Вход   Регистрация   Забыли пароль?
НЕИЗВЕСТНАЯ
ЖЕНСКАЯ
БИБЛИОТЕКА


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


Назад
Славка

© Андреева Инна 1993

1. Петя пришел

К вечеру Славка так обалдевала от суматошной дворовой жизни, что до кровати добредала с трудом. За день ступени вырастали, лестница делалась круче. Славка то и дело спотыкалась, а когда вспоминала, что еще ноги придется мыть — просто реветь хотелось! И каждый раз она надеялась: вдруг что-нибудь случится, вдруг мама забудет!

Дверь к вечеру тоже уставала открываться. Долго не поддавалась она Славкиному натиску. И так странен, так оглушающ был переход от дня, наполненного шумом, беспорядочной беготней, выкриками: «Штандер!», «Чур, не я...», «Сама дура!», «Замри!» — к вечерней комнате, освещенной тишайшим светом настольной лампы.

Еще от двери она видела маму у стола под зеленым абажуром — сначала затылок ее с двумя косичками, скрепленными заколкой. И улавливала кисленький запах чернил.

Мама у Славки учительница-отличница. Пальцы у нее красными чернилами перепачканы. Вот слышит она, что Славка пришла, а оторваться от тетрадки не может: только быстрее водит перышком над строчками. Опустится перышко на белую страницу, побежит, побежит по линеечке, оставляя такие ровные, такие круглые буквы. Клюнет в последний раз бумагу. Тут мама повернется от стола и вся улыбнется Славке.

Кому это ты «хорошо» поставила? — заволнуется Славка.

Она всех в мамином классе знает, даже из параллельных классов некоторых.

Теплая мамина ладонь обежит Славкины щеки, потрогает лоб.

Избегалась, похудела, дуреха, — говорит мама озабоченно. — А я тебе «Сказки дядюшки Римуса» принесла. Ну, ложись скорей. Ты раздевайся, одеяло я потом подоткну.

И снова нырнет в тетрадки. И снова Славке виден только круглый затылок с двумя косичками.

Но зато теперь Славка в полной безопасности! Из обшлага носков она бережно достает травинку и укладывает под подушку ее бессильное, усталое тельце. Это не простая травинка, это пароль завтрашнего дня, потому что каждого выходящего во двор девчонки встречают криком: «Не рвать, не брать — вашу зелень показать!»

Рывком Славка стягивает носок — на пол сыплется песок, камушки. Она бросается в простыни, вытягивается, замирает. Тело ее гудит, остывая от движения.

Лампа щетинится лучами, жмурится. Лучи удлиняются. Мама шепчет тихонечко. До Славки долетают отдельные слова, а иногда и фразы: «Ах, Лилька, Лилька, до чего невнимательная!..», «О» подчеркиваем красным карандашом», «Дверь захлопнет очень ловко. Что такое? Мышеловка»... Чем непонятней — тем интересней.

Потом слова расплываются, как кляксы на промокашке, сползаются в одно толстопятое, неповоротливое: «чтотакоемышеловка»... Комната засыпает. И когда под балконом пробегает трамвай, она вздрагивает, наполняется стремительным звенящим светом. И так же быстро свет стекает через приоткрытую балконную дверь на улицу.

В тот вечер Славка еще сидела на кровати с носком в руке. Вошла мама. За руку она вела худого, очень длинного человека. Она его прямо тянула за руку. Они подошли к Славке. Славка знала, что сейчас он спросит: «А сколько тебе лет? Слушаешь ли ты маму?» — или, если это знакомый, начнет ахать, как она выросла и где зуб потеряла...

Но человек наклонился, схватил сразу зазябшую Славкину ногу, коротко подержал и отпустил. И сказал:

Здравствуй, гусь лапчатый. Меня зовут Петя. Или папа — как хочешь, потому что я теперь у вас буду жить, с тобой и с мамой. Так что придется нам привыкать.

