Вход   Регистрация   Забыли пароль?
НЕИЗВЕСТНАЯ
ЖЕНСКАЯ
БИБЛИОТЕКА


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


Назад
Тысяча и одно дело

© Аргунова Нора 1988

Просыпаясь на своем чердаке, слышу по утрам глухой стук снизу, и этот мерный, быстрый, энергичный и вместе мягкий стук говорит мне, что утро давно настало, Айнá работает: и стоит только спуститься, я окажусь среди деятельных, занятых, приветливых; и торопливо моюсь, поливая себе из кумгана, а не согревшийся с ночи горный ветер обдает меня из-за отдутой занавески.

Слезаю по крутой деревянной лестнице — и опять поражает синева неба и разлитый обильный свет. В Москве, в Подмосковье ясным летним днем — темно. Наши самые солнечные часы — сумерки по сравнению со здешней светозарной глубиной ввысь и вширь.

Какая бы память ни толкнулась ночью — а дома не оставишь все горести и заботы, нередко я просыпаюсь в тревоге, — сразу мягкий звук работы умеряет и выравнивает сердце, и тут же небо, свет, розовая и сиреневая гора, тихо разлегшаяся поодаль от дома на солнце...

Через дорогу, ближе к бабушкиному жилью, над печкой-тамдыром, похожим на маленький вулкан, пляшет жар. Энеш, обвязав платком лицо, рукой в брезентовой варежке достает из раскаленного жерла продолговатые чуреки. Окропляет их водой, укладывает на чистую доску. Дженет ножом скоблит нижнюю сторону и края лепешек, где пристала глина от тамдыра.

Надя, иди! — зовет Дженет, и Энеш машет рукавицей.

Как небо и как свет действует на меня сияющее юное лицо Дженет, а Энеш — мать семейства, и выражение у нее материнское.

Возьми, — говорит Энеш, — отнеси Айне, вместе покушаете.

И я принимаю на руки пышную, обжигающе-горячую глянцевитую лепешку.

Обе двери по сторонам каменного крыльца распахнуты, дом пуст. Отец и старшие на работе, младшие ребята в школе. Сбрасываю туфли, по застланному кошмой полу прохожу две комнаты, вступаю в третью, самую просторную. Громоздкая деревянная станина с железными перекладинами чуть не упирается в потолок, а у подножия, согнувшись на низкой скамейке, сидит Айна.

На скрип дверей Айна не подымает головы. Она продевает мокрый шнур между белесыми нитями основы, вдоль незаконченного края ковра, и железным гребнем с рукояткой — формой он похож на совок, называется дарáк, — дараком с силой бьет по шнуру, уплотняя тканину. Затем подравнивает ее ножницами.

Растягиваюсь на кошме рядом.

Чай пила?

Нет еще, — не отрываясь, хрипловато отвечает Айна, — сырое яичко выпила.

Поедим?

Не хочу, — с той же хрипотцой усталости говорит она.

Близко наклонясь к струнам основы, вяжет узелком вишневую нить, обрезает концы острым ножиком, вяжет черную, белую. Говорят, руки профессиональных ковровщиц так и мелькают; Айна делает свой первый ковер.

В форточку слышен арык. На подоконнике никнут пыльные цветы. В солнечном луче на самом верху станины пылает мрачноватым старинным туркменским узором готовая часть ковра.

Давай поедим, Айна.

Не хочу, Надя.

На! — я отламываю теплую горбушку.

Айна выпрямляет спину, покорно берет, начинает медленно жевать.

Когда же кончишь? — спрашиваю.

Не знаю. Может быть, скоро.

Небрежно надетый платок сползает ей на затылок, косы, обычно тугие и гладкие, нечесаны и пушатся. Айна не выспалась. Она поднимается в шесть утра и кончает ночью при слепящей голой лампе в пятьсот ватт. Когда мы ужинаем, она лежит среди нас в изнеможении, закинув локоть на глаза, и видны побелевшие губы. Ее никто не заставляет, не торопит, она сама знает, как ей поступать. Айна даровита во всем, за что бы ни взялась; она работает сейчас поглощенно, мучительно, с увлечением, у нее потребность завершить дело — на это устремлены ее немалые силы и твердая воля. И доверенные мне вполслова, намеками сердечные тревоги тоже глушатся исступленной работой.

В семье редко говорят по-русски, многое надо угадывать. Сначала я думала: до Айны никому нет дела. Уезжают на автобусе, возвращаются из школы дети, мать или Дженет уводят и пригоняют с выпаса баранов, ведут бабушкину корову, бабушка, замахиваясь клюкой, гонит со своего огорода кур и сердится, и смеется, и что-то кричит, кричат дети, птицы, шумит арык и ярится солнце — жизнь пролетает за стенами, а в комнате немота. Время остановилось. Айна забыта.

Но постепенно передается мне: внутри дома, в самой его сердцевине, зреет, как зерно, гордость семьи — собственноручный ковер. И все помнят — и с нетерпением ждут.

Вот забежал, резво сел на свою подвернутую ногу восьмилетний братишка. Он зорко всматривается в орнамент. Что-то спрашивает. Айна отвечает односложно. Мальчишка тихонько прикрывает за собою дверь и опрометью мчится на улицу.

