник.

БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?

Общение — необъятен смысл этого слова.

А разве имел бы народ свою историю, если бы у него не было потребности общаться со своим прошлым? И чем смелее, дерзостнее, масштабнее общение с будущим, тем стремительнее оно становится настоящим. Пожалуй, в самой природе искусства заложена потребность общения творца с тем, для кого он творит, равно как в самой природе человека заложена потребность общения с искусством. И не является ли восприятие произведения искусства общением с его автором? Да и вообще был бы человек человеком вне этого животворного дара — дара человеческого общения? Рискну сказать: счастлив тот человек, кого природа наградила талантом общения. У него много друзей, он жизнерадостен, энергичен, добр — словом, хороший человек.

Пожалуй, ни в одном из видов искусств общение не бывает столь непосредственным, как в театре, — прямое общение с партнером и опосредованное — со зрителем. Но общение в жизни и общение на сцене по природе своей различны. У нас почти вырождается профессия конферансье. Она требует особых данных, пожалуй, в конферансье сочетается, как ни в каком другом артисте, природа актерского общения и человеческого. Уникален Петр Лукич Муравский. Мне кажется, придись расцвет его таланта на телевизионный век, лучшего ведущего и не было бы. Удивительная естественность, простота, импровизационная манера, камерность. Он напевал под свою гитару, казалось, только для тебя одной. Забывалось, что он на сцене, а ты в зрительном зале. Между ним и тобой не было дистанции, не говоря уж о психологическом барьере.

Это было так просто, что казалось доступным всем. Выходи любой, бери гитару и разговаривай со зрителями. Какая-то удивительная мягкость и человеческая деликатность... И эта импровизационная манера заставляла прощать, вернее, не слышать любые шероховатости, не обращать внимания на то, что некоторые пассажи Муравского были не на уровне его лучших острот. На слух в его конферансе не было никакой пошлости, ты находился под обаянием его личности. Не знаю, как отнеслись бы к его текстам, прочитав их глазами, но они не были для этого предназначены.

Ты общался с человеком, который был тебе интересен. Уже само его появление настраивало на волну концерта, ты верил, что тебя ждет приятное. Муравский удивительным образом сочетал бытовую интонацию со сценической. Не старался острить, это получалось как-то само собой, не форсировал голос, но его слышали все. Он объявлял актеров как своих добрых друзей. Наверное, многие из них действительно были его друзьями, но он там, на сцене, представлял нас, зрителей, он был защитником наших зрительских интересов.

Мне даже кажется, что актерам было легче выходить на сцену, когда их объявлял Муравский. Он и его общение со зрителями создавали атмосферу в зрительном зале, когда эмоции лились со сцены в зал и из зала на сцену, то есть артист начинал восхождение не с равнины, снеговые вершины были уже позади, оставалась только одна — самая высокая для его индивидуальности, жанра, в котором он выступал, ну, и, конечно, самого номера.

Чтобы пояснить свою мысль, приведу такой пример. Артист играет Гамлета. Приходит время монолога «Быть или не быть?». Одно дело, когда актер произносит его в спектакле в единой, неразделимой ткани образа, в единстве тех противоречий, которые обуревают Гамлета, — быть или не быть, произносит в зале, настроенном на Шекспира, Гамлета, артиста, его играющего. И другое дело — актер, который вышел на концертную эстраду и начинает читать монолог «Быть или не быть?». Зал мог и не знать, что здесь сегодня прозвучит Шекспир, зал, может быть, не готов слушать монолог Гамлета, и актеру приходится начинать с нуля. Он не проходит сегодня перед зрителем тот путь, который проходит Гамлет, прежде чем понять, «что благородней: духом покоряться пращам и стрелам яростной судьбы или сразить их в единоборстве?».

Вы скажете, неудачный пример. Ну как мог Муравский подготовить зрителя внимать сомнениям, раздиравшим душу Гамлета? Конечно, не мог. Но он мог и делал это — создавал такое настроение, когда люди благодарно открывались навстречу искусству, когда концерт был единым потоком, где от смешного до трагического один шаг. Он знал тайну общения, но никто и не подозревал, что она существует, и эта тайна вроде бы и не существовала. Он словно поднимался на сцену из зрительного зала, а не выходил из-за кулис. И казалось, что и нет никакой тайны, все так просто до удивления.

Когда зал замирает и с напряжением считает, сколько фуэте сделает балерина, это значит, она покоряет своей техникой, а когда зал отдается энергии, стремительности движения, он забывает, сколько их было — тридцать два, больше, меньше. И это происходит потому, что балерина не просто демонстрирует свою технику, класс, а зовет к радости человеческого духа, которому подвластно тело. Высшее мастерство заключается в том, что не видно работы. Конечно, демонстрация мастерства тоже может быть праздником.

Вот, например, Игорь Владимирович Ильинский играет в телевизионном фильме «Эти разные, разные, разные лица» многих чеховских персонажей. Казалось бы, он демонстрирует свое мастерство, и ты не устаешь удивляться его перевоплощениям. Но не замечали ли вы, что в какой-то момент его роли начинают жить своей, независимой от мастера жизнью. Вроде бы он всего-навсего подтолкнул их на экран, а там делайте что хотите. И уже не думаешь, что чопорную англичанку тоже играет Ильинский. Он заставляет забыть о мастерстве. А когда не удается забыть, тогда смерть эмоциям, тогда да здравствует техника.

Профессия диктора такова, что он может учиться мастерству у драматического актера, музыканта, у конферансье. Как удается Раймонду Паулсу сохранять на эстраде невозмутимость, покой, внутреннее достоинство? Кажется, он отдает все, но чем больше он отдает, тем больше,

кажется, остается сокрытым в нем. Нет, он не экономит, не боится растратить себя, он живет в мире музыки, у которого нет начала и нет конца. Это ведь тоже общение. Он, этот мир, зовет вас, манит, обещает вам наслаждение, и это не пустые обещания. Паулс не заигрывает с вами и не ведет вас за руку, он даже не протягивает ее вам, но мир его открыт всем, а не избранным.

Этот мир демократичен и вместе с тем изыскан, элегантен. Паулс в нем маэстро, который берет вас в плен, чтобы потом, вырвавшись из него, вы навсегда остались в плену музыки.

А как читает Пушкина Дмитрий Журавлев! Мне всегда казалось, что он приходит к нам из тех, может быть, не пушкинских, но близких к ним времен. Пожалуй, это больше всего проявляется в чистоте русского языка чтеца, не подозревающего ни о неологизмах, ни о жаргоне и являющего собой его продолжение сегодня. Вы скажете, это язык Пушкина. Конечно, но он органичен для Журавлева, который не демонстрирует свою интеллигентность, эрудицию. Всему этому надо учиться, и еще очень и очень многому.

Сатира Аркадия Райкина. В ней всегда есть указующий перст, который направлен на кого-то из сидящих в зрительном зале, если этот кто-то того заслуживает. Вместе с тем чувствуется, что Райкин верит людям, считает их своими единомышленниками, он объединяет их на борьбу с жуликами, взяточниками, бюрократами, всегда готов дать отпор и тем, кто притворяется его единомышленником.

Его враг номер один — мещанство, у которого раньше были вполне благопристойные знаки различия в виде, скажем, фикусов и кенарей с канарейками. Теперь таковых оно не имеет, и, пожалуй, главная его черта — мимикрия. Мещанин гримируется под интеллигента, эрудита, под хороший вкус, и не только в быту, но и в искусстве, а выдает его борьба за престижность. Не просто посмотреть новый фильм с Аленом Делоном, а посмотреть его в Доме кино, не просто красиво накрыть стол и пригласить друзей, а пригласить в гости человека, близкого к дипломатическому миру.

Причем они, эти люди, ни в коем случае не считают себя мещанами. Времена, когда подбирали книги на книжные полки по цвету корешков, уже прошли. Современный мещанин и суждение свое о них имеет, чаще, правда, заимствованное, но из источников, заслуживающих доверия, а если авторитет источника вне подозрений, то обязательно со ссылкой на него. Так что современный мещанин и книги читает, и эстрадных звезд может оценить получше любого профессионала, но соревнование за престижность его выдает.

Интерес его не в общении с искусством, а в информации обо всем, что происходит вокруг искусства: «Слышали? Встречались? Знакомы? Знаете?». Небрежно бросить: «Был в "Сатире" на премьере», — ах, какие это сладкие минуты, какое самолюбование, какое удовлетворение жалкого тщеславия. Куда как больше эмоций вызывает подобная реплика, нежели сам спектакль, даже если он хороший. Важен не спектакль, важна премьера.

И вот Райкин своею непреклонностью, что ли, умеет отделить в зале зрителей от мещан или жуликов. Что значит отделить? Современный мещанин за такового себя давно и не считает, это понятие с социальной принадлежностью ничего общего не имеет, в графе «социальное происхождение» никто теперь не пишет «из мещан», в крайнем случае таковое можно написать о родителях.

Стала эта категория не социальной, а нравственной. Откровенная бездуховность, неприкрытая, нынче не в моде, она так завуалирована, что ее и не распознаешь. Но ведь и Райкин общается со зрительным залом, и, когда он в образе, он не «выхватывает» конкретного человека из зала и вместе с тем не стрижет под одну гребенку всех зрителей. Тем не менее его посылы в зал активны, правда, непрямолинейны. Он словно говорит: если среди вас есть мои модели, я буду беспощаден, но объективен.

Иногда в вестернах есть кадры, где кажется, что дуло пистолета наведено на тебя. Райкин тоже целится, но целится так, что пуля никогда не попадает в хорошего человека. Он общается с залом и в образе, и во время комментариев по поводу образа. Комментарии эти обычно идут от противного. Райкин часто использует форму исповеди, когда жизненная позиция его персонажа доводится до превосходной степени, когда он, создавая образ мещанина, словно считает, что в зале свой брат. Тогда-то актер и раскрывает то, что обычно его «герой» тщательно скрывает, — свой образ жизни, свою подленькую философию, свои гаденькие эмоции. Это ведь тоже общение, и снова общение, когда Райкин отбрасывает маску — маску в буквальном смысле слова или маску, созданную только мастерством, без «реквизита», без грима. И тогда его добрая, чуть извиняющаяся улыбка как бы говорит: «Ну, конечно же, я знаю, что к вам это никакого отношения не имеет, и все-таки — звучит неоконченный мотив, — и все-таки оглянитесь вокруг, оглянитесь во гневе!»

Природа общения актера на сцене со своим партнером иная, чем, скажем, у диктора со своим собеседником. Если ты беседуешь только с ним, то зритель лишь подслушивает твой разговор, а не принимает в нем участия, и это оскорбительно для зрителя и неприятно для твоего собеседника. Если ты специально говоришь с человеком, думая только о телезрителях, значит, беседа теряет свою искренность и естественность, она становится показной, а человек скованным. Он боится сделать лишнее движение, слово вымолвить в простоте, его так и тянет к стертым отполированным фразам, он начинает думать, как он выглядит. И все — конец беседе.

Значит, единственная возможность — пригласить зрителей принять участие в беседе. И ты, диктор, должен представить их точку зрения, их взгляды. Понять это я смогла благодаря Владимиру Саппаку, написавшему книгу «Телевидение и мы», и многолетней практике. Диктор — это тот человек, который объединяет зрителей с телевидением в единое целое.

И вот диктор остается один на один со всеми теми, кто находится возле экранов, то есть общается сразу со всеми зрителями и с каждым в отдельности. Но для диктора это воображаемый зритель, он его не видит, но должен установить с ним обратную связь, принять, уловить его реакцию. Мне кажется, нельзя раз и навсегда создать портрет или образ этого воображаемого зрителя, не может быть стабильности, не может быть постоянной модели зрительской аудитории. Она всегда разная.

Как почувствовать настроение зрителя, степень заинтересованности в передаче? Ведь можно встретить и скептицизм, и открытое пренебрежение к ней, а иногда и просто равнодушие. Как увлечь, заинтересовать, разогреть фантазию? Или увидеть внимательный, доверчивый взгляд? А если зритель знает предмет, который ты затрагиваешь, с исчерпывающей глубиной?

Легче всего было бы общаться с идеальным зрителем. В Стратфорде есть памятник, надпись на котором гласит: «Идеальному актеру и идеальному зрителю». Кажется, в шекспировские времена один из зрителей во время спектакля «Отелло» убил Яго. Этот эпизод в истории театра наводит на размышления: идеальным телезритель сам собой стать не может, экран должен его на это подвигнуть. Например, когда демонстрировался фильм «Семнадцать мгновений весны», сколько родилось идеальных зрителей! А вот идеальных дикторов нет, значит, приходится принимать телезрителей такими, какие они есть. А как завоевать скептиков или эрудитов? От людей, с которыми общаешься, зависит и форма общения: что это — диалог, дискуссия, анализ, беседа, монолог; зависит и твоя лексика, и твое поведение в кадре — темперамент, динамика, внутренняя энергия.

О телевизионном монологе ведущей хотелось сказать особо. Пожалуй, он мало что имеет общего с театральным. Монолог актера в образе — это мысли вслух, обнажение героя, его сокровенного «я». Это публичное одиночество актера, для него в этот момент не существует зрительного зала, не существует зрителя. Это веками установившаяся степень театральной условности, и чем глубже, проникновеннее раскрывает актер в монологе внутренний мир своего героя, тем большей степени внешней изоляции от зрительного зала он достигает. Он осмысливает наедине с собой свои чувства, это самоанализ, это поиски выхода, иногда принятие решения. Помните последний монолог Катерины из «Грозы»: «Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу — все равно».

С каким мастерством, психологическим наполнением, филигранью нюансов он написан. Одна мысль Катерины, едва успев родиться, обгоняет другую, они еще подспудно, почти неосознанно тревожат душу, а, приобретя свою безысходную конкретность, берут Катерину в плен. Ей уже не вырваться из их пут, хотя она и пытается; но сопротивление слабое, безвольное: «Грех! Молиться не буду...» — вроде бы утешает себя, прежде чем решиться; сделала все, что велит долг.

И мысленным взором Катерина уже видит себя, когда все будет позади: «Руки крест-накрест...» Страх перед этой теперешней ее жизнью подстегивает, все колебания (недаром столько многоточий поставил А. Н. Островский) забыты, мгновенно приходит решение: «Скорей, скорей!» Этот трагический монолог как внутренний голос Катерины, именно так и воспринимают его зрители. Здесь нет прямого общения, оно опосредованное.

Классический пример приведен лишь для того, чтобы пояснить мысль. Говоря о телевизионном монологе ведущего, я, конечно, не собираюсь сравнивать его с высокими образцами, речь идет только об их разных назначениях. Телевизионный монолог ведущего служит не его самовыражению, а способствует открытию явления, события, факта, человека, которых он представляет. Этот монолог не в художественном образе, а во имя создания документального образа, портрета героя, будь то «От всей души», «Москвичка» или другая передача. Это скорее потенциальный диалог, ибо он предполагает обмен мыслями с телезрителями. Здесь-то как раз есть общее с театральным диалогом. Когда его ведут настоящие артисты, он всегда обмен мыслями.

Общение актеров — это динамика мыслей, актер следит за мыслью партнера, реагирует на нее, отбирает инициативу, диктует свою мысль и снова парирует или развивает мысль собеседника. Обратная связь со зрительным залом, как и в передаче, открытая, прямая, даже если сцена камерного, интимного характера. Видели ли вы когда-нибудь, чтобы драматический монолог прерывался аплодисментами? А диалог — сколько угодно.

У актера мысль, а не память рождает слово, и это при абсолютном знании текста роли вплоть до запятых. Память актера служит лишь выражению мысли его персонажа словами драматурга. Любой отход от текста первоисточника, тем более классического, нечем другим, как отсебятиной, не назовешь. Актер волен в интонации, в энергии, в ритме, в том, чтобы явить слово в его первозданной силе и чистоте, но текст — это святыня!

Другое дело ведущий. У него нет таких строгих рамок. Сценарист вооружает его фактом, информацией о событии, человеке, помогает осмыслить явление и выразить его собственными словами, как подсказывает ему, ведущему, чувство, его лексика. Меня когда-то учили, что отрывистая фраза в отличие от периода не выражает мысли во всей ее полноте. В отношении устной речи согласиться с этим не могу. Отрывистая, рваная фраза, особенно на фоне периодов, создает дополнительное напряжение, в ней есть какая-то невысказанная наполненность, упругость времени, стремительная динамика. Она словно «гудит телеграфной струной». Я люблю такую фразу.

Сценарии передач «От всей души» писали разные авторы, наиболее часто и плодотворно сотрудничали в молодежной редакции М. Краснянская, В. Тулякова, К. Прошутинская, З. Васильева, Г. Сверчевская. И вот представьте себе, что ведущая в разных выпусках разговаривала бы не своим собственным языком, а каждый раз новым, и при этом не играя ролей, а стараясь оставаться самой собой. Я бы так не смогла.

Может быть, и не очень богатый у меня словарный запас, и есть «лишние» слова, которые я сама давно тиражировала. Например, «прекрасно», «удивительно», «с чувством огромной ответственности». Знаю об этом, а контролировать себя до сих пор не научилась. И все-таки! Только моя собственная речь позволит на экране остаться самой собой. Еще раз хочу подчеркнуть — в основе ее всегда лежит сценарий. Но действую я по формуле: память — мысль — слово, то есть я пропускаю сценарий через призму своего восприятия. Если бы я учила чужие тексты наизусть, дистанция от мысли к слову осложнялась бы памятью. Это была бы иллюзия устной речи.

И обо всем этом я написала для того, чтобы сказать: у ведущего на телевидении нет монолога в его классическом выражении, его слово всегда предполагает обратную связь, то есть общение с телезрителями, а то и с героями передачи.

ХВАТИЛО С ИЗБЫТКОМ

На передаче «От всей души», которая проходила в Калуге и была посвящена учителям, я прочитала очерк Нины Александровой «Свет не погас», опубликованный в газете «Комсомольская правда» 6 апреля 1946 года. «...Во время производственной практики весь курс волновался за судьбу троих своих друзей: они впервые должны выйти к ребятам.

Когда Михаил вошел в класс (на его долю выпало быть первым), за дверью в коридоре стояли почти все товарищи по курсу.

— Я должен вам сказать, ребята, — услышали они сдержанный голос, — что на войне в бою я был тяжело ранен. У меня пропало зрение. Но я думаю, что это не помешает нам подружиться и хорошо понять друг друга.

Легкий шелест раздался в классе и смолк. Воцарилась тишина, какая редко бывает на первом уроке начинающего. Сорок пять минут за дверью стояли студенты и слушали урок. После звонка Михаил вышел. За ним бежали мальчишки.

— Вы расскажете нам про войну?»

Дальше, по сценарию, я рассказала историю жизни Михаила Манкевича.

Сын сельских учителей, он перед самой войной окончил педагогическое училище. Война, Михаил Манкевич — солдат Второго Белорусского фронта, связист. В 44-м при освобождении города Чаусы он был ранен осколком разорвавшейся мины. Мир погрузился для него во тьму.

Сначала полевой госпиталь, потом глазная больница в Москве, в переулке Садовских... Несколько сложных операций. Зрение вернуть не удалось. Надо было привыкать передвигаться по городу без провожатых, обслуживать себя. Надо было научиться учиться, прежде всего тренировать память. Она одна должна заменить и конспект лекций, и учебники, и литературу.

Московский педагогический институт Михаил Манкевич закончил с отличием. Теперь он преподает не в простой школе — за ученическими партами сидят подростки, совершившие тяжелые проступки. Михаил не просто учит, он переубеждает, перевоспитывает, борется за человеческое в человеке...

В передаче я рассказала о семье Манкевича — жене и сыне, а затем обратилась к нему и от имени всех собравшихся в зале, и от имени тех, кого этот зал не вместил, пожелала ему всего, чего только можно пожелать.

Но есть такие счастливые моменты в нашей практике, когда диктор с экрана обращается ко всем телезрителям сразу. Это бывает в праздник, когда Красная площадь во время репортажа объединяет всех телезрителей.

Вместе с Ю. Фокиным и Е. Рябчиковым мы вели одну из первых прямых телевизионных трансляций ноябрьского парада и демонстрации с Красной площади. Пульт тогда был установлен на самом верху Спасской башни. В проемах не было стекол, стены каменные. Холодно так, что мерзли губы, оттирали их варежками. Но праздничное настроение нельзя было заморозить. Конечно, я с гордостью об этом вспоминаю. Понимаю, что репортаж этот был скромным, мы только искали его решение, пробовали. И технически он был несовершенным, и показ не был таким масштабным, как теперь. Но ведь один из первых! Может быть, старшее поколение телезрителей помнит его.

Нельзя, наверное, было в качестве самостоятельной темы этих записок выбирать общение. Общение суть телевизионного искусства, альфа и омега профессии диктора, ведущего. О чем бы я ни писала, неизбежно буду возвращаться к ним. И все-таки рискну продолжить. А когда общение идет и с сидящими зрителями в зале, и параллельно с телезрителями, возникает проблема: кому отдать предпочтение. Откровенно телезрителям — значит, потеряешь живую нить действия, им самим будет неинтересно; зрителям в зале — значит, проявишь неуважение к тем, кто находится у экранов. Да ведь и передача адресована в первую очередь телезрителям. Значит, надо создать равнобедренный треугольник.

Иногда на телевидение пишут письма с критикой трансляции концертов. «Зачем вы нам зал показываете, зрителей. Вот в передаче "От всей души" это имеет смысл». Я не берусь судить, кто прав в отношении трансляции концертов, но эмоции к зрителям на нашей передаче идут и со сцены и из зала, и не всегда угадаешь, откуда интенсивнее. Три слагаемых — телезрители, герои на сцене и зрительный зал — составляют основу нашей передачи. Опусти одно слагаемое, и передача распадется, потому что и герои, и телезрители, и люди, сидящие в зале, — ее участники. А общение за кадром?

ЗА КАДРОМ

Иногда большие актеры читают дикторские тексты в документальных фильмах и, несмотря на свое «закадровое присутствие», окрашивают своей индивидуальностью весь фильм. Какие же широкие просторы открыты перед дикторами и какая еще простирается перед нами целина профессионального мастерства! Чтение за кадром — это ведь тоже одна из форм общения со зрителем с экрана.

Вспомните, как Василий Лановой читал текст в документальной киноэпопее «Великая Отечественная». Я воспринимаю его как историка нового поколения, не знавшего войны, но щемяще остро чувствующего ее гнев, ее боль, преклоняющегося перед подвигом народа, с гордостью ощущающего свою принадлежность к нему. Он сдерживает свои эмоции, и вместе с тем его гражданский темперамент вырывается на просторы мужества и героизма победителей.

А вот Михаил Иванович Царев, комментирующий фильмы об Эрмитаже. Он читает академически холодно и рафинированно, соблюдая стабильную дистанцию между комментатором и зрителями, даже не пытаясь навести мосты над пропастью, которая отделяет ученых мужей — искусствоведов от тех, кто, не ведая теории и истории искусства, просто его любит. Царев беспристрастен — сегодня «старые голландцы», завтра импрессионисты, потом персидская миниатюра, и нигде он не позволяет проявиться собственному вкусу — на Олимпе это не принято, все они избранники богов. Вероятно, в такой манере чтения скрыт большой познавательный потенциал. Академия дает прекрасное образование, и уже сам зритель в зависимости от своего эмоционального строя ищет перевод мысли на язык чувств.

Сергей Федорович Бондарчук читает совсем по-иному. Своими высокими актерскими созданиями он выстрадал право вести за собой зрителя. Он становится истинным соавтором создателей фильма, его внутренний пафос каждый раз проявляется в новом раскрытии, подтверждении истины, что судьба человеческая есть судьба народная. Его чтение — это сплав интеллекта, чувства и скрытого, но бездонного жизненного опыта. Понимаешь, что он прожил не одну жизнь, и это рождает не только доверие, но и сопереживание с ним, с Бондарчуком, и опосредованно с его героями.

Вслушайтесь, как читает текст к документальному фильму Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Он окрашивает слово своей индивидуальностью, его не назовешь ни сдержанным, ни холодным, но вместе с тем артист отнюдь не выражает себя, а стремится через призму своего восприятия передать мысль автора, ее энергию, логику, динамику, и, словно освобожденная от оков, она летит к зрителю. В чтении Смоктуновский слагает то двуединство, когда прекрасно узнается его неповторимый голос, а сам он превращается в неузнаваемого человека. Интонации его всегда человечны, но неожиданны, он удивительно держит паузу, которая становится продолжением мысли, почти неуловимо меняется тембр его голоса, и звуковая палитра предстает во всем богатстве переходов от тона к тону, от истинной простоты до загадочности.

Артист не бывает подчеркнуто театрален, как будто незаметно ведет зрителя за собой по фильму, и к финалу его они приходят вместе. Но главное, пожалуй, философичность Смоктуновского в подходе к материалу: он создает второй, а то и третий план картины, тем самым придавая ей значительность, объемность. Кажется, что человек, осмысливающий фильм, существует рядом с тобой, но это и близость и отстраненность одновременно, дистанция между чтецом и зрителем то сокращается, то увеличивается, чтобы в момент кульминации исчезнуть вовсе. И тогда его эмоции без потерь преодолевают телевизионный экран. Это и есть общение.

Вообще, сколько разных встреч со зрителями со сцены, с телевизионного экрана, с эстрады, в жизни, столько может возникнуть разных нюансов в общении — психологических, эмоциональных, интеллектуальных.

«ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, СУДАРЫНЯ!»

Еще когда строилась Останкинская телевизионная башня, появилась передача «Эфир 537» (эти цифры означали высоту башни). Однажды для этой передачи, которую я вела, мне поручили взять интервью у Иннокентия Михайловича Смоктуновского, снимавшегося в то время в главной роли в фильме «Чайковский». Вместе со съемочной группой приехали на «Мосфильм». Нашли павильон.

Я узнала, что Смоктуновский отдыхает в гримерной. «Через 15—20 минут он вас примет». Показалось, что я ждала значительно дольше. В маленькой комнате на небольшом диванчике в бархатном черном сюртуке сидел Петр Ильич Чайковский. Я растерялась: удивительное сходство! Как же мне удастся оговорить будущее интервью, ведь я его должна взять у артиста, а не у Чайковского. Разговаривал со мной не Иннокентий Михайлович, а Петр Ильич, интонации, манера речи, ее стилистика, ритмические периоды — все было из другого века. Иначе как «сударыня» он ко мне не обращался. Видимо, не хотел выйти из того внутреннего состояния, которое ему удалось обрести. В этот день снимали эпизод в вагоне поезда Москва—Петербург...

Смоктуновский предложил мне руку, и мы отправились в павильон. Здесь стоял старый вагон, дверь в купе, в котором должен был ехать Петр Ильич, была открыта. До сих пор помню эти продавленные кожаные сиденья. И вот произошло неожиданное и трудно объяснимое для меня превращение артиста. В гриме и костюме Чайковского он вдруг стал самим собой, и началось интервью. Смоктуновский сделал это так легко, как в наше время переключаются кнопки сенсорного телевизионного приемника. Мне из своего смятения переключиться на деловой тон интервьюера оказалось значительно труднее.

Иннокентий Михайлович мне помог. Беседа в вагоне получилась на удивление непринужденной, вспомнили первую роль Смоктуновского в телевизионном фильме «Ночной гость», ставшую для телезрителей открытием артиста, смеялись, шутили, а главное, говорили о телевидении как об искусстве. Я только боялась, что нашему телевизионному оператору не хватит пленки. А потом режиссер фильма «Чайковский» Игорь Таланкин дал понять, что мое время истекло, и я покинула поезд, отправлявшийся в Петербург. Последовала команда «мотор», ассистент режиссера появилась перед камерой с хлопушкой — «дубль номер...», и я, стоя тихонечко у выхода из павильона, вновь увидела Чайковского. И такое бывает общение.

СТОП!

На «Мосфильме» снимали картину, главную роль в ней играл молодой, но уже известный актер Леонид Куравлев. Один из эпизодов представлял собой телевизионную передачу, в которой герой Куравлева рассказывает, как он спас людей за Полярным кругом. По сценарию до приезда на телестудию, в аэропорту, он знакомится с девушкой, но в толпе они теряют друг друга. Не зная ее телефона, адреса, герой просит разрешения у ведущей передачи показать фотографию своей новой знакомой по телевидению, надеясь, что она откликнется.

В роли диктора предложили сняться мне. Играть я должна была саму себя. И вот все готово к съемке. Куравлева сопровождал белый медвежонок. Чтобы заставить его вставать на задние лапы, стол смазали медом. На вопрос режиссера, знает ли артист текст эпизода, тот ответил: «Нужды в этом нет, на телевидении все читают по бумажке». Словом, он разложил свой текст, камера взяла средний план, в котором были полярник, диктор и медвежонок, щелкнула хлопушка, раздалась команда: «Мотор!».

Эпизод начинался с моей реплики: «У нас в студии герой Заполярья имярек, мы попросили его рассказать...» Куравлев подвинул к себе листочки, набрал в легкие воздуха и начал: «Дорогие товарищи!..» И тут же уткнулся в текст, а я, забыв, что только играю роль диктора, стала вести себя так, как вела бы себя диктор Леонтьева в подобной ситуации: «Нет, пожалуйста, не надо по бумажке! Вы совершили такой подвиг, расскажите о нем своими словами!» Услышала: «Стоп!» Леонид Куравлев растерялся: «Что вы со мной делаете! Я не знаю, что надо говорить...» Режиссеру эта ситуация показалась интересной, видимо, возникло живое общение. «Давайте так и снимем», — сказал он.

Может быть, подсознательно это была моя маленькая месть за то небрежение к телевидению, где, видите ли, все читают по бумажке! Конечно, артисту, привыкшему к обязательному тексту роли, психологически очень трудно от этого отрешиться; в сознании своем ему надо преодолеть этот барьер, чтобы, играя роль, излагать мысль своими словами.

Если артиста приглашают на телевидение в качестве ведущего, то и это свое назначение он часто тоже воспринимает как роль, то есть играет роль ведущего, а не становится им. И тогда ему чужда импровизация. Отклонение от текста роли для него всего лишь отсебятина, а этого никакой уважающий себя артист допустить не хочет. Импровизация в кино и в театре — желанный гость лишь во время репетиций, а на телевидении —и в момент передачи.

ПОМИНАЛЬНАЯ КАША

Вести белгородскую передачу мы пригласили Владимира Сергеевича Ивашова. Рассказ шел о двух районах Белгородчины — Щебекинском и Ракитянском. Это десятки больших и малых сел. Одни стоят по берегам тихих светлых рек, другие — у подножия меловых гор. Названия у них такие теплые и добрые: Бобрава, Таволжанка, Белый Колодец...

— Но одно село называется сурово, — начала я военный эпизод. — Три с лишним века тому назад нарекли его Солдатским. Здесь проходила засечная черта — линия обороны южных границ Русского государства. Поистине солдатская судьба выпала ему в Великую Отечественную.

...И я представила телезрителям находившегося в зале председателя исполкома сельского Совета Михаила Денисовича Тверитинова. В семнадцать лет председатель ушел из родного села воевать.

Внезапно навстречу Тверитинову из-за кулис вышел Владимир Ивашов, чья актерская молодость, актерская биография знала такой пронзительный по чистоте, свету, мужеству взлет, как его герой — солдат Алеша из «Баллады о солдате». Ивашов стал читать стихи о селе Солдатском, стихи, написанные Михаилом Денисовичем Тверитиновым:

Кто дал названье это,

В сознанье чьем всплыло?

Живет на белом свете

Солдатское село.

Но вот запахло жженым,

Огнем вспылал закат.

И проводили жены

Пятьсот своих солдат.

Репьями беды висли.

И вот уж обрело

Названье в полном смысле

Солдатское село.

Стожильными, бедовыми

Их сделала беда.

Как страшно: стали вдовами

Навеки, навсегда.

После этого я познакомила телезрителей еще с одним человеком — парторгом колхоза «Россия» Николаем Николаевичем Кузюлевым. Войну он встретил мальчишкой. Ивашов прочитал его воспоминания:

«Дорога моего села. Кажется, по-особому светило солнце, в палисаднике дома цвел подсолнечник. А по пыльной дороге без конца ехал и ехал обоз. Много мужчин, женщин, детей. Играют гармошки, кто плачет, а кто песни поет. Запомнились слезы. Это село провожало своих первых посланцев на фронт.

И снова проводы — осенью. Запомнилась грязная дорога, никто не пел, не играли гармошки. Уже много горя принесла война. В село пришли первые похоронки, южная часть нашего района была оккупирована немцами. Были слезы, но никто еще не знал, сколько предстоит вылить их на этой дороге.

И еще много, много лет наши женщины выходили за село на пыльную дорогу, а ночью вздрагивали и просыпались от каждого шороха и стука, и все с одной мыслью: "Может, это он?" Состарились матери, ожидая сыновей, истосковались жены по мужьям. И потом, когда через 25 лет уже в другом месте пролегла по моему селу асфальтированная дорога, оставшиеся в живых матери и жены по-прежнему ждали своих сыновей и мужей с той дороги, по которой они провожали их в сорок первом...»

Ивашов читал, а в сознании моем шел параллельный монтаж — большак в селе Солдатском и дорога в «Балладе...», по которой было уготовано идти матерям, потерявшим сыновей, невестам, не дождавшимся солдат с войны, и ощущение, что читает не артист, а солдат Алеша.

Мы с Ивашовым назвали цифру — двадцать миллионов советских людей погибло в Великой Отечественной войне. Из села Солдатского ушло на фронт 530. Не вернулось 386. Из села Малая Михайловка ушло 400, не вернулось 208.

И вот Ивашов берет интервью у пяти оставшихся в живых.

Как и положено в нашей передаче, заранее он с ними не встречался, кто есть кто — не знает. Но какой же искренней получилась эта беседа! Солдаты разговаривали с ним не как с артистом, а как с солдатом. Настолько велика магическая сила «Баллады...».

Ивашов:

— Представьтесь, пожалуйста.

— Бывший старший лейтенант Немерцев.

— Про вас мне рассказывали, что вы воевали недалеко от дома?

— Да, в тридцати километрах от Белгорода.

— Сколько раз были ранены?

— Четыре.

— Где закончили войну?

— В Восточной Пруссии. 

Ивашов:

— Теперь прошу вас представиться.

— Скориков Михаил Матвеевич.

— За что две ваши Красные Звезды?

— За «языков».

— А орден Ленина?

— В колхозе получил. Уже за мирный труд.

— Значит, подвиги продолжаются?

И еще:

— Пономарев Алексей Тимофеевич. Воевал в понтонных частях, но был связистом. Только наведут наши ребята мосты, как связь подавай.

— Орден Славы за что получили?

— Это было в конце войны. Прервалась связь. Я пошел на задание, шел по проводу, пока не нашел обрыв. Взял оба конца и держу в руках, соединить нечем. Но задание выполнил.

Дмитрий Алексеевич Мощенко дважды за войну встретил на поле боя своих односельчан — одного под Гомелем, а второго в Румынии. Такое не часто случалось на войне. Сейчас оба они живы и работают. А на Ивана Константиновича Мощенко в родную Малую Михайловку пришла похоронка. Но мать его дождалась светлого часа — сын дошел до Берлина, расписался на рейхстаге. Встретила она сына на большаке...

Пять солдатских судеб, пять человек. Их не пришлось разыскивать. Все из одной деревни. Еще одно свидетельство массового героизма в Великую Отечественную войну, и ведущий, артист Владимир Ивашов, дал это понять со всей очевидностью. Мне бы не удалось с такой энергией и так лаконично провести эти интервью. Чувствовалась солдатская хватка, хотя Ивашов не играл солдата, равно как не играл и роль ведущего. Просто был солдат Алеша, и ветераны почувствовали это. Так возникло общение от всей души.

Есть такой обычай в Малой Михайловке. Девятого мая жители села идут в Меловые горы к родникам, приносят крупу, масло, соль. Варят кашу, а делают это только мужчины — бывшие солдаты. Костры разжигают, подвешивают на треножниках огромные котлы и терпеливо ждут. Столы накрывают и под солнцем и в ненастье прямо на улице. Едят в этот день кашу все — и мал и стар, а тому, кто уже не может прийти, ее приносят в дом дети. Костры полыхают до рассвета, и до рассвета память человеческая приглашает к столу всех односельчан, не вернувшихся с войны, — родных, близких, соседей...

Во время передачи Ивашов, поняв, что момент упущен, что об этом обычае так и не узнают телезрители, мгновенно нашелся и из интервьюера превратился в рассказчика.

— Знаете ли вы, что такое поминальная каша в Малой Михайловке?

После передачи Владимир Сергеевич признался, что давно так не волновался, даже успокаивающие капли пил...

СИЛЬВА, ТЫ МЕНЯ НЕ ЛЮБИШЬ

Теплые воспоминания сохранились у меня от встреч с народной артисткой СССР Татьяной Ивановной Шмыгой.

...Идет передача с «Ростсельмаша». Я рассказываю о счастливой супружеской паре Островинец, прожившей в мире и добром согласии почти сорок лет. Познакомилась Мария Александровна с Борисом Ильичом в 1936 году на крыше цеха уборочных машин. Знакомство началось с ссоры. Она — ремонтник строительного цеха — настаивала на латочном ремонте, он — начальник кузнечного — на полном. Она его чуть не столкнула с крыши, и он... пригласил ее в театр на спектакль «Укрощение строптивой». Кто взял верх в том споре, состоялось ли «укрощение строптивой», не знаю. Во всяком случае, в решительности Марии Александровне не откажешь — она единственная женщина на «Ростсельмаше», ставшая начальником цеха. Борис Ильич впоследствии возглавлял заводскую лабораторию.

Нам хотелось сделать что-нибудь приятное для четы Островинец. Однако примирить их вкусы нелегко, настолько они разные: Мария Александровна любит оперетту, Борис Ильич — оперу. «Травиату» слушал сорок раз. Но сценаристы выяснили, что глава семьи отдавал должное и кинематографу. Таким образом, Татьяна Ивановна Шмыга объединила ее любовь к оперетте, а его — к кино. (Тогда только что вышел на экраны фильм «Гусарская баллада».)

Вторая встреча со Шмыгой произошла в Новокузнецке. График гастрольных выступлений у Татьяны Ивановны был жесткий. Накануне записи в 15 часов она прилетела из Мурманска, а в 17 часов уже поднималась по трапу на самолет в Новокузнецк. Через час после окончания передачи назад в Москву, а на следующее утро Шмыга пела партию Любови Яровой в оперетте «Товарищ Любовь». Кто-то из театра ее спросил: «Таня, ну зачем тебе все это? Перелеты, мотаешься без сна, без отдыха...»

И действительно, казалось бы... Телевидение устраивает артистке бенефис — «Вас приглашает Татьяна Шмыга», блистательные кавалеры добиваются в этой программе свидания с ней, даже драматический актер Леонид Броневой запел. Татьяну Ивановну приглашают вести новогодние «Театральные встречи», причем в Москве, а не за тысячу километров, и торт преподносят, потому что родилась она в канун Нового года. А здесь ради одного эпизода!.. Я знаю, что ответила Татьяна Ивановна скептикам из театра: «Я люблю эту передачу».

Конечно, слова эти милы моему сердцу. Особенно когда сопоставишь их с высокомерными отказами некоторых известных, популярных артистов в ответ на наше приглашение принять участие в передаче, а уж если речь идет о глубинке... Однажды услышала я такой ответ: «Вы, наверное, забыли, кто я». Когда такое скажут, теряешься как-то и не сразу найдешься, а ответ здесь один: «Кто же из нас забыл?»

Вот поэтому мне так дорого искреннее, идущее от всей души желание артистов принять участие в нашей передаче. Не могу не сказать добрых слов и о Евгении Мартынове. В непогоду он готов преодолеть любые расстояния, готов хоть весь вечер петь для участников нашей передачи, даже если в эфире из-за хронометража его не будет...

Во время войны Московский театр оперетты работал в Новокузнецке.

Татьяна Ивановна показала знаменитому сталевару Майкову фотографию тех теперь уже далеких лет. Он сразу узнал Елену Филипповну Малукову, бывшую артистку оперетты, работавшую подручным сталевара. Честно сказать, у меня не укладывалось в голове: как эта хрупкая изящная девушка стояла у мартена, откуда взялись силы и сноровка. Днем — смена на заводе, вечером — шефский концерт в госпитале или спектакль в театре. Быстро сбросить сталеварскую спецовку и в вечернем туалете пожаловать в театр, в оперетту Кальмана, Штрауса или Легара, скажем, на великосветский бал. Рабочую усталость не загримируешь, а к зрителям надо выходить с тем внутренним ощущением праздника, которое диктует жанр. А если ночная смена? Значит, из вечернего платья надо снова в спецовку. И так не один год!

Я слушала. Татьяна Ивановна, рассказывая о Е. Ф. Малуковой, испытывала чувство гордости за свой актерский цех и, думаю, мысленно пыталась представить себя на месте подручного сталевара. Во всяком случае, информация была конкретная, деловая, не претендующая на сенсацию. И этот скромный в изложении Татьяны Ивановны, но такой значительный эпизод органично вписался в героическую работу тыла.

Когда я говорю о том, что нельзя играть роль ведущего, а надо быть им, это отнюдь не означает, что свою фантазию, творческое воображение следует держать в черном теле. Конечно, им нужен простор, только тогда и раскроется индивидуальность ведущего, как это и произошло с Татьяной Ивановной Шмыгой в Новокузнецком выпуске передачи «От всей души». А раз индивидуальность раскрывается, значит, быть общению людей.

А вот еще один эпизод, связанный со Шмыгой. Виктор Яркий работает слесарем сортопрокатного цеха на Кузнецком комбинате. Он заслуженный работник культуры РСФСР, непременный участник всех крупных смотров художественной самодеятельности Российской Федерации, пел в Кремлевском Дворце съездов. В его репертуаре есть и арии из классических оперетт. Яркина пригласили выступить на передаче, но не сказали, что он будет петь со Шмыгой. Исполняли они дуэт Сильвы и Эдвина из оперетты «Сильва». Причем без репетиции. По-моему, на клубной сцене Татьяна Ивановна волновалась больше своего партнера. После передачи, когда уже опустел зрительный зал, режиссер попросил переписать дуэт, то есть сделать дубль. Татьяна Ивановна колебалась. Во-первых, она торопилась, а во-вторых, понимала, что исполнение потеряет непосредственность, теплоту, исчезнет атмосфера, которая возникла благодаря экспромту, неожиданности только что родившегося дуэта. И все-таки певица, уже разгримированная, собравшаяся в дорогу, прослушала запись, сделанную на передаче, и сказала:

— Пишем! Плохо петь я не имею права. Прежде всего я артистка оперетты! Иду гримироваться.

ПОБЕДИТЕЛЯМ МУЗЫКИ

Неожиданной была встреча с тремя музыкантами из села Нижние Пены Ракитянского района Белгородской области. Колоритные деды — Илларион Иванович, Игнат Тимофеевич и Иван Петрович. Каждому где-то около восьмидесяти. Возраст их проявлялся в каком-то особом былинном выражении: крепкие, немощь и хворь их, как видно, не берут. А песни... не знаю, в каком веке их сложили?

Трудное, признаться, было интервью. Хотелось найти истинные слова, чтобы на одном языке разговаривать, не подлаживаться, не стилизовать речь дедов под народную. «Псевдо» всегда рядом с неправдой ходит.