Он повернулся к маме и подмигнул: «Вот и все, наверное». И засмеялся. И так много у него оказалось зубов, и такое грохочущее «р-р-р», и такими твердыми были все слова (он говорил «что» и «потому что» — ни мама, ни Славка так не говорили). Славке показалось: он разгрызает слова, как орехи.

В тот вечер она долго не могла уснуть. Она лежала и думала: почему «гусь», почему «лапчатый»? И какой же он «Петя»? Разве взрослых так называют?

Но чем-то этот Петя ей понравился.

2. «Айда за папиросами!..»

А наутро... Что за веселая жизнь началась наутро!

Петя привез на тачке очень много книг. Среди них были такие толстые, что на книге можно было сидеть, как на скамеечке.

Петя объяснил Славке, что он казак и еще историк и во всех книгах написана его история — родословная. Пачки книг громоздились на столах, на подоконниках, прямо на полу. И Славка взбиралась на них, совершая горные восхождения.

В ящик письменного стола Петя затолкал две рубашки, совершенно одинаковые — черные с круглым торчащим воротничком, сбоку планочка, и на планочке три белые пуговки. И точно такая же рубаха была на нем.

На шею Славке Петя повесил луковое ожерелье, оно спускалось до колен. Луковицы были тяжелые, оранжевые и фиолетовые, они били Славку по ногам. Еще Петя дал ей молоток. Они отправились на балкон. Рядом с дверью Петя вбил огромный гвоздь. На этот гвоздь они повесили связку лука.

А когда пришло время обеда, он столкнул со стола книги прямо на пол (Славка взвизгнула от восторга — такой грохот пошел!). В миску Петя налил томатный сок из трехлитровой бутыли. Потом они резали и бросали в миску кружочки лука, а сверху полили подсолнечным маслом. Желтые блестящие разводы поплыли по красному озеру.

Петя дал Славке огромную горбушку хлеба. Ломтем он придерживал ложку, чтоб ни одна капля не упала. И Славка стала помогать себе горбушкой.

Крепкая еда. Еда для мужчин, — приговаривал Петя. — Слышишь, как она в кровь идет, по жилочкам играет?

Слезы катились у Славки по лицу, во рту было солоно, горько, но она говорила, что у нее тоже кровь по жилочкам играет.

В жизни своей ничего вкуснее Славка не ела!

За обедом она рассказала Пете, что у нее есть закадычная подружка Эмка, а Веточка — жухала и ябеда, ее никто не любит. А еще ей подарили новую куклу, а она не может придумать для нее имя. И Петя придумал имя, смуглое, как луковые шкурки, — Дэли.

А потом сказал ей совсем так, как большие парни говорили пацанам в их дворе:

Слушай, пока я тут порядок наведу, слетай-ка за папиросами.

И Славка задохнулась от готовности бежать. Хотя мама категорически не разрешала ей выходить за ворота, она знала табачный киоск на углу Старопочтовой.

Мысленно она уже бежала: через двор, мимо витрины часовщика, за которой, как в рамке, сидел маленький человечек в круглой черной шапочке и с черной трубочкой на глазу. Эмка уверяла, что у часовщиков один глаз устроен так, что может выдвигаться. Славка пронеслась мимо булочной и мимо серебряной будочки с надписью «Мороженое» — на угол Старопочтовой.

Славка так живо представляла все про себя, что порой ей казалось: она давно выполнила просьбу, в то время как она по-прежнему сидела на диване, широко раскрыв глаза. И она очень обижалась, когда ее ругали. Но на этот раз, сама испугавшись, она рванулась, ударилась в дверь локтями и коленями, пронеслась темным коридором, вылетела на кухню. И тут ее поймал за плечо Петя:

А деньги-то, деньги возьми! Папиросы «Дели», не забудешь? Две пачки. А на сдачу ирисок себе купи.