Несмело входит младшая, застенчивая миловидная Хальтэч. Она рисует в классе лучше всех и уже сообразила, как делается ковер. Ей вдеть хотя бы нитку, но Хальтэч не решается беспокоить взрослую сестру. И долго наблюдает, приоткрыв рот, охватив тонкими руками обтянутые длинным платьем коленки.

Подсаживается мать. Она не ковровщица, но и ей случалось в молодости ткать. Некоторое время мать работает вместе с дочерью, однако у нее много по дому забот. Мать скоро уходит.

Является Дженет. Она мечтает о художественном училище. С робостью и усердием делает Дженет несколько узелков. Она боится ошибки, косится на старшую сестру. Та молчит. Дженет отодвигается и напряженно следит, запоминая.

И четырнадцатилетний Чары́ стоит над Айной, упираясь ладонями в колени. Неугомонно-подвижный, смешливый, он негромко почтительно спрашивает, и Айна отвечает ему так же коротко, как и другим.

Вечером возвращается из колхозного гаража отец. Он чем-то раздражен, возможно собственной усталостью. Но вот, скрестив ноги, садится рядом с Айной, они разглядывают на бумаге рисунок ковра, сравнивают, считают узелки, прикладывают выкрашенные матерью новые клубки шерсти, и отец ожил, раздражения как не бывало. Он подтягивает ковер, скрипя, поворачиваются железные перекладины. Снова трудится Айна, и, накинув на плечо суконный халат, покуривая, наблюдает отец.

В тени деревьев во дворе располагаются на кошме гости. Мужчины пьют зеленый чай и беседуют. Тут же на жаровне исходит паром казан с пловом, тут и летняя кошара, и между досок высунул голову охромевший, оставленный дома баран, а козочка с длинным черным мехом поднялась на задние ноги и тянется к ветке. Наезжают в ущелье «Жигули» и мотоциклы, их владельцы лезут в горы за каменной куропаткой — кекликом, и выстрелы вместе со звоном струн дутара и голосами проникают через оконце в заповедную тишину. В добровольном затворничестве, подчинясь жесткому самоограничению, Айна творит.

Так продолжалось долго. Бабушка по пять раз на день совершала намаз — там, где заставало ее время. Кряхтя, опускалась на колени, шептала, кланялась до полу, и, когда кланялась, отрывались от пола ее маленькие ступни в домашних шерстяных, подшитых тряпицей носках. Отец, обложившись инструкциями и учебниками по автоделу, весь в горьком табачном дыму, вдохновенно чертил схемы, изобретая универсальную машину, годную для немыслимых, ведущих в небо дорог, и тут же, прямо на кошме, лежало в комнате длинное автомобильное крыло. Чары толкал тачку на железных колесах, грохот ободов о камень радовал его, он припускал с тачкой бегом, и стонали люди и само ущелье. Или примолкший, серьезный, среди ящиков с гильзами, коробками с порохом и дробью, Чары вдумчиво отмерял, взвешивал, заготавливая патроны для охоты.

Дженет расправляла на солнце выстиранные яркие платья, купала в арыке младших ребят, несла корыто с кормом для баранов, и вышивала, и делала тысячу дел, и, выбрав минутку, в укромном углу сада расчесывала и заплетала длинные волосы, улыбаясь себе в осколок зеркала, пристроенного на виноградной лозе.

* * *

...Отец выключает телевизор. В разгар детектива меркнет экран. Зажигают свет, дружно вскакивают, только я не понимаю, что случилось. Отец объясняет: «Она там кончит сейчас, знаешь...» И мы толпой входим к Айне.

Она ждет нас. Она не распахнула двери, чтобы объявить, не позвала, никак не напомнила о себе. Сделала последний узелок и в одиночестве пережила первую минуту после труда, который так долго мучил и так полнил ее жизнь.

Я видывала Айну гневной и сурово-замкнутой, развеселившейся и лукавой. Чаще всего она приветлива, мягка. Впервые вижу ее умиротворенной. Наконец-то сложены на коленях ее крупные руки. Она освобожденно сутулится. Слабые ямочки проступают на побледневших щеках.

Общий говор, суета, бабушка показывает, какой длины оставить бахрому, — и ножницы бережно простригают нити основы. Ковер отрезан. Вытаскивается одна из перекладин. Ковер встряхивают, восхищенно поглаживают, разглядывают изнанку. Пальцами измеряют и сравнивают узоры. Ученическая неуверенность, неточность расчета, может быть, неразвитое чувство формы заметны в первых узорах; последние, на мой взгляд, совершенны.

Айна не участвует, она внимательно прислушивается к суждениям. Разбирают, выносят станину, сразу протирают пол, укладывают кошмы. Смех, оживление, отец кричит «ура», мать обвязывает наши головы нитями основы, младший требует «и мне, и мне», вяжут и ему, хотя нитка, вероятно, полагается только женщинам. Бабушка возбужденно говорит, переводят: в прежние времена охапку нитей вывешивали снаружи, чтобы люди знали, — здесь окончен ковер. Странный ритуал, незнакомые традиции, а я так же захвачена, так же ликую, и под лампой, которая раньше неприятно резала глаза, а теперь светит щедро, жарко, широко, — мы празднуем до глубокой ночи.

© Аргунова Нора 1988
Оставьте свой отзыв
Имя
Сообщение
Введите текст с картинки

рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:




Благотворительная организация «СИЯНИЕ НАДЕЖДЫ»
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2024 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна

info@avtorsha.com