Запели они и словно в родную стихию окунулись. Про меня совсем забыли. Я поняла — привыкли народ забавлять. Песни поют лихие, пересыпают прибаутками, веселье так и брызжет. Весело самим, все трое раскованные, озорные, себе на уме. Такими, наверное, на Руси были скоморохи. Ну, думаю, я с ними не справлюсь! Программа у них нескончаемая, без устали хоть до утра пропоют. Нет, не совладать мне...

Поняли деды, что я волнуюсь, и старший шепчет мне:

— Ты, Михайловна, веди нас, а мы за тобой табуниться будем.

Словом, не я их, а они меня поддержали.

Побеседовали мы с ними по-дружески, натянутости никакой не было. Рассказали, что дудки делают из клена. Играли самозабвенно, приплясывали, то дудка с дудкой разговор вела, то одна другую переигрывала, потом третья вступала и «поддавала жару». Оказывается, они пять раз выступали в Москве, грамоты получили.

— Что, — спрашиваю, — в грамотах написано?

— Да что, не знаешь, что в грамотах пишут? Что надо, то и написано.

— А все-таки?

— Что, что! — рассердился самый маленький дед. — Победителям музыки.

Дальше деды рассказали:

— Когда играем, ведро с водой ставим.

— Зачем? — удивилась я.

— Как зачем? Дудочки чтобы намокали. А то сохнут дудки.

На той передаче у меня сложилось такое впечатление, что не я к дедам, а они ко мне подход нашли.

Спасибо «победителям музыки», спасибо их мудрости, юмору и таланту человеческого общения.

«В КАКОМ ГОДУ ВЫ ЖЕНИЛИСЬ?»

Идет передача из города Вольска. Зрительный зал во Дворце культуры расположен амфитеатром, проход по центру делит партер на две части. Я знала, что в седьмом ряду по обе стороны прохода, с краю, сидят два бывших фронтовика — Геннадий Никитин и Михаил Сиднев. Они не знакомы друг с другом. Но у них не только военная судьба общая, но и в биографиях оказались такие редкие совпадения, что не часто в романе или в фильме встретишь. Судите сами: в один день окончили школу в Вольске, в один день — 28 июня 1941 года — ушли на войну. Сражались на Первом Украинском фронте. Оба стали разведчиками. В один день расписались на рейхстаге. В один и тот же день после демобилизации вернулись в Вольск. У каждого двое детей.

Задаю вопросы полному кавалеру орденов Славы Геннадию Никитину и награжденному двумя орденами Ленина Михаилу Сидневу. Ответы не заставляют себя ждать. Чувствую, как нарастает удивление в зале. Собравшиеся уже начали аплодировать.

Последний вопрос: «Вы женились в сорок седьмом году?» — предполагал утвердительный ответ обоих.

Я уже было начала: «И женились вы, товарищи...» Вдруг мелькнула мысль, что это не так. Я так и осталась стоять с поднятой рукой. Рука замерла, застыла в воздухе... «И женились вы, товарищи...» — повторила я, но интонационно слова эти были уже не утверждением, а сомнением, выдавая мою неуверенность и даже растерянность.

— В сорок девятом, — ответил Никитин.

— В пятьдесят первом, — ответил Сиднее.

— Опять близко, — заключила я. Кажется, стоит ли переживать из-за такой мелкой ошибки, да еще писать об этом. Подумаешь, даты женитьбы не совпадают — всего два года разницы. Но согласитесь, что эта неточность могла разрушить достоверность, какое-то возвышенное удивление той общностью судеб, теми немыслимыми совпадениями, которые как-то по-особому высвечивали биографии ветеранов. Я обманула бы зрителей, которые только что аплодировали, и эмоциональное наполнение могло быть безвозвратно утеряно, удивление сменилось бы недоверием — подстроили, мол, ан нет, не удалось. Авторы сценария увлеклись этим благодатным для журналистов материалом и, не проверив детально все факты, дали мне неправильную информацию.

«Сейчас интересно не то, почему и как "увлеклись" работники, готовившие передачу, — писал Ю. Алянский в книге "Ветер от плащей". — Интересно совсем иное: что произошло с Леонтьевой на сцене во время передачи? Какое восьмое, девятое, десятое чувство сработало в ее сознании, таинственным образом предсказав ошибку? Что это, парапсихология? Интуиция? Или как раз тот самый высочайший профессионализм? Не знаю, не могу объяснить».

Все, конечно, гораздо проще. У нас с Геннадием Никитиным и Михаилом Сидневым мгновенно установился контакт, они поняли, что вопрос о женитьбе тоже стоит в ряду биографических совпадений, и, по-моему, тоже почувствовали, что может случиться осечка.

Любой человек, с которым я встречаюсь на передаче, вольно или невольно всегда помогает мне сориентироваться в ситуации, почувствовать его настроение, понять, может ли он в эти минуты быть моим собеседником, или степень волнения его слишком велика и не надо настаивать на разговоре с ним, а лучше самой представить его зрителям.

Если человек смущается, я должна уловить природу его смущения — то ли это от скромности, то ли я в чем-то ошиблась, исказила какой-то факт, а может быть, затронула ту струну в его душе, которую не стоит натягивать до предела, а лучше вовремя ослабить или вовсе отпустить. Даже в том случае, когда не удается установить контакт, все-таки существует одна из форм общения. Если кто-то из героев нашей передачи решительно не идет на контакт, то это, как правило, не глухота человеческая, а какие-то скрытые от глаз людских причины или обида на нас. Ведь и так бывает.

КАК ЖЕ ВЫ МОГЛИ?

Тюмень. Предстоит встреча с буровым мастером Григорием Ивановичем Норкиным.

«Весной пятьдесят девятого, — начала я свой рассказ, — плыл по Оби, еще не освободившейся ото льда, караван самоходных барж, груженных оборудованием для буровых, сборными домами, разной утварью. Члены бригады во главе с "дедом" (а было Норкину тогда всего сорок лет) отправились за нефтью в Приобье. Десять первых скважин, десять первых месторождений на тюменской земле, и среди них Самотлор, — это их работа. Вспомню сейчас только, как бурили первую скважину в Мегионе. Оборудование устарело, солярку сибирские морозы укротили; чтобы взять глину, долбили промерзшую землю, а воду для раствора брать негде — озеро вымерзло.

Тогда проложили от реки водную линию метров в двести, собрали ее из старых труб, поставили насос, но вода в трубах замерзала. Обложили трубы дровами и сеном, облили соляркой и подожгли. Пока горели костры, качали воду. Отогревались у дизеля. "Дед" умудрился ногу сломать, так и ковылял в гипсе на костылях. Время, когда бурили скважину, смену дня и ночи, вроде бы и не замечали. А вот обед в 13.00! И никаких отклонений от графика — жены горячий обед прямо на буровую в чугунках приносили. Только за едой и можно было о детях узнать, семейные проблемы обсудить. 2800 метров прошли за долгие шесть месяцев».

Когда журналисты, работавшие над сценарием, спустя двадцать лет встретились с Григорием Ивановичем, в Приобье той бригады уже не существовало, она распалась.

Но все-таки остались единомышленники — крепко сплоченные, они во главе с «дедом» живут в одном нравственном климате по законам чести, труда и товарищества.

Григорий Иванович ни о чем другом, кроме своей бригады, говорить не хотел.

— Поезжайте в Мегион. Знаете, какие это ребята! Я без них никто.

Эти ребята, теперь известные буровые мастера, «деда» в обиду не дают.

— Вместе, конечно, работали, но что мы без «деда»! На передаче мы отметили юбилей Григория Ивановича Норкина. Тридцать лет он прожил в геологии — буровик, дизелист, буррабочий, верховой, помощник бурового мастера и, наконец, мастер! Волга, Кузбасс, Нарым и, наконец, Тюмень!

Конечно, вся бригада приехала из Мегиона, поднялась на сцену. Но разговор с Григорием Ивановичем почему-то не получался: был «дед» сердитым, раздраженным. Мне хотелось, чтобы он рассказал о нефти. Я была убеждена, что относится он к нефти как к живому организму. Даже фантазировала: вот бригада проходит отметку 3 тысячи метров — сладкое, тревожное предчувствие, замирает сердце мастера: еще одно мгновение, и забьет фонтан нефти! Сколько на своем веку, думала я, ждал он этих первых фонтанов из новых скважин! Когда-то залегла она там, на глубине, притаилась тяжелая, маслянистая, веками хранила свою тайну. Еще несколько метров — и Мастер похитит тайну, нефть вырвется из плена земной тверди. Вспомнилась Хозяйка Медной горы из бажовского «Каменного цветка».

Еще раз хочу напомнить — с героями я впервые встречаюсь на передаче, и без фантазии мне никак нельзя. Он и Она, думалось мне. Он — «дед», Она — нефть. Он знает Ее нрав, капризы, коварство, Ее стихию, Ее щедрость.

Казалось, что фантазия поможет мне разговорить Григория Ивановича — надо только кинуть пробный шар, а дальше... Ведь как интересно мог рассказать Мастер о нефти! Я была уверена, что этот колоритный, сильный человек, родом из Саратовской области, теперь навсегда прописанный в Сибири, обладает образным мышлением.

Но Григорий Иванович Норкин молчал. Он очень сдержанно принял поздравления членов своей бригады и снова замолчал.

После передачи он с обидой сказал: «Как же вы могли! Что же о моих товарищах не рассказали?»

И, не попрощавшись, уехал.

Правда, потом прислал письмо в Главную редакцию молодежных программ, и отношения были восстановлены. Но я себе до сих пор не могу простить — увлеклась сказкой, а человека прозевала. Ведь «дед» еще при знакомстве со сценаристами просил съездить к его ребятам в Мегион.

Вот каков он оказался — мастер, «дед», таежный профессор, как называют его на тюменской земле.

КТО СКАЗАЛ, ЧТО ДЕТИ РОЖДАЮТСЯ ОДИНАКОВЫМИ?

Шла передача, посвященная людям Кузнецкого металлургического комбината. К тому дню металлурги отлили именные медали для героев передачи. На каждой выбито изречение, соответствующее характеру человека, его вкусам, привязанностям и даже судьбе. Мне тоже вручили такую медаль с надписью: «Для искусства нет более благородного и высокого предмета, как человек» (В. Г. Белинский). Для телевидения слова эти имеют непреходящий смысл. Убеждена, что голубой экран рассматривает человека не только как самый высокий и благородный, но и как единственный предмет искусства. Другого нет! В этом, может быть, наиболее ярко проявляется специфика ТВ. Эта надпись вновь и вновь возвращает меня к передаче «От всей души», и я вдумываюсь в смысл слов Белинского, ставших уже аксиомой. В переложении на язык телевизионного экрана я бы их прокомментировала так: нет на свете ничего выше человеческого духа и нет ничего благороднее для художника, как воссоздать эту его мощь.

Никогда не забуду слов акушерки из Владимира (это тоже было на передаче «От всей души»).

— Кто сказал, что дети рождаются одинаковыми? Один громким криком извещает а своем приходе в этот мир: «Пошевеливайтесь, я пришел!» Второй будто отвергает твою помощь: «Не надо, я сам!» А третий плачет: «Не покидайте меня! Как мне трудно! Помогите мне!» Это младенцы такие разные, а взрослые...

Со многими интересными людьми встречалась я в передачах, и каждый раз встреча раскрывала мне новую индивидуальность.

«Я СКАЗАЛА ЧТО-НИБУДЬ СМЕШНОЕ?»

Меня пригласили на День шахтера в Донецк. На стадионе состоялся праздничный концерт. Мой выход был около девяти вечера, уже стемнело, публика ждала развлечения, а я хотела рассказать о своей знакомой по передаче «От всей души» — Екатерине Ивановне Подорвановой. Во время войны она бросила клич: «Женщины, в забой!» Через месяц первая женская бригада навалоотбойщиц в Копейске стала выполнять план наравне с мужчинами. Призыв покатился по стране...

И вот я подхожу к микрофонам, установленным на поле стадиона. Не успела я поздравить зрителей с праздником, как услышала хохот, он волнами выплескивался из чаши стадиона, то затихая, то оглушая. Во время его отлива я успела задать вопрос: «Я сказала что-нибудь смешное?» В ответ новый взрыв хохота. Выручил осветитель, направив луч света на левый край поля. И тут я все поняла: по траве бежал маленький мальчик, прижимая к себе букет цветов, кажется, он был больше его самого. Малыш все время спотыкался и падал. Поднимется сам, поднимет цветы, еще проверит, не потерял ли цветочек, пробежит несколько шагов и снова лежит на траве. Каждое его падение сопровождал новый взрыв хохота. Я побежала ему навстречу, когда он еще и половины расстояния не преодолел. Взяла у него цветы, поцеловала и сказала: «Беги обратно!» Потом подошла к микрофону и произнесла только одну фразу: «По-моему, мне больше ничего говорить не надо». Так и закончилось мое выступление.

ЛЕОНТЬЕВА ПРОТИВ ЛЕОНТЬЕВОЙ

Было время, когда в газетах и журналах часто появлялись статьи о передачах «От всей души». Наш цикл называли открытием, документальным спектаклем, человеческим праздником. Тот факт, что с героями «От всей души» я знакомлюсь и впервые встречаюсь только на передаче, называли определяющим нашего успеха. Удивлялись тому, что контакты ведущей с «действующими лицами» устанавливаются молниеносно. Но кто бы знал, с каким трудом это каждый раз дается, какой риск! Если в тот момент, когда ты впервые на сцене встречаешься с человеком, не почувствуешь, что он собой представляет, эпизод провален, а с ним и вся передача.

Журналисты, работающие над документальным фильмом, могут предварительно сориентировать своего героя о характере будущих съемок, психологически подготовить его, сделать несколько дублей, чтобы отобрать лучший, наконец, воспользоваться скрытой камерой. Наша творческая группа лишена этого, зато у нас есть одно преимущество, дорогого стоящее: атмосфера сопереживания. Она может возникнуть в зрительном зале только при непосредственном восприятии событий. Ею и жива наша передача. Эту атмосферу нельзя отрепетировать, воспроизвести в дублях — тогда все мгновенно улетучится, растворится, исчезнет. Она хрупка и сильна одновременно. Сильна тем эмоциональным импульсом, который посылает в эфир. Критик В. Туликова писала, что телезрители передачи «От всей души», проходившей на Реутовской прядильной фабрике, испытали состояние катарсиса, очищения (журнал «Телевидение и радиовещание», 1974, № 7). Приношу извинения, что цитирую столь высокие отзывы в адрес нашей передачи. Постараюсь быть объективной и не ограничиваться только положительными оценками. Но о «счастливых минутах истинного сопереживания» говорили многие, говорили подробно. Можно сказать, был проведен не только анализ цикла, но и вскрыта его анатомия.

Постепенно о нас стали писать реже. Интерес прессы угасал, а меня обуревали сомнения и противоречия. Некоторые из них — плод собственных раздумий, другие — следствие дошедших до меня отзывов и, наконец, мои личные впечатления от просмотра видеозаписей.

Видеозапись дает возможность видеть себя со стороны. Даже не знаю, когда волнуюсь больше — во время записи или во время просмотра. Если скажу, что самый взыскательный и требовательный критик моей работы я сама, это будет правда и вместе с тем неправда.

Леонтьева по ту сторону экрана лишена возможности самоконтроля в той мере, как это может делать Леонтьева, находящаяся по эту, зрительскую, сторону. Но просто зрителем я быть не могу, так как субъективна, и субъективна во всем — как в критике ведущей, так и в защите ее от критики. Все недостатки я вижу, подмечаю, вероятно, куда острее, чем другие. Чувствую малейшую фальшь, пустые, холодные интонации, «спрятанные» за ремесло, вычисляю меру самоограничения в выборе внешних выразительных средств, не нахожу себе места, когда ее превышаю. Проверяю реакцию зрительного зала: ведь со сцены я не могу заглянуть в глаза зрителей, со сцены я не вижу, а только слышу, как реагирует зал, слышу смех, шум, аплодисменты, тишину... А тишина бывает разной — тишина сопричастности, тишина волнения, но есть и вежливая, холодная тишина равнодушия.

Со сцены легко обмануться. А вот крупные планы зрителей в зале, которые видишь на экране, не обманут. Хорошо, когда находишь подтверждение обратной связи с залом. Но если видишь, что ты ее слишком активно и энергично добиваешься? Тогда появляется чувство досады, а порой и неуверенность в себе. Тут-то и срабатывает защитная реакция, начинается диалог — Леонтьева против Леонтьевой. Я сомневаюсь, спорю, утверждаюсь в своей правоте, снова колеблюсь и снова обретаю веру.

Хочу предложить некий спор (или сражение) с моим вторым «я»: Леонтьева-критик против Леонтьевой-ведущей. Предупреждаю: чем придирчивее и требовательнее будет критик, тем энергичнее станет защищаться ведущая.

КРИТИК (просмотрев видеозапись передачи «От всей души»):

— Боже, как она двигается, как жестикулирует! Столько лет вести передачу... пора бы обратить внимание на внешний рисунок.

ВЕДУЩАЯ:

— В нашей передаче люди раскрываются в момент душевных откровений, а то и потрясений, когда их меньше всего заботит, как они выглядят, и на эту орбиту их выводит ведущая. Хороша бы я была, если бы в такие минуты стала заниматься собой! Думать о том, как я стою, как красиво сесть и как встать, в каком ракурсе покажет меня оператор, как повернуться к камере, как падает на меня свет... Нет, тогда у меня не получилось бы от всей души! (Да, забыла предупредить: со своим вторым «я» буду разговаривать на «вы», чтобы не возникло никакой фамильярности.)

КРИТИК:

— Не кажется ли вам, что вы повторяетесь в передачах, что всюду одинаковы? Ведь так можно и надоесть зрителю.

ВЕДУЩАЯ:

— Для меня каждая передача — новая, потому что я встречаюсь, знакомлюсь с новыми людьми. И если мне есть что сказать людям о своем восприятии города, села, коллектива, человека, то опасность повториться, думаю, мне не грозит. А сама я остаюсь все той же. Я не играю разные роли, и даже одной роли не играю. Вообще я ничего не играю.

КРИТИК:

— И все-таки нельзя поставить знак равенства между Леонтьевой в жизни, в быту и Леонтьевой на сцене перед камерой.

ВЕДУЩАЯ:

— Вы правы, дистанция от аналогичной ситуации в жизни до предлагаемых обстоятельств на сцене перед телевизионной камерой предполагает профессиональные данные ведущей. Но в том, как я реагирую, как чувствую, проявляется мой характер, мои нравственные понятия. Именно это дает право говорить, что на передаче «От всей души» я не играю никакой роли.

КРИТИК:

— Но ведь вы работаете по заранее написанному сценарию!

ВЕДУЩАЯ:

— Совершенно верно. Но сценаристы, намечая эскизы к портретам наших героев, оставляют простор для реакции ведущей, тем более что ее реакция ответная. А как и в чем проявятся эмоции того или иного участника передачи — разве это можно предвидеть?

Помню, шла передача из Вольска. Одной из ее героинь была Александра Алексеевна Мыльцева, первая женщина-обжигала. Так, во всяком случае, эта профессия называлась раньше. Даже для мужчин это труд тяжелый — машинист вращающихся печей. Я знала, что в феврале сорок третьего она сопровождала эшелон с хозяйственной утварью в Сталинград. Но когда я попросила Александру Алексеевну рассказать об этом, она стала вспоминать свою жизнь с детства: как нянчила ребенка, как была прачкой, как впервые пришла на завод. А зал ждал ее ответа на мой вопрос, но она его не слышала.

Впрочем, я не права — слышала, но не приняла его конкретный смысл, вероятно, хотела рассказать, почему ей завод оказал такую честь. Первый эшелон, который вез в Сталинград не снаряды, а кастрюли, был для сталинградцев первой ласточкой грядущего мира... И о своей причастности, пусть скромной, к первым мирным радостям восстававшего из руин города, причастности, которую она заслужила всей своей трудовой биографией, Александра Алексеевна и хотела рассказать.

Но у телевизионной передачи свои неумолимые законы внутренней динамики, темпа. И здесь все зависело от ведущей: как сберечь внимание зрителей, настроить их на волну восприятия эмоционального состояния героине, которого поначалу никто из нас не понял, проявить такт и внимание к человеку, приглашенному на сцену, удержать ритм передачи и, наконец, найти новое решение эпизода. А вы говорите — запланированные эмоции!

КРИТИК:

— Да, вы, как шахматист, должны проигрывать на много ходов вперед возможную реакцию героя в заданной вами, точнее, сценаристом драматургии. Взялся за гуж...

ВЕДУЩАЯ:

— Не говори, что не дюж! Но бывает и так, что жизнь опрокидывает сценарные ходы и творит свой произвол. Вела я передачу из Любани. Рассказываю о Николае Степановиче Титове, водителе автомашины. В сельской местности маршруты короткие, но у Николая Степановича их столько, что километраж он наезжает, как таксист в большом городе. Узнала я такую интересную подробность: шоферские права ему были выданы 40 лет назад. Бывали случаи, когда приходилось Титову в ГАИ паспорт показывать — не верили, что это его права. С ними он ездил на войне — возил старшего лейтенанта. На фронте они, можно сказать, породнились — вместе ездили на передовую линию глубокой артиллерийской разведки, вместе попадали под бомбежки, вместе пересекли границу Германии, словом, воевали...

Согласно сценарию я должна была попросить Николая Степановича показать его права, и этот документ стал бы началом моего рассказа о нескончаемом шоферском пути Титова. Отчетливо представляла себе эту картонную книжечку, знала, какая она потрепанная, какого формата, знала, что чернила давно выцвели и, кроме даты выдачи, разобрать в правах ничего нельзя. Но перед началом передачи я почему-то стала волноваться: «А вдруг Николай Степанович не возьмет права с собой? Наденет выходной костюм, а они останутся в рабочей куртке!»

Товарищи, готовившие встречу, заверили меня, что права у него всегда с собой. Оказалось, волновалась я не зря. «А у меня их нет», — улыбаясь, сказал герой. «Тогда, может быть, вы скажете, когда они были выданы», — прошу я Титова. Улыбка не сходит с его лица: «В прошлом месяце». Оказалось, что Титов наконец получил новые права.

Я показала ему фотографию старшего лейтенанта, фотографию военного времени. Николай Степанович долго в нее вглядывался: «Первый раз в жизни вижу этого человека». — «Конечно, фотография пожелтела, расплылись черты лица, — начала я. — Но четыре с лишним года фронтовой солдатской дружбы!» — «Нет, не знаю его!» — «Ну что же, — сказала я, — хоть вы и не узнаете этого человека по фотографии, но появись он здесь, на сцене, вы бы кинулись к нему навстречу!» Из-за кулис появился старший лейтенант, и встреча состоялась!

...Вот и приходится думать не только об эмоциях наших героев, но и о том, какую контрситуацию любой из них может продиктовать нам на передаче.

КРИТИК:

— Традиционно один из сюжетов передачи бывает посвящен встрече людей после долгой разлуки, чаще всего потерявших друг друга на войне. Не означает ли это, что действие в таком эпизоде развивается согласно заданной сценаристами драматургии?

ВЕДУЩАЯ:

— И да и нет. Мы, естественно, планируем радость узнавания, но проявляться она может у каждого человека по-разному. Ведь ни одна встреча не бывает похожей на другую. В передаче, которую мы вели с Белгородчины, я рассказывала о женщинах села Солдатского. В сорок третьем линия обороны проходила через это село, за сутки оно несколько раз переходило из рук в руки. Четырнадцать девушек добровольцами ушли на фронт, попали они в 309-ю стрелковую дивизию, в 436-ю полевую хлебопекарню. Пекли по восемь тонн хлеба в сутки под бомбежками, артобстрелами.

И вот пять уже немолодых женщин я пригласила на сцену. Ксению Федоровну Наседкину спросила: «За что вы, пекарь, получили орден на войне?» Ксения Федоровна рассказала, как однажды разбомбили пекарню, как собрали они бочки по крестьянским дворам. «Ныряли в эти бочки, ноги кверху, а тесто месили. К утру выпекли четыре тонны. Эх, — махнула рукой Ксения Федоровна. — Мало». Сорок лет спустя она сожалела, что не смогла в тот день досыта накормить солдат.

Пригласили мы на передачу и женщину из села Бобрава, тоже пекаря той же 436-й полевой пекарни. Все эти годы она не виделась с Ксенией Федоровной. И вот она уже поднимается на сцену, оттесняет меня, скороговоркой шепчет: «Потом, потом...» — и эпизод рассыпается. Вот и попробуй собери его!

КРИТИК:

— Уже четырнадцать лет вы ведете передачу «От всей души». В чем вы видите резервы своего нравственного опыта?

ВЕДУЩАЯ:

— В литературе, в искусстве, в активной гражданской позиции. А сама встреча с героями передачи! Для меня это всегда настоящая школа воспитания чувств. Как говорил поэт: «Душа обязана трудиться».

КРИТИК:

— Иногда вам, как ведущей, не хватает самоконтроля. Вы вдруг встаете на котурны и ходите словно по краю пропасти — вот-вот разрушится правда документа, правда портрета, которую вы исповедуете.

ВЕДУЩАЯ:

— Вам со стороны виднее. Если вы чувствуете, что я становлюсь на котурны, это означает только одно — мне не удается найти контакт со зрительным залом, вероятно, это происходит от желания расшевелить его.

КРИТИК:

— Но эта ложная приподнятость, декламационная манера никак не располагает героев передачи к общению с вами.

ВЕДУЩАЯ:

— Есть за мной такой грех.

КРИТИК:

— Наконец-то я вас в чем-то убедил.

ВЕДУЩАЯ:

— Не торопитесь праздновать победу, она ведь пиррова. Мы оба страдаем от этого.

КРИТИК:

— Вот поэтому я так откровенен с вами. И еще одна опасность вас подстерегает — заслонить собой героя.

ВЕДУЩАЯ:

— Я человек эмоциональный. Иногда ловлю себя на том, что мне не удается отойти на второй план.

КРИТИК:

— Хорошо, что вы это понимаете.

ВЕДУЩАЯ:

— Только, пожалуйста, без обобщений. Сейчас я вас опровергну. Вот что писал рецензент передачи «От всей души», проходившей в Иванове, Б. Максимов («Открытия памяти», газета «Рабочий край» от 22.11.80): «...Правда, этот доверительный тон выглядит несколько... однообразным. И в результате гости передачи с их «особинкой» порой выглядят колоритнее, нежели ведущая. Так произошло и в некоторых эпизодах ивановского выпуска». От себя могу только добавить — очень жаль, если лишь в некоторых, и хорошо, что не только в этой передаче!

КРИТИК:

— Да, не ведая того, автор заметки дал оценку, которая, по сути, выше любого комплимента.

ВЕДУЩАЯ:

— Она меня очень порадовала. А вы говорите, что я не справляюсь со своей служебной ролью.

КРИТИК:

— Зачем же крайности, речь идет об эмоциональных «плюсах», иногда я вижу, как они вам мешают.

ВЕДУЩАЯ:

— Не скрою, бывает нелегко подавить внутреннее волнение. Никто не знает, каких усилий мне иногда стоит, чтобы не заплакать.

КРИТИК:

— До сих пор не научиться «перекрывать шлюзы» своих эмоций! Не кажется ли вам, что профессионализм заключается в сплаве мастерства ведения передачи с простой человеческой сопричастностью к ее героям.

ВЕДУЩАЯ:

— Посудите сами. В передаче «От всей души», которую мы вели с Балтийского завода, был сюжет, связанный с блокадой. Я тоже ленинградка. В блокаду работала, дежурила, голодала, теряла, хоронила, жила... Как я могла скрыть свою ленинградскую блокадную «прописку», свое отношение к землякам, пережившим то же, что и я? Не поймите меня превратно, я ни в коей мере не претендовала на повышенное внимание к своей персоне, но этим примером хочу проиллюстрировать мысль о том, что мера сопричастности, сопереживания в разных передачах, разных эпизодах не может быть стабильной, раз и навсегда ее не вычислишь, и зависит она от многих обстоятельств, в том числе и от эмоциональной памяти ведущей.

Тогда, на передаче с Балтийского, я рассказывала о встрече Нового, 1942, года в Ленинграде. Так хотелось рассказать, как я его встречала! В декабре нас еще было четверо, только бабушку похоронили. Мама работала в госпитале, папа в типографии, мы с сестрой — сандружинницы. Меня (да и не только меня!) преследовало тогда какое-то двойственное чувство: радость от того, что мы вместе, мы живы, и тяжелое предчувствие близких неминуемых потерь. (Очень скоро после Нового года умер отец.)

Но 31 декабря 1941 года был праздник, как у всех ленинградцев, у кого осталось хоть немного сил. Убрали комнату, постарались как-то приодеться, даже печку истопили — еще была мебель и книги на растопку. Приготовили угощение — лепешки из картофельной муки и морскую капусту (в начале блокады она еще продавалась в аптеках, сухая, в пакетиках). А когда пробило двенадцать, все четверо, как по команде, выложили на стол засохшие кусочки хлеба. Вот это был пир! Целую неделю втайне друг от друга мы отрезали по кусочку от своих крохотных 125-граммовых пайков — готовили новогодний сюрприз.

До сих пор помню нечеловеческое искушение взять и проглотить то, что откладывала, но что-то останавливало, что-то было сильнее голода. И каждый из нас считал, что он один способен на такую жертву, даже чуть-чуть упивался сознанием этого. Оказалось, что все мы проявили тепло и внимание друг к другу. Это был праздник...

Наверное, факт моей биографии — жизнь в блокадном Ленинграде — «просвечивал» во время передачи с Балтийского завода. Но как могло быть иначе? Ведь нельзя ведущую «От всей души» лишать души и сердца!

КРИТИК:

— Никто и не посягает на это. Но, наверное, слышали, как вас упрекают в том, что вы выжимаете слезы у зрителей?

ВЕДУЩАЯ:

— Обидно это слышать. Действительно, люди часто плачут на нашей передаче. Я видела не раз, как плакали ее герои, видела слезы в зрительном зале и знаю из писем, что телезрители тоже не могут сдержать слез. Но ведь это слезы радости! Я, например, не знаю, как их можно выжать, равно как не знаю, как искусственно принести радость человеку, имитировать ее. Выжимать слезы — значит быть неискренним с человеком, злоупотреблять его доверием, фальшивить с ним. Можете упрекать в чем угодно, только не в отсутствии искренности!

КРИТИК:

— Я хотел бы заметить, что плачут не только от радости. Плачут, вспоминая гибель близких, боевых товарищей, плачут, вспоминая трагические события своей жизни. Вы же провоцируете такие ситуации, которые предполагают слезы.

ВЕДУЩАЯ:

— Слово «спровоцированная» несет в себе негативное содержание. Сошлюсь на энциклопедический словарь. Провокация — это не что иное, как подстрекательство к действиям, которые повлекут за собой тяжелые последствия. Сколько уже передач провели, а ничего подобного ни разу не случилось.

КРИТИК:

— Говоря о спровоцированной ситуации, я имел в виду то душевное потрясение от неожиданной встречи, которое выставляется на всеобщее обозрение.

ВЕДУЩАЯ:

— Полагаю, что мы не провоцируем ситуацию, а, зная некоторые страницы человеческих судеб, даем импульс их естественному и, убеждена, желаемому развитию. Попросту говоря, наша передача помогает людям найти друг друга.

КРИТИК:

— Но ведь воспоминания о трагических эпизодах войны идут рядом с радостью.

ВЕДУЩАЯ:

— Война есть война. На одной из наших передач встретились В. М. Головцев и Эржебет Турански — это их запечатлел скульптор в бронзовых фигурах знаменитого памятника на горе Геллерт в Будапеште. Думаю, никто не поставит под сомнение, во имя чего была организована эта встреча.

У каждого человека есть свой архив, у некоторых он хранится в памяти. В нем вехи биографии, дорогие сердцу воспоминания о близких людях, объективные свидетельства пережитого, запечатленная молодость — и во всем отражается время и эпоха. Иногда перебирает человек свой архив, и вдруг утраченные памятью подробности становятся такими живыми, что появляется улыбка на лице. Как с размытой годами фотографии встают люди, а за ними их биографии, и жизнь товарищей невольно соотносится с жизнью его поколения.

Архив отнюдь не холодные свидетельства прошлого, документы этого архива словно натягивают струны между разными годами человеческой жизни, и они звучат под смычком воспоминаний.

В передаче из Тимановки мы познакомились с женщиной удивительной судьбы — Ефросиньей Ивановной Нагорянской. Даже многим односельчанам открылись неизвестные страницы ее жизни. Есть в Тимановке школа, зовут ее школой Нагорянской. Все к этому привыкли. Сколько выпусков тимановцев она насчитывает, но мало кто задавался вопросом, почему школу так называют.

В 1931 году Ефросинья Ивановна получила за ударный труд большую денежную премию (сам Калинин вручал) и отдала ее на строительство школы. Своего дома в то время у Нагорянских не было, ее семья снимала угол, хотя Ефросинья Ивановна была первым председателем сельсовета. В первый год войны погибли двое ее сыновей. Когда фашисты были на подступах к селу, младший, пятнадцатилетний, сын ушел в партизанский отряд и в лесу зарыл нагорянский архив. Ефросинью Ивановну трижды водили на расстрел, и трижды ее отбивали партизаны. Сын не вернулся...

Тридцать лет она искала архив, который зарыл ее мальчик. Из колхоза бульдозер прислали, а сколько земли она перекопала лопатой, но так и не нашла ничего. «Словно себя потеряла», — говорила Ефросинья Ивановна.

Наши сценаристы разыскали в государственном архиве документы и сделали с них фотокопии. Со сцены клуба в Тимановке я передала их в зал. На одной фотографии делегаты VII съезда Советов. Е. И. Нагорянская снята рядом с Семеном Михайловичем Буденным. А пока снимок шел по рядам, я прочла выступление Ефросиньи Ивановны на II съезде колхозников-ударников: «Давайте нам культурный коровник на сто голов, динамо-машину, говорящее кино». Вот и оказывается, что это был не личный архив, а всей Тимановки! На другой фотографии сняты Надежда Константиновна Крупская и член ВЦИК Ефросинья Ивановна Нагорянская.

Каково было потерять все эти документы и какое счастье обрести их заново! Слезы были, но ведь не ради того, чтобы выжать слезы, был найден архив!

КРИТИК:

— Существует модель передачи «От всей души», ее модификации прослеживаются во всех выпусках. Не думаете ли вы, что это приводит к определенному однообразию?

ВЕДУЩАЯ:

— К однообразию? Нет. А вот к единообразию — с этим определением я бы согласилась.

КРИТИК:

— Неожиданные встречи в передаче «От всей души» стали традиционными. А ведь неожиданность и традиция — антиподы, исключающие друг друга. Не подрываете ли вы тем самым драматургию таких эпизодов?

ВЕДУЩАЯ:

— Если говорить о самом факте встречи, то возразить трудно, новизна первых выпусков, конечно, утрачена. Но полагаю, что встречи не теряют в своем содержании. Да и поиск человека, с которым авторы хотели бы свести нашего героя, часто бывает трудным и далеко не всегда приносит запрограммированные результаты, а иногда их просто невозможно предугадать.

Однажды передача «От всей души» (была посвящена строителям) искала однополчанина одного из героев. На сцену вышло восемь человек — однофамильцев того, кто нам был нужен. Имена у всех тоже были одинаковые — Иваны Гречишкины, солдаты Великой Отечественной войны, все из Тульской области.

Было в этом что-то неизъяснимо волнующее — и военное братство, и боевая готовность (я представила себе, как по приказу первыми поднимались Иваны Гречишкины в атаку), была сердечность немолодых уже людей, понимавших, что в них нуждаются, что они могут чем-то помочь. И была надежда — встретить фронтового товарища. Все вместе эти люди раскрывали черты русского народного характера. Не за слезами приехали Иваны Гречишкины, а люди плакали. Не оказалось среди них только того Ивана Гречишкина, которого искали, — Ивана Васильевича Гречишкина...

КРИТИК:

— Вы привели примеры наиболее выразительные. Но ведь не часто удается подняться до таких высот?

ВЕДУЩАЯ:

— Но и люди у нас не часто плачут. А о том, что мы стараемся выжать слезы, по-моему, говорят те, кто хочет уберечь себя от треволнений, создать эмоциональный вакуум между своей жизнью и чужой, чтобы, не дай бог, ничто извне не растревожило их души, или те, кто не приемлет открытой и непосредственной реакции на радость и горе других людей.

КРИТИК:

— Вы затронули очень важную проблему для документального телевидения в целом: этическое право на тиражирование человеческих чувств. Мы стремимся раскрыть внутренний мир человека, но какой нужен такт, деликатность, чтобы не разрушить при этом интимную сферу его чувств. Где же проходит эта грань между тем, что вы вправе рассказать и что нет?

ВЕДУЩАЯ:

— Трудный вопрос. Грань у каждого человека своя. Это материя тонкая, хрупкая, часто неуловимая и нестабильная. Всякий раз ищешь ее заново. Обычно я располагаю материалом значительно большим, нежели могу использовать в передаче.

Специалисты понимают, что на пределе работать нельзя, тогда новеллы будут вымученными, я начну скользить по поверхности судеб, и зрители почувствуют, что мне больше нечего им сказать. Не будет эмоционального наполнения, если соотношение подготовленного и используемого будет один к одному. Нужен запас прочности.

Не считаю себя вправе вторгаться во внутренний мир человека и обнажать его на всеобщее обозрение. Ведь он на то и внутренний. Уловишь разницу между стремлением воссоздать внутренний мир героя и попыткой вторжения в него, значит, чувство меры тебе не изменит. Раскрыть духовное, нравственное начало в человеке или обнажить его? Вот тут, вероятно, и проходит грань, которую мы ищем.

КРИТИК:

— А бывает, что вы ее переступаете?

ВЕДУЩАЯ:

— От неудач я не застрахована... Но я обязана думать о том, как защитить распахнутую навстречу зрителям человеческую душу. Нельзя унижать человека состраданием, нельзя его жалеть, даже если речь идет о трагических коллизиях в его жизни. Еще раз хочу подчеркнуть: сопереживание, а не сострадание.

КРИТИК:

— Вот мы и вернулись на круги своя. С этого начинался наш обмен мнениями.

ВЕДУЩАЯ:

— Давайте называть вещи своими именами. Какой же это обмен мнениями, настоящий спор.

По самым скромным подсчетам, около пятисот раз за годы, что живет передача «От всей души», произносила я заветную фразу: «Прошу вас, имярек, подняться на сцену». И каждый раз с трепетом жду нового знакомства. Состоится ли оно?

БИЛЕТЕРЫ СНИМАЮТ С КРЕСЕЛ ЧЕХЛЫ

В сорок четвертом году, вскоре после того, как открыли Дорогу жизни, я приехала в Москву с твердым намерением поступить в театральный институт, стать актрисой. Воспитывалась я в семье, причастной к искусству. В доме у нас устраивались музыкальные вечера. Отец играл на рояле и виолончели, писал стихи.

Я часто бывала в ленинградских театрах, видела Уланову и Сергеева в «Ромео и Джульетте», помню молодых Сухаревскую и Тенина в Театре комедии у Н. П. Акимова. В Александринке, ныне Академическом театре драмы имени А. С. Пушкина, я бывала не только на спектаклях, но и на репетициях, куда меня брал с собой мой дядя, В. А. Щуко, оформлявший там спектакли.

Вряд ли мои детские впечатления представляют какой-нибудь интерес, но одно потрясение, которое я испытала в этом театре, осталось со мной на всю жизнь. Я впервые увидела зрительный зал, когда закончилась репетиция и до вечернего спектакля оставалось два-три часа. Закрыты чехлами кресла в партере, еще не появились билетеры, пуста оркестровая яма, опущен занавес, нигде ни души. И я почувствовала тайное могущество зрительного зала (пока без зрителей). Наверное, это было щемящее, пронзительное ожидание праздника. Потом каждая веха моего постижения театра добавляла все новые ощущения зрительного зала.

По приезде в Тамбовский драматический театр первые несколько месяцев у меня не было квартиры и я жила в гримерной. Однажды ночью, когда после вечернего спектакля разошлись актеры и театральный сторож закрыл парадный подъезд и служебный актерский, я оказалась в ложе, оставшись один на один со зрительным залом. Первые минуты было страшно (я вообще ужасная трусиха), однако постепенно страх отступал, зал начал приобретать удивительную монументальность, и, странно, я почувствовала себя уверенно. На память приходили монологи героинь, которых я мечтала сыграть. «Я теперь такая добрая, такая честная, какой никогда еще не была и, может быть, завтра уж не буду. На душе у меня теперь очень хорошо, очень честно, не надо этому мешать» (Негина из «Талантов и поклонников»). В эти счастливые мгновения мне казалось, что я обязательно буду актрисой. Чувство необыкновенного подъема, которое я тогда испытывала, можно сравнить лишь с полетом.

Я и теперь испытываю трепет перед пустым зрительным залом. Вот написала — «пустым» — и хотела зачеркнуть. Нет, не буду зачеркивать. Если даже в зале нет зрителей, в нем все равно их слезы, слезы горя и слезы радости, их волнения, их аплодисменты. Не может оставаться пустым зал, который только что был до краев наполнен эмоциями. Они еще носятся в воздухе. Наверное, в этом тоже скрытое могущество театра. Наступает час, билетеры снимают чехлы с кресел, распахивают двери в партер, в амфитеатр, в ложи, в бельэтаж, в ярусы, раскладывают программки... И зал становится праздничным, а вместе с ним и ты — независимо от того, по какую сторону рампы находишься — на сцене или в зале.

ВПЕРЕДИ ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬ, ИЛИ ДА ЗДРАВСТВУЮТ ГАЛОШИ!

Я опять отвлеклась. Хочу снова вернуться в детство. А оно прошло в Ленинградском ТЮЗе, который, по существу, был для меня второй школой. Художественный руководитель ТЮЗа Александр Александрович Брянцев задался целью приобщить ребят к театру. У нас были постоянные дежурства на спектаклях. Боже, сколько гордости и уверенности в себе могла придать простая красная повязка! А после спектакля Брянцев оставлял нас, и мы разбирали пьесу, режиссуру, игру актеров.

Помню, больше всех мне нравился актер Блинов, кажется, я была влюблена в него (он погиб в Великую Отечественную войну). Александр Александрович записывал все, что мы говорили, — видимо, хотел до конца понять особенности детской психологии, детского восприятия искусства, проникнуть в мир нашей фантазии, узнать всю меру и степень обостренного чувства правды — неизменного спутника детства, услышать чутким ухом эмоциональную природу юного зрителя. Мы знали только одно — с нашим мнением считается сам Брянцев! И это нас окрыляло.

С таким «театральным багажом» я отправилась в Москву, чтобы держать экзамены в театральное училище. Золотые медали в школе тогда еще не были учреждены. Я получила аттестат с золотой каемочкой и везла его в Москву вместе с радужными надеждами. Но опоздала. Прием в театральные училища уже закончился. И только в химико-технологическом институте имени Менделеева продолжался набор. Выбора у меня не оставалось.

Я получила студенческую хлебную карточку — целых восемьсот граммов хлеба в день. Это после блокадного-то Ленинграда! Почти целый кирпичик! Хочешь — белого, хочешь — черного, а то и того и другого пополам.