И Славка запрыгала через ступеньку, через две, пронеслась мимо девчонок, крикнув им на бегу:

Айда за папиросами!

Вот они обомлели, наверное! Никогда их не посылали за папиросами.

Не оборачиваясь, прошла она мимо витрины часовщика и разве что немного замедлила шаги, пропуская будочку с мороженым.

Что это была за будочка! Сколько раз Эмка со Славкой удирали со двора и прятались в подъезде напротив. Как завидовали они тетеньке, что сидела за стеклом в окружении серебряных блестящих бидонов! Любая девчонка с их двора отдала бы что угодно, только бы поменяться с ней на одну минуточку! А она не ценила своего счастья: целый день лущила подсолнухи да перевертывала страницы растрепанной книжки. Семечная шелуха попадала даже в тарелку с кружевными вафлями. И никогда девочки не видели, чтоб она ела мороженое. Вот что было самое удивительное!

Когда подходил покупатель, тетенька локтем отодвигала книгу, сонными пальцами выбирала из тарелки вафлю с именем («Люба», «Вера», «Вова» — было написано на прекрасных этих вафлях) и закладывала ее на дно круглой металлической коробочки.

Ложкой она накладывала в коробочку мороженое, обыкновенной алюминиевой ложкой, и выравнивала, и заглаживала края, снимая лишнее и поочередно опуская ложку то в бидон, то в банку с водой. Налепив сверху кругляшок вафли, тетенька снизу ладонью поддевала металлическую палочку, так что колесико мороженого высвобождалось из коробочки. Тут и берешь его двумя пальцами, осторожно, как бабочку...

Двумя пальцами, за самую серединку, надо держать это хрупкое колесико и медленно провести им по языку — на языке вспыхнет сладкий обжигающий след. Потом колесико можно прокатить по языку сто и тысячу раз, пока в руках у вас не останутся только вафли, влажные, слегка разлохмаченные вафли с собственным именем, оттиснутым сразу с обеих сторон.

Попадались такие чудаки, которые просто надавливали на вафли зубами — они ломались со слабым хрустом, а белый комочек мороженого выскальзывал на тротуар и таял, таял неудержимо.

Даже купив папиросы, Славка не остановилась у будочки с мороженым. Сосредоточенная на важности поручения, она торопилась домой, крепко прижимая к груди две пачки. У Славкиного парадного девочки играли в магазин. Ветка даже кукольный сервиз на улицу вытащила. Они увидели Славку и вышли из игры.

А у Славки отчим... — сказала Веточка. Рот у нее сделался кислым, будто отчим — болезнь, вроде чесотки.

Пьющий отчим-то? — озабоченно поинтересовалась Нюрка. — Ох и драть будет, наверное! И мамка не поможет. Ремень какой носит — широкий, с пряжкой?

И никакой не отчим. Просто Петя, — сказала Славка. И скорее пошла от них наверх.

В комнате бродил прекрасный веселый кавардак.

Петя за столом писал что-то толстым синим карандашом. Славка положила папиросы на край стола и копеечки все от ладони отлепила.

Петя, не глядя, рукой нашарил пачку, оторвал уголок, щелчком выбил папиросину. Славка глядела, как щеки у него сначала втягиваются, а когда он выпускает дым — голова закидывается кверху. Она заглядывала Пете в лицо и ждала чего-то. Петя улыбнулся ей — бегло, но улыбнулся. Поворошил ладонью коротенькие, неровно остриженные волосы.

Смешной ты человечек, соломенная крыша. И не куришь, и ирисок не уважаешь. Или все-таки уважаешь? Ну, в этом мы еще разберемся. А пока беги во двор — мне работать надо.

На всякий случай Славка глазами поискала, какой Петя ремень носит — широкий, с пряжкой? И с облегчением увидела на нем подтяжки.

Она свалилась во двор с криком: «Чур, не я! Айда в прятки! Пошли считаться! «В этой маленькой корзинке...»

