Я их знала — и собаку, и волчонка. Норд был очень хорош, да ведь все доги, на мой взгляд, хороши, — и на него я не обращала внимания. Меня интересовал Султан, которого растили для арены. Волк, работающий посреди толпы людей, явление редкое. Для волка, даже не пуганного облавой, человеческие голоса со всех сторон, дыхание, шевеление — признаки облавы. Волчата набираются ума, еще когда сосут, они от матери-волчицы перенимают, кто им первый враг.

Люся, молодая дрессировщица из Уголка Дурова, давно хотела вырастить волчонка. Дрессировщики придирчиво подбирают себе зверей, но тут привезли одного-единственного волчонка, и раздумывать не пришлось. Да никто и не смог бы угадать, какой характер заложен в скулящем комке с младенчески затуманенным взором. Обнадеживал возраст волчонка: ему было дней десять от роду. Он не захватывал соску, и сначала его кормили из пипетки.

Люся с ним не расставалась ни ночью ни днем. Из-за волчонка она ходила в куртке, перепоясанная, и он спал у нее под курткой, а в жаркие дни Люся носила его в рыночной сумке. Он ездил в троллейбусах и электричках и покачивался в сумке, плывя над тротуаром. Он привыкал к запахам асфальта и машинного масла, к запаху толпы и слушал, как шумят улицы.

Потом Султана стали водить на цепочке. Иногда волка можно спутать с овчаркой. Но в Султане, во внешности его и особенно в том, как он, подрастая, начал жаться к стенам и заборам, было что-то такое определенно волчье, что прохожие останавливались, говоря:

— Волка ведут!

В квартире у Люси начались объяснения. Пока Султан был маленьким и с прогулки по коридору проводили красивого добродушного Норда, соседи не протестовали. Но когда, забиваясь в углы, обидно дичась людей, через квартиру начал прокрадываться звереныш, соседи не выдержали. И Люся, хотя мать ее не отпускала, решила на время переселиться в другое место.

Рядом с Уголком Дурова сносили дом. В этом доме еще держались целыми одна комната и темная каморка. Возможно, каморка шла когда-то за кухню, потому что в ней был кран.

Здесь Люся и поселилась.

В середине августа она с дрессированными животными уехала на сутки в пионерский лагерь. На ночь с волчонком и собакой осталась я.

1

В десятом часу вечера я нащупала ключ под осевшей ступенькой крыльца и отперла дверь, за которой топотал обрадованный пес. Он чуть не свалил меня в темноте, но мне удалось быстро соединить загнутые крючками концы провода, и комната осветилась. Волчонок сидел на цепи под окном, глядел исподлобья, а хвост его, хоть и с робостью, все же приветливо елозил по полу.

Я села на тахту. Тахтой был поставленный прямо на пол разбитый матрас, застеленный мешковиной. На матрас брошено вигоневое линялое одеяло, подушки нет. Так Люся и спит, покинув свою мягкую белую постель.

Мне советовали все от волчонка спрятать, даже туфли повесить на стену, когда лягу спать. Пока что на самый высокий гвоздь я вешаю рюкзак. Собака, опираясь передними лапами о стену, поднимается во весь свой гигантский рост, обнюхивает рюкзак — и я замечаю, что в комнате низкий потолок.

Иду посмотреть в окно. Пес шагает рядом. Когда я выглядываю, он, прислонившись ко мне, выглядывает тоже. А волчонок пятится в угол, натянув до отказа цепь.

Вместе с Нордом смотрим на улицу. Первый этаж. Бурьян под самое окно. Наш свет достает до ограды, толсто окутанной плющом. По ту сторону раскинулась липа, к нам опущена широкая ветка. Тишина. Дремучий сон старого московского дворика, доживающего век...

Гремя цепью, ко мне бросается Султан. Он суетится, лижет руки, прыгает к лицу. Хочу его погладить — он шарахается. Кладу руку на голову Норда — волчонок расширяет глаза, напрягается, будто ему скомандовали: «На старт, внимание!» Едва заговариваю с Нордом — Султан срывается с места. Он, должно быть, ревнует или проникается ко мне доверием из-за собаки. Но коротко его доверие. Я тянусь к нему — он весь сжимается и уползает в угол. Волчонок подрос — наверное, самый неподходящий для дрессировки из всего выводка...

Мне вспоминается Люся: «Что я буду делать, если он арены побоится? Что с ним будет тогда!»

2

Подсучив рукав, в полуведерной кастрюле выбираю, как было велено, для волка лучшие куски, укладываю в кастрюльку поменьше. Кормлю каждого отдельно. Норд погрузился по уши, волчонок ухитряется из своей кастрюльки выглядывать. Смотрит, будто поверх очков.