Но материально жилось трудновато. Носила я одно и то же платье, а вместо туфель — галоши (правда, маленькие, по ноге: вытрешь их мокрой тряпочкой, подышишь на них — глянец и фантазия превращали их в лаковые лодочки).

Однажды, во втором семестре, увидела объявление о предстоящем конкурсе на лучшего музыканта, вокалиста, танцора, чтеца. А в самом низу было мелко написано: победители получают премию в пятьсот рублей.

Собираясь сдавать экзамены в театральное училище, я приготовила монологи Жанны д'Арк из пьесы «Святая Иоанна» Бернарда Шоу, Лауренсии из «Фуэнте Овехуны» Лопе де Вега, отрывок из «Непокоренных» Горбатова и басню Крылова «Волк и Ягненок». Конкурсную комиссию возглавлял режиссер Константин Воинов.

Вот так бывает в жизни — больше мы с ним никогда не встречались (хотя «орбиты», как говорится, были общие). Я видела многие его спектакли и фильмы, конечно, и он бывал на телевидении. Возможно, увидев меня на экране, он вспомнит студентку 1-го курса химико-технологического института имени Менделеева, читавшую на конкурсе про Ягненка, пошедшего в жаркий день к ручью напиться, и, уж конечно, вспомнит, что поддержал меня в стремлении стать актрисой, посоветовав поступать в училище имени Щепкина при Малом театре.

После конкурса вместо галош я надела туфли, и ко мне вернулась надежда стать актрисой. Это было счастьем — так я верила в себя.

Вскоре меня вызвал ректор:

— У меня сложилось мнение, что вы занимаете временную позицию в институте. Советую вам, устраивайтесь на работу до начала приемных экзаменов в театральное училище.

И я стала искать работу.

МЕНЯ НАЗЫВАЮТ ВАЛЕЧКОЙ!

Жила я в Серебряном переулке на Арбате у своей тетки, вдовы Владимира Алексеевича Щуко. Первый этаж дома занимала поликлиника МВД.

Начальник поликлиники полковник Крюков спросил меня:

— У вас есть медицинское образование?

— Во время блокады была сандружинницей.

Он предложил работать уборщицей в регистратуре.

Приходила я задолго до открытия, мыла полы, вытирала пыль. В этой поликлинике лечился мой дядя контрадмирал Воробьев. Встретились мы как в заправском водевиле (правда, я была без тряпки в руках). Дядя попросил начальника поликлиники перевести меня на другую работу. Целыми днями я разносила истории болезни по кабинетам. У меня появилось много новых знакомых (в основном пожилые люди), они называли меня Валечкой. А я носилась по этажам, только успевала тапочки зашивать нитками, смазанными мылом!

Когда пришло время прощаться с поликлиникой, жаль было расставаться с пациентами. Так я привыкла к ним, называла по имени-отчеству, знала, что у кого болит, кто у какого врача лечится, провожала в процедурные кабинеты и на исследования. До сих пор не понимаю, почему у нас такой дефицит улыбок в клиниках и больницах. Ведь улыбка — это терапия и для того, кому улыбаются, и для самого улыбающегося. Словом, грустно было прощаться с этим моим миром — добрым, отзывчивым и милосердным, имеющим дело с человеческим страданием, стремящимся преодолеть его.

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

В ночь с восьмого на девятое мая 1945 года, когда Юрий Борисович Левитан прочитал текст сообщения о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, я помчалась на Красную площадь. Помню, пробежав мимо поликлиники, подумала, что теперь, после Победы, никто болеть уже не будет. В дни всенародного ликования поликлиника была пустой.

Вся Москва пришла в тот день на главную площадь страны. Безбрежная стихия радости, «девятый вал» ликования — такой я видела Красную площадь позже, в день полета Юрия Гагарина. Но могла ли я тогда подумать, могла ли мечтать о том, что 12 апреля 1961 года буду вести репортаж с Красной площади!

«И ВАША ГРУДЬ НЕ РАЗОРВЕТСЯ ОТ СОСТРАДАНЬЯ И ОТ БОЛИ

ПЕРЕД МОЕЙ ВЕЛИКОЙ БОЛЬЮ!»

Итак, опять экзамены. Первый курс в Щепкинском училище набирала Вера Николаевна Пашенная. Я читала монолог о Жанне д'Арк и прошла на третий тур. Вдруг узнаю, что организована оперно-драматическая студия имени Станиславского (по духу своему она была близка Художественному театру) и что на драматическом отделении ищут героиню. Председателем приемной комиссии был Василий Осипович Топорков.

Стала умолять его допустить меня к экзаменам по актерскому мастерству, хотя они уже шли полным ходом. Василия Осиповича возмутила моя бестактность, если не наглость. Что за самонадеянная девица, рассчитывающая сразу попасть на третий тур, минуя первые два? Но у каждого человека бывают минуты высшей мобилизации духовных и физических сил. Мне отступать было некуда. В поликлинике МВД на моем месте уже сидела милая, славная девочка, мечтавшая посвятить себя медицине. Поэтому я проникновенным шепотом твердила одну-единственную фразу:

— Вы только меня прослушайте! Вы только прослушайте...

Василий Осипович созвал комиссию: М. Н. Кедров, П. В. Массальский, Е. Н. Еланская, А. К. Тарасова. Каждый из них был для меня легендой, а тут я увидела их всех вместе и так близко, без грима! Одно это уже для меня было огромным потрясением. Но отступать было поздно.

Из моего репертуара выбрали «Фуэнте Овехуну». Представьте мизансцену в репетиционном зале студии в Пименовском переулке: со стороны, противоположной просцениуму, стояли два столика, за которыми сидели экзаменаторы (за одним, слева, Еланская). Мне предстояло прочесть знаменитый монолог Лауренсии из третьего акта. Перед самой свадьбой Лауренсии с ее возлюбленным командор Фернандо Гомес насилует юную крестьянку. И вот она приходит на общинный совет Фуэнте Овехуны. Здесь отец Лауренсии, крестьяне. Я представила свою героиню в подвенечном платье, превращенном в лохмотья. Она обращается к совету мужей, и прежде всего к отцу:

Пока справляемая свадьба

Не завершилась брачной ночью,

Отец невесты, а не муж

Ее защитник по закону.

Я разорвала кофту, растрепала волосы и в таком истерзанном виде появилась на просцениуме. Глазами нашла В. О. Топоркова, вообразив, что он отец Лауренсии, а рядом с ним Баррильдо и Менго (Кедров и Массальский).

И вы кичитесь благородством,

Отцы и родичи мои:

И ваша грудь не разорвется

От состраданья и от боли

Перед моей великой болью!

Вы — овцы, и овечий ключ

Вам для жилья как раз подходит!

Постепенно я приближалась к столику слева. Я как-то прониклась истинным чувством справедливости и чести Лауренсии:

Вы дикари, а не испанцы.

Трусишки, заячье отродье!

Несчастные! Вы ваших жен

Чужим мужчинам отдаете!

К чему вы носите мечи?

Подвесьте сбоку веретена!

Здесь я остановилась метрах в двух от стола.

Бабье, трусливые душонки,

Неповоротливые пряхи,

Которым велено природой

Носить чепцы и юбки наши,

Сурьмить глаза и мазать щеки!

Меня остановил Топорков:

— Больше этого унижения мы вынести не можем. За что вы нас так?

Мне предложили подождать решения комиссии. Не знаю, сколько времени прошло, может быть, вечность. Но вот меня пригласили, и Василий Осипович сказал:

— Вы допущены до третьего тура.

Прекрасное мгновение в моей жизни!

На следующий день я узнала, что меня приняли в Щепкинское училище, но всеми своими помыслами я была уже в Пименовском переулке.

На вступительных экзаменах я претендовала на амплуа драматической героини и вдруг получаю задание имитировать повадки какого-нибудь животного (любого, по собственному выбору). Я выбрала собаку.

У меня хранится вырезка из одной ленинградской газеты довоенного времени. На снимке красивый белый пудель, он стоит на столе, а рядом его хозяйка — девочка с пухлыми щечками. Подпись: «Пудель Аришка пришел на прием к ветеринару». Эту фотографию мне прислал телезритель, где он ее раскопал, как сумел узнать в этой девочке будущего диктора Леонтьеву — уму непостижимо. По-моему, я сама себя не узнала бы, но это действительно была моя фотография. Признаться, такое внимание меня тронуло. Долгие годы у меня жил эрдельтерьер Чини. Словом, собака в моем «репертуаре» появилась не случайно.

Курс у нас был небольшой, всего пятнадцать человек. В часы репетиций и занятий класс превращался в маленький зоопарк. Здесь были и домашние животные, и дикие звери, и птицы. Ну как, например, изобразить птицу? Общительна ли она, доверчива или осторожна, как ходит по земле — шагом или вприпрыжку, какой у нее взмах крыльев — частый, резкий или плавный, пронзительный ли голос, как, например, у серой цапли, или визгливый, каркает или щебечет, как ищет пищу, какова реакция на приближение человека?

Может, вам доводилось видеть по телевидению, как студент Щукинского театрального училища (не помню фамилии) показывает петуха. Он выступал и в молодежных программах, и в передаче «Вокруг смеха». Это был очень яркий, талантливо сыгранной этюд. Петушиные повадки, петушиная пластика, вздорный характер. Его петух, заносчивый, агрессивный, вдруг оказался трусливым, но, даже опуская хвост, не умерял свою гордыню, покидая воображаемое поле боя, на котором ему пришлось уступить своему сопернику. Он расправлял крылья и обходил свои владения как победитель.

Наверное, моя собака не была так выразительна, но я и теперь помню свою «собачью пластику», помню, как моя собака отгоняла назойливую муху, дремала у ног хозяина, чутко реагируя на малейшее его движение.

Впоследствии это мне помогло в передачах «Спокойной ночи, малыши!».

ПРЫГАЮ В ОКНО

Время неожиданных открытий! Мы познавали свои возможности, правда, зачастую с переменным успехом. Иногда открывались вдруг такие, о которых ты и не подозревал, и тебя посещало чувство гармонии — прекрасные, ни с чем не сравнимые минуты.

В молодости многое давалось как-то легче, а теперь все труднее и труднее. Как ни странно, повинен в этом профессиональный опыт. По наивности ты даже не подозреваешь, какие подводные рифы могут встретиться на твоем пути, курс еще не проложен, лоцманской карты у тебя нет, ты идешь вслепую, а смелости и отваги по незнанию больше. Каждое новое столкновение со стихией неожиданно для тебя. И в этом есть свое «упоение в бою». Оно оставляет зарубки в твоей профессиональной памяти, и чем шире практика, тем больше таких зарубок, тем отчетливее ты представляешь всякого рода неожиданности, которые подстерегают тебя в плавании. Впрочем, не сочтите эти слова за отрицание профессионального опыта.

Помню, в конце пятидесятых годов мне пришлось вести прямой репортаж из одного дома на Кутузовском проспекте. В нем жили интересные люди. В квартирах были установлены телевизионные камеры, и я вместе с хозяевами этих квартир приглашала телезрителей в гости.

Были мы у швеи-мотористки, были у сапожника, инженера. Последний наш визит был к Андрею Яковлевичу Эшпаю. Он только что написал новую песню «Москвичи» («Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой») на слова Евгения Винокурова и разучивал ее с Марком Наумовичем Бернесом. Конечно, все было подготовлено, и нам хотелось, чтобы телезрители услышали первое домашнее исполнение новой песни. А дальше началось непредвиденное. Поблагодарив А. Я. Эшпая и М. Н. Бернеса, я сказала телезрителям, что сейчас спущусь во двор дома, где нас ждут новые встречи. Выхожу на лестничную площадку и вдруг слышу грохот и громкие голоса людей, причем интонации явно возмущенные. Разразился какой-то скандал, я закрываю микрофон ладонью, чтобы этот незапланированный шум не услышали зрители, быстро сажусь в лифт и нажимаю кнопку первого этажа. Только там узнаю, что произошло.

Пока Бернес пел, помощник режиссера держал лифт наготове, чтобы сократить паузы между эпизодами репортажа. И никто не подумал о том, что, несмотря на нашу передачу, подъезд живет обычной жизнью: люди возвращаются домой с работы, с прогулки, одни или с детьми, с продуктами и покупками. Естественно, возмущаясь, что кто-то на верхнем этаже не захлопнул дверцу лифта, они стучат по шахте и кричат.

Конечно, пришлось попросить извинения, но выпрыгнуть во двор мне пришлось все-таки через окно.

Но это еще не все. Впереди было испытание более тяжелое. По сценарию я должна была во дворе встретиться со студентами, уезжавшими на стройку. Командир отряда жил в этом доме. Ребята ждали нас в противоположном конце большого двора. Но телезрители, услышав, где будет продолжение передачи, высыпали во двор. Кто-то позвонил знакомым: «Смотрите?» — «Нет». — «Включите скорее телевизор! Сейчас увидите меня, я вам махну рукой».

Двор быстро заполнился народом. Как же мне пробиться в тот дальний от меня угол? Все стояли ко мне спиной. Поначалу пыталась пальцем стучать по спинам тех, кто мешал мне сделать хотя бы первый шаг. Тщетно. Никто не обращал на меня внимания. Тогда (наверное, от отчаяния) я громко, на весь двор, уже не закрывая микрофона, сказала: «Товарищи! Как я рада, что вы пришли на нашу передачу!»

Экспромт, конечно, но слова мои возымели действие: люди расступились, образовался коридор. Однако пройти молча, не обращая внимания на тех, кто стоял по обеим сторонам моей тропинки, я не могла. Пришлось брать блиц-интервью. Наверное, коллективный портрет дома от этого только выиграл.

Но и это еще не все. Когда я добралась до наших студентов, они запели песню Пахмутовой о геологах. Песню подхватили все: и стар и млад — запел весь двор. Да как запел! После передачи наш режиссер долго не мог успокоиться — какой получился финал! Ну какой финал!

Разве такое можно заранее отрепетировать? Мы были счастливы.

Наверное, отвага от незнания на порядок ниже сознательного риска. Если суметь просчитать и предусмотреть возможные осложнения и чувствовать уверенность, то стоит пойти навстречу неподготовленным экспромтам. Оттого они дорого и стоят.

Есть такое отвратительное, бытующее на телевидении определение: передача прошла «чистенько». А если вдуматься, это синоним серости, посредственности: причесанная, вылизанная передача, в которой нет следов человеческого волнения — шероховатостей. Это означает, что из нее выхолощены эмоции, она скользит по поверхности и событий, и человеческих душ (как участников передачи, так и ее зрителей).

Уже который раз, говоря о других материях, я невольно перехожу на телевидение. Наверное, так будет и впредь. Ведь на все, что я в своей сознательной жизни делала до телевидения, сегодня смотрю как на копилку для своей профессии диктора и ведущей. Прошу вас вместе со мной снова вернуться в оперно-драматическую студию имени Станиславского.

КОГДА АРИФМЕТИКА БЕССИЛЬНА

Не сосчитать, каких эмоций в годы учебы было больше — положительных или отрицательных. Но и последних было много.

В студии идет урок публичного одиночества. На середину репетиционной комнаты выдвигается стол, на него ставят кресло. Ты должна взгромоздиться на этот трон и под неусыпным оком мастера и студийцев внутренне, а не поверхностно исключить любое, даже подсознательное общение с ними, остаться наедине с самой собой, со своими мыслями, своим настроением, не реагируя ни на какие внешние раздражители. Педагог пытается мне помочь:

— Попробуйте проследить свой сегодняшний путь от дома до студии.

Честно стараюсь это сделать.

— Ну как, — спрашивает педагог студентов, — удается Вале от нас отключиться?

Я умираю от стыда на «лобном месте», пронзительно чувствуя свою неполноценность. Но больше всего на свете угнетает мой внешний вид — штопаные чулки (причем штопка лезет нагло, демонстративно), стоптанные туфли, заплаты на локтях (кажется, что каждая заплата вопиет), зашитая юбка. Как же тут отключишься?

Но вот приятные эмоции. Двадцатого числа каждого месяца моя тетка, вдова академика архитектуры Щуко, получала академический паек. Это число было красным днем календаря для всего нашего курса. Вечером мы собирались. О, благословенный хлеб, намазанный лярдом! С кем бы потом я ни встретилась из бывших студийцев, все уверяли, что в жизни не ели ничего вкуснее.

При жизни Владимира Алексеевича у него был открытый, хлебосольный, очень гостеприимный дом. Там всегда было весело, люди сходились интересные, духовное общение достигало подлинных высот. Теперь я прекрасно это понимаю.

Но и встречи студийцев были для Елены Михайловны радостью, являлись как бы тенью того яркого, активного и веселого образа жизни, который был раз и навсегда заведен в этом доме во времена Владимира Алексеевича.

ПРОПИЛЕИ-ВЪЕЗД

Самое время рассказать о моем дяде Щуко. Помню, как он был одержим идеей строительства Дворца Советов, который проектировал вместе с Иофаном и Гельфрейхом. В решении интерьера он, может быть, в чем-то предвосхитил конструктивный принцип Олимпийского комплекса, что на проспекте Мира в Москве. Во всяком случае, словно по мановению волшебной палочки из зала заседаний должны были убираться кресла и он мог превращаться в зал приемов, спортивный зал (бог знает во что еще — это уже зависело от устроителей). Предполагалось, что в зал будет нагнетаться аромат соснового леса или «яблоневый воздух», а то будет пахнуть ландышами. Заметьте, это в тридцатые годы! Проект остался неосуществленным. Когда уже был выкопан котлован, выяснилось, что плывуны будут постоянно размывать фундамент и у колосса не будет прочной опоры. (Теперь на этом месте бассейн «Москва».)

По проекту В. А. Щуко было построено новое здание Библиотеки СССР имени В. И. Ленина рядом с домом Пашковых, возведен Большой Каменный мост (при участии М. А. Минкуса). Он автор проекта памятника Ленину у Финляндского вокзала в Ленинграде. Жилые дома на Кронверкском проспекте в Ленинграде и Кировский проспект также связаны с его именем. Владимир Алексеевич отдал дань и конструктивизму — по его проекту построено здание драматического театра в Ростове-на-Дону.

Но главное, что создал в своей жизни, — это пропилеи-въезд в Смольный.

18 августа 1808 года воспитанницы Смольного праздновали новоселье в новом здании, построенном по проекту Джакомо Кваренги. Более века спустя были построены пропилеи — парадный въезд в Смольный. Щуко стремился органично ввести их в общий ансамбль — выразить в камне связь времен и вместе с тем музыку революции.

В предвоенные годы мы с мамой часто приходили к Смольному. В моем детском воображении возникали жанровые сценки из жизни благородных девиц, наверное, ничего общего не имевшие с их подлинным бытом. А Смольный, как штаб революции, все мы тогда представляли себе по фильмам «Октябрь» Эйзенштейна и «Ленин в Октябре» Ромма.

Я гордилась, что наш дядя Володя причастен к этому памятнику. Была готова рассказывать об этом прохожим, кричать на всю площадь.

Помню, как в первый блокадный июль я увидела Смольный. Он был замаскирован. Крыши раскрасили под кроны деревьев, сети с нашитыми зелеными аппликациями, наброшенные на стены, тоже изображали деревья, асфальт тонировали под зеленый газон, даже клумбы перекопали. В результате здание будто слилось с садом со стороны Невы и сквером со стороны площади в единый зеленый массив. Смольный нельзя было узнать. Мне стало страшно. По-моему, это было самое острое осознание того, что началась война, может быть, более острое, нежели первая бомбежка. Дяди Володи уже два года как не было в живых.

20 августа 1941 года в Смольном собрался партийный актив Ленинграда, а на следующий день из рук в руки переходила газета «Ленинградская правда»: «Встанем как один на защиту своего города, своих очагов, своих семей, своей чести и свободы! Выполним наш священный долг советских патриотов!»

16 сентября мне довелось услышать выступление по Ленинградскому радио Дмитрия Шостаковича: «Час назад я закончил партитуру двух частей большого симфонического произведения...» Впоследствии эти слова композитора неоднократно приводились в очерках, статьях, книгах, документальных фильмах. Многие видели ленинградскую кинохронику с рассказом Шостаковича о работе над Седьмой симфонией.

Кажется, мне нечего добавить к этому. И все-таки! Когда я слушаю Седьмую симфонию, то вспоминаю черную тарелку громкоговорителя, вырастающую в моем воображении до гигантских размеров, и словно чувствую магическую силу, которая тогда приковала меня к ней. Я не отрывала от нее глаз — вот сейчас я проникну туда, в радиостудию, где выступает композитор: «Если это сочинение мне удастся написать хорошо... то тогда его можно будет назвать Седьмой симфонией... Я сообщаю об этом для того, чтобы радиослушатели, которые слушают меня сейчас, знали, что жизнь нашего города идет нормально. Все мы несем сейчас боевую вахту...»

Но вот я увидела сентябрьский камуфляж Смольного, раскрашенный охрой и багрянцем под цвета пришедшей осени, увидела и поняла, что это тоже проявление жизни города. Ни одна бомба не может упасть на то, за что беззаветно и героически сражаются люди. И не только ленинградцы. И не только в Ленинграде.

Наверное, я тогда иначе выражала свои мысли, но думала именно об этом.

За все девятьсот дней блокады ни одна бомба не попала в здание Смольного...

Продолжу рассказ о Владимире Алексеевиче Щуко. Дядя Володя сыграл, пожалуй, решающую роль в моей судьбе. Он первый поддержал меня в стремлении стать актрисой. Этот человек был кладезем идей, энергию излучал всем своим существом. Он был художником в опере «Борис Годунов» в Большом театре, причем сделал не только эскизы декораций, но и костюмов.

При всей своей одержимости Владимир Алексеевич был очень застенчивым человеком. Как-то, испытав чувство неловкости, что его узнали, он убежал из парикмахерской с небритой щекой. Он не разрешал вешать дома свои картины, хотя рисовал всегда и везде (даже все салфетки были разрисованы). Писал натюрморты, пейзажи, портреты. Помню портрет бабушки, он всегда перед моими глазами. В последние годы жизни моя мама была удивительно похожа на бабушку, запечатленную на этом портрете. Владимир Алексеевич словно нарисовал мою маму такой, какой она стала спустя полвека. Портрет этот не сохранился, но в глубинах моей памяти он «сфотографирован» навсегда.

Дядя был застенчив в быту, а вот в лицедействе раскован и неистощим на выдумку, на озорство. Как-то на ярмарке не то в Пскове, не то в Новгороде купил сотни две пирожков и продавал их на лотке с прибаутками, кому за грош, кому за пятак, а кому отдавал просто так. А какие спектакли устраивались на новогодней елке! Дядя был ее режиссером, художником, Дедом Морозом.

Однажды от свечей загорелась новогодняя елка. Помню, как смешно вскидывал дядя руки, повторяя растерянно: «Горим! Горим!» Если бы не находчивость мамы, сумевшей вытащить из-под дивана, двух кресел и столика ковер и накинуть его на елку, мы так бы и сгорели под причитания Владимира Алексеевича.

Он мог вдруг стащить скатерть с обеденного стола, задрапировать в нее свою жену и писать ее феей, вакханкой, Венерой... Елена Михайловна была моложе Владимира Алексеевича на двадцать семь лет. Для обоих это был второй брак. Их отношения для нас, детей, были окутаны романтической тайной. Мы знали, что у Владимира Алексеевича до тети Лели была жена Ольга Владимировна и со всей детской бескомпромиссностью относились к первой его семье как к воплощению зла. А между тем вот что сказала первая жена Щуко Елене Михайловне (пишу об этом со слов моей мамы): «У Володи начался ренессанс. И вы тому причиной. Он сейчас как никогда пребывает в творческом горении. Володя еще состоится как художник. Я не могу у него этого отнять, не имею права!»

И сама предложила развод.

До сих пор думаю, что такое бывает только в романах. По-моему, это подвиг чувства.

Дядя Володя скрывал от всех, что он очень болен, не обращался к врачам. Когда его не стало, резко изменился весь образ жизни квартиры на Арбате. И вот на четыре своих студенческих года я нашла приют в этом осиротевшем доме. Теперь здесь висели картины Щуко, акварели, рисунки углем. Жила я в гостиной, это была проходная комната. Диван стал моей крепостью — на нем я спала, репетировала, учила роли. В комнате стоял еще бронзовый светильник — фавн с лампой над головой. Это был мой враг, он никогда не спускал с меня глаз, в каком бы углу я ни находилась. Фавн гипнотизировал меня, и многие свои неудачи я относила на его счет. Но заикнуться, чтобы его вынесли, не могла, — он утвердился здесь при жизни Владимира Алексеевича.

Молодость часто бывает неблагодарной. Не миновала эта чаша и меня. Конечно, тетя Леля жила за Владимиром Алексеевичем как за каменной стеной. Она ничего не умела по хозяйству.

Ничего не изменилось здесь ни в военные годы, ни после войны. Вот мне и приходилось стирать по ночам, мыть полы, натирать паркет, и, часто плача, я думала, что живу в домработницах (да простит меня тетя Леля!). Сейчас я думаю: а как могло быть иначе? Кому было заниматься домом, как не мне, молодой и здоровой?..

Тетя Леля была человеком очень добрым, душевным, недаром ее так любила моя мама, любил весь наш курс. К ней перешло духовное наследство Владимира Алексеевича, это она задавала тон легкой, непринужденной, удивительно чистой атмосфере, которая складывалась в доме, где спорили об искусстве, читали стихи, мечтали о будущем.

ТАМБОВ НА КАРТЕ ГЕНЕРАЛЬНОЙ...

Наш выпуск стал последним в студии, скоро ее расформировали. По распределению меня вместе с Алексеем Кулешовым направили в Московский драматический театр имени К. С. Станиславского. Но тут в мою судьбу вмешался Василий Осипович Топорков:

— Хочешь стать актрисой? Бросайся в открытое море. Выплывешь — значит, состоишься. Поезжай в провинцию. В Москве в театре тебе не выбиться. Года три походишь в массовке, а потом, может быть, дадут какую-нибудь служебную роль, скажем горничной, будешь завтрак на подносе выносить в первом акте.

Получив приглашение главного режиссера Тамбовского областного драматического театра Владимира Александровича Галицкого, я почти не колебалась. На вокзале меня провожала тетя Леля.

В сутолоке перед отходом поезда мы с ней за минуту прожили в воспоминаниях годы нашего житья-бытья под ее крышей. Это был немой диалог, но мы прекрасно поняли друг друга. У тети Лели на глазах были слезы: ведь она уже «ехала с ярмарки», а меня ждало «открытое море». Заплакала потом в поезде и я.

Недолго я играла в Тамбове, всего два сезона.

Человека всегда тянет в места, где он родился. А в Тамбове я родилась как актриса. Ведь это мой первый в жизни и единственный театр! Я испытываю к этому городу чувство нежности и благодарности, но об этом мой рассказ впереди.

ОДА ШАБОЛОВКЕ

Я и теперь часто бываю на Шаболовке. И каждый раз, когда переступаю знакомый порог, не перестаю удивляться, каким родным и близким кажется мне этот в общем-то неуютный и старый дом. Я знаю в нем каждый закоулок, знаю, сколько шагов от студии «А» до студии «Б», сколько ступенек ведут к парадному подъезду. Несколько замедляю шаг, когда прохожу мимо бывшей дикторской. Маленькая комната, одна на всех. Здесь мы гримировались, переодевались. Говорят, голь на выдумки хитра. Из одного платья я «сочиняла самые разные варианты», вплоть до того, что надевала его задом наперед (получался другой вырез), и просила оператора «взять» только поясной план. А поскольку телевидение было еще черно-белым, зрители не знали, какого цвета сегодня на мне платье.

Когда вхожу в нашу бывшую дикторскую, ловлю себя на том, что срабатывает условный рефлекс — поднимаю глаза вверх и смотрю на стену над входной дверью. Раньше там висели большие часы. Мы все неотступно следили за минутной стрелкой, боясь опоздать.

На Шаболовке мне всегда становится немного грустно: так свежи воспоминания о моих молодых дикторских годах! Это не только благодарная память, но и груз прожитых лет. Вот провести бы передачу «От всей души» из Тамбова. Я рассказала бы о трех ипостасях этого города. «Тамбов на карте генеральной кружком означен не всегда» — вот все, что я знала о нем, когда махала рукой тёте Леле из окна своего вагона. Потом Тамбов, который я узнала и полюбила за свои два сезона. И наконец, Тамбов, на свидание с которым я приехала бы спустя тридцать пять лет... Передачу мечтаю провести из театра. Красивое здание бывшего дворянского собрания. И наверное, поднялись бы из глубин сознания на поверхность, ожили бы в памяти дорогие сердцу детали, нюансы, эпизоды, как оживают они каждый раз на Шаболовке. Расскажу о некоторых из них.

МУХА И ДРУГИЕ

Веду передачу из большой студии. И вдруг чувствую, как мне на лицо садится муха. Казалось бы, чего проще, взять и провести рукой по лицу — улетит. Нет, робею, делаю вид, что ничего не произошло, а она ползает.

Вечером мама и моя сестра Люся передали мне их диалог у телевизора. Люся: «Мама, по-моему, у Вали на лице муха». Мама: «Да нет же! Она ползет по нашему стеклу. Вот она, смотри», — и мама показала на линзу, увеличивавшую экран нашего КВНа. Люся не только не согласилась, но, поскольку качество изображения, тем более под линзой, было, мягко говоря, сомнительное, высказала новое предположение: «По-моему, это не Валентина». Мама: «Да что ты, Люся!» Люся: «Нет, не похожа». Мама: «Да ведь брошка ее».

Вот как бывало: муху увидела, а родную сестру не узнала. А в борьбе с мухой я вышла победительницей. Видимо, оценив мое самообладание, она полетела искать новую жертву.

Шла передача — некий прообраз «В мире животных». Ученый принес с собой аквариум с ядовитыми змеями. Он закончил свой рассказ и накрыл аквариум бумагой, а я завершила передачу. Вдруг каким-то боковым зрением вижу, как бумага эта шевелится, чуть скосила глаза и вижу, как из аквариума вылезает она! Теперь бы я, естественно, попросила выступавшего убрать змею, а тогда... К счастью, все обошлось.

Рассказываю телезрителям о новом сорте стекла, самом прочном, которое не бьется, если даже упадет на железобетон. Ведь репетировала, несколько раз роняла стекло на железобетонный брусок — хоть бы что. Демонстрирую прочность стекла во время передачи — поднимаю его на уровне плеч двумя руками и бросаю... Конечно, вы догадались, что произошло, — стекло разлетелось на дождевые брызги.

«Видимо, те, кто его изобрел, не рассчитали мою силу», — говорю я.

Объявляю начало детской передачи и вдруг слышу какие-то странные звуки, раздающиеся из ящиков, стоящих неподалеку. Понимаю, что их слышат и зрители. Но поскольку знаю, о чем будет рассказано в детской передаче, догадываюсь, что это гогочут настоящие живые гуси, которых будут показывать детям. «Слышите, какое нетерпение проявляют ваши гости, — говорю я маленьким телезрителям, — пора начинать передачу». И словно в подтверждение моих слов самый отважный гусь загоготал особенно громко. Хорошо, хоть в эфир не прошел смех тех, кто работал в студии, научились смеяться молча. Вы, вероятно, знаете, как в театре бывает во время спектакля: повод пустячный, а смешинка на сцене кому-нибудь из актеров в рот попадет, и начинается цепная реакция. Остановиться невозможно. Так было и здесь. На глазах у всех были слезы от смеха. Наверное, только одна я не смеялась...

На телестудию пришло пополнение. Аза Лихитченко стала диктором. Она мне рассказала, что в моду вошла новая прическа с начесом. Тогда ни парикмахеров, ни гримеров нам не полагалось, была полная самодеятельность, кто во что горазд. Устоять перед искушением и отказаться от предложения Азы сделать начес я не смогла. От своей новой прически я пришла в полный восторг. Вхожу в студию, сажусь перед камерой и говорю операторам: «Ребята, поглядите на меня, как из таких коротких волос можно сделать целое сооружение!» Говорю и не подозреваю, что звукорежиссер вывел звук в эфир до предупреждающего звонка. Раздается сигнал, и я уверенно начинаю читать программу передач. Но это еще не все. Я была в маленькой студии. На контровóй верхний свет, чтобы не блестели волосы, чтобы не возникал ореол вокруг головы, обычно надевали марлевую сетку. И надо же было ей именно в этот раз загореться! Искры летели на мой начес, а я ничего не чувствовала. До сих пор удивляюсь, как мои волосы не загорелись. Только кончив объявление, почувствовала запах гари.

Пришла в дикторскую, раздается телефонный звонок: «Попросите, пожалуйста, Леонтьеву», — произнес мужской незнакомый голос. «Да, я слушаю», — «Спасибо вам, теперь мы знаем, что из коротких волос можно сделать такую сногсшибательную прическу. А не скажете ли, что сыпалось на вашу голову сверху?» — «Это была последняя деталь, завершившая модную прическу», — ответила я.

Владельцев телевизоров тогда было не так много, тираж наших передач был маленький, и относились мы к телезрителям не то что с меньшим уважением, а как-то проще, по-домашнему. Случись что-нибудь подобное теперь, я, конечно бы, извинилась, а тогда отделалась шуткой. Но урок получила хороший — в студию надо приходить собранной, сосредоточенной, внутренне готовой к эфиру, разве будешь тогда думать о начесах, разве тогда какая-нибудь случайная фраза сможет вылететь в эфир — ведь ее не поймаешь! Действительно, она не воробей.

ЭТО ВЫ НА ТЕЛЕВИДЕНИИ КОМАНДУЙТЕ!

Вместе с немецкими тележурналистами Лизой Варнке и Вольфгангом Рейнхардом я вела телевизионную викторину «Наш друг — ГДР». «Участником» передачи, как символ герба Берлина, был гималайский медведь с белой чайкой на груди. Первая премия за победу в викторине — туристическая путевка в ГДР. Вот ее-то и должен был на подносе преподнести победителю медведь.

В большой студии на Шаболовке собралось человек сто гостей с предприятий — коллективных членов Общества дружбы СССР—ГДР. За пять минут до прямого эфира помощник режиссера пригласил меня в студию. К своему столику я должна была пройти мимо медведя. Дрессировщики в это время кормили его рыбой, чтобы он не нервничал. Видно, медведь решил, что я посягаю на его деликатес, разинул пасть и вцепился мне в правую руку чуть ниже локтя. От ужаса я замерла, это меня и спасло. Если бы дернулась, наверняка осталась бы без руки. Дрессировщики мигом оказались возле меня и разомкнули его пасть. Я была в черной кофточке с короткими рукавами. Передачу пришлось задержать, пустили видовой фильм. Вызвали «скорую», наложили повязку. Врачи остались сидеть в студии за ширмами. Больно было ужасно. «Только бы начать передачу, — думала я, — а там разойдусь».

Переодеться я уже не успевала. Раздались звонки в студии, на камере загорелся красный глазок. От волнения вместо того, чтобы спрятать за спину забинтованную правую руку, я заложила здоровую левую, а правой начала жестикулировать. На повязке стало проступать красное пятно. Через несколько минут в дикторской раздался телефонный звонок. К телефону подошла Аза Лихитченко, юмора ей не занимать, на вопрос моего мужа: «Что с Валентиной?» — она ответила: «Ничего особенного, ее медведь покусал». С той стороны провода последовала реплика, не знаю, был это юмор или волнение: «Но он не взбесился?»

Передача шла уже, кажется, полчаса, когда я снова почувствовала острую боль. В моих паузах, когда согласно сценарию вопросы викторины задавали Лиза и Вольфганг, мне делали обезболивающие уколы и меняли повязки. К концу передачи, а длилась она два с половиной часа, у меня уже просто не ворочался язык — от атропина во рту пересохло. В первом часу ночи меня повезли во Вторую городскую больницу. Хмурая женщина-хирург сказала: «Будем накладывать швы!» А я как собака, которая знает, какую надо съесть травку, чтобы не заболеть, умоляла: «Не надо зашивать!» — «Это вы на телевидении командуйте!» — оборвала меня хирург.

Ночь я провела дома, боль была дикая, к утру рука распухла. Меня повезли в Институт скорой помощи имени Склифосовского. Хирурги меня не узнали, видно, я на себя не была похожа. «Вы что, в цирке работаете?» Сил рассказать, как это произошло, у меня не было, и я молча кивнула головой. А когда стали заполнять историю болезни и выяснили, что я с телевидения, еще и отругали за неуместные шутки.

На следующий день ко мне пришли дрессировщики: «Посмотрите, как мы все искусаны медведем!» — «Зачем вы мне это показываете?» — «Мы ведь живы-здоровы, он не бешеный, напишите заявление, что его не надо усыплять. Пожалуйста, напишите!» — «Я левой рукой не умею». (А правая лежала в гипсе, как в люльке.) Дрессировщики сами написали заявление, а я кое-как расписалась. Оказывается, испытательный срок для медведя — двадцать дней, если по его истечении он откажется пить, значит, взбесился. Может быть, он и ныне здравствует, этот медведь. Как же возмущался хирург Попов: «Кто во Второй городской мог забыть азбучную истину — рваные грязные раны никогда не зашиваются!»

После этого инцидента на телевидении издали приказ, запрещающий привозить в студию животных. Правда, действовал он недолго, о нем быстро забыли, и на одной из передач льву Пуршу удалось загнать осветителя на балкон.

А у меня в память о гималайском медведе с белой чайкой на груди остались на руке отметины от его клыков и... приказ директора студии, в котором были слова: «За проявленное мужество...»

СОЛОВЕЙ, СОЛОВЕЙ, ПТАШЕЧКА!

Не знаю, какой это был по счету «Голубой огонек». В нем принимали участие все дикторы: Нина Кондратова, Анна Шилова, Людмила Соколова, я и Игорь Кириллов. Игорь был в вечернем костюме, а нам сшили концертные платья, разные по цвету и фасону. Шла репетиция, каждый по-своему создавал праздничное настроение, я же нафантазировала, что впервые еду на бал. «Огонек» начинался песней, которую мы все пели под фонограмму, записанную, увы, не нами. Были у каждого и сольные куплеты. И когда после многих неудачных попыток мы все-таки овладели техникой синхронного пения под чужую фонограмму, то как-то забыли, что она чужая. Ведь и не подозревали тогда, во что выльется эта так понравившаяся нам невинная затея.

Репетиция длилась всю ночь, мы устали и то и дело поглядывали вокруг, думая, где бы найти укромный уголок, чтобы немного подремать. Но на помощь приходил неунывающий Игорь и творил с нами чудо. Он принимался рассказывать смешные истории, пародировал кого-то из нас, приплясывал, и разгонял нашу усталость.

А в самый критический момент вдруг раздалась его команда: «Становись! На первый-второй рассчитайся! Шагом ма-а-арш!»

Мы скорее всего от неожиданности безропотно подчинились Игорю, а он, возглавив наше шествие, повел нас по центральному неосвещенному коридору. И вот новая команда: «Запевай!» — «Соловей, соловей, пташечка...» — дружно подхватили мы вслед за нашим запевалой. Здесь уже никакой фонограммы не было. Бодрые, веселые, жизнерадостные, маршируя под песню в вечерних платьях, вернулись мы в студию, к общему изумлению всех, кто находился там и в аппаратной. Откуда Игорь брал силы, до сих пор понять не могу.

Помню, как на том же «Огоньке», но уже не на репетиции, а в эфире случился со мной казус. Пол в студии был выложен квадратами из стекла. Туфли в то время носили на очень тоненьких шпильках. И вот в самый неподходящий момент (впрочем, подходящего быть не могло) я вдруг чувствую, как металлическая набойка каблука намертво врезается в узкую щель между стеклянными квадратами... Мгновенно понимаю, что прикована, что туфлю мне уже не вытащить. Медлить нельзя. Хорошо, платье было длинное, и вот я в одной туфле, стараясь не хромать, веду дальше «Огонек», перехожу из одной мизансцены в другую. А застрявшая туфля так и «вела себя вызывающе» до конца передачи. Задала я работу операторам — им все время приходилось следить, чтобы туфля не попала в кадр.

ХОРОВОД ВОКРУГ ТЕЛЕВИЗОРА

В один из первомайских праздников было принято предложение программной редакции: в течение всего дня предварять передачи интермедиями. Для ведения пригласили Бориса Петровича Чиркова. А мы с Аней Шиловой были его помощницами. Общий сюжет всех интермедий был, мягко говоря, незатейлив, сегодня мы бы сказали, что это «рояль в кустах» (это когда он совершенно случайно появляется там, где появиться не может).

Письменный стол, за которым сидел Борис Петрович, был завален папками с текстами передач, и, конечно, в нужный момент пропадала та, с которой пришло время выходить в эфир. В общем-то подобные конферансы вряд ли могут претендовать на свежесть и оригинальность. В лучшем случае это хорошо забытое старое. Но как же вышел из положения артист?

Борис Петрович и не подумал делать вид, что необходимый текст пропал, не было у него и намека на ироническое отношение к действу, в которое его вовлекли. Он увлеченно играл, играл в игру. С озорством, с лукавством. И всех приглашал играть. Видно, детство встрепенулось в его душе, и он с радостью пошел ему навстречу. Если я скажу, что мы с Аней (и Борис Петрович тоже!), надев на головы цветные косынки, взявшись за руки, водили хоровод вокруг маленького телевизора «Ленинград Т-1» и пели «КВН, КВН, что за чудо КВН», то большинство читателей, вероятно, скептически улыбнутся. И они будут по-своему правы: это могло быть примитивно и даже пошло. Но это было прекрасно! Прекрасен был артист Чирков! Его увлеченность передалась и нам, мы уже не боялись неподготовленных экспромтов, импровизации.

В 19.00 начинался художественный фильм. К этому времени мы немного устали, а потому радовались, что будет полтора часа до следующей интермедии и можно отдохнуть. Аня и я отправились в дикторскую, сдвинули кресла, а на спинках разложили наши платья и... заснули. Спали тревожно, боясь проспать, и все-таки проспали. Разбудили крики в коридоре: «Шилова, Леонтьева! К началу!» Как оделись, не помню, посмотреть на себя в зеркало времени не было, а когда вбежали в студию, нас уже ждал бодрый, молодой милый Борис Петрович. Потом узнали, что ему так и не удалось отдохнуть. Его плотным кольцом окружили все работавшие в студии и не отпускали. Борис Петрович не умел отказывать людям.

Возвращались домой ночью с таким подъемом, с таким радостным ожиданием чудес, которые, мы верили, принесет еще нам телевидение. И камертоном нашего настроения был замечательный артист, замечательный человек Борис Петрович Чирков! Такое не забывается.

КОРОТКАЯ СПИЧКА

Вести новогодний концерт лет двадцать назад означало не встречать Новый год. А по сему бросали жребий, и часто короткая спичка почему-то попадалась мне. Концертные номера заранее снимались на кинопленку, а в студии в новогоднюю ночь находилось два человека — диктор и оператор. Было тихо и светло. По знаку оператора, который получал сигнал из аппаратной, я входила в кадр для объявления очередного номера. Может показаться, что это пустяк, стоит ли об этом писать. Но ведь надо было почувствовать в душе своей праздник! И это когда в воображении твоем одна картина сменяет другую: как твои близкие и друзья сидят сейчас без тебя за праздничным столом, а ты «одинокая и всеми покинутая» радуешься с экрана. А ведь надо было не демонстрировать праздничное настроение, этакими бодряческими интонациями зрителя не проведешь, а истинно обрести его, жить в нем, настроить на свою волну. Мало этого, надо было не просто объявить концертный номер, а «выйти» из исполненного и «войти» в предстоящий.