Она выкрикивала слова считалки и выделывала ногами черт знает какие коленца, подскакивала и кружилась. Веточка и Нюрка схватили ее за руки, и они стали кружиться втроем, распевая в три горла:

И помада! И духи! Ленты! Кружево! Ботинки! Что угодно! Для души!

3. Про наш двор

Вот я снова ныряю из душной темноты подъезда, пропахшей борщом и перцем, в наш двор. Я лечу в этот гигантский куб золотого и синего дня. Облицованный штукатуркой, замощенный асфальтом куб, не оставивший нам ни пятачка живой, теплой земли, ни травинки. Может быть, потому мы судорожно засовывали в носки, карманы пучки травы, листья; мы сосали белые, приторно-сладкие цветы акации; и так прохладно покачивались у щек первые рогульки черешен.

Не было голубей в нашем небе — только всплески и хлопанье простынь да маек над головой, только крики из окон: «Я тебе побегаю возле белья, босяк чертов! Я тебе все ухи оборву!»

Но это был наш двор. Мы здесь жили. Мы расчертили его «классиками», разрисовали рожицами. И стены дома облуплены ударами наших неистовых мячей и хранят следы наших отношений. Мы давно ходим с Эмкой обнявшись, несчетное число раз ходим по квадрату двора и шепчем свои секреты, а в нашем подъезде все еще смотрит со стены мерзкая рожа, под которой предательская Эмкина рука накорябала мое имя.

Днем двор целиком был отдан в наше распоряжение, но играли мы лениво, неохотно. Только к вечеру овладевала нами отчаянная жажда игры, которую раздували мамины призывные голоса. Вечером двор наполнялся людьми, он звучал пестро и разноголосо, как детская погремушка. Прямо на подоконники выставлялись патефоны. Музыка сочилась во двор, как фарш из мясорубки. Но мы не слышали ее, как не слышали стука домино о деревянный стол, который по вечерам захватывали взрослые.

В крытой подворотне, соединявшей наш двор с улицей, стянувшись в кружок, плечами касаясь друг друга, стояли взрослые парни. А вокруг них, ожидая приказаний и смеясь особенно громко, вертелись пацаны помладше, те самые, которым говорили: «Ну-ка, кореш, сбегай за папиросами!»

Как у каждого двора, у нас были свои достопримечательности, своя гордость и тщеславие. Мы гордились тем, что среди нас живет толстый Юрка с редкой болезнью астма и девочка Циля, самая красивая, по крайней мере, на три соседних дома. А из четвертого подъезда вместе с сумерками спускается блатной своей походочкой Васька-вор. Все мы побаивались его, но несли в себе этот страх, как знак особого достоинства. И все мы: девчонки, и Юрка со сложной болезнью астма, и красавица Циля, и Васька-вор — были как-то связаны между собой, потому что были обитателями единого замкнутого мира — нашего двора.

Ой, я чуть не забыла про дощатую дверь в левом углу двора, которая вела в галерею сараев, в темную бесконечность, опечатанную множеством тяжелых замков. Играешь, бывало, в войну, случайно залетишь со свету в клубящуюся темноту, а конец коридора теряется в сыром мраке. И так страшно делается! Пятишься, пятишься и выскакиваешь поскорей обратно. Пусть уж лучше застукают! Эта облезлая, щелястая дверь казалась нам таинственной и мрачной, ведущей к опасностям и приключениям. Она напоминала о пещерах, о бесконечных переходах, в которых потерялись Том Сойер и Бекки. Тем более что, когда мы отправлялись в сарай, надо было брать коробок спичек и свечу.

4. Сорвиголова!

Мама все время мерзла. По вечерам она забивалась в уголок дивана и куталась в шерстяной платок. Балконную дверь закрыли. Акация облетела, но ствол ее стоял широко и крепко, как слоновья нога.