Наконец Норд отошел, повалился — он сыт. И волчонок сыт. Последнее повытаскивал на пол, то один кусок лизнет, то другой. Принимается вяло жевать.

Я убираю посуду, спускаю Султана с цепи. Достаю из рюкзака термос, чашку, печенье. Располагаюсь на матрасе. Печенье, оказывается, любят все. Волчонок ловит печенье издали. Наливаю вторую чашку чая. Завинчиваю пустой термос. Пора спать.

Как я воображала себе эту ночь?

О собаке, о Норде, я не думала. Этот ляжет где захочет. А волчонок будет со мной на тахте. Он пугливый, недоверчивый детеныш волка, но я сумею в темноте, в тиши комнаты, в ночном домашнем покое уверить его...

Опускаю на колени кружку. Волчонок носом пытается открыть собаке пасть. Так делают щенки, когда возвращается волк-отец, наглотавшись мяса, так они заставляют выкинуть им добычу. Но Султан ведь сыт! Неужели он способен съесть еще?

Пес вскакивает с рыканьем поистине львиным. Волчонок, приседая, скуля, оставляя умильные лужицы, преследует Норда. Я угадываю: тут старые отношения. Норд взвывает от досады, —видно, давно ему надоел назойливый волчий отпрыск.

Поскуливая, жалостно растянув губы, шажками, шажками, бочком Султан приближается с лисьей разглаженной, заискивающей физиономией. Огрызаясь, Норд увертывается. Норд рычит, предостерегая. И не успевает отвернуться — щенок стремительно вкладывает в рот Норду свой острый нос.

Норд выплевывает волчью морду. Норд изнемогает. Стеная, грызет ненавистную голову. Волчонок взвизгивает, а сам лезет и лезет в пасть.

Норд разъярен. Он давно мог бы убить щенка... Приглядываюсь. Норд не кусает, он быстро, мелко щиплет, будто машинкой остригает, волчий лоб.

В который раз выплюнутый, волчонок исслюнявлен, встрепан, жалок. Но у него железный характер. Он добивается своего — и я, кажется, начинаю его понимать.

3

Норд сдался. Он добровольно вобрал в рот голову Султана. Оба стоят не двигаясь. Сбоку из собачьего рта выглядывает крупный волчий глаз.

У Султана тонкий жиденький хвост. Придет время, его хвост обратится в пышное диво, он будет колыхаться плавно, выражая чувства волка без суеты и с достоинством. Сейчас хвостик просительно дрожит: Норд отстранился. Хвост замирает: Норд гудит беззлобно и кладет на Султана лапу. Султан поспешно валится, пес берет его за шею. Жалкая шея! Ей еще предстоит стать могучей, чтобы выдержать тяжесть овцы, которую несешь своим детям... Пока что сразу три такие шеи может перекусить дог.

Я замечаю, что Норд иначе обращается теперь с волчонком. Только что мне казалось, он способен задушить волчонка, — теперь не кажется. И волчонок уловил разницу. Раньше, стоило собаке бросить его, он стелился и подползал — сейчас Султан проворно встает на ноги и ждет. И с этой минуты, как он, сносясь на собаку, уверенно ждет, зная, что дело сделано и Норд подбежит сам, — с этой минуты Султан становится другим.

...Норд сунул свой нос Султану в заросшее ухо. Опять оба стоят. Грозя раздавить, пес взвивается и падает, но только прижимает волчонка к полу. Лежат. Вскакивают. Щенок свободно пробегает под высокой аркой собачьего втянутого живота. Норд настигает его одним прыжком и сбивает с ног.

Я удивляюсь Норду. Он и в пылу борьбы помнит, кто его противник. Ни разу его страшные топочущие лапы не наступили на маленькое распростертое тело.

Норд красив. Все у него красиво. Высокие передние ноги, широкая грудь. Статные задние ноги и длинный хвост, сужающийся постепенно, как хлыст. И цвет. Знатоки не ценят белых догов, а Норд белый, лишь одно ухо темное. Он весь благородно бел. Вот она, собака. Это и есть собака. Она так и называется — «дог», собака. Не разноцветные терьеры и таксы, а белый дог — изначальный, чистый кристалл собаки.

Норд — аристократ... Хотя физиономия его, пожалуй, простовата. У него розовый нос и губы. Он будто нахлебался клюквенного киселя с молоком и только что вылез из миски.

Он веселится с легкой душой. Волчонок играет исступленно, со страстью. Норд поддевает волчонка под брюхо, бодается, зажмурясь, — волчьи глаза постоянно начеку. Они следят за мной. Как бы ни кувыркался щенок, они не исчезают, не тонут, они будто плавают поверху — сумрачные волчьи глаза.

Но Султан больше не ноет. Он молчит. Он скорее умрет, чем признается, что спиной о дверной косяк приложиться — больно. Стук падающих тел и пыхтение стоят в комнате. У Султана тяжелые кости: кажется, что швыряют табурет.