Конечно, реакция диктора здесь мимолетная, может быть, и малозаметная, но, согласитесь, если только что выступили клоуны или веселые куплетисты, реагируешь иначе, нежели после исполнения, скажем, па-де-де из третьего акта «Лебединого озера». Да и у зрителей по сравнению с диктором были свои преимущества: они только что видели номер, и впечатление у них непосредственное, а ты смотрела его несколько дней назад в просмотровом зале и теперь вызываешь к жизни те эмоции, которые уже владели тобой раньше.

Здесь вся надежда на эмоциональную память. Но и это еще не все. Ни в коем случае нельзя дать зрителям почувствовать, что ты одна в студии. Значит, помимо истинного общения с теми, кто по ту сторону экрана, надо найти форму воображаемого общения по эту сторону с исполнителями... снятыми на пленку. Только сотворив все это, ты не испортишь новогодний праздничный концерт. Трудно было начинать, но постепенно забывались твой неудачный жребий, твоя короткая спичка, и ты работала с полной отдачей так, как приходится работать в праздники людям разных профессий, в том числе и связанных с телевидением.

УТРЕННИЙ ТУМАН

Кажется, на эстраде, да и на ТВ уже прошла мода дымовых завес, когда не только солисты, но и ансамбли просто утопали в дыму. Справедливости ради скажу, что однажды я видела, как прием этот действительно способствовал созданию художественного образа. В Олимпийском комплексе выступала французская группа «Спейс». В ее репертуаре были песни о космосе. Клубы дыма заполняли всю полусферу концертного зала, постепенно превращаясь в облака, а их пронзали стремительные в своей геометрической чистоте и словно неотвратимые лучи всех цветов, создавая иллюзию космического пространства. Казалось, ты паришь над землей, а земля посылает тебе космическую песнь.

Но мода в искусстве на то и мода, чтобы выхолостить содержание и превратиться в формальный знак. По крайней мере так было во всех других «концертах с дымом», которые мне пришлось видеть.

Выступление группы «Спейс» напомнило один случай из моей практики на телевидении еще в качестве помощника режиссера. В эфир шел спектакль. (К сожалению, сам спектакль не остался в памяти, так как уж больно много было неожиданных забот, связанных с ним.) Режиссер Б. П. Тамарин решил размыть экран в сцене, действие которой проходило в горах, создать более мягкое изображение с помощью дымовой пелены — он то ли хотел имитировать густую облачность, то ли утренний туман. Двум помощникам режиссера, а одним из них была я, это в буквальном смысле слова стоило здоровья. Мы сидели под камерой и изо всех сил пускали дым из сигарет в объектив. Не успевала догореть одна сигарета, как подносили следующую, уже зажженную. А в наушниках то и дело раздавались гневные возгласы режиссера: «Мало, мало! Больше дыма! Еще!.. Еще!..»

Мы до этого раньше никогда не курили. Голова кружилась, приходилось с трудом сдерживать кашель, ведь он мог пройти в эфир. Стали задыхаться, в глазах потемнело. Казалось, этой сцене не будет конца. В душе проклинали артистов: что они так медленно говорят, почему такие паузы в диалоге!

Потом только узнали, что дым мы пускали в объектив телевизионной камеры всего десять минут. А сколько сигарет выкурили, так и не подсчитали. Кончился спектакль, и ни один человек не узнал, чего стоил нам, двум молодым некурящим женщинам, этот «новаторский» замысел режиссера.

Это курьезы. А если говорить серьезно, что такое истинное отношение к телевизионному экрану, самодисциплина, подлинная отдача, не могу не рассказать об одном эпизоде, тоже происшедшем на Шаболовке.

АРТИСТ

Телевидение начинало свои передачи в 19.00. В утренние и дневные часы шли репетиции. А часа за два до эфира наступало затишье. Только техники настраивали камеры, занимались профилактикой в аппаратных. Весь остальной многоликий телевизионный суетный мир как бы растворялся. В фойе, коридорах ни души, буфет закрыт на перерыв, жизнь не замирала только в редакционном и административном здании. Театральные спектакли тогда показывались, как у нас говорят, «живьем».

Накануне эфира привозили декорации из театра в студию «Б», актеры репетировали обычно в полсилы, лишь для того, чтобы телевизионный режиссер и операторы могли пройти мизансцены и раскадровать спектакль для телевизионного показа. В тот вечер, о котором хочу рассказать, в программе телевидения был спектакль «Перед заходом солнца» театра имени Евг. Вахтангова с народным артистом СССР Михаилом Федоровичем Астанговым в роли Маттиаса Клаузена.

Я случайно задержалась по каким-то делам, иду по коридору и вижу красивого седого человека, подтянутого, элегантного. Элегантного с тем чувством меры, которое дают вкус и возраст Маттиаса Клаузена. Такой изысканный налет старомодности во всем облике.

Я была хорошо знакома с Михаилом Федоровичем, но не посмела с ним поздороваться. Коридор был узкий, я отступила на пару шагов, хотела дать дорогу артисту, не потревожить его внутренний мир. Михаил Федорович такой «жертвы» не принял, пропустил меня, слегка поклонившись. Но поклонился мне не Астангов, знакомый с диктором В. Леонтьевой, а тайный советник Маттиас Клаузен поклонился из вежливости незнакомой даме. По меньшей мере девяносто раз прожил Астангов на вахтанговской сцене заход солнца Маттиаса Клаузена. Критика писала: «Занавес упал, мы, стоя, рукоплескали Астангову, сыгравшему пьесу Гауптмана как философскую трагедию, создавшему в образе Клаузена мощную фигуру мыслителя и борца, готового ринуться в бой со злыми силами мира» (Бояджиев Г. Н. Трагическая роль Михаила Астангова. — В сб.: Михаил Астангов. Статьи и воспоминания. М., Искусство, 1971).

Уже давно были продуманы, выверены, зафиксированы малейшие нюансы образа, а артист за три с лишним часа до начала показа спектакля по телевидению не просто был загримирован и одет в театральный костюм, он уже жил жизнью своего героя. «А во имя чего же прошла моя жизнь?» — об этом думал Клаузен, или обновленная душа его воскресла к новой жизни? Не знаю, но земные его чувства были спрятаны. Никого, кроме Астангова, из участников спектакля на студии тогда еще и в помине не было...

Домой успела к началу спектакля. Почти физически чувствовала те токи, импульсы, которые посылал мне, именно мне, Астангов в роли Клаузена из нашего коридора, где начинался пролог к спектаклю.

ВОЗМОЖНА ОТМЕНА

Однажды я вела программу дня. Объявила спектакль «Клоп» в постановке одного из театров Российской Федерации, гастролировавшего тем летом в Москве. Города не называю, так как по прошествии более трех десятков лет боюсь ошибиться. «Клоп» был последним спектаклем в гастрольной афише. Раньше театры не боялись сначала показать спектакль по телевидению, а потом играть его для зрителя.

Репетировали в студии без грима, костюмов и декораций, так как вагон со всем оформлением спектакля был еще где-то в пути. Рассчитывали, что он подоспеет за два дня до спектакля. Но в тот день он не пришел и на следующий тоже — вагон где-то затерялся. Трудно передать, какие были предприняты усилия, чтобы его разыскать. По пути следования железнодорожники только удивлялись, что за ценный груз везут: столько было звонков и указаний пропустить его по «зеленой улице». Словом, оформление подоспело за несколько часов до начала показа спектакля по телевидению. С трудом успели поставить декорации, до последних минут была угроза возможной отмены.

Итак, я объявила начало спектакля и стала слушать его в наушники, но мешали переговоры телевизионного режиссера из аппаратной с операторами в студии. Понимаю, что происходит что-то не то, голоса взволнованные, интонации повышенные. С трудом дождалась антракта и стала выяснять, что же случилось. Оказалось, декорации и мебель несколько изменили характер мизансцены, а шаржированный грим и экстравагантные костюмы («Клоп» предполагает такое решение художника) сделали свое «черное» дело — операторы не узнавали актеров и путались в показе. Лишь во второй половине спектакля привыкли и все успокоилось.

Может быть, эта мозаика, составленная из отдельных фактов, принадлежащих детству телевидения, осветит не только то время, но и по контрасту нынешний день ТВ. Сегодня в телевизионном фонде более трехсот спектаклей ведущих театров страны, записанных на пленку.

Каждый раз, когда я смотрю по телевидению «Соло для часов с боем», эту лебединую песнь ушедших мхатовских «стариков» — Ольги Николаевны Андровской, Алексея Николаевича Грибова, Михаила Михайловича Яншина, Виктора Яковлевича Станицына, прекрасную игру здравствующего ныне Марка Исааковича Прудкина, я с ужасом думаю, что спектакль этот мог кануть в вечность, что его могли бы не увидеть миллионы и миллионы людей. Именно телевидение сохраняет для народа его национальное достояние — лучшее, что создано советским театром за последние годы.

СТУДИЯ НА ШАБОЛОВКЕ НОСИТ ЕГО ИМЯ

Пришла пора рассказать о телевизионном операторе Володе Киракосове. Для меня первая встреча, как правило, бывает определяющей. Володя покорил меня сразу. Он делал все, что от него зависело, чтобы я хорошо выглядела на «конкурсном» экране. Он, можно сказать, «писал» телевизионный портрет абитуриентки, которую видел первый раз в жизни. И насколько я могла тогда наблюдать, не только мой, а всех, кто тогда пробовался.

Природная застенчивость и широта души, удивительным образом сочетавшиеся в нем, давали необыкновенные импульсы его обаянию. Он был безотказным человеком, себя не щадил, очевидно, очень уставал, никогда не жаловался. Никто из нас, его товарищей, даже предположить не мог, что у него больное сердце. Работал он одержимо, словно боялся, что не успеет сделать самого главного. Недаром студия «А» на Шаболовке ныне носит его имя.

Телевидение только делало первые шаги, а уже появился термин «киракосовские наезды». Операторов в то время было человек десять, не больше. Во время репетиций все, кто был в студии, — и «свои», и приглашенные участники передачи — смотрели, затаив дыхание, как работает Володя. Телевизионная камера — а она тогда была громоздкой и очень тяжелой — в его руках казалась легкой и подвижной. Он и камера были одно целое. Камера была продолжением его крепких сильных рук. Нужно было приложить немало усилий, чтобы просто сдвинуть ее с места, а ему, казалось, это ничего не стоило.

В руках Киракосова камера плавно двигалась, нет, не двигалась, а плыла будто в невесомости. Трансфокаторов на камерах тогда еще не было. И надо было вплотную подъехать к актеру, держа руку на рычаге фокуса. Ведь с изменением расстояния менялся и фокус. При плавном, неторопливом наезде у оператора было время на фокусировку. Но вот режиссеру надо подчеркнуть какой-то акцент в роли или мысль, обратить внимание телезрителей, и вот тут-то и спасал знаменитый «наезд Киракосова».

Оператор срывался с места и буквально бросал камеру вперед, пролетая по студии метров десять-пятнадцать, успевая при этом ногой подтягивать кабель. И на этой немыслимой для камеры и человека скорости они вдруг останавливались. Это было непостижимо: как на такой скорости Киракосов мог удерживать фокус изображения?

Его камера была объективной и всегда при этом эмоциональной. Например, над крупным планом диктора он работал с учетом его самочувствия, настроения, внешнего вида, темы передачи — все учитывал. Недаром его имя стало легендой среди телевизионных операторов.

Был у нас такой трогательный и смешной эпизод: французский журналист Макс Леон должен был взять у меня интервью и сделать фотографию для своего журнала. Еще до начала интервью он предпослал ему заголовок «Тетя Валя» (слышал о детских передачах). Журналист предполагал увидеть немолодую женщину. Володя Киракосов, присутствовавший в студии, понял причину замешательства и удивление Макса Леона и решил «подбросить дров в огонь». А была я в красной вязаной кофточке, двубортной, с маленьким вырезом. Пока ставили свет, Володя очень внимательно на меня смотрел. Я думала, что он хочет помочь правильно осветить меня. Вдруг он говорит: «У тебя скучная кофта, французам она не понравится».

Он пристроился на полу возле моих ног и потянул рукой вниз мою злополучную кофту... Сейчас смотрю на эту фотографию и вижу на ней счастливую улыбающуюся женщину в элегантной кофте с глубоким узким вырезом.

НА ЧУГУННЫХ БУТАФОРСКИХ ЦЕПЯХ

Когда на последнем курсе объявили распределение ролей в дипломном спектакле «Бесприданница», счастью моему не было границ: я — Лариса!

А потом начались мучительные репетиции. Все мы, студенты, тогда были под впечатлением фильма режиссера Якова Протазанова с Ниной Алисовой в главной роли. Сколько раз я его смотрела! И конечно, была в плену образа, созданного замечательной актрисой. У меня не было ни желания, ни сил попытаться искать что-то свое, а это всегда мстит.

Роль Карандышева играл студиец Голосков. В его исполнении Карандышев как личность казался мне куда значительнее, нежели Паратов в нашем спектакле. Преодолеть свои человеческие симпатии и антипатии, видимо, я до конца не смогла. Конечно, это пагубно сказалось на спектакле. И как же мне мешал мой рост! Я была выше исполнителя роли Паратова.

Рост вообще мешал мне на протяжении всей моей недолгой актерской жизни. Однажды прекратили репетицию «Бесприданницы» из-за того, что я пришла в тапочках, все хотела казаться пониже. В. О. Топорков попытался, правда, вселить в меня веру в собственные силы. На той злополучной репетиции он бросил фразу: «Что за герои пошли нынче, в бинокль, что ли, на них смотреть, иначе не увидишь!» Спасибо Василию Осиповичу за поддержку, но утешение это было минутным, а потом снова пришла зажатость, и я ничего не могла с собой поделать.

Что мне, по общему мнению, удалось, так это исполнение романса. Конечно, это был тот же романс, который пела в фильме Алисова. Кажется, у меня был неплохой голос, во всяком случае, мне несколько раз предлагали перейти на оперное отделение в нашей студии. И всю выстраданную боль за мучительную работу я вложила в свой романс.

И вот наконец финал спектакля, последняя мизансцена: Лариса с распущенными волосами падает на цепи чугунной ограды, и они начинают мерно покачиваться. (По замыслу художника, цепи эти символизировали узы брака.) Конечно, они были бутафорские, но я физически ощущала их непомерную тяжесть, тяжесть роли, которая так и не стала моей...

В зале сидела моя мама. «Ничего», — сказала она мне после спектакля. Мама всегда была моим главным судьей, строгим и объективным. Много раз говорила она мне только это «ничего». Но у слова было столько градаций и нюансов. Даже когда мама хотела меня похвалить, она тоже иной раз говорила: «Ничего!» Но тогда, после дипломного спектакля, оно выражало лишь сострадание к собственной дочери, которую она впервые увидела на сцене.

«Зачем, — думала я, — "Снегурочка" не стала моим выпускным спектаклем!» На предпоследнем курсе я играла Весну-Красну. По моему разумению, это лучшее, что удалось мне сделать в студии. Мне были близки сказочные и песенные мотивы, поэтическое, романтическое начало пьесы. Я как-то удивительно легко погружалась в царство берендеев:

В урочный час обычной чередою

Явлюсь я на землю берендеев...

До сих пор помню наизусть роль Весны...

ПРЕДАТЕЛЬСКИЙ НОСИК ЧАЙНИКА

Хочу вернуться в тот самый поезд, который вез меня, — я ехала в Тамбовский драматический театр, находившийся на гастролях в Мичуринске.

По-моему, в нашем вагоне такого багажа, как у меня, не было ни у кого. Чемоданов в Москве я не нажила, а свои узлы, тюки и авоськи не могла сосчитать — в них были «мой стол и дом»: подушка, одеяло, зимние вещи, книги, кастрюли. Помню, как предательски высовывался из одного узла носик чайника. Думается, я больше всего походила на беженку военной поры.

Рыдала я всю дорогу не переставая: от одиночества и неустроенности, от страха и неизвестности. А за окнами вагона лил свои слезы ливень. Старушка, сидевшая напротив, не выдержала:

— Доченька, да что ж ты так убиваешься? Не война ведь! Еще вспомнишь меня: все хорошо у тебя будет. Примета есть. Видишь, как природа плачет, тебя провожая?

Утешив меня, старушка скрасила мои длинные, длинные километры. В шесть часов утра поезд прибыл в Мичуринск. Стоянка 15 минут. Никто не встречает. Пассажиров сошло немного. Стою под проливным дождем, мокну, мокнут и мои узлы. Вдруг кто-то кричит: «Леонтьева есть?» Познакомились. Молодой парень в солдатской шинели оказался артистом студии при театре. На привокзальной площади стоял грузовик из театра. И я повеселела: все-таки ждут!

Промокшую до нитки, меня привезли, усадили в вестибюле летнего деревянного театра. Было семь часов утра. «Придется потерпеть», — сказал мне молодой человек в шинели и ушел. Я согрелась и незаметно задремала.

Первый человек, который пришел в это утро в театр, оказался моим будущим мужем.

— Вы наша новая актриса? А я здесь ставлю дипломный спектакль.

Меня отвезли на окраину Мичуринска. В маленьком домике жили три сестры. «У них вам будет хорошо», — сказал главный режиссер.

Действительно, старушки встретили меня как дочь, обрушили на меня всю свою нерастраченную доброту, предупреждали каждое желание — например, по утрам сливки в постель приносили. Честно сказать, я тяготилась таким вниманием и долго не могла решить, что хуже — пить сливки в постели или обидеть моих гостеприимных хозяек.

Меня сразу же ввели в спектакль «Лгун» Гольдони. Изображала я юношу пажа; выезжала на гондоле на сцену и пела канцонетту. Вот когда я догадалась, почему В. А. Галицкий пригласил меня в театр: он был на выпускном спектакле «Бесприданница». Голос меня выручил.

На моем первом спектакле в первом ряду торжественно восседали три пожилые дамы с лорнетами.

Вскоре подошло распределение ролей в спектакле «Овод». Я получила роль Джеммы во втором составе. Положение дублерши меня не угнетало. Судите сами: приезжает выпускница театрального училища, ничего еще не сыгравшая в профессиональном театре, и сразу получает такую роль! Счастье! Но у меня было очень важное преимущество — молодость. Обычно актерам, занятым в первом составе, уделяется больше внимания — им играть премьеру. Поэтому репетировать я стала сама. Сколько раз добрым словом вспоминала педагогов нашей студии, учивших самостоятельной работе! Вечерами сидела в городской библиотеке, читала литературу об «Оводе». Хотелось полнее представить исторический фон драмы, почувствовать национальные черты характера Джеммы.

Роль давалась трудно. Я прошла все стадии: отчаяния, неверия в себя, надежды, крушения иллюзий. Кривая моих настроений упорно не хотела подниматься вверх. А тут еще Артур. Актер, игравший его, оказался ниже меня ростом, и на одной из репетиций я поймала себя на том, что сгибаю ноги в коленях. Спасибо художнику за оформление спектакля. Конструкция представляла собой марши лестницы, которые вели к высокой площадке на авансцене. Это позволяло режиссеру каждый раз строить мизансцены так, что я оказывалась на ступеньку ниже своего партнера. Словом, мой рост пытались как-то спрятать (впрочем, правильнее будет сказать, прятали рост актера, игравшего Артура).

Репетировали третий акт. С гор приходит за Оводом Чезаре. Перед расставанием с Джеммой Овод должен признаться, что он — Артур. «Я скажу вам все при свидании», — читает Джемма его записку и, догадываясь, кто он, падает в обморок. Мне никак не удавалась пауза перед обмороком, во время которой Джемма заново переживает историю своей любви к Артуру. На одной из репетиций я получаю записку: «Валя, я вас люблю!» От неожиданности, не понимая, что это — шутка, розыгрыш? — я растерялась, но прочла текст записки по роли: «Я скажу вам все при свидании» и вдруг... упала в обморок. На сцену выбежал В. А. Галицкий:

— Наконец-то! Это чудо, как вы держали паузу. Запомните это состояние!

Шел обычный, уже непремьерный спектакль, когда в программке спектакля «Овод» против имени Джемма появилась фамилия актрисы — Леонтьева. Для меня это была премьера. Первые цветы, первые аплодисменты на театральной сцене.

Потом было много ролей. Играла я леди Мильфорд в трагедии Шиллера «Коварство и любовь», Перепелиху в «Каширской старине», Гореву в «Счастье» Павленко.

Спектаклей в месяц бывало больше, чем дней. Играли по два раза в день, работали без выходных. А бесконечные выездные спектакли: в дождь и слякоть, на открытом грузовике! Но нас ждали и прощали нам не больно-то «концертный вид». Помню, приехали в Моршанск, в заводской клуб. Гримируемся. Вдруг в клубе выключился свет, продолжаем готовиться в темноте. Хорошо, что отлично знаешь свое лицо. Но вот уже время подошло, а света все нет. Зрители шумят.

— Начинайте! Будем слушать как по радио.

Играли «Тайну двух океанов», наталкиваясь в темноте друг на друга, на мебель. Спасибо, никто лоб не расшиб. А в зале была тишина.

Приезжали в Тамбов гастролеры. Как-то в спектакле «Роковое наследство» я играла вместе с В. Я. Хенкиным. Действие происходило, кажется, на борту теплохода. Роль Вали Тузовой я хорошо знала, но не предполагала, что у Хенкина, игравшего ее отца, в активе был каскад реприз, сочиненных специально для него, да и импровизировать по ходу действия он, оказывается, был большой мастер. Вот и попробуй веди с ним диалог на сцене, когда от текста его роли рожки да ножки остались! Первая его реплика в зал при встрече папы и дочки (а Хенкин был мне по пояс): «В мать пошла». Смешил он не только зрителей, но и нас, партнеров. Играли мы больше спиной к зрительному залу, боясь, чтобы трясущиеся от смеха плечи не выдали. Впрочем, зрители не обращали на это внимания. Они пришли на Хенкина.

Спектакли быстро сходили с репертуара, одна премьера сменяла другую. Театр еще только завоевывал позиции. Правда, в середине пятидесятых годов Тамбовский театр одним из первых среди областных драматических театров Российской Федерации приехал на гастроли в Москву. Но это уже было без меня.

Моей любимой ролью стала Лиза в «Дворянском гнезде». Сколько раз я возвращалась к роману И. С. Тургенева. «Училась Лиза хорошо, то есть усидчиво, особенно блестящими способностями, большим умом ее бог не наградил, без труда ей ничего не давалось... Читала она немного, у ней не было «своих слов», но были свои мысли, и шла она своей дорогой». И дальше: «...Вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было, с сердцем добрым и простым, она любила всех и никого в особенности».

Свои мысли, своя дорога, чувство долга и доброе сердце. Вот такой характер я и стремилась создать. И когда родилось новое чувство Лизы, его не могло подавить насилие, но она подавила его сама — исполнила свой долг.

Я играла роль самозабвенно, текст ложился легко. Когда наверху в своей светелке Лиза открывала окно, выходившее в сад, и прожекторы высвечивали кусок черного бархата, который под их светом превращался в ночное небо, я физически ощущала запахи сада, где состоится объяснение Лизы с Лаврецким.

У меня сохранилась новогодняя открытка. На ней в правом углу изображено здание Тамбовского драматического театра, а дальше веером расположены крошечные фотографии артистов в ролях, в самом низу — в роли Лизы В. Леонтьева. А в левом углу открытки, внизу, дата — 1949. Это единственная фотография, оставшаяся у меня от тамбовских времен.

«ОЧЕНЬ РАДА С ВАМИ ПОЗНАКОМИТЬСЯ!»

У меня на письменном столе сценарий очередной передачи «От всей души». «Сцена Дворца культуры рыбаков города Мурманска оформлена как смотровая площадка корабля. На порталах флаги расцвечивания», — читаю я.

На примере этой передачи из Мурманска хочу показать разные стадии нашей работы.

Первые впечатления, рожденные сценарием, первая информация о людях, которые станут героями «От всей души». Еще нет тех мыслей и эмоций, которые обрушатся на меня, когда на сцену поднимется человек и я произнесу традиционные слова: «Очень рада с вами познакомиться!» Сейчас я больше всего боюсь: а вдруг телезрители поставят знак равенства между традицией и стереотипом! Ведь фраза: «Очень рада с вами познакомиться!» — обычная, широко бытующая, почти стертая, часто никого ни к чему не обязывающая, — формальная дань вежливости, не более того... Но у нас-то ведь все в первый раз! И ты действительно радуешься, и эти слова несут свой первозданный смысл — чистоту, трепетность, искреннюю заинтересованность ведущей в знакомстве с новыми героями. «Очень рада с вами познакомиться!»

Все долгие годы, начиная с передачи из Тимановки, я учусь радоваться. Поверьте, это не так просто. Радость с командой режиссера «Мотор!», с зажигающимся глазком телевизионной камеры сама собой не приходит. Если дни, недели и месяцы ты не живешь предчувствием радости, значит, ты всего лишь имитируешь ее, значит, это тот самый коварный стереотип, способный погасить жизнь таких простых и таких непростых слов — «Очень рада с вами познакомиться!» Радость приходит с открытием человека. И ты должна открыть его для себя задолго до встречи с ним на сцене или в зрительном зале клуба, Дворца культуры. И может быть, тогда всем нам, работающим над передачей, — сценаристам, режиссеру, операторам, редактору, ведущей, инженерам — удастся «написать» эскиз к портрету от всей души.

Я говорю об этом так подробно, потому что в радости человеческих открытий и заключены смысл, цель и темперамент передачи «От всей души».

А пока на бумаге пестрят фамилии, еще далекие, чужие...

Итак, наступил день, когда разворошенные журналистами судьбы, поиски ярких проявлений характеров, обнажения поступков, надежно прикрытых временем, а часто и скромностью человеческой, записанные в сценарии, легли на мой письменный стол.

Очень трудно избежать местоимений «я», «мой», «мое». Ведь в третьем лице все время о себе говорить не будешь. Должна сразу оговориться — Леонтьева ни в коей мере не претендует на исключительность в коллективе, работающем над передачей. Просто речь идет о том этапе, когда заканчивается труд журналистов и начинается труд ведущей. О своем труде журналисты рассказывают сами.

Первое прочтение сценария.

Часто слышу: «Какая у вас память! Как вам удается запомнить столько имен, отчеств, фамилий?»

На память действительно не жалуюсь. Но механическая память здесь не помощница. Зубрежка даже от всей души — занятие бесперспективное.

Когда актер работает над ролью, он стремится войти в образ. Вот и я при заочном знакомстве в воображении своем создаю образы тех людей, с которыми потом встречусь на передаче. Но в дальнейшем наши пути — мой и актерский — расходятся. Для актеров образ — конечная цель его работы, для ведущей программы «От всей души» — это хрупкие мостки, переброшенные над пропастью между сценарием и жизнью. Поднялся человек на сцену и перечеркнул все, что я нафантазировала о нем. «Так зачем же тогда сочинять?» — спросите вы. Действительно, зачем? Все, да не совсем все перечеркивается. Остается мое отношение к этому человеку — ОТ ВСЕЙ ДУШИ. Остается интерес к нему — ОТ ВСЕЙ ДУШИ. А сегодня я живу тревожным ожиданием предстоящей живой встречи.

В сценарии мурманского выпуска «От всей души» рассказывается об Ольге Петровне Корниенко, и этот сюжет произвел на меня, пожалуй, самое сильное впечатление.

22 июня 1941 года в Баренцевом море радист Ольга Корниенко приняла приказ: «Срочно вернуться в порт». Началась война. Семнадцать кораблей, самых старых, оставили для рыбного промысла. Промышляли недалеко от берега, в полной тьме, туман считали за благо, чтобы не засек противник. Не зажигая огней, тралили, шкерили рыбу, несли вахту у пулеметов.

Команда состояла из нестроевых — женщин, стариков, подростков. Все занимались мужским делом. Гитлеровцы бомбили порт, причалы, суда. Рыбаки пулеметным огнем отгоняли самолеты. Восемь рыболовецких кораблей погибло в пучине Баренцева моря, два — в порту. Те, кому суждено было вернуться, приходили с хорошими уловами. Рыбой снабжали город, армию. В 1942 году эшелон с рыбой ушел в осажденный Ленинград. Всю войну Ольга Петровна не расставалась с наушниками. Даже спала в них. Каждую ночь принимала сводки Совинформбюро. Последний раз вышла в море в сорок шестом...

Как -то по Мурманскому радио объявили: «Бюро по туризму приглашает совершить путешествие на Соловецкие острова на теплоходе "Мария Ермолова". Желающих просят подать заявление в комитеты комсомола своих флотов».

В комитете комсомола тралового флота раздался телефонный звонок. Женский голос спросил: «Что надо для того, чтобы записаться на экскурсию?» — «Вы комсомолка?» — «Да», — не задумываясь ответила женщина. Некоторое напряжение в интонации, потом пауза, и женщина сказала: «Комсомолка, только сороковых годов».

Теплоход «Мария Ермолова» вышел в Баренцево море. Пассажиры стояли на палубе, шутили, смеялись, пели. А одна женщина плакала. Комсомолка сороковых... С сорок шестого не видела Ольга Петровна моря. Оно встретило ее мрачно, почти зловеще. Она помнила его другим в войну. Тогда оно казалось ей другим. Тогда оно было ее домом...

Что это были за слезы? Горечь о безвозвратно ушедших, таких тяжелых и таких молодых годах? Или чувство неудовлетворенности тем, как проходит ее жизнь теперь? Кто скажет? Ольга Петровна и сама-то вряд ли ответит. Просто нахлынули воспоминания, замешенные на всем прожитом, пережитом и на том, чем жива сегодня, чем будет жить завтра. Попробуй распутай этот клубок. Да и надо ли? В такие минуты надо оставить человека наедине с самим собой...

На сцене я попытаюсь воссоздать этот эпизод. Это трудно для ведущей, очень трудно — разогреть эмоциональную память героини, не потревожив ее публичного одиночества, и дать возможность зрителям сопереживать вместе с ней.

Чтобы на передаче рассказать об этой экскурсии на Соловецкие острова, я должна знать о жизни Ольги Петровны Корниенко неизмеримо больше. И я пытаюсь создать ее образ: проживаю ее судьбу из августа восемьдесят первого на четыре десятилетия назад. Это один эмоциональный ракурс. Его тонус не так высок, он приглушен, он со счастливым концом, который знаешь заранее (слезы на палубе «Марии Ермоловой»). А можно начать с Великой Отечественной, теперь уже далекой, когда «нужна была одна победа» и когда мечты о будущем едва брезжили. Не зная будущего моей героини, идти вместе с ней, молодой, навстречу этому будущему и прийти в сегодняшний день, увидеть ее на передаче «От всей души» и сказать: «Ольга Петровна, очень рада с вами познакомиться!»

Не знаю, как выглядит Ольга Петровна сегодня. В воображении складывается облик молоденькой связистки, ставшей рыбачкой, а ее сегодняшние черты размыты. Почти как в жизни — люди встречаются через сорок лет и не могут узнать друг друга. Как-то мы встретимся?

Молодость — самая яркая пора человеческой жизни, чувства непосредственны, открыты, энергии должно хватить, чтобы растопить льды Баренцева моря!

Пытаюсь представить, что делала Ольга Петровна, когда узнала, что началась война. Скорее всего просилась на флот. Не взяли. Тогда связисткой в сухопутные войска! Может быть, мать не пустила, а может, Оле сказали: «Твое место здесь, в Мурманске, — нужна рыба для военных моряков». Но могло быть и так — отказывалась, скандалила, обивала пороги военкомата... Словом, проигрываю в уме возможные вариации, думаю, какая из них принадлежит героине передачи, ищу ту тропинку, по которой пойду следом за Олей, чтобы потом радоваться от всей души встрече с Ольгой Петровной Корниенко.

Могла ли предположить, что на следующее утро после записи передачи придет в мой гостиничный номер заплаканная Ольга Петровна.

— Ночь не спала. Что за фантазия вам пришла? Какая туристская прогулка? На Валаам я поехала к своей фронтовой подруге. Вот о ком рассказать надо было. ОПК — она меня до сих пор так зовет, это мои позывные были. А вы? Баренцево море Ольга Корниенко чуть ли сорок лет не видела! Наше это море! Мое! Да я жить без него не могу. Во мне оно!

Такая мужественная женщина, а слезы на глазах. И все из-за неточности, из-за ошибки.

Урок: в нашей передаче неточностей быть не должно. Нам верят, как документу. Вымыслом мы оскорбляем людей, раним их душу.

— Что же вы молчали, Ольга Петровна, во время передачи?

— Неловко было вас прерывать.

Вот и весь разговор. Хорошо, что у меня есть возможность публично извиниться перед Ольгой Петровной Корниенко.

УЧУСЬ НЕ РАССТАВАТЬСЯ С ДЕТСТВОМ

Это было в Лениногорске на моей встрече со зрителями. Я рассказывала о чем-то очень серьезном, говорила тихо, как бы беседовала. Было около 10 часов вечера. Я сделала паузу и услышала тишину зала. И вдруг эту тишину пронзил громкий крик! Кричал ребенок где-то далеко от меня. Зал шел амфитеатром, и крик раздавался в верхних рядах. Несколько секунд тишины, но уже другой, не понимающей происходящее. Все повернулись на звук. А звук приближался ко мне. Я его вскоре увидела. Со ступенек зала спускался маленький мальчик лет 4—5, продолжая кричать. Кажущийся крик стал видимым, и я поняла, что малыш плачет, а точнее, громко ревет. Зрители вместе со мной с удивлением, не смеясь, провожали его глазами. А он смело шел. Он не замечал ни зрителей, ни взрослых тетей и дядей, он, как говорил К. С. Станиславский, был в состоянии публичного одиночества. Такое может быть у ребенка, который знает, что он делает и точно понимает свою цель. У него была большая, очень ему нужная цель, и он должен был ее осуществить. Но это я поняла чуть позже. Когда он подошел вплотную к сцене, повернул направо, обходя ее, и стал уверенно карабкаться по довольно крутым ступенькам, я стала лихорадочно думать, что мне делать. Поднявшись на сцену и продолжая громко плакать, он пошел точно ко мне. Мне ничего не оставалось, как подойти к малышу, присесть рядом и сказать:

— Ну уж раз ты пришел на сцену, давай знакомиться. Как тебя зовут?

— Юра, — прокричал мальчик, растягивая последнюю букву «а», и это «а» прокатилось по залу, как эхо.

— Что же ты так горько плачешь? Кто тебя обидел?

Он посмотрел на меня умоляющими мокрыми от слез глазами и гневно воскликнул:

— Я домой хочу!

— Не надо плакать, успокойся. Ведь ты не один пришел?

— С мамой, — протянул Юра.

— А где же твоя мама?

— Там, — ответил Юра и протянул руку, указывая на последние верхние ряды.

— Так ты скажи маме, что хочешь домой, и мама тебя отведет!

— Я уже говорил ей много раз, а она не уходит! — снова горько заплакав, ответил Юра.

— Так что же ты хочешь от меня, раз ты пришел на сцену?

И вот тут ребенок честно и открыто, с размазанными по лицу слезами, захлебываясь от обиды и моего непонимания, сказал фразу, которую может сказать только ребенок, которому необходимо сделать все, чтобы его желание исполнилось!

Он снова посмотрел на меня, вздохнул и тихо сказал:

— Я хочу, чтобы ты ушла!

Как это было прекрасно! Спускаясь с первой, самой верхней ступеньки, он уже точно знал: если уйдет эта тетя, тогда и его мама уйдет домой. Ему было скучно и очень хотелось спать!

А это совсем другая история.

Однажды покупаю в булочной хлеб. Достаю мелочь из сумки и чувствую, как что-то мягкое трется о мою ногу. Оборачиваюсь и вижу: маленький мальчик легонечко теребит меня лапой своего резинового медвежонка. Я присела перед ним на корточки, он протянул мне свое сокровище: «Ня». Я не сразу поняла, вернее, боялась ошибиться, догадавшись, что малыш приносит неслыханную жертву.

— Он хочет подарить вам своего медвежонка, — сказала его мама.

Пуговки глаз у медвежонка светились, светился и его хозяин. Малыш был вдохновенно бескорыстен. Я взяла медвежонка и увидела, что у него откушен носик — вместо третьей пуговки была дырка. Значит, самый любимый — покалеченный, с которым ребенок не расстается.

— Я не могу принять такой подарок, — сказала я его маме.

— Он с ним ест, спит, купается. Самое дорогое отдает вам. Как же вы можете отказаться!

В этот вечер я вела передачу «Спокойной ночи, малыши».

— Сегодня я вам расскажу о мальчике, который мне сделал такой подарок, какого я еще в жизни никогда не получала.

Хрюша и Филя насторожились. Это была импровизация. Для кукловодов мой рассказ явился полной неожиданностью, но мы понимали друг друга. Мои партнеры прекрасно изучили характеры своих зверюшек, экспромты их не страшили, напротив, иногда и мне приходилось подхватывать на лету их вариации.

Кладу на стол того самого медвежонка.

— Э-э, — разочарованно тянет Хрюша. — А я-то думал... Он даже без носика!

— Да что ты, Хрюша! Этому подарку цены нет, — вступила я с ним в спор.

Хрюша остался в одиночестве. Во всяком случае, реакция ребят того детского сада, который посещал мой новый знакомый, была одинаковой. Мальчик стал героем дня. Об этом мне рассказала его мама (мы встретились с ней в той же булочной).

Конечно, подобный сюжет нетрудно было бы и придумать. Но надо ли говорить, что значила для меня достоверность и какие новые импульсы дала она мне. Думаю, и дети почувствовали, что я рассказала им историю, которая на самом деле произошла со мной. Они удивительно реагируют на фальшь, как сейсмограф на землетрясение, и не менее удивительно верят в реальность вымысла. Детям нельзя лгать, их нельзя обманывать, но не бывает детства, которое бы не освещалось правдой фантазии, правдой сказки.

Многолетняя работа с детьми позволяет мне постоянно чувствовать чистоту детской фантазии, проявляющуюся в способности ребенка одухотворять вещи, предметы, очеловечивать животных. Дети не знают, что такое пограничная полоса между реальностью и фантазией, сказка для них — естественное продолжение жизни, поскольку у жизни и у сказки одни нравственные законы, одни понятия добра и зла.

Однажды я достала из почтового ящика необычное письмо: там, где полагается написать — кому, нарисована бабочка, а там, где — от кого, цветочек. Я распечатала конверт. В нем лежали большой кружочек и множество разноцветных маленьких. Удивилась, что письмо пришло именно ко мне, а потом подумала, что на почте работают мамы, у которых есть маленькие дети, любящие передачу «Спокойной ночи, малыши!».

Уже давно стало аксиомой, что детей надо уважать, относиться к ним как к равным. Но ведь это не означает спуска вниз по лестнице нашего жизненного, нравственного, интеллектуального опыта. В чем же тогда наше равенство?

Однажды по телевидению был показан фильм Динары Асановой «Кедровая шишка». Он прошел незамеченным, критика обошла его молчанием. А я не могу его забыть, так он отвечает моим раздумьям о мире детства.

Не знаю, как был написан сценарий, но режиссер освободила детей — главных действующих лиц фильма — от оков ролей и предложила им свободный полет фантазии в предлагаемых обстоятельствах — что-то вроде этюдов на первом курсе актерского факультета. И стала наблюдать за детьми. Так скрытая камера перекочевала из кино документального в кино художественное.

Впрочем, затрудняюсь определить жанр этого фильма. Документальным его не назовешь. Актеры играют роли родителей и учителей, как и положено в игровом фильме, а дети... Хотела сказать, что дети играют самих себя, да нет, не играют, а остаются самими собой в своем невыдуманном мире детства. Это и день рождения, и наблюдение за подозрительным лицом, и открытие человека. От эпизода к эпизоду начинаешь понимать, как он многогранен и сложен, этот мир, как тонки и хрупки его психологические нюансы, как объемны и глубоки в восприятии ребенка моральные категории, объединяющие два мира — детей и взрослых — и род человеческий.

Порой можно слышать, как о талантливом человеке говорят, что он сохранил наивность, непосредственность и чистоту восприятия ребенка. Когда смотришь фильм Асановой, понимаешь, что дети не наивны — это мы наивны, думая так о детях. Дети мудры мудростью детства, закрытой за семью печатями для взрослых.

По-моему, об этом же сделан и фильм в Чехословакии — по книге Иозефа Лады «Кляксы на сказке». Дети попадают в сказочный мир, сочиненный художником, едва дотронутся до кляксы. А вот взрослым в картине этого никак не удается. И это не наивность восприятия детей, а его чистота и свежесть. У нас есть стертые от частого употребления слова и понятия. Дети очищают слова от налипших на них неискренности, равнодушия, фальши. А мы порой не в состоянии постигнуть открывающуюся перед ребенком первозданную чистоту бытия. И бабочка и цветочек для ребенка, не знающего ботаники, нечто неизмеримо большее, нежели для нас, взрослых.

Динара Асанова открыла истоки той реки, по которой, ничего не оставляя на берегу из нашего багажа опыта и знаний, мы можем приплыть в детство, относясь к нему с уважением. Те же мысли приходят, когда смотришь детские рисунки. Недаром же Павел Петрович Бажов говорил: «Не расставайтесь с детством, как можно дольше не расставайтесь, и мир никогда не потускнеет в вашей душе, и душа не огрузнет».

ТЕОРЕТИКИ И ПРАКТИКИ

Перечитала сохранившиеся свидетельства из разных лет моей «экранной жизни». Перечитала и подумала, что вырванные из ее контекста очерки эти при всей добросовестности их авторов сохраняют лишь внешнее правдоподобие фактов.

Как-то газета «Кировская правда» взяла у меня интервью в связи с передачей «От всей души» из города Кирово-Чепецка и напечатала под заголовком: «Каждая передача — столько счастья!»

Не отрицаю, возможно, именно этими словами я попыталась выразить свое внутреннее состояние. Но прочтешь такое интервью и сама себе позавидуешь — вот человек парит себе в облаках счастья!

Я действительно счастливый человек, но природа моего счастья совсем другая — трудная.

Один пример. Как-то я принесла своему восьмилетнему сыну (он тогда болел) зайца Тепу. Тепа разговаривал с Митей голосом его мамы, но мама в тот момент для сына не существовала... Сентиментально? Да. Но, простите за нескромность, значит, маме вместе с актрисой, озвучивавшей зайца в передаче «Спокойной ночи, малыши!», удалось вдохнуть в Тепу живую жизнь.

Очень не хочется, чтобы эта амплитуда от детских передач, которые я тоже веду от всей души, до передач, в которых слова эти вынесены в заголовок, измерялась лишь сантиментами и фанфарами. Есть в моей работе и сантименты и фанфары. Есть. Я не стыжусь их. Без них много бы потеряли человеческие сердца. Но когда они обнажены, извлечены из творческого процесса, из них выхолащивается содержание, они из живых чувств превращаются на бумаге в стертые слова, выходящие в тираж. Тогда становится неловко.

Может быть, поэтому я решилась написать книгу?! И поэтому тоже.

СО СТУКОМ ИЛИ БЕЗ ОНОГО?