Славка с Петей взяли два ведра, толстую свечу, коробок спичек и пошли в сарай. Распахнули дверь — и темнота отбежала от порога. И нисколечко не было страшно, потому что впереди шагал Петя. Он шел угольным коридором, и с двух сторон его сопровождали угольно-черные тени, такие длинные, что они не умещались на стене: головами уходили в потолок, ноги протягивали через пол.

А Петя распевал:

Храбрые казаки,

В деле удальцы,

Гнаться ль, биться в драке —

Прямо молодцы.

Это была казацкая песня. Петя вычитал ее в одной толстой книжке, а мотив они со Славкой сами придумали. Славка подтянула:

На коня взлетая,

Тронув удила,

Жизнь, как наживная,

Нипочем пошла.

Всюду — в ров, с утеса,

На утес, из рва,

По воле, по лесу

Сорвиголова!

Вдруг Петя остановился.

Каждый раз я забываю, какой сарай наш — пятый или шестой? Давай метку поставим. У нас в станице все метили: арбузы, дыни на бахчах, кур... Представляешь, белые куры, а на спине крест чернилами... Вот и мы сейчас нарисуем.

Он подобрал на полу кусок угля, высоко поднял свечку и начертил на дверях сарая знак ♦.

В сарае Славка увидела свою старую куклу без головы и без ноги. И к ней вернулось чувство жалости, с которым она прижимала к груди куклу, приговаривая: «Бедный мальчик без ноги...» И помятую кастрюлю она узнала, и чайник без ручки.

За горой угля торчала деревянная перекладина. Славка потянула ее к себе и даже закричала от радости:

Санки! Это мои санки! Как давно я на санках не каталась!

Петя с грохотом бросал в ведра уголь. Славке казалось, он и не слышит ничего, а он сказал:

Санки возьмем с собой. Поставим на кухне. Увидишь — зима быстрее придет. Раз ее ждут — она тут же прибежит! — И еще сказал: — А у нас дома в сарае висели гнезда ос по стенкам. Никогда не видела? Они красивые, как амфоры. Если амфору слепить из паутины. Весной сарай гудел от ос. А меня они признавали за родственника. Я от мамаши в сарае прятался. И свет на книжку ложился полосками — через щели. Очень светло было, но полосочками... Как бы тебе это объяснить...

Зима пришла очень скоро. Ворвалась в город, заметалась, закружилась по улицам снежными метелями. Трамвайные пути перемело. И бегучие громкоголосые трамваи стояли, уткнувшись друг в друга вдоль всей Старопочтовой, по брюхо в снегу.

Петя возвращался из школы вечером с красными, зазябшими руками — перчаток он нарочно не носил. Он засовывал руки под мышки и бегал по комнате из угла в угол, напевая.

А мама сердилась почему-то:

Замолчи, пожалуйста, ради бога! Как ножом по стеклу... Хлеба, между прочим, дома нет.

Петя брал ее за концы платка, притягивал к себе, как маленькую, уговаривал:

Будет. Что пожелаешь, то и будет исполнено. Пошли лучше с нами на саночках кататься! Слушай, а ты без психологии на саночках кататься умеешь?

Славка твердила про себя: «Улыбнись же, ну, улыбнись! Ну, что ты капризничаешь?..»

Но мама хмурилась, отбирала платок и только глубже погружалась в него. Петя и Славка переглядывались, хватали санки и выскакивали на улицу, смеясь и подталкивая друг друга. А санки грохотали за ними по ступеням, наезжали на пятки.

Все переулки на другой, четной стороне Старопочтовой сбегали к Дону. Они выгибались, как спины огромных рыбин. Когда Петя первый раз подвел Славку к этому спуску и предложил прокатиться, она ужасно струсила. И подумать было страшно, как она одна должна будет взбираться по скользким, обледеневшим булыжинам, в глубокой тьме, боясь пошевелить головой...