Султан измучен, избит. Султан доволен.

4

Я лежу поперек тахты, плечами в стену. Боюсь пошевелиться. Мне удалось залезть в чужую шкуру. Замурзанную шкуру, но — волчью, и меня переполняет чувство достоинства. Оказывается, он крепко себя уважает, этот малыш. И он влюблен в Норда, как мальчик во взрослого силача мужчину.

Что мы понимаем в зверях? Для всего живого у нас одна мерка. Мы судим с ходу: щенок выклянчивает. Разве не понятно, что он унижается, что у него льстивая морда?

Ничего не понятно. Султан не унижался. Он принимал тот вид, какой не отпугнул, а увлек, заманил бы собаку. Не «подступал бочком», а открыто подставлял свой бок, обезоруживал доверием могучего Норда. Он добивался, чтобы пес забрал его морду в пасть, — а ему не нужно мяса. Ему нужен волчий знак сердечного расположения. Знак любви и равенства — не по физической силе, по душе. Он требует, чтобы с ним считались, как считаются с волчонком в стае.

«...Я мал, но равен вам. Не смейте забывать: я здесь! Нас трое!»

Примерно это говорит сейчас в Султане — хотя говорит сбивчиво. Ему среди нас тяжко. Он постоянно нервничает. Он истерзан тревогой. Тревогой смутной: волчица не успела своему волчонку передать, кто — мы и кто — он. Но «я» пробудилось в нем, уверенное, независимое волчье «я», которое будут подавлять дрессировкой...

5

Глубокая ночь. Уложив в изголовье куртку, направляюсь к Султану. Он проскальзывает в каморку, оттуда наблюдает за мной. Опускаюсь на корточки, маню его. Уговариваю. Султан подползает. Беру его на руки. Он будет добрым волком: еле доношу его до тахты. Пытаюсь лечь, не выпуская, и чуть не падаю с ним — так он тяжел. Скрежещут старые пружины, Султан панически вырывается из рук.

Тянусь к Норду, и Султан летит обратно. Он оттесняет собаку... Нас трое!

Втягиваю Султана за ошейник на матрас. Он упирается, вползает наполовину.

Вот она, голова волчонка. Изысканно заостренная у самого носа, его морда одутловата. Это — детская щекастость. У волка долгое детство, не скоро щекастая ряшка превратится в точеную морду взрослого зверя.

Вот его лоб. Поросший темным ежиком невинный взгорок — ребячий лоб волка. Многомудрый волчий лоб!

И глаза. Еще не определился их косой разрез. Султан в упор уставился на меня, и что-то знакомое чудится мне в его взгляде... Он напоминает слепого. У него, как у слепого, слушающие глаза.

Глажу морду и замечаю, что она подергивается. Чешу Султана за ухом, глажу горло, дышу теплом ему в темя, приговариваю, говорю, говорю, кажется, камень услышал бы! Волчонок взвинчивается все больше.

Замолкаю. Губы у него дрожат.

6

Возле тахты растянулся Норд, Султан — у дальней стены. Он дремлет. Уши его поворачиваются. По комнате кружит муха.

Муха угомонилась. Тишина. Волк поднимает голову.

Он изучает трещину на потолке. Трещина недавняя. Над тахтой когда-то висел ковер, — волчонок смотрит на гвозди. На крайний гвоздь, затем на второй в ряду, на каждый по очереди. Приковался к чему-то повыше: там воткнута кнопка. Еще выше: мой рюкзак. На потолке муха. Гипсовая лепнина. Трещина. И одновременно — я, ежесекундно — я, опасливо, с подозрением, невыпускаемая, подслеженная — я, человек. По мне скользят безрадостные звериные очи.

Что между мной и этим волчонком встало?

Придушенная овца. Затравленный конь. Ручной лосенок Умница, убитый волками в Печорской тайге под Сожвой. И — Дельфа. Наша красавица Дельфа, сеттер. Из Романовского лесничества, где охотился мой отец, ее выманили волки (та самая поза, бочком, бочком, я тебе доверяю, давай познакомимся? И, словно бы испугавшись, прочь — догоняй меня?).

Между нами пара матерых, застреленных зимой в окладе. И переярок — мне рассказывал о нем отец. Переярок, годовалый волчонок, что поскуливал тогда в кустах, просился, глупый, за флажки, в оклад к родителям.

Между нами — неумелый калечащий выстрел. И капкан. И разграбленное логовище, сваленные в мешок волчата...

Я не окликала Норда, а он стучит по полу хвостом. Ко мне стучится. Опускаю с матраса руку. Берусь за сильную собачью лапу.

Я не одна, нас трое. Но всем нам — волку, мне, собаке — не до сна.