Пишу эти записки и попутно просматриваю интервью, которые в разное время брали у меня журналисты. Есть и публикации в книгах. Одна из них называется: «Люди, которые входят без стука». На обложке фотографии С. Виноградовой, Ю. Фокина, С. Смирнова, А. Каплера, В. Вишневского, В. Панта и В. Леонтьевой. «Я прихожу к людям в дом, вхожу без стука, как гость, которому, я надеюсь, рады». С легкой руки Каплера эти слова перекочевали в название книжки. Но я решительно не хочу входить в дома без стука — есть в этом что-то фамильярное. На самом же деле это не так. Незваному гостю, позвонившему или постучавшему в дверь, неудобно сказать: «Простите, но вы не вовремя». С нашим братом все обстоит проще: поворотом ручки, легким нажатием кнопки в любую секунду телезритель может пригласить нас в гости или прервать наш визит.

Однажды я ехала в такси на Шаболовку. Всю дорогу молчали, шофер оказался неразговорчивым. Подъехали, хочу расплатиться, а водитель вдруг говорит:

— Со своих денег не беру. Сами посудите, у меня день рождения — вы моя гостья, я болен — вы меня навещаете, мои дети хотят услышать сказку, и вы опять приходите.

Очень теплое воспоминание осталось у меня от встречи с этим человеком.

Так разве даже в такой дом, где считают меня «своей», я прихожу без стука?

А МНЕ НЕ СТРАШНО...

В шестидесятые годы несколько преувеличивались страхи ведущих перед телевизионной камерой. Камеру называли коварной, красный глазок сравнивали с глазом удава или циклопа, прямому репортажу в эфир искали аналог в цирке, когда исполнитель работает под куполом без лонжи и зритель как бы вместе с ним переживает риск и опасность. Нам задавали такого рода вопросы: «А вас никогда не охватывает состояние паники во время передачи?» Или: «Что испытывает человек перед камерой в студии?» Не придет же никому в голову спросить актера, какое чувство он испытывает на сцене, когда открывается занавес.

Один из литераторов (видимо, из добрых чувств ко мне) написал, что «Леонтьева так «болеет» за свои передачи, что перед каждой заболевает физически! Не было почти ни одной передачи, когда бы перед началом записи она была совершенно здорова».

Преувеличение. Я действительно не сплю ночь перед записью, но бессонница и отсутствие аппетита ничего общего не имеют с нервным шоком. Это творческое волнение. Оно естественно, неизбежно и многим знакомо, каждый его переживает по-своему.

В свое время Сергей Сергеевич Смирнов сказал о Нине Кондратовой: «Кивнуть глазку телекамеры для нее так же естественно, как сказать на улице знакомому — здравствуйте!»

Какая добрая и простая формула.

В книге В. Саппака «Телевидение и мы» много написано о работе дикторов, в частности о моей. Боюсь показаться нескромной, но фразу, которую сейчас процитирую, помню наизусть: «Итак, телевидение, год 1960-й. Если бы у меня спросили, что более всего другого мне интересно на телеэкране, я бы, не задумываясь, ответил: диктор Валентина Леонтьева. (Трудно передать, какие чувства эти слова у меня вызвали!) По известному закону психологии нам интересно не то, что мы знаем вполне, и не то, что мы не знаем вовсе. Нам интересно только то, что мы уже знаем, но знаем недостаточно. Мы вроде бы знаем о Леонтьевой, о Шиловой очень многое. И не знаем почти ничего. Закон неполного знания, стремящегося стать полным, действует здесь в самом своем чистом виде».

В своей книге Саппак делится впечатлениями от одной передачи, в которой дикторы читали произведения А. П. Чехова. Я тоже в ней участвовала. Саппак пишет: «Леонтьева вдруг перестала быть мне интересна. Она интересна как раз тем, что воспринимается не как актриса».

Здесь сформулированы эстетические критерии работы диктора, который должен оставаться самим собой. В этом-то и проявляется его мастерство.

Не буду лукавить, прошло немало лет, прежде чем многие мысли Саппака стали моими собственными. Теперь я знаю: «Нет ничего более насущно интересного и практически важного, чем все то, что связано с характером и смыслом общения экрана и зрителя».

С Владимиром Саппаком я не была знакома. Мне рассказывали, что, когда его спросили: «Знакомы ли вы с Леонтьевой?», он ответил: «Нет, боюсь разочароваться».

Не могу простить себе, что это знакомство не состоялось. Мы, дикторы, не избалованы конструктивной критической мыслью — нет, не рецептами, не регламентациями, а критериями, которыми можно поверять, что ты делаешь и как ты это делаешь. Надо было поблагодарить человека, первым взявшего на себя труд осмыслить контакты телевидения и его зрителей.

«Телевидение и мы» — настольная книга многих из нас.

Кому приятно, когда тебя незаслуженно хвалят, как горько, обидно, когда огульно охаивают твою работу, и как бесконечно важен пристальный доброжелательный взгляд, который тебя и поддержит, и перспективу нарисует, и предостережет вовремя!

В те годы критики, писавшие о телевидении, мало способствовали его развитию. Например, после передачи «От всей души» из Тимановки один из рецензентов писал: «Можно спорить, органична ли для телевидения такая форма передачи». Наверное, стоило спорить, но не увидеть в ней даже росток! Стоило ли писать подобные рецензии?

А Виктор Орлов в «Литературной газете» вообще ставил под сомнение сам факт существования телевизионного кинематографа. Послушайся бы его тогда — и не было бы у нас «Семнадцати мгновений весны», «Как закалялась сталь», «Вечного зова»...

Наряду с сердечными, теплыми письмами часто получаю и такие:

«Уважаемая редакция! Бесспорно, передача "От всей души" интересна, и, очевидно, в дальнейшем она должна быть продолжена, но также бесспорно — усовершенствована. Что надо иметь в виду при этом: ведущая слишком эмоциональна, у нее не речь, а "плач Ярославны". Она, очевидно, думает, что своими эмоциями доходит до сердца и души слушателей?! Но, увы, за полтора часа она, прямо скажем, надоедает и превращается в свою противоположность — приторность! А когда человек пресытится даже вкусными вещами, ему тошно не только ощущать это кушанье, но и смотреть на него. Во-вторых, создается впечатление, что дикторша упивается своей дикцией, плачем Ярославны и т. д., и опять у зрителя ощущение приторности».

Письмо пришло из города Пушкина Московской области.

Или вот:

«Прочли мы сегодня статью В. Леонтьевой "Как для взрослых, только лучше" в "Вечерней Москве" и стало уж очень неловко — таким беззастенчивым самовосхвалением веет от нее.

Будто и не вложили свой труд в эти передачи авторы — писатели, поэты, мы не знаем, кто именно. Но хоть бы слово о создателях этих передач — ведь и ваш редакторский аппарат, вероятно, не зря трудится над передачей. По этой же статье получается, что одна незаменимая дикторша, ведущая эту программу, все это создает. Кстати, а почему бы не привлечь к этим передачам группу артистов, талантливых специалистов именно этого дела?»

Не скрою, очень неприятно получать такие письма. И, работая над своими записками, я все время думаю о том, чтобы не умалить заслуг других и не превозносить собственных. Однако пишу я о своей работе, а работа диктора, ведущей венчает то, что сделано сценаристами, редакторами, операторами, звукорежиссерами, художником, режиссером, инженерами.

Но вот письмо из Новороссийска:

«Простите, что я не смогла лично поблагодарить создателей "От всей души" за все, что вы сделали для меня, для нас, новороссийцев. Тогда, потрясенную и счастливую, меня удержал и унес куда-то людской поток, и только уже дома, разговаривая с Хосе, я жалела, что не добралась к вам. Когда милая женщина, Марьяна Эммануиловна (наш сценарист и редактор М. Э. Краснянекая. — В. Л.), принесла мне пригласительный билет "От всей души", ни словом не обмолвившись о встрече с Хосе Домингесом, я была уверена, что я только гостья и услышу о своих ветеранах, живущих в 90 городах, селах, краях, аулах, дорогих мне людях десантной 18-й армии. Я с большим интересом слушала рассказ о моих земляках — новороссийцах.

Вы видели мою растерянность и смущение, когда я последней пришла на сцену из своего 5-го ряда. Была уверена, что случилось недоразумение. Думала, как мне незаметно уйти, — ведь меня в городе все ветераны знают. И вдруг Леонтьева обратилась ко мне как к старой знакомой. Я была так потрясена, что от волнения не могла говорить, ноги подкашивались, я плакала и смеялась...

Голос моего (тогда) десятилетнего Хосе Домингеса — мальчика из мятежной республиканской Испании, вставшей первой на борьбу с фашизмом, — сразу перенес меня в те далекие годы моей жизни и работы с испанскими детьми. Услышала из зала испанскую речь, ласковые слова: "Дорогая мама, я пришел к тебе на встречу" — уже одно это перевернуло душу. Вы все видели, что делалось со мной. Я забыла, что нахожусь на сцене, что в зале столько людей. И теперь, спустя три недели, я ежедневно вспоминаю свое счастье, которое вы щедро дарили нам — новороссийцам.

Мария Герасимовна Савченко».

И постскриптум: «Приезжайте к нам купаться».

Ради одного такого письма стоит работать!

Смотрю на уникальную фотографию, которая обошла весь мир. Крепкие мужские объятия трех уже немолодых людей. В этом объятии переплавились скорбь, трагедия утрат и счастье обретения товарищей, а значит, и самих себя. Фотография эта — память о прожитых годах войны и годах, прожитых после наступления мира.

Разве кто-нибудь упрекнул фотокорреспондента за то, что он выявил человеческие эмоции крупным планом, дал им застыть в прекрасном мгновении, которое длится уже не один десяток лет, а волнует по-прежнему? Мне могут возразить, что это случай свел людей вместе. Но ведь случай был предопределен нашей Победой в Великой Отечественной, тем, что эти трое дошли до нее, наконец, традицией встреч ветеранов 9 Мая.

Да, то случай, мы же программируем неожиданные встречи. Точнее сказать, не программируем, а помогаем случаю состояться. Ведь у нас те же слагаемые — ПОБЕДА И ЖИЗНЬ и, если хотите, ЗАКОНОМЕРНОСТЬ ВСТРЕЧИ. Русская пословица говорит: «На миру и смерть красна!» Ну а радость-то тем более красна!

На передачу, посвященную Кузнецкому металлургическому комбинату, была приглашена Металина Федоровна Титова. Она родилась в Новокузнецке в год пуска комбината, и в честь этого родители нарекли ее Металиной. И вот получаю телеграмму: «ОТ ВСЕЙ ДУШИ ПЕРЕДАЙТЕ НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ МЕТАЛИНЕ РАДА ЧТО Я НЕ ОДНА ПРИГЛАШАЮ В ГОСТИ» и подпись: «МЕТАЛИНА НАХАЕВА».

Наверное, у обеих женщин что-то общее в судьбе: в начале двадцатых годов появилось много новых имен, которых в никаких святцах не найдешь, в них отражался энтузиазм эпохи.

Хочу рассказать о человеке с редкой фамилией. Валерии Павловиче Автостроеве, который живет в Горьком, в Автозаводском районе. Принадлежит он к тому же поколению, что и Металина Федоровна. О родителях своих ничего не знал, воспитывался в детском доме, потом его усыновила Елизавета Семеновна Парфенова, у которой было своих пятеро детей. В то время в самом разгаре было строительство Нижегородского автогиганта, и только что родившееся слово «Автострой» стало самым популярным.

Пришло время идти мальчику в школу. Так он получил свою фамилию, а имя и отчество дали ему в честь прославленного земляка нижегородцев Валерия Павловича Чкалова — легендарного летчика, первого депутата автозаводцев. Валерий Автостроев закончил ремесленное училище при заводе, в 16 лет стал рабочим. Войну прошел рядовым и снова на автозавод. 40 лет он проработал в цехе сборки грузовых машин. В день передачи его сыну Сергею торжественно вручили паспорт.

И вот получаю письмо от Риммы Алексеевны Горячевской из Волгограда: «Я решила написать вам. Благодаря передаче «От всей души» встретились мать с сыном». Римма Алексеевна вложила в конверт вырезку из газеты «Волгоградская правда» — «Они встретились через полвека». Приведу отрывок из нее:

«Мать нашла сына через полвека... 82-летняя жительница рабочего поселка Рудня Марина Михайловна Ангелова прожила нелегкую жизнь. Много невзгод выпало на ее долю. В трудном 1932 году она потеряла троих детей. Семья Ангеловых отправилась тогда на юг в хлебные края. На одной из станций трое ее ребятишек потерялись. Поиск ни к чему не привел. Несколько лет спустя выяснилось, что младший сынишка вскоре умер, а Паша и Миша были увезены неизвестными людьми. Их, наверное, посчитали беспризорными.

Шли годы. В семье Ангеловых родилось еще двое детей — Валя и Лида. Потом нашлась Паша. Оказывается, она жила рядом, в Душанбе, где поселились тогда Ангеловы. Она-то и рассказала, как дети отстали от родителей. Материнское сердце не успокоилось. Не было черноглазого Миши. Где он? Куда забросила его судьба? Ведь он был настолько мал, что и рассказать о себе не мог. Марина Михайловна не переставала надеяться, что ее Миша жив.

И вот весенним мартовским вечером смотрела она по телевидению передачу "От всей души". Ведущая В. Леонтьева пригласила на сцену рабочего Горьковского автозавода Валерия Павловича Автостроева, ветерана предприятия, проработавшего на нем десятки лет, фронтовика, человека нелегкой судьбы. "Да это мой Миша! Живой!" — вскрикнула потрясенная мать. И вот состоялась встреча через полвека. В Рудню из Горького приехал Валерий Павлович Автостроев...»

На передаче «От всей души» часто происходят неожиданные встречи. Но такую никак нельзя было предусмотреть.

ДНЕВНИК С КОММЕНТАРИЯМИ

Накануне передачи «От всей души» в Семилуках решила вести дневник. Первый раз в жизни. Привожу несколько записей.

24 августа. Миновали Воронеж, увезли с собой тепло крепких рукопожатий, очень светлые улыбки и цветы. В Семилуках разместились в гостинице. Номер у меня на первом этаже. Вечером задернула шторы, а окна остались открыты. Пью чай, вдруг слышу, кто-то ходит под окнами. Думаю, не буду обращать внимания, может быть, просто прохожие. Но вот раздаются едва сдерживаемые смешки, явно в кулачок смеются. Конечно, дети.

Подошла к окну, раскрыла шторы. И, как обычно, состоялась маленькая пресс-конференция. Вопросы деловые, конкретные, были и нелицеприятные. Мальчик лет семи-восьми спросил: «Тетя Валя, почему в "Спокойных ночах" нам часто показывают такие неинтересные фильмы?» Вот и попробуй ответить. Действительно, почему? Пытаюсь выяснить, какие фильмы ему нравятся, и понимаю, что образное мышление и фантазия у мальчишки так развиты, что поделками нам не обойтись. Приходится соглашаться.

25 августа. После обеда поездка в колхоз «Искра», это в 75 километрах от Семилук. Для того чтобы моя дневниковая запись была понятна, придется дать маленькое пояснение. Кто смотрел передачу, может быть, вспомнит, что в ходе ее на мониторах включались короткие репортажи, представлявшие наших героев во время работы. Готовились они так: я сидела в автобусе ПТС (передвижная телевизионная станция) и оттуда беседовала с нашими героями, я их видела на экранах пульта ПТС, а они только слышали мой голос. О том, что будет телевизионная запись, мои собеседники, конечно, догадывались, иначе зачем бы там появилась телевизионная техника, а вот о том, что к ним приедет ведущая передачи «От всей души», никто не знал.

Сижу в автобусе и краем глаза вижу, как возле ПТС собирается народ, глаза любопытные, а вид степенный. Понимаю, что мешать не будут. Наши камеры установлены на мельнице. Здесь царство Ивана Викторовича Котлова. Удивительно, как совпало мое представление об Иване Викторовиче с тем, каким он оказался на самом деле. У него действительно открытое лицо и та неторопливость движений, которая говорит о собранности и до мелочей отработанном процессе.

Поздоровались с ним, вижу, улыбается, значит, голос узнал, и я улыбнулась, кажется, преодолели тот барьер в общении людей, когда один вообще не видит своего собеседника, а тот получает изображение другого на экране. Словом, поговорили.

26 августа. Поехала в ближайший колхоз — имени Октябрьской революции, на такую же встречу с еще одной героиней нашей передачи — комбайнером Верой Никаноровной Волковой. Ждем, когда ее комбайн появится в поле. А пока сижу все в том же автобусе и расспрашиваю односельчан о ней, вернее, не о ней, а об их семидесятилетнем комбайнере.

По сценарному замыслу, когда во время передачи будет показан этот репортаж, телезрители до последнего момента, то есть до тех пор, пока Вера Никаноровна не выйдет из комбайна, не должны подозревать, что это женщина. Трудовая биография у нее такая, что не всякому мужчине по плечу. Ей семьдесят лет, а трудовой стаж — 62 года. Десять лет проработала на угольном комбайне под землей, а там один год идет за два.

И вот плывет по полю красный красавец «Нива». А героиня наша и не подозревает, что мы ее ждем. Прошу секретаря парткома, совсем еще молодого человека, уговорить Веру Никаноровну остановиться, сойти с комбайна и подойти к телевизионной камере. А сама пытаюсь рассмотреть ее через стекло кабины. Комбайн у меня на экране. Вижу, как секретарь протягивает ей руку, хочет помочь спуститься. Но не тут-то было. И действительно, ей помощь не нужна, наверное, с закрытыми глазами ей ничего не стоит пройти вверх-вниз по лесенке, каждый шаг измерен временем.

Наша героиня не только работает на нем, но и собрала его собственными руками из частей, деталей комбайнов, уже отработавших свое. И вот уже идут по краю поля, по стерне два энергичных деловых человека. Вера Никаноровна еще находится в том рабочем ритме, в каком сидела за штурвалом. А Алексей Алексеевич подводит будущую героиню передачи прямо к камере, берет у звукооператора микрофон и передает его Волковой. Приглашаю ее на передачу, слышу, тихо говорит, почти шепчет: «Это «От всей души»» — голос мой тоже узнала. Но эмоций никаких не проявляет. Какой-то она будет на передаче?

Вернулась в гостиницу и решила пойти на телеграф, чтобы отправить поздравительную телеграмму Ираклию Луарсабовичу Андроникову. Девушки, работающие на почте в Семилуках, спросили меня:

— Можно мы вместе с вами поздравим Ираклия Луарсабовича с присуждением ему звания народного артиста СССР?

Так мы вместе и подписали телеграмму.

27 августа. В 9 часов утра пришли дети — мальчик и девочка, им лет по восемь-девять. Держались очень официально. Подровнялись, глядя друг на друга, как на октябрятской линейке, девочка подтолкнула мальчика, и они в два голоса торжественно произнесли: «Дорогая тетя Валя, мы очень любим ваши сказки и дарим вам цветы!» И вдруг девочка, кажется неожиданно для самой себя, добавила: «Рассказывайте нам их почаще, тетя Валя!» Сказала и страшно смутилась, эти слова явно не были отрепетированы, можно сказать, вырвались, как крик души. Жаль, что мы приучаем детей заучивать слова, которые они должны произнести вот даже по такому поводу, потом это входит у них в привычку.

Мальчику, а его звали Сережей, удалось уже окончательно разрушить атмосферу «визита вежливости». «Где ты взял цветы? — спросила я Сережу. — Тебе мама дала?» — «Нет, я сам срезал их в саду». — «А мама не будет сердиться?» — «Так ведь я же плохие срезал». Розы распустились прямо на наших глазах и, казалось, улыбались мне вместе с Сережей.

28 августа. Наконец увидела зал и сцену. Не такой уж он и маленький, как говорили, мест на 350—400, хорошо освещенный. Я люблю такие залы. Здесь быстрее сокращается дистанция между сценой и залом, так что можно «посмотреть в глаза друг другу», здесь легче уловить настроение зрителей, их реакцию. А вот сцена могла бы быть и побольше. Когда я пришла, на ней репетировали два хоровых коллектива из сел Девица и Губарево. Бабки смешные, задорные, ссорятся, не переставая, толкают друг друга, каждой хочется, чтобы ее было видно, знают, что «по телевизору будут показывать», а как начинают петь, обо всем забывают.

На репетиции познакомились с Еленой Егоровной Усковой — единственной женщиной среди председателей колхозов Семилукского района. Около тридцати лет она бессменно председательствует. Елена Егоровна не была, если так можно выразиться, прямой героиней передачи, мы лишь попросили ее прокомментировать пленку, на которую был снят один из новых, только что построенных колхозом жилых домов. Опыта такого у нее не было, и режиссер согласился заранее показать Елене Егоровне сюжет. А жаль! На репетиции Ускова неожиданно расплакалась. Я сидела рядом с ней и, естественно, спросила: «Почему вы плачете, Елена Егоровна?» — «Хлеб гибнет! Такой урожай, а собрать его весь не сможем». Такие слезы могли «пролиться» и в эфире. Их не стыдно. Это боль всех ее односельчан. Но ведь по заказу не получается, я знала, что во время передачи Елена Егоровна будет сдержанна и не даст волю своим переживаниям.

29 августа. Сегодня прогон всей передачи. Хочу попросить режиссера пройти ее чисто, без остановок. Видимо, надо объяснить, что такое прогон. Он проходит в пустом зале без зрителей и без действующих лиц, но с декорациями и со светом. (Еще раз хочу заметить, что присутствие Елены Егоровны Усковой на репетиции было исключением.) Мы бегло проходим эпизоды в их предполагаемой последовательности, оговариваем «поведение» камер в случае непредвиденных ситуаций, уточняем возможные мизансцены, я начинаю ориентироваться, где, на каких местах будут сидеть наши герои, осветители определяют световую партитуру, репетируются концертные номера, прослушивается музыкальное оформление, проверяется кинопленка и киноканал, идет корректировка декораций с учетом того, как на их фоне будет смотреться человек, наконец, постановочный план в целом расписывается по камерам — и все это (я могла что-то и упустить) должен в единый кулак сжать режиссер. (Я все время невольно выхожу за рамки дневника, скорее это дневник с комментариями: боюсь, что иначе не все будет понятно.)

Очень устала. Прогон прошел кое-как, все время что-то не ладилось — то со светом, то с декорациями. Посадили меня на фоне шатра деревенской избы. Чувствовала себя неуютно: почему я должна говорить о современном селе на стилизованном фоне, вроде я не ведущая, а сказительница, только шали недостает. Говорят, другого задника нет. Сегодня на репетиции пел Владимир Макаров.

Мне кажется, что вообще передача «От всей души» диктует выбор певцов определенного направления, с ярко выраженным социальным характером, с гражданским началом в репертуаре.

Завтра запись. Ночь, как всегда, не спала, снотворное в этих случаях не помогает. В какой-то полудреме воображение собрало вместе всех семилукских героев, и они дружно взрывают наши запрограммированные ситуации. Верховодит всеми, конечно, Вера Никаноровна Волкова. «А что, если действительно не захочет играть на баяне? — думаю я. — Что мы с Мордасовой делать будем?»

У нас была информация: наша героиня любит баян и очень жалует Мордасову, вот сценаристы и придумали: я предлагаю Вере Никаноровне сыграть на баяне ее любимую песню, а песня эта «Матаня» из репертуара народной артистки СССР Мордасовой. На передаче из противоположной кулисы выходит певица, Волкова сидит так, что не видит ее, и та начинает петь. Я уж не говорю о том, как волновалась Мария Николаевна Мордасова — сумеет ли спеть без всякой репетиции под любительский аккомпанемент?

Забегая вперед, скажу, что волновались мы напрасно. Пока я рассказывала о Волковой, она была спокойна, даже безразлична, видно, привыкла к удивлению людей. Вряд ли кто-нибудь оставался равнодушным, узнав, что семидесятилетняя женщина работает комбайнером. А может быть, за этим безразличием скрывалось и раздражение: «Ну что же вы все подчеркиваете, что мне семьдесят, я и сама это знаю, судите меня по работе, а не по годам». Могла я прочесть в ее молчании и глубоко скрытую обиду: «Когда была в расцвете сил, обделили вниманием, а теперь...»

Мне кажется, спокойствие ее было не простым. И я думала, что ее ничто уже не расшевелит. Спасибо сценаристам за счастливую идею с баяном. Человек просто преобразился. Впервые за наше знакомство Вера Никаноровна улыбнулась. И полилась «Матаня», а как услышала она голос Марии Николаевны, шепнула мне: «Так это же Мордасова!» Глаза у нее сияли. Очень я жалела потом, что при монтаже передачи выпал маленький эпизод, когда Вера Никаноровна после «Матани» схватила балалайку: «Я еще и на ней сыграю!» Попробовала и с огорчением отложила в сторону. «Нет, не настроена!» Подчас такие живые детали бывают дороже обстоятельного рассказа о людях. Ведь на наших глазах расцвел человек, а мы «пик» его хорошего настроения взяли и вырезали. Никогда нельзя забывать, как называется ваша передача.

Заснула только под утро. От завтрака отказываюсь, пью крепкий чай. Поняла, что обретаю форму — начинаю волноваться. Вдруг редактор приносит два новых сюжета о семилукских жителях. А что, если перепутаю имена-отчества?! Ведь они в памяти не отложились. А-а, думаю, была не была. И в нарушение всех принципов, заповедей решила: напишу их на листочках крупно и положу под рампу. Для страховки — только фамилии и имена-отчества. Рампа высокая, из зрительного зала ничего видно не будет, никто не догадается. И вот последняя фраза в дневнике перед записью передачи: «Все. Убегаю. Очень боюсь».

Первое, что сделала, придя на сцену, положила шпаргалку под рампу, а когда дали занавес, он смел мои листочки. Это как наказание за малодушие.

Я не очень люблю песню «Эхо». Она всегда звучит как заставка нашей передачи. И почему бы мне ее не любить? Песня как песня. И исполняет ее Лев Лещенко, поет о родной живой душе. Но... Для меня это последний барьер, который я должна преодолеть перед выходом на сцену, и потому «Эхо» мне кажется нескончаемым. Сколько же раз я его слушала, а вот сейчас поймала себя на том, что слов не помню, только мелодию. Но, как это бывает, в памяти вслед за мелодией оживают слова:

Приветливы светлые реки,

Отзывчивы гулкие дали.

Промолви негромкое слово,

И где-то откликнется эхо,

Как чья-то родная живая душа...

Пожалуй, одним из самых ярких моих впечатлений была встреча со сказительницей Анной Николаевной Корольковой. Как она пишет! Самобытно и вместе с тем сохраняя традиции русской сказки. Слово у нее емкое, взвешенное, образное, персонажи будто вылепленные, объемные, а по отношению к отрицательным проскальзывает легкая, но убийственная ирония. Анне Николаевне 90 лет, она член Союза писателей СССР, у нее вышло несколько сборников. Для меня ее творчество было откровением.

В зале было очень жарко, и мы решили после этого сюжета проводить Анну Николаевну домой. Она встала и, опираясь на руку своей дочери, пошла. К дверям вел довольно крутой подъем. Весь зал следил за ней и те, кто был на сцене, тоже.

Дойдя до дверей, Анна Николаевна вдруг повернулась и низко-низко поклонилась. От всей души! К сожалению, наши камеры не поймали этот момент. А в поклон этот так много было вложено... Его надо было видеть! После передачи меня спросила наш постоянный звукорежиссер А. И. Стефанская (она видит, что происходит в зале только глазами телевизионных камер, посылающих изображение на экраны пульта): «Что там случилось? Кому так аплодировал зал?»

«7 ИЮНЯ 1954 ГОДА Я ВЫСТУПАЛ ВПЕРВЫЕ ПО ТЕЛЕВИДЕНИЮ»

Телеграмму Ираклий Луарсабович получил в тот же день, а вот видел ли нашу передачу из Семилук, не знаю.

В каких превосходных степенях говорить о таланте, эрудиции и мастерстве этого выдающегося человека?!

У меня не хватит смелости назвать Ираклия Луарсабовича Андроникова своим непосредственным учителем, для этого нет прямых оснований. Но если бы не существовало такого явления, как Андроников, как велики были бы потери телевидения, и в частности тех, кто избрал профессию диктора, ведущего. Вообще-то мы все — его ученики.

Впервые я услышала устные рассказы Ираклия Луарсабовича не с эстрады и не с телевизионного экрана, а в домашней обстановке, у писателя Николая Семеновича Тихонова. Это было еще до того, как я начала работать на телевидении. И вот первое выступление Андроникова в эфире, самое первое! Я веду эту передачу как помощник режиссера. Мы заранее условились, что я махну Ираклию Луарсабовичу рукой — это будет сигнал к началу. (Потом он шутил, что у меня оказалась легкая рука.) В мои обязанности входило поставить на пюпитр титр, открывающий передачу, и заставку, ее завершающую, следить за хронометражем. Ираклий Луарсабович попросил меня встать возле телевизионной камеры, рядом с оператором, то есть быть как бы его собеседником по ту сторону экрана, представлять аудиторию, к которой он обращался.

«На мою долю выпала однажды сложная и необыкновенно увлекательная задача. Я жил в ту пору в Ленинграде...» — кажется, так он начал, и с этих первых его слов я обрела удивительное спокойствие. Мысль, интонация, взгляд, улыбка, тепло, которое излучал этот человек, — все вселяло уверенность. Наверное, сам Андроников волновался, и потому, что это было первое его выступление по телевидению, и потому, что это был творческий процесс художника, когда энергия мысли, энергия слова, выразительные средства рождались на наших глазах.

Андроников на Шаболовке был тем же Андрониковым, которого я слышала за чайным столом на улице Серафимовича. Тем и вместе с тем другим. Его внутренняя свобода, раскованность были помножены на общение с еще незнакомыми телезрителями, а не на беседу со старыми друзьями. Этот нюанс был очень деликатным и тонким, пожалуй, он проявлялся в большей собранности рассказчика, может быть, пластика его была сдержанной. Не знаю, говорю об этом лишь предположительно. Интуитивно я чувствовала разницу, но выразить ее и сейчас не умею.

Вот что писал сам И. Л. Андроников о своем первом появлении на телевизионном экране:

«7 июня 1954 года я выступал впервые по телевидению. Это число я никогда не забуду. От него пошел отсчет времени моей работы для телевидения и по телевидению. Меня предупредили, что монолог не может продолжаться... более десяти-двенадцати минут: телевизионный экран требует действия в кадре. Но я верил в интерес зрителей к Лермонтову, к его несчастной любви, к его молодым стихам, верил в "Загадку И. Ф. И.", в ее сюжет, в целый калейдоскоп "портретов" и уговорил предоставить мне целый час. И тут стало ясно, что зрителя может занимать не только действие в кадре, но и действие в монологе, произнесенном в кадре. С того дня я верно служу телевидению, выступаю с устными рассказами, с беседами, репортажами, комментариями, пишу о телевидении».

После своей первой передачи Ираклий Луарсабович долго звал меня девочкой на веревочке. Ведь от моих наушников тянулся длинный шнур. Когда много лет спустя (было это в 1975 году) мы встретились с Ираклием Луарсабовичем в Тбилиси на Всесоюзном фестивале телевизионных фильмов, он за обедом пошутил:

— Не дают вам покоя чужие лавры. Была передача «Андроников рассказывает», а теперь появилась «Тетя Валя рассказывает». И кто это? Девочка на веревочке!

Перед Андрониковым я всегда чувствую себя девочкой на веревочке.

Помню, после Тимановки раздался телефонный звонок:

— Собрались с Вивианой Абелевной (жена Ираклия Луарсабовича. — В.Л.) в гости, уже пальто надели, хотел телевизор выключить, смотрю, на экране Леонтьева. Как сели в кресле, так до конца передачи и не встали.

Ираклий Луарсабович очень щедр на похвалу, но это не дань вежливости или проявление хорошего отношения. Если Андроников хвалит, значит, увидел зерно, росточек, которому хочет помочь пробиться на свет божий, значит, понимает, как может быть и как должно быть. И тогда он не боится перехвалить. Он заражает тебя своей верой, искренним интересом к работе. И эта его вера, его заинтересованность переходят в твою энергию. Ты понимаешь, что тебе делать дальше. От его похвал не кружится голова, а если и кружится, то от перспектив, которые он, художник, мастер, перед тобой открывает.

В шаболовские годы Ираклий Луарсабович иногда заходил к нам в дикторскую. Нашим беседам всегда сопутствовала шутка. Сколько же мы смеялись! Андроников никогда не поучает, назидание решительно противопоказано его натуре, он лишь размышляет вслух, чутко прислушиваясь к чужому мнению. Да, Ираклий Луарсабович обладает редким в наши дни качеством — он умеет слушать, и делает это не просто из вежливости по отношению к собеседнику. С ним всегда легко и просто, не чувствуешь дистанции. Разговаривая с ним, напротив, растешь в собственных глазах, понимая, что твои суждения всерьез интересны самому Андроникову. Ираклий Луарсабович оказал огромное влияние на становление советской телевизионной школы дикторов.

МОНТЕ-КАРЛО И БОРОВСКИЙ РАЙОН КУСТАНАЙСКОЙ ОБЛАСТИ

В 1980 году в Монако в рамках очередного телевизионного кинофестиваля состоялась встреча ведущих телепрограмм из разных стран. Инициатором ее и устроителем была диктор французского телевизионного канала Антенн-2 Дениз Фабр. Ей я обязана своим приглашением. Во время Недели французского телевидения в СССР она видела мои передачи.

Лечу в маленьком четырехместном вертолете над Средиземным морем. Жизнь как бы смонтировала рядом международную встречу телевизионных ведущих в Монте-Карло и нашу очередную передачу «От всей души» из Боровского района Кустанайской области. 3 февраля в 3 часа дня летевший из Парижа Ил-62 приземлился в Москве, а в 18 часов того же дня Ту-144 поднялся в воздух в Домодедове и взял курс на Кустанай. Этот последовательный монтаж в реальности, в моей эмоциональной памяти превратился в параллельный. Эпизоды встречи дикторов и нашей передачи сплелись в клубок воспоминаний, конечно, контрастных, полярных, мало того часто антиподов, казалось бы, просто исключающих друг друга.

Никогда раньше не видела моря такого загадочного фиолетового цвета. Возможно, для Средиземного это обычное состояние, но его «лиловость» стала в моем воображении такой интенсивной, как пятно на фоне бескрайних, запорошенных стерильной белизной целинных просторов.

В Монако каждый ведущий представил свою телевизионную «визитную карточку» хронометражем в пять минут. По замыслу, она должна была раскрыть индивидуальные особенности, манеру, амплуа ведущего. Из Турции приехал мужчина, и за этим исключением монополией представлять профессию диктора, телевизионного ведущего завладели женщины. Были представлены телевизионные организации и компании десяти стран: Франции, Советского Союза, США, Венгрии, Болгарии, Японии, ГДР, Англии, Австралии, Испании.

Для ведущих ряда телевизионных фирм эта встреча превратилась в конкурс туалетов, косметики, причесок и экзотики мест действия — водопады, вулканы, охота, королевские замки, сталактитовые пещеры и еще бог знает что. Пробиться к личности, человеческой индивидуальности через изощреннейшие ухищрения модельеров, массажистов, парикмахеров, телевизионных операторов, демонстрировавших абсолютную победу над возрастом женщин, было немыслимо. Да и улыбки их были как совершенная броня. О, такая улыбка — это высочайшее искусство! Мышцы напряжены ровно настолько, чтобы безукоризненная кожа не подвергалась атаке морщин, обаяние в улыбке дозировано на аптекарских весах — его достаточно, чтобы позвать за собой и сохранить при этом внушительную дистанцию. Впрочем, улыбка эта вполне демократична, каждый телезритель волен измерять дистанцию, отделяющую его от телевизионной звезды на свой страх и риск.

Улыбка была великолепно отработана под естественность, и так тщательно, что, право, грешно даже подумать о том, как это делается. Да, совсем непростая улыбка — в ней и легкая утомленность от наслаждения жизнью, красивой, элегантной, и изоляция от бурь и ураганов, проносящихся над миром, от невзгод и забот своих соотечественников, и, наконец, утверждение собственной популярности и непогрешимости того, что произнесут сейчас эти улыбающиеся уста. Высокий профессионализм, конечно.

Мне очень не повезло с «визитной карточкой». Первые две минуты были отданы вечерней детской передаче «Спокойной ночи, малыши!», но целую минуту из двух «съела» наша традиционная заставка. Свою видеозапись я впервые увидела только во время этой встречи и лишь знала, из каких сюжетов она будет состоять (до сих пор не могу себе этого простить!). Следующие три минуты представляли собой фрагмент тюменской передачи «От всей души». Я похолодела: был показан такой отрывок, который даже самому доброжелательному профессиональному взгляду не мог дать элементарной информации о характере передачи и о функциях ведущей.

Это был общий план сцены, которую я пересекла по диагонали. В руках у меня газета. Я остановилась у микрофона и начала читать статью из этой газеты за кадром, а камера показывала одного из героев нашей передачи. В общем контексте передачи такой показ был органичен и закономерен. Рассказывалось о мужестве сварщика Бориса Дидука, работавшего на Украине на строительстве нефтепровода. Сорвался трос, державший железобетонную конструкцию, в результате инвалидность Дидука. Четыре тяжелейшие операции, а рука все равно висит как плеть. Врачи областной больницы решаются на пятую! «Будешь парень с рукой!» — обещает Борису хирург.

В кадре крупный план здорового, жизнерадостного бригадира Дидука спустя 11 лет после последней операции, со своей бригадой он строит газопровод Уренгой-Челябинск. А затем бригадира ждала встреча с его хирургом.

Видеозапись оборвалась — хронометраж был исчерпан. Никто ничего не понял. Дениз Фабр спросила: «Это ваш коллега?» Предположение не лишено логики — ведь Борис Дидук, не ведая того, занял на «визитной карточке» ведущей все экранное время. «Нет, это один из героев нашей передачи», — ответила я и попыталась объяснить, что это был пролог к встрече сварщика и хирурга, встрече неотрепетированной, неожиданной для Бориса и радостной для обоих. Сказала, что передача «От всей души» позволяет создать психологический сиюминутный портрет человека, находящегося на гребне эмоций. Состояться такой встрече должна помочь ведущая. В зависимости от реакции бригадира и хирурга она должна или стать ее участницей (вдруг растеряется кто-нибудь из них), или отойти на второй план и сохранить для этих людей атмосферу «публичного одиночества вдвоем», когда для них перестают существовать и зрительный зал, и телевизионные камеры, и ведущая. А после «пика» радостей, «пика» волнений угадать то единственное мгновение, чтобы не потерять ритм, когда пора их вернуть в реальность телевизионной передачи, на сцену большого клуба нефтяников.

Посыпались вопросы: «Неужели ведущая действительно впервые встречается с этими людьми только на передаче? Правда ли, что передача идет без репетиций?» Удивлялись, что для ее участников не готовят заранее тексты. «Как же вы ведете передачу, не зная, что скажут ее действующие лица?» — «Не может быть, что участники программ — простые люди».

И тут ведущая телевизионной компании Би-би-си заявила, что у них есть аналог. Я очень удивилась. Ведь по содержанию и пафосу английская передача — абсолютный антипод нашей «От всей души». Она занимается разоблачением человека. Может быть, вам пришлось видеть телевизионный художественный фильм, снятый известным советским режиссером Витаутасом Желакявичусом по радиопьесе швейцарского писателя Фридриха Дюрренматта «Авария». По жанровым признакам Дюрренматт считает «Аварию» комедией. По поверхностному пласту сюжета так оно и есть. Отставные юристы — судья, прокурор, адвокат — коротают свои длинные, скучные пенсионные вечера, играя в судебные разбирательства. Они во всеоружии своего ремесла и только поджидают очередную жертву — случайного путника, попавшего в заштатный городок на роль обвиняемого.

Коммерсант Трапе, застрявший здесь из-за автомобильной аварии, соглашается подыграть пенсионерам в этом спектакле. Совесть у него чиста, никаких преступлений он не совершал и убежден, что ему ничего не грозит. Бывший прокурор держит пари с бывшим адвокатом, что ему удастся найти доказательства, уличающие обвиняемого в преступлении, и вынести приговор, не подлежащий обжалованию. И Трапе терпит аварию, на этот раз моральную — прокурор доказывает, что он, Трапе, преступник. А за фигурой прокурора вырастает сам автор, утверждающий, что в его мире человек по природе своей является потенциальным преступником, мало того, само пребывание его на земле есть серия преступлений, если не физических, то нравственных. Так «Авария» из комедии перерастает в трагический фарс.

Я вспомнила этот фильм потому, что, видимо, передача, о которой рассказывала моя коллега из Би-би-си, построена по этому образу и подобию. Ее авторы собирают материал, компрометирующий человека, анализируют его поступки, выводят абстрактные логические умозаключения, домысливают его прегрешения, находят свидетелей его жертв и сталкивают их во время передачи с главным действующим лицом. Помню, что англичанка рассказывала, как на одну из передач пригласили шесть бывших жен виновника передачи и они изобличали его во всех смертных грехах. И еще одна маленькая деталь: доброволец, готовый подвергнуть себя такой экзекуции, получает денежное вознаграждение за причиненную ему моральную травму. Как я выяснила, охотники находились.

Мой лимит при официальном обмене мнениями был исчерпан, но в кулуарах в перерыве между заседаниями я рассказала об одном из эпизодов нарвской передачи «От всей души».

По городу проходит граница Ленинградской области и Эстонии. Передача была посвящена коллективу строителей Эстонской ГРЭС. Когда журналистка Марьяна Краснянская впервые приехала в Нарву собирать материал, начальник строительства сказал ей:

— Есть у нас бригадир экскаваторщиков Ефим Федосеевич Житный. Работает хорошо, человек необщительный, замкнутый. Слышал я, что он был в Бухенвальде, он сам, Житный, об этом никогда не вспоминает. Попытайтесь поговорить с ним.

Встретил Ефим Федосеевич журналистку с телевидения очень сдержанно, чтобы не сказать — настороженно, но постепенно разговорились. Он рассказывал о ребятах своей бригады, о том, как после войны разминировал Ладогу, и, вероятно, почувствовав неподдельный интерес к своей судьбе, незаметно перешел на военные годы. Оказалось, что уже 30 лет он безуспешно разыскивает Колю Олейникова. Когда Житный встретил Колю в Бухенвальде, мальчику было тогда 14 лет.

Позже мы узнали о том, как Житный заботился о мальчике, опекал его и, наверное, спас от смерти. На лагерном языке это означало согревать его теплом своего тела — они спали на нарах рядом. Он подставлял свою спину вместо Колиной под плетку, воровал для него свеклу, устраивал его в лазарет, когда ожидались карательные акции в лагере. И только уже потом Житный понял, что и сам-то он выжил, может быть, благодаря Коле. У него была цель, она поддерживала силы, не давала угаснуть воле.