Ну, что такое «темно» — ты представь только: пусто! — Петя горстью загребал темный морозный воздух, тыкал пальцем в ладонь, заставлял потрогать Славку. — Видишь: ни-че-го. И выходит, ты «ничего» боишься. Но это ж смешно!

И он рассказывал о казаках, какие замечательные были они разведчики: в любой темноте врага находили по следу. Так и шли по следам французов и все их намерения по следам читали. Это называлось «ходить по сакме».

Там, внизу, у нас будет французский лагерь, а ты — казачий эскадрон, ты будешь ходить по сакме и доложишь в штаб все, что увидишь и услышишь. Штаб — это я. Они сейчас там коней расседлали, костер разожгли... Холодно! Но им холоднее, чем нам. Мы к морозу привычные, мы у себя дома. Ну, по коням!

Славка слушала и не слышала, а только представляла, как будет забираться на гору, торопиться, а темнота будет настигать, окружать ее, дотрагиваться до затылка... И санки будут бить ее по ногам... И она твердо знала, что не хочет ходить на санках, не хочет! И французов не хочет, и штаб ей не нужен — разве нельзя просто кататься?

А иначе дружба врозь. С трусами я не дружу, — говорил Петя, нетерпеливо подталкивая санки концом ботинка.

Этого Славка слышать не могла. С отчаяния она шлепнулась на сани животом, и тут же они сорвались с места и понеслись вниз, а снег и ветер визжали, ревели и кружились вокруг. Колючие кусочки льда впивались Славке в щеки, а она боядась пошевелиться, не смела даже спрятать лицо в рукава.

Страх отпускал ее, когда вверху, у себя над головой, она начинала различать слабый огонек папиросы и Петин голос говорил из темноты:

Ну, вот это сорвиголова! Это молодец!

Потом они медленно шли вдоль улицы к зданию банка. Его сторожили два неподвижно замерших льва с тяжелыми гривами. По дороге Петя объяснял Славке, что человек должен быть монолитным, без всякой там психологии, ахов и охов. Он должен выращивать себя, как кристаллы выращивают себя, — в этом вся штука.

Возьми, например, за правило: где бы ты ни была, какая бы интересная ни была игра — дома быть в шесть, всегда в шесть. Ну, нет часов — возражение несерьезное. А ты отыщи человека с часами — хоть на вокзал отправляйся, если надо, а узнай. И постепенно в тебе вырастет чувство времени — эдакие невидимые часы. Но конечно, для этого надо потрудиться. Надо заставлять себя делать то, что не любишь. Сало есть. Да, да, не любишь, а есть. Все можно воспитать в себе и сделать привычкой... Время у нас жесткое. Войной из всех щелей тянет, это я как историк тебе говорю, — продолжал Петя. — Ты ведь про Испанию знаешь, читала про испанских детей. Они уже и холод, и голод, и бомбы фашистские — все испытали. А ты, понимаешь, сало не ешь и темноты боишься...

Иногда они мечтали о том, как поедут в Петину станицу. Ботинки снимут на станции, повесят их через плечо и пойдут прямо по пыли, по траве босиком. Ох, какое это наслаждение ходить босиком!

Хорошо бы приехать весной, когда вся степь покрывается тюльпанами. Они такие коренастые, крепенькие, степные тюльпаны, бегут на своих ножках вдоль дороги, через канавы, прямо по полю... Славке очень хотелось увидеть и тюльпаны, и кур с фиолетовыми крестами на спинах, и сарай, по стенам которого висят амфоры, но Петя сказал, что случится это не раньше, чем выйдет его брошюра о донских казаках в 1812 году. Домой он приедет победителем, не иначе.

Слово «брошюра» не нравилось Славке: оно было жесткое, как спинка майского жука. Но Петя так сказал, и Славка знала: Петино слово — твердое.

Они шли. И санки послушно шли за ними, как собака. Рукава их касались при ходьбе — оба держались за веревочку. Славка тоже перестала носить варежки, как Петя. Она затолкала их за сундук в коридоре.