Ефим Федосеевич видел наши передачи и, может быть, где-то в глубине души надеялся, что телевидение поможет найти Колю, Николая Степановича Олейникова. Семья его до войны жила в Харькове, отец был железнодорожником — вот и вся информация, которой располагала Марьяна Краснянская. Пароль «От всей души» открыл в Харькове поискам «зеленую улицу». Включились отделы кадров крупных предприятий, адресные столы, райвоенкоматы. Люди оставались после работы и допоздна перебирали архивы, личные дела, документы, которые могли пролить свет на судьбу Коли. Шло время, а никаких обнадеживающих известий не было. Осталось два дня до нашего отъезда в Нарву на передачу, когда в молодежной редакции телевидения раздался звонок — Харьков вызывает Краснянскую. На другом конце провода женский голос сказал:

— С вами говорят из райвоенкомата. Есть один человек, правда, не Олейников, а Олейнич, имя и отчество совпадают, в анкете пишет, что был на оккупированной территории, но о Бухенвальде не упоминает. Мы его вызвали, он ждет в приемной. Хотите с ним поговорить?

Журналисты задали Николаю Степановичу Олейничу всего два вопроса, ответы на которые не оставили никакого сомнения в том, что это тот человек, которого столько лет искал Ефим Федосеевич Житный.

— Скажите, из Бухенвальда вы ехали через Львов?

— Да, — ответил Олейнич.

— Кто вам больше всех запомнился в Бухенвальде?

— Ефим Житный.

В Нарву мы ехали вместе с Николаем Степановичем Олейничем.

Никогда нельзя заранее предугадать, кто будет больше волноваться — тот, кто знает, что предстоит встреча, или тот, для кого она будет неожиданностью. Встретились Житный и Олейнич в зрительном зале. Николай Степанович буквально упал на Житного, а тот крепко держал его за руку, и это рукопожатие, взятое оператором крупным планом, кажется, вобрало в себя все — и память о прошлом, и все эмоции, сдерживаемые и прорывающиеся наружу, которые захлестнули этих людей.

В этот момент зазвучал «Бухенвальдский набат»: «Люди мира, на минуту встаньте!» Весь зал встал.

О том, как исполнялась эта песня в одном из клубов Нарвы на передаче «От всей души», я и рассказала своим зарубежным коллегам. Очень жалела, что не взяла с собой писем, в которых телезрители писали, как они тоже встали у своих экранов.

Меня избрали вице-президентом Международной ассоциации дикторов. Президентом стала Дениз Фабр. У нее были большие планы новых встреч. Но ассоциация, к сожалению, распалась, не успев родиться.

В Монте-Карло я жила в «Отель де Пари». В ресторане гостиницы собаки обедали за одним столом со своими хозяевами. Не нахожу слов, чтобы выразить, что я почувствовала, когда вошла в зал. Я представила своего эрдельтерьера Чипи на месте этих благовоспитанных бульдогов, ставших дрессированными манекенами, служащих лишь тщеславию своих хозяев, тщеславию, измеряющемуся количеством нулей, обозначенных на их счетах в банках, воинственному тщеславию, унижающему тех, кто ел в обществе людей, а не собак. За этой наглой вывеской любви к животным скрывались звериные повадки людей.

Этот эпизод я вспомнила за ужином в небольшой гостинице районного центра Боровской в Кустанайской области. На передачу, посвященную целинникам, вместе с нами прилетел композитор и исполнитель своих песен Евгений Мартынов. Столовая была на втором этаже. Сидим мы, ужинаем, Мартынова почему-то нет. Вдруг слышу, с первого этажа раздается его голос — поет. Кто-то предположил:

— Может быть, это радио?

Спускаюсь, иду на голос, попадаю на кухню и застаю такую картину: пожилая женщина в поварском колпаке, сложив руки на груди, стоит у плиты и, затаив дыхание, слушает Женю. А он в полный голос поет ей одной — никого больше нет — «Я тебя своей Аленушкой зову».

— Я узнал, что у нашего повара нет пригласительного билета на нашу передачу, — сказал Женя, допев.

Слишком близки по времени были международная встреча и наша передача, и, конечно, истинный смысл того, что происходило со мной или чему я была свидетелем в Монако и на целине, постигался в сравнении.

В памяти моей рядом два портрета, словно висят они в картинной галерее в массивных рамках. На одном — старая женщина, попросту сказать, старуха — меха, бриллианты, румяна, лишь подчеркивающие возраст, расплывшиеся тени под глазами, размазанная помада. Она сгорбилась у игрального автомата в казино и с плотским старческим вожделением неотрывно следит, как из щели автомата выскакивают, позванивая, металлические жетоны и падают в железную кружку, которую конвульсивно сжимают подагрические пальцы старухи. Выиграла!

Второй холст — тоже старая женщина, но видно, что крепкая. Черты лица жесткие, а глаза излучают пронзительную голубизну. Волосы выбиваются из-под пухового платка (встретились мы на улице), то ли заиндевевшие от мороза, то ли седина такая красивая. Встретились, поздоровались, и сказала она только одну фразу: «Посмотришь твою передачу — как на душе-то легко становится». Не улыбайтесь, пожалуйста. Значит, человек почувствовал атмосферу очищения...

Чтобы попасть в Монако, я добиралась из Москвы до Парижа, потом «Каразеллой» до Ниццы, из Ниццы до Монте-Карло на вертолете. Заранее было условлено, что в Ницце, там, где выдается багаж, меня будет встречать кто-то из оргкомитета фестиваля. Вот уже в двадцатый раз проплывает мой чемодан мимо меня по ленточному кругу, уже единственный на этом кругу. Я не решаюсь его взять. Пассажиры уже давно (во всяком случае, мне так показалось) разобрали свой багаж и разошлись. А я стою одна и не знаю, что делать.

Вдруг появляется дама внушительных размеров, в руках у нее на палке щит, на котором кнопками прикреплен лист ватмана, а на нем фломастером по-русски написано: «Я ищу Валентину Леонтьеву». Я бросилась к ней, она, ни слова не говоря, подхватила мой «багаж» и с щитом в одной руке и чемоданом в другой помчалась на летное поле, я вприпрыжку за ней...

А восьмого марта в гостиницу в Боровском, где еще пахло свежей масляной краской, постучали дети, укутанные до бровей. За пазухой у каждого были срезанные из горшков живые цветы: герань, примула, а то и просто зеленые веточки.

Предложили мне в Боровском и в баню сходить. Смотрю, из бани выходят женщины, лица распарены.

— Легкого пара тебе, Михайловна.

— А кто же мне компанию составит?

— Да нет уж, мешать не станем. А то будешь на себе взгляды чувствовать, не то удовольствие!

И я подумала тогда, что если бы пришлось выбирать между теплом человеческим и комфортом, то я поблагодарила бы судьбу, которая за меня сделала выбор.

Передача на целине началась со знакомства с механизатором Камшат Байгазиновной Доненбаевой — Героем Социалистического Труда, лауреатом Государственной премии, депутатом Верховного Совета СССР.

Удивительный смысл (после Монако) был сокрыт для меня в вопросе, который я должна была задать Камшат:

— В шестьдесят пятом году вы стали трактористкой. Сколько земли за эти годы подняли? Узнали бы свою целинную землю на ощупь, с закрытыми глазами?

Предполагала, каким будет ответ, а услышав его, подумала: сколько же таких государств, как Монако, уместилось бы на земле, перепаханной только одной Камшат!

ЗВЕЗДЫ НЕ ХОДЯТ ПО ЗЕМЛЕ

Говорят, к дикторам зрители относятся иначе, нежели к актерам.

Актеров они преимущественно видят в ролях и, даже хорошо зная творчество артиста, любя его, не чувствуют морального права считать его своим знакомым. Не будешь же на дружеской ноге с Отелло или Марией Стюарт. Другое дело, если артист предстает, скажем, в образе Максима. Но тут контакт возникает не с артистом, а с героем, близким зрителю по духу, по гражданской позиции. С тех самых тридцатых живет Максим своей самостоятельной жизнью. Теперь он дал бессмертие своему создателю — Борису Петровичу Чиркову.

На одной из передач «Театральные встречи» в 1982 году Тимур Чхеидзе, сыгравший в фильме «Твой сын, земля» роль секретаря райкома, рассказывал, что получает письма от зрителей с разных концов страны на имя своего героя. На конвертах адрес: «Грузинская ССР, Вардзия, тов. Торели». Люди часто обращаются к секретарю, именно к секретарю, а не к артисту за помощью.

С нами, дикторами, гораздо проще. Храню в памяти слова Михаила Ильича Ромма, они очень дороги мне: «Я испытываю потребность ответить, когда она обращается ко мне, и попрощаться, если она прощается со мной. И если я смотрю телевидение в одиночку, то так и поступаю».

Действительно, зрители относятся к диктору как к знакомому человеку.

«Наш город от Москвы очень далеко. Но когда вы начинаете передачу, кажется, что вы совсем рядом, вместе с нами за столом, за чашкой чая» (Красноярский край, Черногорск, Галина Ухова). Неудобно приводить такие лестные для меня письма, но, уж коли заговорила о природе популярности диктора, без примеров не обойтись. На мой взгляд, известность телевизионного диктора не «звездная», а человеческая.

Ничто не может сравниться с сознанием того, что дело, которому ты служишь, нужно людям. И уверенность, что работаю не напрасно, не вхолостую, я черпаю прежде всего из писем. Телезрители хотят, чтобы диктор в жизни был таким же, как на экране. Неоднократно имела возможность в этом убедиться, на каждой встрече слышу что-нибудь вроде того: «Как мы боялись, что в жизни вы другая...» И если по отношению к диктору проявляется забота, сердечность, внимание, то направлены они человеку, доброму знакомому, а не звезде. Разве я забуду женщину, в слякоть и грязь, не за один десяток километров притащившую на санках к поезду мешок картошки! Мы уезжали домой после записи передачи «От всей души».

— Неурожай нонче, а у меня рассыпчатая, сухая. Такой в вашей Москве, Михайловна, не больно-то поешь.

— Да как же это, тяжесть такую, — удивилась я.

— Эх ты! — обиделась она. — А я-то думала, для родного человека везу.

После передачи «От всей души» из Калуги пришло письмо от учителей-пенсионеров Д. М. Покраса и Н. А. Покрас из села Никитовка Богодуховского района Харьковской области: «Спасибо, что вы так внимательны к людям пожилого возраста».

Бывает, что пенсионеры ко мне и в дети записываются. Семья пенсионеров Ангин из Еревана поздравила меня с присуждением Государственной премии СССР и подписалась: «Ваши «дети»». Спасибо, что кавычки поставили.

«Очень люблю смотреть "Спокойной ночи, малыши!", хотя мне не 6 лет, а все 60!» — пишет М. Самуйлова.

Обращаются и за поддержкой.

«Наверное, не одной мне хочется рассказать о себе, о своих горестях и радостях и поведать обо всем, что печалит и гнетет человека...»

«Вроде неудобно получается: я пишу вам письмо, а вы и знать меня не знаете, и видеть-то не видели, так хоть будете иметь представление...»

Долгие годы в нашем искусстве боролись с самим понятием «звезда». Теперь оно вошло в обиход. Но можно ли популярного ведущего, ставшего другом с экрана, назвать звездой? Друзья ходят по земле. Звезда, ступающая по земле?.. Но разве звезды это умеют?

Нет, мы — дикторы, ведущие, а не звезды!

Не думайте, что это понимаешь сразу, не думайте, что коварное тщеславие безропотно, не думайте, что без потерь проходишь сквозь медные трубы, что популярность «звезды» тебе никогда не льстила! С моей стороны было бы лицемерием и ханжеством все это отрицать. Но сегодня, пройдя энное количество витков на телевизионном небосклоне, я говорю совершенно искренне и уверенно. «Нет! Мы не звезды!»

Для меня популярность — живое существо, ветреное и непостоянное. Оно трудно приходит и легко уходит. Может быть назойливой, даже бестактной, а то и жестокой. Я стараюсь ее беречь, отношусь к ней с большим вниманием, но контролирую себя, чтобы не заигрывать с ней. А то подчинит себе, и будешь жить в страхе, что в один прекрасный день она покинет тебя, даже не попрощавшись.

Я пережила три стадии популярности.

Поначалу мне очень льстило, когда на улице или в метро люди шептали: «Смотрите!»

Однажды отправилась в ГУМ за мелкими покупками. Я уже года два работала диктором. На одной из линий второго этажа было много народу. Я прошла вдоль очереди поближе к прилавку и благодаря своему росту без труда увидела висевший на витрине костюм из джерси (тогда этот материал только появился), мысленно его примерила — должен подойти. Но цена! Благоразумие вроде стало брать верх, как вдруг слышу голос продавщицы:

— Девушка, будете брать костюм, который выписали? Может, хотите примерить?

Я оглядываюсь по сторонам, не понимаю, к кому она обращается.

— Да, да, я вас спрашиваю.

Ко мне. Я поняла, что если сейчас откажусь, то поставлю в неловкое положение продавщицу. Втянув голову в плечи, провожаемая нелестными репликами в свой адрес, пошла в примерочную. Костюм мне оказался к лицу, и воля покинула меня вместе с благоразумием. Прижимая к себе покупку, я стала пробираться сквозь толпу к выходу. И тут одна из женщин, возмущавшаяся несколько минут назад, увидела меня, смутилась и прошептала:

— Простите, я вас не узнала.

Странное дело, но я почти не носила этого злосчастного костюма, во всяком случае, никогда не появлялась в нем на экране. Вдруг увидит меня кто-нибудь из покупательниц и расскажет своим приятельницам, как диктор покупала костюм.

Не знаю, сколько прошло лет, пока я осознала, что самое приятное заключается не в этом. Немало, наверное, нравственных уроков я должна была получить, чтобы понять, что популярному человеку не все дозволено, что в жизни нельзя изменить себе той, какой ты появляешься на экране.

Жила я в те годы на Шаболовке, напротив телевизионной студии. Веду однажды своего трехлетнего сына Митю в детский сад. Начало рабочего дня, навстречу попадаются спешащие на студию люди, естественно, здороваемся, а кто-то и Мите улыбнется, пошутит. Так Митя и шествовал под бесконечное «доброе утро». И вдруг вопрос: «Мама, а ты самая главная?» — «Нет, Митюша». — «Значит, самая знаменитая?» — «Да что ты, Митенька!» — «А почему с тобой все здороваются?» — «Потому что воспитанные люди. Я ведь тоже со всеми здороваюсь».

И тут я задумалась, каким-то вырастет мой сын, как скажется на нем мамина известность.

Собрались мы с Митей в театр кукол к Сергею Владимировичу Образцову. Помню, шла сказка Андерсена «Огниво» — «Солдат и ведьма». Я была счастлива — у меня уже большой сын, мы идем с ним в театр! Не успели раздеться, как в вестибюле кинулись ко мне девчонки, мальчишки, повисли на руках, проявляя сдержанность, стали подходить родители, бабушки и дедушки. Митю я потеряла. Он стоял за колонной и плакал: «Пойдем домой!» Я стала его утешать. Все было тщетно: «Не хочу в театр, ты не моя мама, ты «всехняя»!»

Когда я вела «Спокойной ночи, малыши!», сынишка выходил из комнаты, где стоял телевизор, пережидал какое-то время, а потом кричал бабушке, сидевшей у экрана: «Мама уже ушла?» И, только получив подтверждение, возвращался смотреть мультфильм.

Еду в метро, народу в вагоне мало, напротив сидит семейство — мама, папа и дочка. Вдруг девочка бросается ко мне с криком: «Тетя Валя! Тетя Валя! Мой папа говорит, что вы самая красивая!» Даже не знаю, кто из нас троих взрослых сконфузился больше. Я не нашлась что ответить, спасибо, остановка подоспела, вышла и стала ждать следующего поезда.

Как-то сажусь в такси. Из-за неприятностей лицо заплаканное. Шофер оказался деликатным, на разговор не напрашивается. Ну, думаю, слава богу, не узнал. Довез, расплачиваюсь. Дает сдачу и вдруг тепло, с нежностью говорит:

— Какая же вы старая! Седая...

Удивительно по-доброму у него это прозвучало. Даже не было себя жалко.

Между двумя этими эпизодами, можно сказать, целая жизнь пролегла. Популярность стала какая-то человеческая, без навязчивости, холодного любопытства и эгоизма, который иногда раздражал, а иногда и ранил в молодые годы. Это и была, как я ее называю, вторая стадия популярности.

Согласитесь, что, когда непрестанно «сочиняют» твою личную жизнь и ты должна без конца давать опровержения, это и утомительно, и радости ни тебе, ни твоим ближним не доставляет.

Но есть у популярности и парадная сторона. В годы нашей молодости — Нины Кондратовой, Оли Чепуровой, моей и Анны Шиловой — эта парадная сторона была совершенно особой, неповторимой, не похожей на то, как она выглядит сегодня. Телевидение делало первые шаги.

Трудно передать, как мне дорога реплика пожилой дамы из фильма «Пять вечеров»: «Кто сегодня? Ниночка или Валечка?» В пятидесятые годы люди воспринимали диктора как хозяйку дома, приглашающую телезрителей в гости. Передачи начинались в девятнадцать часов, и весь вечер диктор проводил вместе с телезрителями, а в конце желал всем спокойной ночи.

Сегодня телевизионный день расширил свои границы, вещание начинается в восемь утра. Ни один диктор не выдержит такой нагрузки, поэтому в течение дня они меняются, и никто не может претендовать на исключительное право хозяйки программ. Было четыре, стало пятьдесят четыре! Сами по себе цифры несопоставимы, независимо от того, какие за ними стоят индивидуальности.

Теперь в калейдоскопе лиц не так быстро найдешь человека, который станет для тебя добрым знакомым, а то и другом. Да и программа, скажем, в пятидесятые годы была одна, не было ни второй, ни московской, ни учебной, не было «Орбит» и «Востока». Каждая из нас, дикторов, была монополистом телевизионного вечера. К нам привыкали, нас знали, нас ждали и потому могли полюбить. Теперь ждут программу «Время», политобозревателя, футбол или хоккей, фильм, эстраду, спектакль, концерт симфонической музыки, но никто уже не спросит: «Сегодня Ниночка или Валечка?» Этот вопрос остался приметой телевидения пятидесятых.

Глубоко убеждена, что своей долгой жизнью на экране прежде всего обязана детям.

Уже давно на вопрос: «Какую передачу вы хотели бы вести всю жизнь?» — я ответила: «Умелые руки». Теперь я уже не участвую в ней. Передача эта хороша была тем, что неизвестно у кого руки истинно умелые — у тети Вали или у ребят, которых она пытается учить.

Может быть, вам приходилось видеть те работы, которые присылают ребята как свои домашние задания на передачу «В гостях у сказки». Вот уж поистине умелые руки создают их! Какая однажды Золушка нанесла нам визит! Такой красивой я никогда ее не видела — аппликация на черном бархате из лепестков. Незабудки — глаза, желтые ромашки — локоны, из белых роз соткана кофточка, а из красных — передник. Все детали проработаны, вплоть до сабо из лиловых васильков. Мне так никогда не сделать.

Я по-прежнему люблю передачу «Умелые руки», вернее, память о ней, потому что, как никакая другая, она раскрепощала меня полностью, дарила чувство внутренней свободы, которое я училась закреплять и вызывать к жизни на других передачах. Ты самозабвенно отдаешься тому, как сделать эту злосчастную коробочку или елочную игрушку, забываешь о сценарии, о камере, речь твоя импровизационна, ты вырезаешь из бумаги квадратики, треугольники, подгоняешь их и клеишь, клеишь... А волнуешься как! Больше, чем дети, и всегда словно слышишь их дыхание, сопение, словно видишь, как они высовывают язык от удовольствия.

Помню, во время командировки в Прагу мне предложили провести передачу «Умелые руки» на чехословацком телевидении. Решила научить ребят, как сделать из бумаги смешную матрешку (там говорят — паненьку). Старалась изо всех сил. На следующий день уехала в Брно. На улице подходит ко мне пожилой человек и говорит:

— Тетя Валя, что же вы натворили?

Глаза его улыбались, и я поняла, что натворила то, что и хотела натворить.

— Внучки мои всю бумагу в доме изрезали, даже до скатерти добрались, и теперь по всей нашей квартире паненьки, паненьки, паненьки...

— Сколько же они их сделали? — спрашиваю.

— Да полсотни, не меньше, и две вам послали.

...Уже несколько лет работая диктором телевидения, я продолжала жить, снимая комнаты. Пришла пора получать первую в моей самостоятельной жизни отдельную однокомнатную квартиру. Иду на прием к председателю райисполкома. Секретарь пошла доложить, возвращается и приглашает: «Ну, — думаю, — какие прекрасные порядки. Через несколько минут я могу стать самым счастливым человеком». Вхожу. Здороваюсь.

— Как хорошо, что вы пришли! — говорит председатель. — Напомните мне, как делать бумажную корзиночку. Сын замучил. Прохода не дает.

Мгновенно вызывает секретаршу, просит принести разноцветной бумаги, ножницы, клей. Та с трудом скрывает свое удивление.

— Но... — смастерил он все-таки корзиночку. — Лишь бы не забыть, как это делается, а то придется вам звонить.

Довольная, что передача моя становится популярной, я попрощалась с председателем райисполкома, совсем забыв, что привело меня к нему. На пороге он меня окликнул:

— А какой у вас ко мне вопрос?

...Получаю письмо. Мальчик приглашает меня вместе с Хрюшей, Филей и Чучуней к себе на день рождения. Пишет, к какому часу ждет и по какому адресу. Помню, что это была Малая Полянка. А в конце печатными буквами: «Если в этот день не сможете, я, так и быть, отложу». Наверное, нелегко она ему далась, эта приписка. А я была счастлива!

А сколько получаю «звенящих», как я их называю, писем — в конверте две монетки по 15 копеек. «Купите, пожалуйста, лотерейный билет». Думают, что у меня легкая рука, а я еще ни разу не выиграла. Но... покупаю... отправляю, правда, с припиской, что, может, и не повезет.

Однажды написала мама моего маленького телезрителя. Семья переехала на новую квартиру. Неделю, пока устраивались, не включали телевизор. И вот в первый день, как он заработал, мама усадила сына смотреть «Спокойной ночи, малыши!», а сама пошла готовить ужин. Вдруг пятилетний Андрюша влетает на кухню:

— Мама, какое счастье, тетя Валя переехала вместе с нами!

...Письмо от папы. Сломался телевизор, вызвали мастера, и, когда он снял заднюю крышку, сразу последовал законный вопрос:

— А где же тетя Валя?

И еще немного о популярности. Однажды был такой случай. Собралась в театр, над окошком кассы традиционная табличка: «Все билеты проданы». Решила зайти к администратору. «Добрый вечер». Администратор, женщина, смотрит на меня вопросительно и нелюбезно. Я растерялась — надо поворачиваться и уходить. В администраторской сидели двое мужчин.

Вдруг один из них поднимается, галантно целует мне руку: «Пани Леонтьева!» Оказалось, гости из Польши. Внутренне я торжествовала. Но с тех пор билетов у администраторов не прошу.

Хочется думать, что популярность, коснувшись меня своим крылом, не растаяла бесследно, а оставила мне в наследство добрые, хорошие отношения с телезрителями.

ВОПРЕКИ СТАТУСУ «ОТ ВСЕЙ ДУШИ»

В Белгород еду поездом. На этот раз передача должна начаться прямо в вагоне, и начнется она завтра утром, когда поезд пойдет по белгородской земле — земле первого победного салюта в годы Великой Отечественной войны.

В который раз пробегаю глазами фотокопию фронтовой газеты «Боевая красноармейская». Этот номер печатался в селе Чураеве, что неподалеку от Белгорода. На сцене я прочту очерк из этой газеты о подвиге гвардейца-коммуниста Зиямата Хусанова. Кажется, я его знаю наизусть.

Зиямат Усманович Хусанов едет в Белгород на передачу «От всей души». В одном поезде, в одном вагоне со мной. О том, что мы едем вместе, он пока не знает. Завтра утром постучу к нему в купе и начну интервью. Наша встреча должна быть для него неожиданностью. Так задумано.

Впервые за все 37 выпусков допущено некоторое нарушение статута нашей передачи: я должна познакомиться с героем не в тот момент, когда он выйдет на сцену, а раньше. Правда, мы не покривим душой перед зрителями, поскольку эта встреча в вагоне не будет от них скрыта, она станет прологом передачи. Но все-таки... Я приглашу на сцену уже знакомого мне человека. И уже просто нарушением это будет по отношению к белгородцам, которые придут во Дворец культуры. Ведь наши правила известны — я никогда не встречаюсь с героями до начала передачи. А те, кто будет в зале, не увидят пролога в поезде, для них передача начнется, как обычно, с появлением ведущей на сцене.

Поначалу я внутренне сопротивлялась этому отклонению от наших традиций и только потом поняла, какой такт проявили тем самым сценаристы по отношению к Зиямату Усмановичу и как облегчили мою задачу. Но об этом позднее.

А пока впереди долгая бессонная ночь. Наверное, не спал и Хусанов. Ведь ехал он не просто на передачу «От всей души», а на Курскую дугу, где воевал. Он ехал в июль сорок третьего, в его пятый день, когда началась операция вермахта «Цитадель», закончившаяся через несколько недель полным провалом. В тот день — 5 июля — в списки погибших был занесен сержант Зиямат Хусанов. Он подорвал себя последней гранатой, но его отбросило взрывной волной. Подобрали немцы. Плен, побег. Снова фронт. Новый отсчет жизни после того, как похоронили. Вопреки смерти. Немногим даровала военная судьба вот так, как Хусанову, второе рождение. Только солдат, родившийся заново, во всей чувственной, осязаемой реальности, во всей реальности — обнаженной, жестокой, трагической и неповторимой, знает, что такое подвиг ценою в жизнь.

И вот теперь шестидесятилетний школьный учитель физики и математики из казахского села Сайрам едет как бы к самому себе, двадцатилетнему сержанту на Белгородчину, в село Разумное. Тот ждет его здесь. На краю села у дороги стоит памятник павшим бойцам. На одной из плит, накрывших израненную землю, выбиты резцом и залиты бронзой фамилия — Хусанов, инициалы — З. У. Как тут уснуть, когда последние километры отделяют тебя от этого памятника!

В Москве, готовясь к передаче, я хотела как можно полнее представить себе Курскую битву: читала работы военных историков, мемуары военачальников, документы Второй мировой войны. Курская битва и один ее солдат — скажете вы. А мне кажется, что такая проекция возможна, это как масштаб, который наносится на карту.

Какими напрасными и даже смешными оказались предпринятые нами меры предосторожности. Встретил Зиямат Усманович меня приветливо, но сдержанно, ни малейшего удивления, интереса к беседе особого не проявил и на камеру не обратил внимания, будто ее и не было. Вместе с тем в этой своей сдержанности он был удивительно естествен и прост. Мои вопросы были подготовлены заранее, мало того, я знала на них ответы, поскольку уже многое мне было известно о смерти и жизни сержанта и школьного учителя Хусанова.

Зная, например, что с тех самых дней Зиямат Усманович не был на Белгородчине, я обязательно спрошу его об этом. Обычно в таких случаях беседа теряет в своей непринужденности. Но у нас этого не произошло. Под стук колес разговор становится задушевнее, теплее, да и не был он для меня формальным, я с интересом ждала ответов Зиямата Усмановича. Пусть я знала, что он ответит, но я не знала как. Готовых ответов у него в запасе не было. Не было найденных слов, уложенных в привычные конструкции фраз.

Видимо, не любя делиться воспоминаниями о войне, он отвечал не сразу, односложно. Обычно с замкнутым, необщительным собеседником с трудом находишь контакт, а то этого и вовсе не удается. С Хусановым мне было легко, я чувствовала себя не ведущей, а просто пассажиром.

Постараюсь почти дословно воспроизвести нашу беседу:

— Сколько километров от вашего родного села Сайрам до Белгорода?

— Приблизительно четыре тысячи километров.

— Очень волнуетесь перед встречей?

— Сколько товарищей моих здесь погибло! Насмерть стояли ради Победы.

— Были на этой земле после войны?

— Нет. Приглашали много раз. Она мне очень дорога. Село Разумное, Дальние Пески, Шебекино.

Вот и весь разговор.

В Белгороде нашу съемочную группу встречали с цветами. Люди уже прослышали о готовящейся передаче. Зиямат Усманович оказался в стороне, его никто не встречал. Будущего почетного гражданина города Белгорода еще не знали в лицо.

Было неловко и больно. Но ничего нельзя было изменить... Ничего нельзя было изменить до встречи во Дворце культуры.

На Белгородчине мы не нашли никого, кто знал бы Хусанова лично. С июля сорок третьего он не был в этих краях, из своего взвода оставался последним... Я не сомневалась, что, когда во Дворце культуры расскажу о подвиге Героя Советского Союза Зиямата Хусанова и попрошу его подняться на сцену, зрительный зал будет приветствовать его на едином дыхании. Но в зале не окажется ни одного знакомого ему человека, он будет лишен радости встречи с боевыми товарищами спустя 37 лет. Значит, эмоции его будут закрыты, их не сумеет уловить экран. И тем не менее один на один с залом он не останется.

Для меня встреча с Хусановым на сцене по счету третья. Первая была в поезде. А вторая... Вслед за ним я побывала в селе Разумном, где прочитала на плитах фамилии, нашла и его фамилию. И наверное, то, что я увидела этот памятник собственными глазами, остановило меня, удержало от того, чтобы задать риторический вопрос во время передачи: можно ли передать словами, что чувствует человек, стоя у памятника своим однополчанам и себе самому?

Про такое вслух не надо спрашивать. Каждый задумается про себя. Нельзя не задуматься!

Там, в селе Разумном, я подумала о том, надо ли исправить ошибку и сбить с могильного камня фамилию Усманова? Нет. Нельзя подправлять документы. Ошибка эта стала достоянием летописи мужества и подвига советского народа, она принадлежит истории.

Да и разве можно разомкнуть спаянное братство солдат священной войны — мертвых и живых? И эта плита словно мост между смертью и жизнью — памятник павшим, памятник восставшему из смерти, памятник живущему!

По нас три раза панихиды пели,

Но трижды я из мертвых восставал.

Знать, душу, чтоб держалась крепче в теле,

Всевышний мне гвоздями прибивал.

Это из стихотворения Сергея Наровчатова.

Стоит бронзовый солдат на краю села у дороги. Его озаряют салюты в День Победы. Он слышит чеканный шаг солдат восьмидесятых. В его почетном карауле стоят ветераны. Ему приносят цветы. Матери, вдовы, невесты погибших. Стоит бронзовый солдат на краю села. А на сцене стоит Герой Советского Союза Зиямат Усманович Хусанов.

В такие минуты надо молчать. Минута молчания в честь живущего.

Ушел Хусанов со сцены почетным гражданином города Белгорода.

МОБИЛИЗОВАН И ПРИЗВАН

Встретив Игоря Леонидовича Кириллова в Останкине, я безошибочно могу определить, ведет ли он сегодня программу «Время». Почти тридцать лег мы знаем друг друга (он так же, как и я, начинал с помощника режиссера), и есть какие-то невидимые для непосвященного нюансы, которые выдают его состояние, настроенное на волну «Времени». Чувствуешь, что он целеустремлен, «мобилизован и призван».

Удивляешься другому: как ему достает эмоциональных сил прятать в себе эту готовность? Вот он пошутил, и все смеются, а его взгляд уже обращен внутрь себя — в предстоящую работу. В общении с людьми он так же естествен, как на экране, только это разные проявления естественности. По-моему, главное достоинство Кириллова как диктора программы «Время» состоит в том, что он активно, убежденно и энергично несет зрителю мысль.

Игорь Леонидович не просто дежурный диктор, читающий сообщения корреспондентов ТАСС или телевидения, равно как и не политический обозреватель, осмысливающий события от первого лица. Телевидение — искусство коллективное, программа «Время» — яркое выражение этого коллективного начала, и Кириллов — один из ее создателей. Динамизм программы, ее ритм, темп во многом зависят от дикторов. Амплитуда «Времени», создаваемая событиями дня, от высоких внутрисоюзных и международных до новостей спорта, предопределяет характер интонации.

По сути, «Время» являет собой политическую, общественную, экономическую и социальную драматургию дня. Найти меру причастности, свойственную каждому советскому человеку к жизни страны, и вместе с тем со всей объективностью изложить, проанализировать ход событий, думаю, в этом проявляется гражданское начало читающих сообщения программы «Время». У Кириллова оно всегда чувствуется, в этом прежде всего и заключается его индивидуальность.

Позволю себе сравнение совсем из другой области. Никогда не волновалась во время чемпионатов мира и Европы по фигурному катанию, когда выступала Ирина Роднина. Даже в мыслях не было, что может быть какой-то срыв, ошибка, просчет. Вот таким высоким профессионализмом в своем деле обладает и Игорь Кириллов. За него не волнуешься. А сам он волнуется всегда.

Хороший он партнер, доброжелательный, трепетный. В старые времена приходилось вместе вести «Огоньки».

Диалог ведущих, пожалуй, до сего времени ахиллесова пята развлекательных программ. По содержанию и форме, кажется, он не изменился с пятидесятых годов. Упрек здесь приходится адресовать сценаристам. Их диалоги чаще всего примитивны, в них нет живого дыхания, игры ума, шутки, они лобово преследуют одну формальную цель — объявить следующий номер концертной программы. Никакой непринужденности и легкости. Отговорил ведущий, потом его партнерша, дежурные улыбки, наигранная жизнерадостность, слова отскакивают как от стенки горох и не будят никаких эмоций у зрителей. А ведь диалог — это обмен не фразами, а мыслями.

Игорь Леонидович стремился овладеть искусством диалога, а значит, и искусством истинного общения с партнером (я говорю об этом в прошедшем времени, потому что ведение развлекательных программ все-таки удел молодых). Уже на репетиции благодаря Кириллову часто возникала радостная атмосфера, работать было одно удовольствие. «Разминая» текст, он шутил, пытался импровизировать, тяготел к экспромтам. В воздухе словно возникали разряды бодрости, энергии. Отнюдь не всегда шутки эти и экспромты были достойны эфира, но воспоминания о них во время передачи создавали тот эмоциональный фон, вместе с которым приходила раскованность и непосредственность.

Не секрет, что, когда снимается комедия, диалог часто «творится» непосредственно на съемочной площадке. Кириллов это понимал. Даром импровизации в подлинном смысле этого слова он не владеет, но он пробуждал в нас желание пробовать, искать.

Надежный он был партнер. Кажется, это было в 1967 году. За кадром мы читали с ним дикторский текст одной общественно-политической передачи. Сидим за одним столом, у каждого свой микрофон, перед нами монитор, на нем изображение. В общем, нормальная, спокойная обстановка. В передаче идет синхронное выступление одного из ее участников. Для нас это маленький перерыв. Я решила проверить еще раз порядок страниц. И вдруг обнаруживаю, что одной из них нет. До сих пор помню какой — двадцать пятой! Я похолодела. Выключаю микрофон и говорю: «Игорь, у нас пропала двадцать пятая страница!»

Не успел он ответить, как закончился синхрон. Ему надо продолжать чтение дикторского текста.

Мы знали, что впереди синхронов больше нет, а значит, нет и времени для поисков пропавшей страницы. Игорь Леонидович отчитал, наступила моя очередь. Руки у меня дрожали. Началась немая сцена. Одной рукой он гладил меня по плечу, успокаивая, а другой искал злополучную двадцать пятую. Не нашел. Снова читает Кириллов. Я буквально из-под носа вырываю у него оставшиеся страницы, роюсь в тексте, мешаю ему. Но вот пора мне вступать — это уже двадцать третья страница! Жестом показываю Кириллову — ищи быстрее. Он спокойно, без паники еще раз перелистывает страницы, откладывая каждую просмотренную в сторону. И вот я читаю двадцать четвертую! Кажется, и Игорь Леонидович с трудом сохраняет хладнокровие. Осталось всего три-четыре страницы, которые он еще не разобрал. Двадцать пятая лежала последней!

Улыбаясь, как только он может улыбаться, радостно и при этом сардонически, словно Мефистофель, Игорь, как царственное подношение, протянул ее мне. Чуть не бросилась ему на шею, но я читала... Без его поддержки я бы тогда с собой не совладала.

Трудная это должность — быть художественным руководителем отдела дикторов. Нас пятьдесят четыре человека, и у каждого свой характер, к каждому нужен индивидуальный подход. Все мы требуем внимания, доброго слова, поддержки и обязательно помощи. И все это надо сочетать с бескомпромиссностью, требовательностью. Но в первую очередь Кириллов должен думать о творческом росте молодых, о нашей смене. Найти себя стало труднее. Большинство рубрик ведут специалисты в той или иной области знаний, культуры. И если дикторы старшего поколения вели все передачи, это объяснялось тем, что телевидение делало первые шаги, и вакансий в передачах было куда больше, чем желающих их занять.

С ВОЛНЕНИЕМ И ГЛУБОКИМ УВАЖЕНИЕМ

В пятидесятые годы Нина Владимировна Кондратова появлялась в эфире каждый день. И каждый день это была премьера. Я уже говорила, что видеозаписи тогда не было, поэтому передачи не повторялись. Представьте, каким тактом и деликатностью должен обладать человек, сколь велик должен быть его эмоциональный и интеллектуальный потенциал, чтобы не стать назойливым, не только не раздражать зрителей своим ежедневным присутствием, а, напротив, дать людям почувствовать, что образуется вакуум, когда нет Нины Владимировны на экране, вакуум, который ничем не заполнить.

Репетировала она всегда очень требовательно, прежде всего к себе самой. Она умела выявить структурные особенности текста, его периоды, ритмы, внутреннюю энергию фразы, тонко чувствовала ее музыкальность. Искала тональность, общую интонацию, которая бы завершила усилия автора, режиссера, операторов и музыкального редактора.

Режиссеры не задумывались тогда, как помочь диктору раскрыть свою индивидуальность, дать перспективу, их заботило в первую очередь, как она способствует раскрытию общего замысла передачи. Конечно, и такая режиссерская работа с диктором шла в общую копилку его мастерства. Но это была мозаика, которую еще нужно было сложить. И Нина Кондратова во многом сама складывала из нее нашу профессию и свой образ на экране.

Сравнительно недавно молодым дикторам, ведущим первую программу, предложили сидеть не за столиком, а просто в кресле, как бы подразумевая, что по ту сторону экрана в таком же кресле сидит зритель, и что такая мизансцена будет способствовать созданию непринужденной камерной обстановки. Выполнить это оказалось совсем не просто. Как добиться естественности позы и жестов, когда ты сидишь на виду у всех? Поза должна быть свободной, а не расслабленной, раскованной, но не развязной, хорошо, если в жестах будет чувствоваться сдержанность, но не напряженность. Хотелось бы добиться простоты, но не той бытовой, которую может позволить себе зритель, сидя в кресле у себя дома. Это всего лишь одна мизансцена, а сколько надо было над ней работать!

У Нины Владимировны была своя пластика, в ее общении со зрителями было много тонких психологических нюансов. Она образованна, воспитанна и интеллигентна. Такой она была на экране потому, что другой и не могла быть. Пожалуй, она всегда чувствовала, как ее любят зрители, и несколько смущенная улыбка говорила о ее признательности. Нина умела пробудить интерес к передаче, которую представляла. В ее устах обычный информативный текст звучал как искреннее желание доставить удовольствие зрителям. Ее воспринимали как хозяйку Дома телевидения, радушную и гостеприимную.

Вместе с тем она могла и не скрывать своего настроения — вероятно, имела на это право. Иногда появлялась на ее лице печать озабоченности или следы раздражения. Но в качестве ответной реакции у зрителей это вызывало лишь добрые чувства — желание помочь. И Нина чувствовала эти токи, идущие от зрителей, удивительно тонко, она не преодолевала себя, а на глазах обретала форму.

Никогда не спекулируя на чувствах зрителей, она не позволяла себе быть капризной, но бывала кокетливой. Кокетство это мягкое, теплое, едва ощутимое, оно словно растворялось в эфире.

Н. В. Кондратова закончила актерский факультет ГИТИСа, и тем не менее она никогда не была актрисой в эфире, она ничего не представляла, никого не играла. Нина не допускала никакой бестактности по отношению к зрителям. Популярность ее и любовь к ней зрителей были таковы, что ей бы тогда все простили, но прощать было нечего. Пожалуй, она тоньше других чувствовала живопись, театр, музыку. Наверное, поэтому ей особенно удавались передачи об искусстве. На черно-белом экране она умела раскрыть палитру художника.

Нина Владимировна позволяла себе не скрывать от зрителей свой художественный вкус, отнюдь не требуя при этом, чтобы они его разглядели. Просто ее комментарий (а она умела дикторский текст превратить в комментарий) в одних случаях был более эмоциональным, в нем больше проявлялись ее заинтересованность, личное отношение, а в других ей удавалось сохранить меру объективности. Она умом понимала роль и значение того или иного художника в искусстве, даже если его не любила. Таким образом она тоже утверждала свою индивидуальность, право диктора на свою точку зрения, что в строгих границах нашей профессии совсем нелегко сделать.

В наш век не принято говорить таких слов, но Нина Владимировна, Ниночка, как ее все называли, была поистине кумиром зрителей в пятидесятые годы. Любовь зрителей, доброта и забота их немало поддерживали Нину Владимировну после трагического случая на ВДНХ, когда она потеряла глаз. Ее жизнь на телевидении стала короче, чем могла бы быть. Теперь Нина Владимировна учит молодых дикторов мастерству.

Как жаль, что в те годы не было техники видеозаписи и нельзя увидеть Кондратову-диктора. Это были бы лучшие уроки мастерства.

Мы с Ниной Владимировной принадлежим к одному поколению, но я многому училась у нее. В разных ситуациях она умела проявить высокие принципы товарищества и бескомпромиссность.

В памяти старшего поколения осталась Ниночка. А для тех, кто не видел ее расцвета, кто только из истории отечественного телевидения знает о том, как зарождалась и становилась профессия диктора, важно помнить, какую роль в этом сыграла Нина Владимировна Кондратова.

ФОТОГРАФИЯ С ЖЕРАРОМ ФИЛИПОМ

Помните, у Степана Щипачева:

Идет по кругу стрелка часовая,

И по орбите шар земной летит.

Да, хочу поговорить о возрасте. Для нашей профессии это фактор немаловажный. Морщины под софитами становятся рельефнее, крупный план оставляет тебя один на один с твоими летами.

Не скрою, были моменты, когда мне хотелось убавить себе возраст. Это уже потом пришло понимание, что чем больше ты стараешься его скрыть, тем внимательнее зрители ищут во внешности твоей ему подтверждение.

Был такой случай: я хорошо знакома с эстрадной певицей Геленой Великановой, но почему-то в течение нескольких, теперь уже давних лет мы не встречались на телевизионных путях-дорогах. Именно в эти годы я поседела. И вот на какой-то передаче нас свела судьба: «Боже, какой у тебя красивый цвет волос, кто у тебя парикмахер?» — забросала меня Гелена вопросами. «Да это мой собственный цвет», — улыбнулась я. В ответ ее мгновенная реакция: «Немедленно покрасься!»

Часто думаю о переходе дикторов на новые амплуа. Иначе нам надо устанавливать пенсию, как балеринам. Но раз мы были первыми молодыми, наш удел быть и первыми старыми. Значит, надо искать ту манеру поведения, те выразительные средства, а главное, ту сферу применения своих еще не растраченных сил, которые позволили бы зрителям воспринимать нас такими, какие мы, дикторы старшего поколения, есть. Ведь нашел же Виктор Иванович Балашов свою программу «Клуб фронтовых друзей». Представьте себе на его месте молодого ведущего. Думаю, того доверия, того взаимопонимания, которое рождается на наших глазах между ветеранами и ведущим, тоже прошедшем войну, скорее всего не было бы.

Или другой пример. Анна Николаевна Шилова ведет творческие вечера поэтов, писателей, режиссеров, артистов из Концертной студии в Останкине. Мне не раз приходилось слышать от «виновников» этих вечеров, что само присутствие Анны Николаевны действует на них как-то успокаивающе и в то же время способствует созданию творческой атмосферы. Ее доброжелательность, приветливость, интерес к искусству, уже сложившиеся на экране человеческие контакты с выдающимися деятелями культуры позволяют воспринимать Анну Николаевну в Останкинской студии как человека, обладающего правом представлять здесь наше телевидение.

Думаю, что не только я, но и многие телезрители не видят возможности ведения программы «Время» моими коллегами из нового поколения. Мне кажется, «Время» предполагает участие диктора, обладающего жизненным опытом, с уже сложившимся мировоззрением, политическим образованием и, если хотите, определенным авторитетом профессии.

Обычно театральные актрисы с годами переходят на новое амплуа. У кого-то этот переход органичный — вспомните Веру Петровну Марецкую. Может быть, тому способствовало и то, что в пределах одного фильма она проживала целую человеческую жизнь. Достаточно назвать фильмы «Сельская учительница», «Член правительства». Не каждому это дано. Чаще всего кинорежиссеры делят роль пополам — подбирают подходящую по типажу к основной исполнительнице юную актрису и отдают ей юность образа... Тоже органично, но, может быть, несколько болезненно нашла свой переход и Ольга Николаевна Андровская. Представьте себе ее путь от Сюзанны в «Женитьбе Фигаро» до «Соло для часов с боем».

В истории театра и в памяти зрителей есть актрисы, которые или не искали, или не нашли пути к новому для себя амплуа. Могу назвать М. И. Бабанову, Ц. Л. Мансурову, Д. В. Зеркалову. Для меня они всегда останутся молодыми.

Помню премьеру «Гамлета» в постановке Н. П. Охлопкова. Всего лишь несколько спектаклей играла Офелию Мария Ивановна Бабанова. Вероятно, возраст уже мешал ей. Но только ей, не нам, зрителям. Возраста не было, даже преодоления его не чувствовалось. Трагедия, которую переживала Офелия, словно дышала в ее удивительной пластике и поразительном по тембру голосе. Это было высочайшим проявлением мастерства, чем-то неземным веяло от бабановской Офелии.

Со дня этого спектакля прошло лет тридцать, и вот МХАТовская премьера пьесы Олби «Все кончено». Мария Ивановна совершила актерский подвиг. После длительного молчания (только для радио эта актриса делала исключения) она вновь появилась на сцене, да еще на чужой — это была ее первая за всю актерскую жизнь роль в Художественном театре. И здесь она продемонстрировала высочайшее мастерство, создавая образ, соответствующий ее возрасту. Но почему-то помню я Офелию...

Это вечное противоречие в искусстве — молодая актриса не владеет мастерством, чтобы сыграть, скажем, Джульетту, а когда приходит мастерство, уходят годы... «Если бы молодость знала, если бы старость могла».

В 1955 году в Москве состоялась первая Неделя французских фильмов. К нам в студию приехали Николь Курсель, Даниэль Дарье, Дани Робен и кумир московской публики Жерар Филип! Каким недосягаемым он мне казался. Тогда мы еще не привыкли к общению с живыми звездами мирового кино. Мне выпало счастье вести ту передачу. Была зажатой, скованной, а наши гости, конечно, раскрепощенные, легкие в общении, веселые.

После передачи Жерар Филип подошел ко мне и попросил моего согласия сфотографироваться. Я даже не могла ответить, замерла от счастья. Он обнял меня, а я застыла. У меня есть эта фотография — Жерар Филип очень по-доброму смотрит на меня, а я не дышу. Вот сейчас она передо мной, эта фотография, и я вспомнила, как накануне передачи, раздобыв наимоднейшую по тем временам белую нейлоновую кофточку, ночью пришивала к ней черный клеенчатый бантик, очень элегантный, по моим тогдашним понятиям.

Вспомнила этот эпизод лишь для того, чтобы сказать, что такие передачи для меня безвозвратно утеряны. Доведись теперь что-нибудь подобное, я бы сказала: «Пригласите Таню Веденееву».

И все-таки еще о возрасте. Сказать, что я совсем не боюсь его, никто не поверит, да я и сама в это не верю. Что-то я, конечно, накопила, но как много безвозвратно утеряно! И все-таки надо пойти своим годам навстречу!

Как ни странно, в этом помогают мне дети. Я была еще молодой, когда малыши стали меня называть тетей Валей. Поначалу странно это было слышать, но успокаивала себя тем, что для них я действительно тетя. Но вслед за детьми тетей меня стали называть их родители, которые были если не старше меня, то, во всяком случае, одного со мной возраста. Ну а потом дети выросли, и уже их дети зовут меня тетей Валей. И для старшего поколения я по-прежнему осталась тетей Валей.

Не знаю, удастся ли мне уйти с телевидения раньше, чем оно уйдет от меня, сумею ли я уловить этот момент. А пока хочу верить, что передача «От всей души» продлевает мою телевизионную жизнь. Лишь бы найти в ней второе дыхание. Но это уже тема другого разговора.

МАМА

Возраст уже такой, когда теряешь близких. Трудно писать. Я потеряла маму совсем недавно. Боль очень острая и очень сильная. Но это мой долг. Всю мою жизнь, с той минуты, как стала себя сознавать, мама была моей совестью.

Закрываю глаза и вижу себя маленькой. Вот рано утром просыпаюсь и сразу смотрю на стул рядом с моей кроваткой: на нем аккуратно развешен костюмчик — матроска, а под стулом новые туфельки. Поднимаю глаза и вижу маму, она вся светится: «С днем рождения, моя девочка!»

Каждый год, всю мою жизнь слова мамы озаряли этот мой день. И вот я впервые проведу его без нее, не услышу ее голоса, не почувствую той светящейся радости, которую несла она в себе.

Я прожила вместе с мамой почти всю жизнь, расставалась с ней ненадолго, пока училась в Москве и работала в Тамбове. А когда получила первую в своей жизни квартиру, мы опять съехались. В самые трудные мои минуты и в самые радостные она всегда была рядом. Даже когда мы жили врозь, мама была рядом. Все, что я получила в детстве, это и был фундамент того дома, который я начала строить, вступив в самостоятельную жизнь. Фундамент этот оказался прочным, потому что замешен был на самых чистых строительных материалах — доброте, истинной любви, огромном желании родителей передать детям тот нравственный потенциал, который они накопили. Я росла не одна. У меня есть сестра Люся. Жаль, что ей не удалось реализовать в жизни все то, чем ее щедро наделила природа и родители. Я считаю ее поистине талантливым человеком.

Удивительная доброта отца и трезвый разум мамы были для нас самым животворным витамином. С ним мы взрослели, начинали обретать самих себя. Как много было в нашем детстве праздников. Новогодние елки, карнавалы, ТЮЗ, выставки, Эрмитаж, Русский музей, филармония, кинематограф и, конечно, театры.

Чаще всего папа водил нас в Кировский театр, это была его вотчина. Никогда не забуду, с каким волнением смотрела я премьеру балета «Ромео и Джульетта» Прокофьева с молодыми Галиной Улановой и Константином Сергеевым. Этим счастьем, выпавшим на мою долю, я и теперь горжусь. Сейчас я понимаю, как ненавязчиво и с какой заинтересованностью приобщали нас родители к искусству.

Не знаю точно, когда кончилось наше бесконечное радостное детство. По-моему, это случилось как-то сразу, оно резко оборвалось. Мы с Люсей стали замечать, как много работают наши родители, как устают, как порой плохо себя чувствуют. Я никогда не видела маму больной в постели. Она ни разу не брала больничного листа и всегда при этом говорила: «Сейчас не могу! Потом, сейчас очень много работы». А «потом» так никогда и не наступало. И с температурой 39 ходила на работу. Уходила она в 8.00, возвращалась, когда мы уже спали.

Сколько у нее было энергии! Домашнее хозяйство она вела сама. В воскресные дни придумывала для нас игры, занималась с нами и всегда была в хорошем... Нет, не просто в хорошем, а в радостном настроении. Теперь я понимаю, она была одержимой. Одержимой во всем, чему посвятила свою жизнь. Сколько я помню, мама ни разу не опоздала на работу. Какой прекрасный пример преданности своему делу был у меня перед глазами и в детстве и в юности!

Мама мечтала стать врачом, очень любила медицину, читала специальную литературу, могла оказать первую медицинскую помощь. По отношению к больным у нее была удивительная интуиция, она безошибочно ставила диагноз, доктору оставалось только подтвердить его. Убеждена, мама была бы хорошим врачом. Но жизнь распорядилась иначе. Семья ее была большая, пятеро детей. Отец матери, мой дед, работал один. Когда он заболел, мама в свои шестнадцать лет пошла на курсы экономистов и так и застряла среди цифр, арифмометров, платежных ведомостей, калькуляций, годовых отчетов. Но всю жизнь она продолжала лечить всех своих родственников. Когда кто-то из сестер заболевал или заболевали их дети, мужья, все равно кто, ее непременно вызывали. Маму так и нарекли — «Скорая помощь». Откликалась она с постоянной готовностью. Может быть, это была для нее некая компенсация за несбывшуюся мечту.

Копилось это, наверное, подсознательно, но вдруг мы с Люсей совершили в семье, можно сказать, переворот — научились готовить, стирать, стали сами покупать продукты. Теперь-то я понимаю — это мама с присущей ей деликатностью подвела нас к новому рубежу в нашей тогдашней жизни. А мы и не заметили, отнесли наше взросление только на свой собственный счет. Мама и папа виду не подавали, как внимательно следят за азами самостоятельности своих дочерей. Все шло вроде само собой, и нам были не в тягость заботы по дому, хозяйству. Без принуждения, добровольно помогали мы маме.

А потом не стало папы. Март — шестнадцатое, 1942 год... Люся отвезла его на саночках в Народный дом, где были вырыты траншеи. Сюда свозили со всей округи. Так делали все. Папа умер. Мы знали, что каждый день в каждой семье кто-то умирает, это не у нас одних, у всех! Массовые смерти становились нормой. Наверное, если бы мы эмоционально переживали все, что происходило в блокадные дни, то не выжили или сошли бы с ума.

Но природа и здесь правильно распорядилась, наградив нас заторможенностью. Только через год, весной 1943 года, наверное, впервые за долгие блокадные дни мы плакали — мама, Люся и я. Нам принесли посылку. Невероятно, в блокадном Ленинграде и вдруг продовольственная посылка! Открыли, а там печенье, вареные яйца, плитка шоколада и десять кусочков сахара. «Откуда это?» — спросила мама. «Ваш муж был донором, это его паек». Через год после смерти отца мы узнали, какую немыслимую жертву он принес во имя нашего спасения, давая нам возможность, приказывая выжить!

Вся ответственность за нас лежала отныне на маминых плечах. Вот тут и проявился ее характер, воля. Она была яростно непримирима к несправедливости, нечестности, обману, любому пусть мелкому, но подлому поступку. Самой ей было очень плохо, она еле ходила, опухла от голода, но ни на секунду не давала нам распускаться, заставляя нас все время что-то делать, давая все новые и новые поручения.

Каждое утро, а точнее, в три часа ночи я вставала в очередь за хлебом и приносила кусочек весом в 375 граммов на троих. Мама разрезала его на три равные вроде бы части, мы видели и понимали эту ее ежедневную хитрость — ее порция всегда была меньше наших. Но делала она это как-то незаметно и тактично, и мы принимали это как должное.

В маленькой комнатке, куда мы перебрались, стояла «буржуйка», она-то и была нашим спасением, давала нам ощущение жизни, тепла. В добрые, светлые довоенные годы мы часто всей семьей садились на диванные подушки у открытой голландской изразцовой печки и, глядя на тлеющие угли, пели... Так и у «буржуйки», вспоминая детство, открывали мы дверцу печурки, когда бесценное топливо — книги из папиной библиотеки — уже догорало, и тоже пели. Запевала всегда мама. Как чисто мы пели дуэт Лизы и Полины. Ее любимыми операми были «Пиковая дама» Чайковского и «Царская невеста» Римского-Корсакова. Она знала их наизусть. Слух у нее был прекрасный.

И улетали мы с песнями далеко, в забытую и уже неповторимую сказку нашего детства.

Мама строго следила за нами. Каждый раз посылала нас за водой. Так хотелось сидеть не шевелясь, просто застыть, а мама вручала нам два ведра и детскую оцинкованную ванночку. Это казалось просто жестокостью. Но на улице настроение наше менялось, даже как-то поднималось. Такие же подростки, как и мы, шли по Большому проспекту на Петроградской стороне к Неве. Она была совсем рядом, и как далеко она была.

У реки всегда стояла молчаливая очередь. Никто не спорил, никто никого не оскорблял, ни сплетен, ни пересудов, ни панических слухов, ни жалоб, ни слез. То ли это было молчание мужества, то ли люди уже не могли говорить и берегли свои последние силы, а скорее и то и другое вместе. Лишь детский смех изредка нарушал это тяжелое гнетущее молчание. Дети есть дети, и когда кто-то из ребят топил кружку или ведро в лунке (а ведь это была трагедия), они смеялись. Даже такой ценой возвращали себе право на смех.

Помню, как однажды, наполнив два ведра и ванночку, мы с Люсей поднялись уже на наш шестой этаж, и на предпоследней ступеньке кто-то из нас споткнулся, мы упали — сидим в луже, льется вода по ступенькам, льется красиво, шумно, как каскад водопада. Снова пошли на Неву и уже со всеми предосторожностями несли драгоценную воду домой.

Вечером ложились спать все втроем на одну кровать, засыпали трудно, долго, но каждый молчал, делая вид, что спит, оставаясь наедине со своими мыслями.

А потом были сны. Поутру мама просила нас рассказывать их. У Люси они были фантастические, она вообще была фантазеркой, а я сны придумывала, потому что каждую ночь видела один и тот же, он повторялся с удивительным постоянством, копии его были безукоризненно точны, никаких вариаций, никаких отступлений от оригинала. Снилось мне, будто я открываю огромный чемодан, а в нем буханки черного хлеба! Пропекшиеся! С зажаристой корочкой! В два ряда по пять буханок! Каждую ночь я видела десять буханок хлеба. Каждую ночь я чувствовала его запах. И во сне происхождение этого чуда было отнюдь не сказочное, а жизненное. Будто присылал хлеб нам дядя Витя, папин брат, находившийся в эвакуации в Рыбинске. Впрочем, в условиях блокадного города это тоже была бы сказка.

Когда чувствуешь запах хлеба, есть хочется еще больше. Вот поэтому я и рассказывала маме и Люсе придуманный, а не настоящий сон. А у мамы почему-то сны всегда были веселые. Наверное, умела сочинять, думаю, что она тоже видела хлеб во сне. А может быть, научилась не пускать хлеб в свои сны. Как только начинали мы с Люсей вспоминать довоенную еду и, перебивая друг друга, мечтать вслух: «Я бы сейчас съела...» — «А я бы...» — «Нет, лучше...» — «А помнишь..» — «Что ты, самое вкусное...» — мама как-то незаметно меняла тему разговора, стараясь переключить наше сознание с голода на жизнь, которая человека делает человеком. Мама умела бороться с голодом.

А как она старалась скрасить монотонные, нескончаемые блокадные дни! Устраивала вечера, мы приглашали своих друзей, тех, кто еще оставался в Ленинграде, и начинался пир. Прямо на «буржуйке» она готовила фирменное блюдо — пекла блины из дуранды или жмыха.

И мы выжили! Война раскидала нас в разные стороны. Но как только у меня появилась своя крыша над головой, я перевезла к себе маму. Мы жили в доме напротив студии на Шаболовке. У меня родился сын, декретный отпуск я не брала ни до, ни после его рождения. Жаль было бросить работу, и, если бы не мама, я вообще не стала бы диктором. Она освободила меня буквально от всех домашних забот.

Она смотрела все, что я делала на экране, тонко все принимала, была самым строгим судьей. «Ну как, мама?» И почти всегда: «Ничего!» Только она одна чувствовала, как я волнуюсь, а все говорили: «Какая вы спокойная».

Как бы поздно я ни возвращалась домой, окно моей квартиры всегда светилось. Ни разу она не легла спать, не дождавшись меня. Еще только услышав мои шаги на лестничной клетке, она уже открывала дверь, а в кухне уютно урчал чайник и грелись мои любимые макароны.

И всегда одна и та же просьба: «Ну, рассказывай, что было! Как прошло?» Я рассказываю, мама слушает, и обе мы счастливы.

Мама была для меня не просто мама, подарившая мне жизнь и воспитавшая меня, она была моей единомышленницей, моя самая большая и любимая подруга. Ей можно было поведать обо всем, зная наперед, что тебя поймут, поверят, помогут, а если надо, и простят. Как много сил я черпала у этой маленькой женщины, моей мамы! Как сурова и непримирима была она со мной, когда чувствовала, что я сдаюсь, не верю, не могу, боюсь. Как упорно заставляла снова и снова искать, пытаться, пробовать.

1972 год. Первая передача «От всей души». Мы обе сразу полюбили ее, нет, тогда еще не полюбили, а влюбились в нее. И уже вторую передачу — из Тимановки — я работала с мамой. Все 39 передач, которые я провела при ее жизни, — с мамой! Вы даже не можете себе представить, как она помогала мне. Каждый день, невзирая на мою занятость, усталость, плохое настроение или плохое самочувствие, она подходила ко мне и строго говорила: «Пойдем, надо работать!» Наверное, как и у каждой женщины, бывали у меня минуты, когда я даже думать ни о чем не могла. Плачущая, растерянная, измученная, я лежала, уткнувшись в мокрую от слез подушку, но мама знала какие-то колдовские слова и умела заставить меня собраться: «Ты не имеешь права подводить своих товарищей, которые так много сделали! А времени мало, пойми, надо!»

Как же мы с ней работали, спросите вы. Примерно за месяц до передачи я получала фамилии людей, будущих героев передачи, и небольшие комментарии к этому списку. Выучить фамилии, имена, отчества невозможно. Надо запомнить людей не по именам, а по их делам. Не имя запомнить, а человека. Запомнишь человека, значит, будет он с именем, отчеством и фамилией.

Я должна была всю информацию о героях будущей передачи осмыслить и эмоционально прочувствовать. Здесь даты, цифры, географические названия, фронты, проценты плана, фамилии и имена родственников, друзей, названия военных операций, строек, заводов, колхозов, тонны, литры, кубометры и, наконец, награды! Конечно, это не механическая память.

Уже на этом первом этапе подготовки передачи я стараюсь себе представить ее участников. Само название «От всей души» обещает искренность, доброжелательное отношение ко всем, с кем мы встречаемся на сцене, в зале, у телевизионных экранов. Искренность и доброжелательность... Не знаю, на скольких китах стоит наше телевидение, но эти два в их числе, и наша передача лишь подтверждает это.

Другое дело, что эмоциональное начало в ней более открытое, что ли. Но если я скажу, что на первой стадии заочного знакомства могу полюбить неизвестных мне пока людей, это будет неправдой и ханжеством. Такими словами, как «полюбить», не стоит бросаться. Однако та краткая и вместе с тем объемная и насыщенная информация о героях, которой снабжают меня журналисты, дает импульс, я постепенно прихожу в состояние готовности № 1. Это означает, что люди, поименованные в списке, становятся мне интересны, уже вызывают у меня удивление, и я искренне хочу их полюбить. А вот удастся ли? Это всегда тайна.

Несколько вечеров подряд я изучаю конструкцию передачи — люди и судьбы. Я не могу запомнить их приблизительно, ориентировочно, неточно, с допуском или зазором, не имею права вспоминать их на передаче, я должна их знать. «Почему вы не пользуетесь телесуфлером? — спросил меня однажды продюсер канадского телевидения. — Сколько бы энергии вы сэкономили!» — «Ну как же это может быть "От всей души" и с телесуфлером?!» Подсказка, равно как и малейшая неточность, противопоказаны нашей передаче — люди могут это воспринять как неуважение к себе. И вот почти 400 судеб из 39 передач изучала я при самой непосредственной помощи мамы.

— Как зовут ночного дежурного завода «Калибр?» — спрашивает меня мама.

Кто мечтает иметь в своей библиотеке прижизненное издание Салтыкова-Щедрина?

Как зовут отца Мирдзы Бирдзниекс? Какой урожай пшеницы в любаньском колхозе?

Какая профессия у Брониславы Яковлевны Алишоевой?

При каких обстоятельствах угнал фашистский танк Александр Протальонович Дудин?

Как фамилия парторга «Ростсельмаша»?

Какая тема диссертации Анатолия Смыка?

И так по нескольку часов в день.

Я знала, как устала мама, как плохо видела, а ведь, репетируя со мной, она напрягала зрение. А когда стала совсем плохо себя чувствовать и я, боясь ее беспокоить, говорила: «Сегодня работать не будем», она неизменно отвечала: «Нет, будем». Были случаи, когда мама, находясь в больнице, просила меня принести сценарий, и мы работали в палате.

На одной из встреч с телезрителями, говоря о технологии подготовки передачи «От всей души», я нашла такое сравнение: авторы сценария поднимают целину, сеют хлеб, следят за всходами, взвешивают зерно на ладонях, получают урожай; режиссер и операторы замешивают тесто, делают формы, а я ставлю их в печь (ставила вместе с мамой!) и пеку каравай, желательно, конечно, высокий и румяный. Это от всех нас зависит. Мама знала все передачи в подробностях, чувствовала все тонкости, нюансы. Недаром в молодежной редакции ее считали членом нашей творческой группы.

29 апреля 1982 года был для меня, наверное, самый трудный день в жизни. Он сумел объединить в себе события несовместимые, события-антиподы, огромную радость и огромную трагедию для меня. Утром я прочитала Указ о присвоении мне звания народной артистки СССР, а через три часа в тот же день умерла мама. Я потеряла самого близкого, самого дорогого человека.

Когда в Колонном зале Дома союзов праздновали пятидесятилетие советского телевидения, я не думала тогда, что так скоро потеряю маму, но, наверное, интуитивно поняла, что радости быть на этом празднике я не имею права ее лишить. Маму посадили в первый ряд (я была на сцене в президиуме). Никогда не забуду ее глаза в этот вечер — пытливые, они вдруг стали огромными, и светилась в них гордость за дочь, А я думала о том, что свои звания, награды, свою известность должна честно разделить с моей мамой — Екатериной Михайловной Леонтьевой.

ВИТРАЖИ

9 мая 1983 года я приехала в Ленинград. В моем родном городе, к сожалению, бываю редко. Дом, где прошло мое детство, не видела уже много-много лет. Проще всего добраться до него на метро, но решила проехать по Невскому, через площадь Урицкого, мимо Ростральных колонн, через Тучков мост и по Большому проспекту — что может быть прекраснее этого маршрута!

Ехала и ловила себя на мысли, что почти каждый дом на Невском выхватывал из памяти живые, до боли живые картины прошлого — детства, блокады. Счастье и горе — все смешалось. И все равно память эта была нежной, воспоминания словно прикасались ко мне бережно, трепетно.

Впереди была встреча с друзьями, с которыми не виделась сорок лет! С теми, кто остался. Очень волновалась... Шутка ли — сорок лет! Почти целая жизнь!

Сердце у меня выпрыгивало, когда я подъехала к своему дому. Он стоит на углу Большого проспекта и Зверинской улицы, названной так, очевидно, потому, что упиралась она в Ленинградский зоопарк. Улица моих детских игр — лапта, «пятнашки», «казаки-разбойники», катание на велосипеде...

Родная моя, большая и прекрасная улица. Какая же она стала маленькая! Все стало маленьким: и сам дом, и вестибюль парадного, где мы играли во время дождя, и даже двор — раньше огромный, он вечно был забит дровами, и мы просто боялись в нем потеряться. Большой серый камень так и остался лежать под окнами первого этажа, он был и нашей скамейкой, и нашим столом, за которым мы уплетали засунутые наспех в карманы бутерброды. Жила я на шестом этаже, последнем. Это была немыслимая высота. Лежа на подоконнике, я видела наш двор как на ладони. Он был так далеко от меня, как от «Алисы в стране чудес» ее туфельки. Я очень любила набирать в маленькую круглую корзиночку всякую всячину, а иногда и что-нибудь вкусное, привязывать к ручке нитку и, зажав в кулаке катушку, спускать осторожно свое сокровище в лес протянутых рук. На спуск уходила почти вся катушка — вот каким высоким был для меня наш дом!

В нашем доме был большой гастроном, продукты привозили на лошадях. Увидев их из окна, мы, дети, выскакивали из своих квартир и, перепрыгивая через две-три довольно крутые ступеньки, обдирая ладошки (перила были железные), через считанные секунды оказывались во дворе. И начинался праздник!

Абсолютно убеждена, что лошади радовались так же, как и мы, особенно если это было давнее знакомство. Мы кормили их сахаром. До сих пор я физически ощущаю это удивительно нежное, осторожное прикосновение бархата к моей открытой, чуть выгнутой ладони. Мне казалось тогда, что эти губы шепчут мое имя, а в глазах — благодарность. Лошадь тыкалась в пустой кулак, ей хотелось еще сахара. Мы вновь взлетали на свои этажи и снова скакали через ступеньки вниз, упоенные своей добротой и любовью к животным, и ничуть не задумывались, что в доме иногда не оставалось ни одного кусочка сахара.

Лошади были гигантами. Огромные лохматые ноги и толстые шеи, иногда были в парусиновых шапочках, из-под которых смешно торчали острые уши. Это были и крепкие, сильные — молодые, и понурые, потные от усталости — старые. Мы любили беззаветно одних и до слез жалели других. С боков у них были шоры, ограничивавшие их боковое зрение. Наверное, боятся автомобилей и трамваев, думали мы. Видели они только то, что было впереди. «Так им было легче...»

Вот видите, что значит начать вспоминать детство! Как же далеко я ушла от дня сегодняшнего — 9 мая 1983 года. Но вернусь к цели своей поездки. Поднимаюсь по лестнице, идти легко. Время, что ли, отполировало ступеньки? Теперь они кажутся более пологими, а ведь с годами должно быть наоборот. Иду, хотя работает крохотный лифт на два-три человека. Он был и до войны, но мы и кабину-то никогда не видели — лифт вечно был закрыт, и интереса к нему никто из нас не проявлял.

Медленно поднимаюсь на шестой этаж, и каждая лестничная площадка — своя метка памяти. По-прежнему в окнах цветные витража, из которых мы с величайшим трудом вытаскивали цветные стеклышки. Сейчас в это трудно поверить, а тогда не знаю кем уже начатое варварство стало неистребимым желанием. Кто знает, может быть, целый светящийся витраж без зияющих ранок и не вызвал бы страсти иметь свое маленькое сокровище — разноцветное стеклышко. Витражи так и сохранились, не скрывая содеянного нами. Дети после нас их уже не трогали.

Да, детям, родившимся перед войной, было не до стеклышек, а следующие поколения были уже детьми телевизионного века, и многое из того, во что мы играли, пришпорив нашу фантазию, они получали на блюдечке в телевизионных передачах. Мы никогда не видели далекую, знакомую по «Доктору Айболиту» Африку. Но как мы любили гулять вдоль по Африке, фиги-финики срывать. У каждого из нас была своя Африка, рожденная своей собственной фантазией.

Сегодняшние дети тоже путешествуют по Африке, да что по Африке, по космосу, но, увы, путешествуя, они часто остаются только созерцателями. Информацию они получают точную, разностороннюю, часто основанную на новейших исследованиях, иногда парадоксальную, и поток ее буйный, но вот пробуждается ли у них фантазия, или информация эта тяжелым бременем ложится на их хрупкие плечи и поединок с ней они продолжают лишь у экранов телевизоров? Думаю, во многом это зависит от родителей. Конечно, телевидение может быть хорошим, добрым помощником в воспитании детей, но нельзя возлагать на него главные функции, оно только помощник, способный обращаться к ребячьей фантазии, но не оставаться с ней один на один, иначе вырастим худосочных интеллектуалов в очках с большими линзами, предпочитающих кресло у телевизора любым другим способам передвижения по рекам, горам и долам.

Казалось, на витраже четвертого этажа время остановилось. Вспомнились мельчайшие детали «злодеяний», сохранились следы нашего вандализма — рваная лента мягкого металла, с трудом удерживающая рисунок витража. И вот наконец шестой этаж. Здесь самое высокое окно, и самое красивое, верхнее полукружье осталось нетронутым, а вот ставни уже застеклены простым стеклом. Еще один марш, и я на своей площадке у двери под цифрой 20. Это моя квартира. Но я уже никогда не нажму звонок у этой двери. Там нет никого, кто жил вместе со мной. Не осталось. Грустно, больно...

Очень хочется еще раз заглянуть в большую прихожую, где стояли громоздкие темные шкафы, пройти по длинному коридору и нажать на ручку второй двери справа. Очень хочется! Но сознание того, что вот сейчас дверь твоего дома откроет чужой человек и спросит: «Вы к кому?», гасит желание пройтись «по дому своему». Рядом на площадке другая дверь. Здесь их всего две. Квартира № 21 — конечная остановка моего путешествия в прошлое.

Стою и не знаю, в какой из звонков позвонить — их пять, и под кнопочками нет фамилий. А мне нужны Тихоновы или Мерц. Здесь живет моя подруга детства Оля Мерц, теперь, конечно, Ольга Ивановна. Мы познакомились с ней во дворе, когда она кормила лошадь капустными листьями. Оля родилась в этом доме, а я только-только переехала сюда. Нам было по пять лет. Оля чувствовала себя уверенно, хозяйкой положения. И они вместе с лошадью, аппетитно хрумкавшей сочными листьями, не обращали на меня ни малейшего внимания. Я была «новенькая», и мне тоже очень хотелось кормить лошадь, очевидно, вид мой был настолько жалок, что девочка снисходительно протянула мне один капустный листок.

Так мы познакомились. А потом и подружились. Учились в одной школе, но в разных классах. Но прогуливали уроки в школе всегда вместе. Я очень любила, когда Оля заболевала какой-нибудь болезнью, так как каждый день навещала ее.

Оля была племянницей Николая Семеновича Тихонова, замечательного нашего писателя и поэта, человека удивительной доброты и щедрости. Он звал ее Лесик, имя это часто встречается на страницах рассказов Николая Семеновича. Его жена, Мария Константиновна, была художницей. Она делала куклы из папье-маше, а потом создавала костюмы для них. У кукол были ярко выраженные характеры, одних мы любили, а других просто боялись, они были злые и некрасивые, Мария Константиновна сочиняла и рассказывала нам много интересных историй из их жизни, делала она куклы всю жизнь.

Уже в Москве, на улице Серафимовича, куда Тихоновы переехали после блокады, в ее спальне в застекленных стеллажах куклы стояли и сидели группами и поодиночке, словно иллюстрации к рассказам Марии Константиновны, и каждая кукла являла собой чудо тонкого мастерства, чудо рук и сердца этой женщины. Ее уже давно нет... Где эти куклы, не знаю. Оценят ли их по достоинству? Увидят ли в них радость и одиночество, счастье и печаль прожитых лет той, кто вдохнула в них причудливую игру характеров?

Всю блокаду мы были вместе: Николай Семенович, Мария Константиновна, ее сестра Ирина Константиновна — мать Оли, Олин отец, мои родители и мы с Люсей. В первые дни бомбежек Мария Константиновна брала сына моей сестры Люси и бежала с ним в бомбоубежище, а мы все на чердак тушить зажигалки. Николай Семенович редко бывал дома — он работал в Смольном. Иногда летал в Москву. По его возвращении устраивался пир — мы ели гречневую кашу, сваренную из концентратов.

Как я благодарна судьбе, сведшей нашу семью на одну лестничную площадку с Николаем Семеновичем и Марией Константиновной, и вообще со всеми Тихоновыми! Они занимали две небольшие комнаты в огромной коммунальной квартире. Каких замечательных людей видела и слышала я в этом доме: Самуила Маршака, Константина Паустовского, Ольгу Берггольц, Николая Акимова, Валерия Чкалова...

В Москве это чудо продолжалось. У Тихоновых я познакомилась с Ираклием Луарсабовичем Андрониковым, у них бывали Орест Верейский, Всеволод Пудовкин, Татьяна Тэсс, Юрий Олеша, Мариэтта Шагинян. Сколько поразительного, неведомого узнавала я из рассказов влюбленных в жизнь, одержимых людей. Пожалуй, самыми красноречивыми рассказчиками были Николай Семенович и Ираклий Луарсабович. Они словно соревновались друг с другом. Только слышалась интонационная точка у одного, как инициативу брал другой. Трудно было кому-то отдать предпочтение. Грузин говорил о России, русский — о Грузии, в которую был влюблен всю жизнь. Тихонов исколесил Грузию вдоль и поперек, особенно нежно говорил он о Сванетии. Николай Семенович был альпинистом. У него в кабинете висели ледорубы необычайной красоты — подарок друзей-сванов. Это было единственное пространство, не занятое книгами.

Вечера в доме обычно посвящались воспоминаниям на одну тему: или это был рассказ о Пакистане или Франции, Англии или Финляндии, но чаще всего хозяин дома страстно и взволнованно говорил о Грузии. А я сидела между этими людьми, которые вряд ли и замечали меня. Я тогда не могла по-настоящему оценить, сколько же драгоценных россыпей было подарено мне судьбой взамен одного-единственного, да и то не принадлежавшего мне маленького кусочка красного стеклышка.

...Но вот я нажимаю наугад на дверной звонок и вдруг оказываюсь в сороковых годах! Меня встречают Ирина Константиновна и Лесик (Ольга). В прихожей очень тусклый свет, и мне кажется, что только вчера мы расстались: такие же пушистые волосы и пронзительно-черные глаза Ирины Константиновны и рыжая, с ребячьими веснушками, такая же худенькая Ольга.

Но чудес не бывает. Неумолимое время, как художник портреты, одних переписывает маслом, словно норовя под грунтовкой спрятать само воспоминание о молодости человека, а других щадит — тонкой акварельной кисточкой деликатно и нежно лишь подрисовывает мелкие морщинки на лбу, под глазами, в уголках рта. Именно так распорядилось оно дорогими мне людьми. Они совсем мало изменились, может быть, потому, что суть их человеческая осталась прежней.

Войдя в комнату, хозяином которой когда-то считал себя кот Ларион (любимец и баловень Марии Константиновны и Николая Семеновича), я увидела женщину. Мое растерянное лицо, видимо, было красноречивее всяких слов. Ирина Константиновна и Оля закричали в один голос: «Ну что ты, это же Ксения!» Высокая полная женщина, только в форме головы, туго стянутой пучком седых волос, было что-то знакомое, а потом уже бросились в глаза большой выпуклый лоб, красиво изогнутые брови, плавная линия рта...

И сразу все вспомнилось. Дочь известного архитектора, как мы ее называли, интеллигентная Ксения не участвовала в нашем детском буйстве, выделялась среди нас спокойствием, рассудительностью, чувством собственного достоинства. Все то же время уравняло нас. И тут подбежали ко мне дети — две девочки. Чьи они? Такие маленькие... А из дверей смежной комнаты появились две девушки. «Кто же это? — подумала я. — Такие взрослые...»

Оказалось, маленькие — внучки Ксении, а взрослые — дочки Ольги. И начались воспоминания. Им не было конца. И смеялись, и плакали... Чаще других слов звучало: «А помнишь?» А из углов комнаты глядели на меня до боли родные и знакомые вещи из моего детства. Одухотворенные памятью, они словно вопрошали: «Ты помнишь нас?» Оказывается, я никогда ничего не забывала. Надо было только нажать на кнопку звонка, и все проступило, обозначилось до такой степени остро, что вспомнился даже тонкий неповторимый запах этой комнаты, комнаты, где я, сама того не понимая, была бесконечно счастливой.

Говорят, в прошлое возвращаться нельзя. Наверное, это так, но памятью можно и даже должно. Такое путешествие в детство, юность обогащает тебя, заставляет многое переосмыслить, а то и переоценить. Особым светом был окрашен вечер воспоминаний еще и потому, что состоялся он в День Победы.

Вот обо всем этом и думала я в поезде, который вез меня из города моего детства обратно в Москву.

ОСТАЛАСЬ ОДНА МИНУТА!

Я еще работала помощником режиссера. Перед прямой трансляцией хоккейного матча в программе было выступление одного железнодорожника, рассчитанное на 10 минут. Мы с ним условились, что за две минуты до конца передачи я дам ему сигнал.

В те времена на телевидении был такой международный знак — маленький кружочек, описанный в воздухе рукой, означал — пора закругляться. Скрещенные руки — камера выключается.

Выступающий снял наручные часы, положил их на стол, чтобы себя контролировать, и начал говорить. Видимо, увлекся, на мой знак не обратил никакого внимания. До начала хоккейного матча осталась одна минута! Я услышала в наушники взволнованный голос ассистента режиссера: «Покажи ему знак так, чтобы он увидел!» Я подошла совсем близко к камере и описала в воздухе уже большой круг. Мой сигнал по-прежнему остался незамеченным. «Сделай же что-нибудь!» — это уже был крик в наушниках. Тогда я подлезла под объектив камеры и, сидя на корточках, нарисовала перед его лицом огромный круг. Тут он меня увидел и кивнул мне головой, что, мол, все понял. Я было успокоилась, а он, облокотившись на спинку кресла и набрав в легкие воздух, сказал: «Ну а теперь, дорогие товарищи телезрители, я расскажу вам об окружной железной дороге...»

ЛЮБОВЬ МОЯ, ТЕЛЕВИДЕНИЕ!

Чем отплатить за человеческую доброту и внимание! Кто, кроме телевидения, мог бы подарить мне столько встреч с такими прекрасными людьми!

Расскажу об одном эпизоде, в котором, как в фокусе, сконцентрировалось все, чем я обязана этому чуду XX века.

Шла «Звездная эстафета», в которой принимал участие космонавт Владимир Михайлович Комаров. Когда передача закончилась, все, кто работал на ней, окружили Комарова в ожидании автографов. Естественно, ждала своей очереди и я. Владимир Михайлович улыбнулся мне как-то застенчиво и неожиданно сказал: «Валечка, подарите мне вашу фотографию и напишите несколько слов моим детям. А то приду домой, скажу, что с вами познакомился, а они мне не поверят».

Это были одни из самых счастливых минут!

Не знаю, дорогой читатель, почувствовали ли вы в записках этих то объяснение в любви телевидению, которое вынесено в заглавие этой книги.

Я люблю его за то, что, доверив мне быть диктором и ведущей, оно долгие годы терпеливо, с вниманием и чуткостью учило меня профессионализму. За то, что на телевидении всегда срабатывает чувство локтя, такова природа этого коллективного искусства. Одной мне бы ничего не добиться! Я говорю — телевидение, а за ним мои товарищи, с которыми мне выпало счастье работать.

Плохо причесал тебя парикмахер, а тебе выходить в эфир — тонус пониженный, чувствуешь, что выглядишь неважно, попробуй об этом забыть, и уверенности той уже нет, и внутренняя собранность не та. А вот легкие, тонкие пальцы положили седую прядь слегка небрежно и так естественно, будто и не провела ты полчаса перед зеркалом, и незаметно для самой себя начинаешь обретать внутреннюю форму, просто забываешь о том, как выглядишь. Но для того, чтобы забыть, должны потрудиться добрые, чуткие, отзывчивые руки.

Сколько времени проходит в спорах при подготовке любой передачи! Спорю со сценаристами, с редактором, режиссером, операторами, наконец, с главным редактором. Но споры эти творческие, споры людей, заинтересованных в успехе. У каждого свой характер, свое видение, своя мера художественного вкуса, свое отношение к событию, свой подход к раскрытию героя. И какие бы ни были разногласия, а то и конфликты, даже обиды, а иногда и ссоры, когда наступает святое время эфира, ты чувствуешь незримую помощь, поддержку, волнение за тебя каждого члена нашей творческой бригады.

Пожалуй, один из самых точных наших «внутренних» барометров — это телевизионные инженеры и техники, я уж не говорю о том, что работа у них «снайперская». Никто так, как они, не реагируют на наши промахи и неудачи, равно как и на те искры эмоций, когда удается высечь их на передаче. Люди, много повидавшие на своем телевизионном веку, знающие всю нашу «механику», безошибочно отличают правду, искренность от представления, фальши. Никогда не забуду слезы на глазах инженера из Киева, работавшего на передаче из Тимановки.

Это телевидению я обязана тем, что получаю от вас, дорогие, уважаемые телезрители, письма. Пусть эти записки будут благодарным ответом всем, кто поддерживает меня своим вниманием, добрым словом, советами. Но просто сказать слова благодарности — это значит еще ничего не сказать. Ваши письма — часть моей телевизионной жизни, ее содержание, смысл, моя опора. Я уже писала, что бывают и критические отзывы, а иногда и просто злые, обидные до слез. Огорчишься, расстроишься, иногда и бессонную ночь проведешь, и неверие в собственные силы начинает тебя одолевать. На такие письма я обычно не отвечаю, что тут скажешь; согласиться часто не можешь, в этом случае спорить бессмысленно, оправдываться тоже себе не позволишь. А если автор письма прав? Словом, мимо таких писем не пройдешь. Ответ на них один — работа в эфире. Или преодоление самой себя, или утверждение своей позиции.

Была бы последней лицемеркой, если бы попросила сейчас вас писать мне побольше критических писем. Не надо, пожалуйста! И все-таки пишите все, что вы думаете! Свой почтовый ящик я всегда открываю с волнением и трепетом — что принесет мне день сегодняшний?! Я, наверное, не сумею сказать про телевидение все, что о нем думаю. Это мой дом, мои университеты.

Любовь моя, телевидение!

1985 год

«ОТ ВСЕЙ ДУШИ»: ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ И РАЗМЫШЛЕНИЯ

«Цикл передач "От всей души" точно ударил и вдребезги разбил тезис буржуазных социологов, утверждающих, что ТВ призвано разъединять людей. Этот цикл убедительно показал, что людей разъединяет не ТВ, а фальшь, ложь, всякая подмена истины, социальная несправедливость и политическая путаница. Когда читаешь письма зрителей, а они идут и идут... то со всей очевидностью ощущаешь огромную потребность у них узнать как можно больше таких же простых и таких же необыкновенных людей, как они сами».

Мне сказали, что мы уже теперь не имеем возможности тратить столько времени на подготовку этой передачи. Это уже роскошь! Шутка ли, передача готовилась два-три месяца!

«Многие передачи на ТВ, поднимающие не менее интересные пласты жизни, оказывались в результате несостоятельными из-за спешки, торопливости, поверхностного осмысления материала».

Да, передача готовилась долго, но запись шла два-три часа. Эфир же два часа. Разве это был большой срок для двухчасового художественно-публицистического, документального фильма?

«Новаторство этой передачи заключалось в том, что такая большая и сложная, она проводилась на едином дыхании тысячи людей.

Почему же одна из первых передач из Тимановки разбередила душу тысячам людей, что они потрясенные, счастливые какой-то высшей человеческой радостью, писали и пишут свои удивительные письма?

В чем же был секрет этой передачи? Случаен он или закономерен?»

Я читаю отрывки из статьи журналистки В. Туликовой «С доверием к человеку», написанной в 1973 году в журнале «Телевидение и радиовещание» № 2, и ловлю себя на том, что не могу ответить на эти два вопроса.

Что случилось с передачей? Я всегда думала, что она бессмертна, ибо питается самыми прекрасными материалами человеческих судеб, и что только мы, именно мы, создатели этой передачи, можем ее убить, уничтожить...

Что же случилось? «Устарела по форме», — читаю я рецензию, а содержание?.. Ведь форму можно изменить! Найти в ней сегодняшнее звучание! Но люди, наши герои, зачем их менять и вообще как это можно сделать?

Быть честнее в рассказах... Мы и так всегда были честны!

Но сегодня, наверно, этого мало. Сегодня честность наша должна быть и шире и глубже.

Вот поэтому хочу вспомнить о героях трех последних передач, которые не смогли войти в книгу, ибо передачи эти вышли в эфир позже.

Сорок шестая передача с белгородской земли, город Шебекино. Передача была посвящена сорокалетию нашей Победы.

Белгородская земля! У людей, живущих на этой земле, какое-то особое чувство памяти. Судите сами. Только в одном Шебекинском районе установлено 62 памятника Воину. Мы приехали на белгородскую землю вести передачу, посвященную Дню Победы, еще и потому, что самый первый салют был дан 5 августа 1943 года в честь освобождения Белгорода и Орла. Именно этот салют был предвестником салюта нашей Победы! Белгородская земля — это и Прохоровка, и самое крупное танковое сражение, которое знала история!

В этой передаче мы в основном рассказывали о воинских подвигах людей, не родившихся здесь, не живущих здесь. Мы собрали прекрасных людей, каждый из которых приближал нашу Победу.

Герои наши жили в самых разных городах. И вот об одном из них, человеке, приехавшем из Москвы, мне и хочется рассказать. Это — Николай Васильевич Чекавинский. Человек удивительной храбрости и скромности. То, что я узнала об этом человеке, познакомившись с ним, меня потрясло.

Рассказ о Николае Васильевиче я начала, показав золотые часы, вернее то, что от них осталось. На внутренней стороне крышки надпись: «Н. В. Чекавинскому за бесстрашие и храбрость». Это был личный подарок Ворошилова. Дата: 6 января 1943 года. А через неделю, 13 января, разведчик Чекавинский совершил подвиг, который остался в истории Великой Отечественной войны.

Январь 1943 года. Волховский фронт. Полтора года Ленинград в кольце блокады. Наши войска уже начали прорывать оборону противника, но на пути прорыва было Тортолово — высота, превращенная фашистами в неприступную крепость. Десятки раз шли наши солдаты на ее взятие и каждый раз отступали, неся тяжелые потери.

И вот снова приказ командования: «Взять Тортолово во что бы то ни стало!!!» Вот здесь и проявился, и не впервые, талант Чекавинского.

Итак, 13 января 1943 года в 22 часа Чекавинский во главе свободной роты вышел на новое рискованное задание. Документы, партбилет, именные часы от маршала он сдал своему комиссару Кузьме Сидоровичу Работягову. Эта сложнейшая и опасная операция длилась всего около суток. Пользуясь темнотой, он незаметно приблизился и внезапно атаковал врага. Уже в 24 часа над неприступной крепостью взвилось Красное Знамя! Уходя на это задание, Чекавинский просил не поддерживать его артиллерией, но когда появилось Знамя, артиллерия заработала с двух сторон.

Высота была в сплошном огненном кольце, а внутри этого ада шел рукопашный бой. Чекавинский был тяжело ранен, оторвало левую руку. Санитаров не было, товарищи перетянули предплечье жгутом из проволоки, хотели отнести в укрытие, но разведчик отказался. Преодолевая нечеловеческую боль, он ни на минуту не прекращал командовать. Продолжалось это семь часов.

И только к концу дня 14 января, получив еще несколько тяжелых ранений, в бессознательном состоянии Чекавинский был вынесен с поля боя.

Врачи доложили, что состояние безнадежное — большая потеря крови.

Так Волховский фронт узнал о гибели человека, которого знали буквально все. Это был человек из легенды!

Как я жалею, что не было у меня в руках документов, рассказывающих о храбрости и отваге этого человека. Все документы в передаче читал актер, земляк Никита Глаголен. Помню только, как отозвался о нем маршал Мерецков. Он писал, что еще никогда не встречал такого бесстрашного и смелого в своей дерзости и неожиданности действий разведчика, каким был Чекавинский.

Вот так и не узнали бы мы ничего об этом человеке и, естественно, не смогли бы и рассказать о нем, если бы ни какая-то подсознательная интуиция двух молодых санитаров, которые должны были, как и положено, предать его тело земле. Не сделали они это вопреки словам врача. Что-то почувствовали живое в этом не подающем признаков жизни человеке. Смерть была написана на его челе, а сердце все-таки билось. Но услышать его могли только люди, не желающие поверить в его смерть.

Так Николай Васильевич оказался в тылу, в госпитале. Уставший от грохота войны, он тихо лечился, тихо выписался и тихо начал жить. Он никогда никому не рассказывал ни о себе, ни о своих подвигах, ни о своей смерти.

Его все похоронили, но и все помнили. Наверное, и не участвовал бы он в нашей передаче, если бы не День Победы, посвященный 20-летию. Это было в Москве, куда на праздник приехал комиссар 73-й бригады Кузьма Сидорович Работягов.

И вот его величество Случай, вот судьба! Не пришел бы он на Пушкинскую площадь отдохнуть, не сел бы на скамейку рядом с человеком, левый рукав которого был пустой... и я никогда не смогла бы познакомить зрителей с этим человеком. Они сразу узнали друг друга — через двадцать два года! И уже через час генералу Бураковскому полетела короткая телеграмма: «Чекавинский жив!» Ответ был еще короче: «Вылетаю». Вот так я и познакомилась с этим тихим, немножко застенчивым человеком, с очень грустными голубыми глазами. Он попросил меня подарить ему свою фотографию. Я это сделала.

Вернувшись в Москву, я узнала, что наши журналисты настойчиво добивались к передаче наградить его званием Героя Советского Союза. Тем более что маршал Мерецков лично подписал этот документ... Но все оказалось намного сложнее и печальнее.

Я поняла это, разговаривая по телефону с Николаем Васильевичем, и была потрясена. Как я корю сейчас себя за то, что сразу не почувствовала безысходного одиночества этого человека. Одиночество и где-то внутри затаенная обида.

— Не надо хлопотать обо мне. Это бесполезно. Вот помру второй раз, может быть, дадут...

— Но почему же! Это же несправедливо! — только и успела я вставить и тут же услышала в трубке голос усталого, ничего не ждущего, потерявшего веру в справедливость человека:

— Наверное, берегут честь мундиров. А то как бы чего не вышло!

Я долго думала об этом человеке, так и не зайдя к нему в гости. Не поняла я сразу, не почувствовала, что он так нуждался в людях... Да, это тебе не солдаты-санитары — они оказались более тонкими, не очерствели в своей «похоронной службе». А я не почувствовала. Я думала, как по сценарию: вот, мол, полетели во все стороны света телеграммы, все приехали, друг из Сибири привез и с радостью вручил хозяину золотые часы... и конец тихой, неизвестной жизни...

Как могли люди, знавшие его, воевавшие рядом, оставить его в одиночестве. Значит, никто не протянул ему не только руку дружбы, но и руку помощи?

Хоронили Николая Васильевича Чекавинского три редактора, режиссер с ТВ и соседка по лестничной площадке. Она же и стол поминальный накрыла. Как это могло произойти с человеком, который был на войне легендой?

Думаю, что он не прогонял друзей, нашедших его, но и не хотел удерживать их силой. Какое необычное, почти несовместимое сочетание: храбрость на грани игры со смертью и удивительнейшая скромность и тактичность. Он не был пессимистом, он был веселым, общительным человеком. Но мне кажется, он не верил даже себе, своему внешнему восприятию и отношению к жизни. Он был несправедливо забыт! Предан забвению! И это меня потрясло больше, чем совершенные им подвиги! Это очень страшно и больно!

ПЕРЕДАЧА, ПРОШЕДШАЯ В ИЮЛЕ 1987 ГОДА

В селе Казанке Оренбурсгкой области жил до войны молодой, сильный и красивый парень Прокофий Нектов. И не было ему равных ни в работе, ни в плясках. Первый тракторист и гармонист, и танцор тоже первый. И прозвище «отчаян» ходило за ним следом.

На фронте он был всего несколько месяцев. В боях под Старой Русой получил тяжелое ранение. Девять месяцев по госпиталям. Газовая гангрена и ампутация ног.

Его жена Евдокия целый год не получала от него ни писем, ни весточек. И вот однажды увидела у почтальона Маши конверт с почерком Прокофия, письмо было адресовано не ей, а брату. Как плакала, как умаляла Евдокия дать хоть взглянуть, жив ли... Узнав о том, что муж стал калекой, тут же написала письмо в госпиталь. Вот оно:

«Как всегда ждала тебя с поля, так и сейчас буду ждать! Подживут твои раны, возвращайся домой. Была бы голова цела. А ноги будут моими!»

Рассказывали, что листок этот передавался из палаты в палату, как кусочек надежды на потерянное счастье, как залог, что их тоже ждут жены. А один солдат даже переложил ответ Евдокии на стихи. Как же нужны были раненым, искалеченным солдатам эти теплые, простые слова верности и ожидания.

И когда до Казанки дошла весть, что везут домой Прокофия, запрягла Евдокия Матвеевна лошадь и помчалась навстречу. День был ненастный, пурга, и разъехались они, не увидев друг друга. Когда вернулась, дом был пуст. А у дома брата — толпа, всем любопытно посмотреть, как жена калеку-мужа встречать будет. Вошла в избу. Прокофий играл на гармони. Тихо подошла и тихо сказала:

— А я тебе, Проша, новую гармошку купила, пойдем домой!

Это был 1944 год. Еще шла война, на полях женщины, старики и подростки.

И наверное, под силу только отчаянному человеку, еще не умеющему стоять на костылях, собрать комбайн своими руками из частей проржавевшей и давно списанной машины. На этом комбайне и убрал Прокофий хлеб 44-го года. Это была его самая трудная жатва. Ведь по несколько раз в день подтягивался он на своих сильных руках до штурвальной площадки, и если не было рядом кого-нибудь, кто бы подал костыли, столько же раз срывался и падал на землю.

И наверное, той единственной жатве было бы достаточно, чтобы преклониться перед этим человеком. И хлеб тот дался ему поистине кровью и потом. А таких жатв у Героя Социалистического Труда Прокофия Васильевича Нектова было — шестнадцать!

Говорили мне, что двадцать лет он не выезжал из Казанки. Некогда было залечивать все открывающиеся и незаживающие раны. Натруженные ноги болели днем и ночью, а он пахал, сеял, убирал хлеб наш насущный.

Я познакомилась с судьбой Прокофия Васильевича Нектова дней за двадцать до передачи. Кроме гордости, что есть же такие одержимые люди на нашей земле, испытывала щемящее чувство жалости. Ведь говорили же в старину: «Жалею, значит люблю». Я полюбила этого человека, жалея его. Я представила его боль и невозможность отказаться от дела всей его жизни. Ждала встречи с ним. Даже пыталась представить себе его. Но лица не было, были ноги. Видела, как прячась от людей за стог или сарайчик, там, в поле, разматывал он ноющие ноги и грел их на солнышке.

За несколько дней до передачи, уже в Оренбурге, я узнала, что Прокофий Васильевич Нектов умер.

Не хочу быть нечестной, что восприняла эту смерть как смерть родного человека. Ведь никогда его не видела, но прожила рядышком мысленно его жизнь. Он уже никак не мог оставаться для меня чужим. Смерть была неожиданной и горькой. Он знал, что будет присутствовать на передаче как зритель. Даже согласился сделать исключение и покинуть Казанку на несколько часов. Я знала, что он должен сидеть во втором ряду на седьмом месте и, рассказав о нем, должна была вручить ему цветы и попросить рассказать о цене того, военного хлеба 44-го года.

Но жизнь не запрограммируешь ни в одном сценарии. Ряд есть, место тоже, а человека, который должен был занять это место, уже нет. И никогда не будет. Когда я думаю об этой фразе, то как в детстве мне становится страшно. Трудно поверить, трудно представить это «никогда». Конечно, он был очень больным человеком. Но ведь как часто у нас бывает — пока лошадь тащит, все накладывают и накладывают — «Этот вывезет!» А ведь, наверное, можно было нагружать его телегу не до верха? Может быть, надо было пожалеть? Создать более гуманные условия работы — ведь заслужил он их?

И тут же сама себе противоречу. Никогда бы этот человек не принял помощи, в которой чувствовал бы жалость к себе! Как часто не успеваем мы говорить заслуженные слова человеку при жизни!

Наверное, это был очень счастливый человек, живущий с сознанием своей нужности и людям, и полю.

Такие люди легко относятся к трудностям и невзгодам. Они счастливы своей одержимостью. Наверное, он до последней минуты чувствовал себя крепким и здоровым человеком. Верил в себя и заставлял верить в это других. Какая прекрасная судьба. Вот уж поистине не зря родился этот человек на земле.

На передаче была жена Прокофия Васильевича Евдокия Матвеевна. Она была не только его ногами, но и совестью, и поддержкой, и той верой к нему и в него, которая давала ему силы! Большой, красивый знаменитый оренбургский платок, наброшенный ею на плечи, той, кто вложила тепло своих рук, создавая его, отеплил не только ее плечи, но, наверное, и самое главное, согрел ее осиротевшую душу! Платок человеческой чуткости и искреннего милосердия.

«ОТ ВСЕЙ ДУШИ» В ЯРОСЛАВЛЕ

Мы вели передачу с дважды орденоносного Ярославского моторного завода, точнее, Производственного объединения «Автодизель».

В этой передаче я рассказала о человеке, трудную судьбу которого можно было бы разделить на десять человеческих судеб, и то для каждого это было бы непомерно много.

Звали его Николай Михайлович Корнев. Ушел на действительную службу в 1940 году. Служил недалеко от западной границы. На второй день войны там уже шли жестокие бои. Все мы помним и знаем о трагедии первых дней войны. Часть, где сражался Корнев, попала в окружение, выбирались, кто как мог. Он выбрался.

27 сентября 1941 года — плен.

Каждый день был посвящен только одной мысли, одному желанию — бежать! Ждал удобного случая. Оставаться узником не мог и не хотел. Знал, что это грозит расстрелом, но рисковал.

1 февраля 1942 года вместе с товарищами он бежит из лагеря для военнопленных в городе Лубны под Полтавой. Ночью пробирались от одного села до другого. Спасали жители, рискуя жизнью, прятали, отдавали последний хлеб.

Но очередная полицейская облава в селе под Киевом — и снова лагерь. Лагерь в Германии, откуда не выбраться — кругом чужая земля, чужие люди. И тем не менее Николай Корнев решается на новый побег! Все просчитал, все обдумал и бежал. Двигался только ночью, ел картошку, зеленые яблоки, колосья хлеба. Он двигался в сторону железной дороги, шел на звуки поездов.

Четырнадцать дней он добирался до станции. Целую ночь, прячась и вновь выбегая, он искал в расписании поезда, идущие на восток. Дождался поезда, незаметно взобрался на подножку, радуясь, что скоро фронт, а там свои. Но по дороге его сняли люди из железнодорожной полиции. И хотя спрыгнул и побежал, его догнали.

И опять лагерь — теперь уже штрафной!!

Работал в каменоломне. И снова мысли только об одном — о побеге. Готовились к побегу втроем. На подготовку ушло три ночи. Спускались все трое из окна, и когда Николай был уже на земле, а его друг Петр Корчагин еще на окне... Снова провал. Пронзительный сигнал тревоги. Вся лагерная охрана была уже во дворе. Комендант лагеря лично хотел расправиться с преступниками и с пяти метров выстрелил в Корнева, но промахнулся. Николая и Петра поставили к стенке. Раздалась команда... и оба упали. И тогда вновь комендант, подойдя к лежащим, выстрелил тому и другому в грудь. И этого ему показалось мало. Третий раз он стрелял им в головы.

Утром на месте расстрела нашли только одного убитого. Второй, и это было невероятно, оказался жив! Он лежал у деревянного сарая, а на досках его кровью было написано «Ярославль».

Что же значил этот город для Николая Корнева, если, умирая, он вывел своей кровью его название? Он не мог и не хотел уйти из жизни безымянным человеком, узником под номером 154.

Ярославль — не только родина, не только дом, где он родился. Это была вся его жизнь. Наверное, он хотел, чтобы на его родине, в Ярославле, узнали бы о его судьбе.

Рассказав все это, я вызвала Николая Михайловича на сцену и задала ему только один вопрос:

— Где вы брали силы?

— Я знал, что буду нужен Родине, — ответил он.

Но, читая сценарий и думая о судьбе Корнева, я никак не могла понять и постичь, как при таких страшных обстоятельствах человек мог выжить, точнее, как он мог не умереть? Меня это волновало, так как я понимала, что так же, как я, после моего рассказа этот вопрос будут задавать все зрители, смотревшие передачу. Еще до передачи я спрашивала журналистов, знают ли они, как могло случиться, что человек с простреленными головой и грудью не умер?

Мне ответили, что об этом нельзя говорить. Не положено.

И вот как это было. Увидев живого Корнева рядом с сараем, его подняли и бросили в сарай. Наследующий день пришли и удивились, что он все еще жив. Жив, смертельно раненый, без воды и пищи! Еще через день — снова жив! Это было выше человеческого понимания. Это была демонстрация воли духа, силы жизни, и это было оценено немцами. Они преклонились перед несгибаемостью советского солдата. Он как бы стал над ними, выше их. Они отправили его в лазарет и вылечили. Это был акт гуманного восхищения волей и верой в жизнь!

Дня через три-четыре после выхода передачи в эфир я получила небольшое письмо от Николая Михайловича Корнева. Так жалко — искала, искала его, но так и не нашла. Куда-то убрала конверт после моего ответа, чтобы не потерять адрес. Но такому человеку можно писать коротко: «г. Ярославль — Корневу Н. М.», и я уверена — письмо дойдет. Так вот, он написал очень грустное письмо, что, мол, даже не рад, что о нем рассказали. Что теперь его все замучили вопросами, как он в Ярославле оказался? Как выжил? Из лагеря его освободили уже наши войска. Так и домой добрался, но не сразу, а через энное количество лет. Так было положено. Исключения не делались даже для самых преданных и смелых. «А на второй вопрос, — пишет Николай Михайлович, — не знаю, что и говорить. Осложнили вы мою жизнь!»

Вот так и получается. Вот это и есть полуправда. Это и есть честность с оглядкой. А ведь шило в мешке не утаишь! Зритель стал грамотный, взыскательный, не терпящий недосказанности. Кого же мы обманывали? Самих себя? Ведь были и среди советских людей полицаи. Почему же среди немецких солдат или офицеров не могло быть честных людей? Особенно среди немецких врачей? Доброта, милосердие, восхищение героизмом. Это интернациональные и слова, и понятия. Они есть и должны быть у каждого народа и в каждой стране!

Жаль только, что многие наши телезрители не смогли посмотреть эту передачу и увидеть этого человека!

Ярославская передача, так же как и последние две — Омская и Оренбургская — уже шли в эфир без обычного повтора в воскресенье по второй общей программе.

Очень жаль!

МОЯ НОВАЯ ПРОФЕССИЯ

Итак, волею судеб я приобрела новую для меня профессию. Звучит красиво — «диктор-консультант». Консультации я никогда никому не давала. Были у меня и ученицы, и смотрела работы многих моих товарищей у себя дома, по телевизору, говорила всегда всем честно и откровенно, что с моей точки зрения хорошо, а что плохо, занималась с группами дикторов, приехавших из разных концов нашей страны на курсы по повышению квалификации (сейчас это уже институт). Так что дело это было для меня привычное и нужное и мне самой, и каждому из нас — глаз со стороны.

Но одно дело, когда я этим занималась как бы параллельно с моей дикторской профессией, другое — когда эта профессия становится твоей единственной, основной и официальной! Я этого очень боялась. Конечно, есть огромный опыт, есть знание профессии, как-никак сами ее придумывали, рождали, вложили в нее все, на что были способны. Утверждали ее и одержали победу. Появилась, теперь уже не очень молодая, профессия — диктор телевидения.

И вот вышел приказ о переводе меня в иное, немножко пугающее меня положение диктора-консультанта. До прихода меня в наш отдел в этом качестве у нас уже были дикторы-консультанты: Нина Кондратова, Люся Соколова, был и педагог по технике речи Нина Филипповна Вассина. У них уже был опыт работы, а я, честно говоря, не могла даже представить себе, что же я буду делать...

Конечно, мне есть что сказать, и я с радостью передам свой опыт... Но примут ли его молодые, нужен ли он им, сегодняшним, с иной формацией, иными взглядами и, честно говоря, иным отношением к профессии диктора телевидения.

Недели две ходила, присматривалась, старалась увидеть, что же появилось новое, привнесенное молодыми. Я долгое время была как бы оторванной от своего отдела. Командировки, записи передач. С ведения программ меня сняли, как только появилась передача «От всей души»; надо было много и серьезно к ней готовиться. Она занимала практически все мое время. Так я отошла от своего отдела. Я приходила причесываться перед записями, но была уже как бы человеком со стороны, вне жизни коллектива. И, наверное, было естественно и органично, что тайным голосованием всего дикторского коллектива я была выведена из состава художественного совета, где я была долгие годы. Честно говоря, поначалу мне было очень обидно, даже больно. Значит, не верят, не доверяют, выкинули, как мы выкидываем вещи, уже устаревшие или негодные для употребления. Так я думала и молча страдала. Но потом поняла, что мои товарищи правильно поступили, и сделали они это не потому, что перестали верить в меня. Я была недействующим лицом, человеком, не знающим, что происходит в отделе сегодня, сейчас. Я не была рядом.

И вот я снова вернулась в мой родной дом, пришла в новом и для меня, и для моих коллег качестве.

Игорь Леонидович Кириллов, художественный руководитель отдела, продиктовал мне фамилии тех, с кем я отныне буду заниматься. Список был для меня большой и страшный — десять человек. В основном молодежь. Девять женщин и один мужчина. И все разные. И каждый — индивидуальность, у каждого свой неповторимый характер. И к каждому надо найти один единственный ключик!

Первое, что я им сказала, это то, что я никакой не педагог, что я вообще не знаю, что это такое и как это делается. У меня нет никаких методик, разделов, тем, системы преподавания. Ничего этого у меня нет, да и быть не могло. Педагог — это не моя профессия. Чтобы быть педагогом, этому надо учиться и владеть этой специальностью.

— Я никогда ничему не буду вас учить, — сказала я. — Я сделаю все возможное, что от меня зависит, чтобы помочь вам. Объяснить, что непонятно, рассказать, о чем вам хотелось бы узнать. Поделиться моим опытом, отдать вам все, чему научила меня жизнь и моя профессия.

Я должна верить в них, но с одним условием — они должны верить мне. Иначе никогда ничего не получится.

Каждую пятницу я составляю расписание на неделю, с кем из моих подопечных я встречаюсь и когда. День и час. Я никогда ни за кем не хожу и не веду за руку. Сижу и жду. Приходят — хорошо. Не приходят — не надо. Значит, в этом нет потребности. Значит, и так чувствуют себя достаточно уверенно. Это их дело! Силой нельзя заставить полюбить профессию. Научить нельзя, можно только научиться! Но в основе своей профессия предполагает постоянное совершенствование, постоянный поиск, постоянное стремление завтра работать лучше, чем сегодня. В одиночестве, самостоятельно это сделать невозможно. Нужен добрый взгляд со стороны. Это нужно было даже Станиславскому. Любому самому расталантливому актеру. И если он это понимает, чувствует в этом жизненную необходимость, значит, он достигнет определенных профессиональных высот. Остановился в своем творческом росте — считай сделал шаг назад. Нужна критика — без нее невозможно, но критика доброжелательная, помогающая, поддерживающая, тактичная, не ранящая.

Конечно, не очень приятно, когда тебя критикуют, но, сознавая, что она тебе поможет, ты принимаешь ее, даже просишь о ней.

В любой критике ты сможешь для себя найти то главное, чего тебе не хватает, а что-то, уверена, можно и пропустить. Хоть и очень трудно, ах как трудно самой понять, что плохо и что хорошо. Не может человек быть объективен к самому себе!

По-разному проходят у меня беседы. Одни спорят, отстаивая свою правоту; другие внимательно, почти по-школьному молча и почтительно слушают; третьи удивляются, делают для себя открытия в самых, казалось бы, элементарных вещах. Загораются почти все, одни продолжают гореть, а другие вскоре затухают. Может быть, теряют интерес...

У нас есть практика записывать диктора в эфире на видеопленку, когда диктору можно показать его работу и тут же, сделав замечания, отметить, что было хорошо, что плохо, объяснить почему. Я этого пока не делаю. Я пока еще хочу найти контакт, контакт обоюдный. Хочу чувствовать и видеть понимание, а не формальное соглашение, и, главное, хочу видеть результат. А результата ждать скоро просто невозможно. Должен произойти процесс накопления, а уж потом показ усвоенного. Все мое должно стать их. Как я радуюсь, когда ко мне подходят дикторы среднего и даже старшего поколения и спрашивают, можно ли и им приходить ко мне. Радуюсь за них и за себя! Для этого мало быть профессионалом, надо их зажечь тем огнем, которым сама горела и горю долгие годы, и еще их надо любить!

Видите, как много надо не только им, но и мне самой.

Трудная и очень ответственная эта моя новая профессия «диктор-консультант».

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕРЕДАЧА ИЗ ОРЕНБУРГА

Передачи в эфире уже не было ровно год.

В 1987 году прошел слух на ТВ, что вроде бы передачи «От всей души» больше не будет. Узнала об этом не официально, ибо меня никто не вызывал и никто об этом не говорил, а, как у нас говорят, «от тети Маши». Конечно, не поверила. Невозможно поверить, что ты лишилась своей руки, ноги или глаза — всего того, без чего жизнь твоя будет неполноценной. Так прошло почти полгода. Жду, когда мне скажут, что это действительно так, сама к начальству не иду, боясь убедиться в правоте слухов.

И вдруг, совершенно для меня неожиданно, в какой-то спешке начали готовить передачу из Оренбурга. Для меня это был свет, воздух, глоток воды в пустыне, снова жизнь, снова причастность к человеческой радости, снова удивительные судьбы и счастливые лица людей!

Хорошо бы все, как было.

Но, увы, было не так! Я готовила передачу из Оренбурга, зная, что она последняя. Что больше уже никогда ее не будет.

Зная, что последний раз выйду на сцену. Последний раз буду радоваться радостью другого человека. Последний раз публично делить с ним горе. Последний раз волноваться, сомневаться в себе... Последний раз видеть глаза людей в зрительном зале... Последний раз услышу аплодисменты, смех, увижу слезы сопереживания.

Готовила передачу — и не могла в это поверить!

Запоминала судьбы героев, имена, фамилии и отчества, и не верила! Проходила, как всегда ночью, партитуру всей передачи и опять не верила. Мне было очень трудно выйти на сцену, трудно начать говорить, хотелось заплакать и убежать. Но думать одновременно о двух несовместимых вещах — невозможно.

И я забыла. Я работала, отдавая всю себя только одной цели — быть искренней, честной, доброй, стараться максимально раскрыть человека. Единственного и неповторимого. И я провела эту передачу. Она была не хуже других, но заняла в моем сердце особое место, ибо была — последняя.

Всю горечь этого я ощутила, когда кончилась передача, а люди не хотели уходить. Но вот все ушли, ушла и я в закулисную темноту, и тут в полном одиночестве, стоя у своего столика с зеркалом, пудрой и каплями Вотгала, меня пронзила реальность происшедшего!

Все! Больше этого НИКОГДА не будет. Не будет бессонных ночей от чувства ответственности, не будет неверия в себя, не будет трепетного и боязливого ожидания просмотра передачи, где досадуешь за неточность и радуешься за правду. И уже никогда не будет в программе передач, в субботу, объявления: 19.00 — «От всей души!».

Больно, словно отняли у тебя твоего ребенка! Но мои эмоции остаются эмоциями моими, а жизнь и время многое корректируют, им виднее!

«В ГОСТЯХ У СКАЗКИ» ПОСЛЕ ГОДОВОГО ПЕРЕРЫВА

Передача «В гостях у сказки» тоже была снята из программ Центрального телевидения, почти одновременно с передачей «От всей души»! Я не буду уж очень вам жаловаться, дорогие мои читатели. Скажу только, что восстановить ее, вернуть детям любимую передачу стоило мне невероятных сил. В результате передача снова появилась на экране. Процесс подготовки был труден и долог. В плане киноредакции ее уже не было. Группы (режиссер, ассистент режиссера, редактор) уже не существовало; декорации, точнее половина их, чудом сохранились. И вот, наконец, я узнаю, что такого-то числа в марте будет запись передачи. Получила сценарий. Волновалась ужасно. Шутка ли не сидеть перед камерой почти год! Даже после очередного отпуска начинаешь как бы с нуля.

Приехала на ТВ пораньше, причесалась, загримировалась и пошла в 6-ю студию, откуда должна была идти запись.

Села перед камерой, осветители начали выставлять свет. Сижу с мокрыми ладонями. Ощущение, что не смогу произнести ни одного слова...

Но вот прозвучал сигнал включения, и я увидела моих дорогих девочек и мальчиков, чинно сидящих со своими мамами и папами. За минуту до начала записи не могла даже представить себе, что мое волнение сразу куда-то уйдет, дав место уверенности и радости общения. Говорила, как мне хочется верить, легко и свободно, доброжелательно и заинтересованно. Я была счастлива!

Потом посмотрела сама эту передачу уже в эфире и увидела, что поначалу, конечно, волновалась, была напряжена, а потом успокоилась и была занята своим делом. В эфире была уже два раза, скоро должна выйти и моя третья передача.

В день записи встретилась в дикторском отделе со своими коллегами.

— Что с тобой? Ты сегодня какая-то необычная, глаза счастливые. Влюбилась, наверное?

— У меня сегодня запись «В гостях у сказки», — ответила я.

КАК Я СТАЛА АГЕНТОМ ЦРУ

В Оренбурге, где я находилась, готовя передачу «От всей души», я жила в гостинице. Однажды, накануне записи, в моем номере раздался междугородный телефонный звонок. Подбежала к телефону, спрашивали меня.

— Я вас слушаю, — ответила я.

— Вас беспокоят из горкома партии города Пятигорска.

«Странно», — успела подумать я.

— Нам срочно надо взять у вас интервью по телефону!

— Какое интервью, зачем?

— Дело в том... — тут я почувствовала небольшую паузу, и нерешительный голос мужчины продолжил: — Видите ли, весь наш город взволнован, просили вас найти и узнать (пауза)... у нас прошел слух, что вы английская разведчица!

Я окаменела, решила, что кто-то меня просто разыгрывает. Тогда я еще не могла там, в Оренбурге, даже представить себе, что меня ждет в Москве.

— Простите, — сказала я, обретая дар речи, — а вы сами верите в это?

— Что вы, как можно!

— Тогда зачем же вы мне звоните? Неужели эту сплетню надо официально опровергать? Какое вы имели право позвонить мне и рассказать все это, вы, человек, работающий в горкоме партии? Ведь завтра у меня очень трудная работа. Как я теперь отделаюсь от вашей, несовместимой со мной, информации?

— Извините меня, я не хотел... — И в трубке раздались короткие гудки.

Вы можете себе представить эту ситуацию? На секунду поставить себя на мое место? Я уже рассказывала, чего мне стоило, каких сил, вести эту последнюю передачу. Через два дня на меня обрушился буквально шквал телефонных звонков. Я никуда не могла сама позвонить, вешала трубку после очередного разговора о моем здоровье, и тут же снова ее снимала. Мне звонили люди, с которыми я не встречалась уже лет десять или двадцать, звонили соседи, звонили из многих редакций наших газет.

В день приезда журналист «Известий» срочно попросил меня дать интервью, ибо заметка пойдет вечером. Действительно, появилась небольшая заметка под названием «"От всей души" — год спустя». Я говорила с журналистом о только что записанной передаче и вдруг в конце читаю: «А как вы восприняли слух о том, что вы агент ЦРУ?» И тут же за меня был написан ответ: «Конечно, мне это очень неприятно. Чушь какая-то!»

Журналисты газет «Советская культура», «Литературная газета», «Труд» звонили мне с просьбой их реабилитировать. Бесконечные звонки. Невозможно работать. Многие уверяют, что именно в их газете была якобы публикация о моем аресте! И стали появляться в газетах маленькие заметки. «В. М. Леонтьева в г. Оренбурге закончила запись очередной передачи "От всей души", которая 11 июля выйдет в эфир».

Первую такую заметку прочитала еще в Оренбурге в газете «Правда», но, еще ничего не зная, была удивлена неожиданным для меня столь повышенным вниманием к передаче.

И покатилась эта чудовищная сплетня, как шаровая молния, по всей нашей стране, катилась, обрастая не менее чудовищными подробностями... Было два варианта: что в момент ареста я выбросилась с девятого этажа (я живу на четвертом) и что я застрелилась, когда меня «брали».

Ничего себе! Я получила очень много прекрасных, ободряющих, поддерживающих меня писем от дорогих моих телезрителей. Пользуясь случаем, хочу поблагодарить всех приславших мне такие письма, которые очень помогли мне верой в меня... Но география этих писем меня ошеломила: Москва, Украина, Урал, Сибирь, Дальний Восток, Колыма, Чукотка, Камчатка...

Больше всего на свете я ждала звонка с ТВ, но так и не дождалась. Сидя дома, я три вечера подряд смотрела по телевизору свою старую пленку передачи «Спокойной ночи, малыши!», в которой я рассказывала ребятам вместе с Филей и Хрюшей чеховскую «Каштанку». Смотрела и думала. Я-то ведь уже дома, живая, со мной ничего не произошло. Неужели надо было искать старую запись, вместо того чтобы позвонить мне и попросить показаться в эфире. Я ждала и надеялась, что ТВ меня защитит. Но, к сожалению, этого не случилось.

Когда однажды ведущему передачу «Добрый вечер, Москва», шедшую «живьем», как мы говорим, группа зрителей с Калининского проспекта задавала вопросы и один мужчина спросил: «Скажите, а что, Леонтьева действительно агент ЦРУ?» (так и спросил, раз ее нет в эфире, — я сама слышала), у меня застучало сердце от ожидания ответа, но и здесь ответа не последовало. Ведь промолчать — значит согласиться?

Этот ужас, когда на улице, в магазинах, в метро ко мне подбегали люди, радуясь, что я жива, что они меня видят, а иногда, что «выпустили», продолжался долго, почти семь месяцев. И только в марте, когда после большого перерыва меня увидели на экранах, — все сразу прекратилось!

Друзья мои шутили, смеялись, просили не принимать так близко к сердцу. «Радуйся, — говорили мне, — какая реклама на весь Советский Союз, а ведь на Западе это стоит огромных денег!» Но мне никогда не нужна была реклама, а такая — особенно!

Единственное приятное ощущение от этой шумихи — зрители заметили мое отсутствие, потеряли меня. А ведь могло бы этого и не произойти. Вариант более простой: «Наверное, ушла на пенсию». Это реально, это жизнь.

В метро очень экспансивная, возбужденная и общительная дама (знаете, есть такие женщины, которые не в состоянии себя сдержать при виде «известного» человека) буквально закричала на весь вагон:

— Валентина Михайловна, дорогая, как я рада вас видеть! Вы знаете, в сплетнях о вас вы перещеголяли даже Аллочку Пугачеву!

Довольной в этом единоборстве или соревновании я не осталась!

В одной из челябинских газет, присланной мне на ТВ, прочитала заметку под названием «Спокойной ночи, малыши», где детей заверяли, что тетя Валя скоро к вам придет, но просили не верить плохим тетям и дядям, которые говорят о тете Вале неправду. И дальше, цитирую: «Как выяснилось, ни Филя, ни Хрюша не являются агентами ЦРУ!». Наверное, это следовало понимать как юмор!

Но теперь я опять стала сама собой! Я по-прежнему на моем родном ТВ!

И если все будет хорошо, надеюсь вновь встретиться со своими маленькими телезрителями и снова пригласить в гости к сказке.

СОБЕСЕДОВАНИЕ НА ЦЕНТРАЛЬНОМ ТВ ПЕРЕД КОНКУРСОМ НА ЗАМЕЩЕНИЕ ВАКАНТНЫХ ДОЛЖНОСТЕЙ ДИКТОРОВ

Когда по ТВ и радио объявили о предварительном собеседовании перед конкурсом на должность диктора, в отделе сразу начались звонки. Не переставая, телефоны звонили ровно полтора месяца. Записывать начали в апреле, а в журнале стояли даты мая. На собеседование записалось более полутора тысяч человек. Такого еще никогда не было за всю историю существования телевидения.

Мне поручили быть председателем этой комиссии. Почетно, очень почетно, но и очень ответственно! Я не могла даже представить себе, что нас ждет!

И вот первый день прослушивания. В приемной комиссии Людмила Васильевна Соколова, педагог по технике речи Нина Филипповна Вассина, консультант по русскому языку и правильному произношению Флора Леонидовна Агеенко и я. И все желающие присутствовать — и дикторы, и члены художественного совета.

В первый же день мы почувствовали, что приходят к нам в основном случайные люди: узнали — и решили пойти попробовать, авось возьмут. Многие так честно и говорили. Уходили довольные — никакой трагедии. Ну не допустили до конкурса, подумаешь!

Некоторые недоумевали — как не подхожу? — и требовали объяснения. Но все, точнее почти все, ни сном ни духом не только не знали специфики нашей профессии, но и имели о ней самое смутное представление. Почему-то почти все женщины говорили, что мечтали быть диктором с детства. Меньше — что решили просто попробовать.

Прослушали уже около двух тысяч претендентов. Сделали вывод: основные наши поставщики — Московский институт Управления, он на первом месте. Создалось впечатление, что никто из выпускников этого института ничем и никогда не хочет управлять. На втором месте — институт им. Плеханова. Не рвутся специалисты в торговлю, еще не начав работать, хотели поменять профессию. На третьем месте — педагогический институт им. В. И. Ленина.

Конечно, никому отказать в беседе нельзя. Дерзать можно и нужно. Но чтобы так не понимать требований к человеку, идущему поступать в дикторы, — это для нас загадка, которую, по-моему, мы никогда не разгадаем. Ведь пришли люди, которые с детства имели возможность смотреть телевизор, видеть дикторов, хотя бы мельком. И можно было представить себе, что профессия эта не совсем обычная, трудная и ответственная. Что надо иметь не только внешность, но и голос, и речь, и темперамент, и актерские данные — быть убедительной, уметь общаться со зрителями, уметь двигаться. Я уже не говорю о культуре, о духовном богатстве, об эрудиции, элементарных знаниях человека, получившего высшее образование.

Мы страдали больше, чем они. Нам так нужны были люди, которые смогут работать на ТВ почти сразу, через месяц. Ведь у нас нет времени учить с азов, потому что нет у нас учебного заведения. Вот мы и искали людей, одаренных природными данными. И не обязательно с красивой внешностью, но милых, добрых, обаятельных; с хорошим голосом, четкой речью и умением разговаривать, а не читать для себя и в никуда. Нам такие люди очень нужны, но вот они-то как раз и не пришли. Может быть, понимали всю ответственность этого шага или чувствовали свою несостоятельность?

Осталось грустное впечатление — не любит каждый из них свою основную профессию. Сколько потрачено зря времени, сил, волнений, наконец, денег на их учебу. Вера в них и их деятельность... и все напрасно. Бедные люди будут мучиться всю свою жизнь, идя на работу. И многого от них ждать уже не придется.

Как может учительница начальных классов предать своих учеников! Так легко отречься от них. А ведь, наверное, ее кто-то уже полюбил, ждет с нетерпением ее прихода, а она хочет быть диктором. Откуда это? Может быть, манок в популярность? Все трудное кажется со стороны простым. Может быть, многим кажется, а что, мол, тут трудного — улыбнуться и что-то прочитать! Подумаешь. Я это тоже могу. Какое заблуждение!

Приведу сейчас, чтобы не быть голословной, несколько примеров, да кстати и развеселю вас немножко.

Когда мы видим молодую девушку или юношу с приятными внешними данными и голосом, мы просим их прочитать любое любимое стихотворение. У каждого человека, претендующего на звание культурного человека, обязательно должны быть любимые стихи, к которым он возвращается и в минуту грусти, и в минуту радости. И вот мы просим:

— Пожалуйста, прочитайте нам, чтобы мы могли услышать ваши голосовые данные, ваши эмоцию и темперамент, ваши любимые стихи.

Из пятидесяти человек стихи читал только один. Репертуар удивительный. Женщины читают «Мороз и солнце, день чудесный...», мужчины — «Я волком бы выгрыз бюрократизм...».

А ведь о прослушивании была дана информация в телевизионной передаче «Добрый вечер, Москва». Были даже помещены заметки в «Известиях» и в «Московском комсомольце». Они назывались: «Диктор на 30 секунд» и «Как я не стала диктором». В них еще и еще раз говорилось об очень высоких требованиях к записавшимся по телефону. Но и это предупреждение не принесло нам радости. Не шли к нам нужные, одаренные природой люди!

Преподавательница русского и литературы в МГУ после нашей просьбы прочесть стихи долго думала и, слава Богу, смущаясь, спросила:

— А можно я прочитаю стихи песни?

— Пожалуйста, — обрадованно сказали мы хором. И педагог прославленного Московского университета начала:

— Утро красит нежным цветом / Стены древнего кремля...

Что вы на это скажете?

А вот еще один ответ педагога школы, на вопрос о его профессии:

— Работаю в группе продленного дня. Мне это неинтересно и трудно!

И школьников с 1-го по 4-й классы снова будет воспитывать этот педагог!

Юноша предложил нам прочитать басню Крылова «Ворона и лисица».

— Вороне где-то Бог послал кусочек сыра, / На ель ворона взгромоздясь позавтракать решила...

Оскорбленная таким глумлением над Крыловым, Нина Филипповна, не выдержав, крикнула:

— Да ничего она не решала!

Мы еле сдержались, чтобы не рассмеяться вслух.

Другой перл. Мужчина.

— Мороз и солнце, день чудесный! / Еще ты спишь, мой друг прелестный?

Мне хотелось сказать: «Не спит она, а дрыхнет».

Как можно так относиться к Пушкину? Александр Сергеевич ведь написал: «Еще ты дремлешь, друг прелестный».

И последний, очень грустный курьез. А ведь это все люди с ВЫСШИМ ОБРАЗОВАНИЕМ.

Девушка решила прочитать Есенина. Замечательно, обрадовались мы.

— Не горюю, не грущу, не плачу, / Все пройдет, как с белых яблонь дым...

Потом вдруг сделала паузу и смутившись, сказала:

— Извините, я перепутала. Это не Есенин, а Пушкин.

Нам было обидно потратить полтора месяца, драгоценное время.

Из прослушанных двух тысяч мы выбрали двадцать четыре человека. Ну что ж, много, скажете вы. Да, много, но из двух тысяч!

Мы были очень огорчены всем происходящим на этом собеседовании. И неизвестно еще, сколько из этих двадцати четырех дикторами станут, но остальные-то будут работать по своей специальности! Но как?