Веревка была колючая от намерзшего снега, рука замерзала так, что Славка думала — никогда она не сумеет разогнуть пальцы. Но спрятать руку в карман она не могла. Она только дышала на ладони — то на одну ладошку, то на другую.

Они подходили к львам. Петя подсаживал Славку. Она взбиралась верхом, чистила льва от снега, гладила, тормошила. Ей казалось, это про нее, про Славку, поется: «На коня взлетая, тронув удила...» И так ей было хорошо!

Потом они бежали в булочную погреться. Зимой Старопочтовая замирала: будочки стояли неразличимо залепленные снегом. Только окна булочной светились. И стоило приоткрыть дверь — теплый запах хлеба распускался в морозном воздухе. На прилавке лежали мягкие, аппетитные довесочки.

Петя не любил носить хлеб в руках, поэтому они покупали булки и непослушными, несгибающимися пальцами с трудом заталкивали их в карманы пальто.

От булочной до дома — рукой подать. Они невольно убыстряли шаги.

А мама уже чайник вскипятила, платком его закутала, нас ждет. Ты помогай ей, между прочим, Славка: скоро у нас маленький будет. И я тебе по секрету скажу: мальчик. Я это знаю. Я уверен. Сын.

Славка давно о чем-то таком догадывалась. Еще когда мама стала конверт вышивать синими крестиками. В ряду крестиков пять Славкиных есть, пять синих звездочек на оранжевом поле. Но большого значения Славка этому не придала. Вышила — и все. И слова Петины мимо ушей пропустила.

Пусть маленький. Не ждала Славка от этого нового человека никаких неприятностей. И радостей больших не ждала. Вообще его не ждала. Ей и без него неплохо жилось.

5. Славка отказывается быть свидетелем

В один прекрасный зимний день, когда Славка оставалась дома одна, она прочла «Приключения Буратино». Сама! Прочла от первой до последней странички! И так захотелось ей устроить кукольный театр! Славка даже придумала, как его сделать.

Если на стул поставить перевернутый стул, чтоб все его четыре ножки торчали вверх, и завесить ножки маминым фартуком, получится сцена. Можно, конечно, сшить настоящий занавес, чтоб он раздвигался, но это потом: Славка торопилась начать поскорей. И только она взяла в руки мишку, как дверь растворилась, пропуская Петю.

Он шел с большим оранжевым свертком в руках. Он держал его так неестественно высоко, что локти составляли с плечами одну линию, а из-за свертка вставало торжественное, бледное, строгое лицо. За Петей шла мама, потом две соседки. Они улыбались, как на демонстрации.

Сверток положили на диван, развернули, Славка протиснулась вперед, к самому дивану, — там оказался очень вертлявый человечек, красненький и лысый; ноги у него были сильно согнуты, он все время выбрасывал их вперед, и головой вертел, и рот разевал. И никаких зубов у него не было.

Славка потихоньку двумя руками забрала мамину ладонь. Рука пахла мылом, мамой. А она руку выдернула и закричала:

Ну вот, сейчас простудится! Сейчас чихнет!

И стала на этого пеленки скорей наматывать.

Подумаешь, чихнет!

Играть расхотелось, спектакль был безнадежно испорчен. Да и жизнь, как выяснилось, тоже. Разве это жизнь?

Не топай, Павлик спит.

Покачай, Павлик не спит.

Оторвись от книги, Славка, потрогай, какие у него персиковые щечки!

Ну, сядь, почитай, наконец! Что ты все время вертишься под ногами!

И всему радуются — как маленькие. Голову поднял — ах, какое счастье! Улыбнулся пустым своим ртом — они хохочут-заливаются.

Ты теперь с ним и с ним, — пожаловалась Славка, когда они с мамой забрались с ногами на диван, а Павлик посапывал в своей кровати. — Со мной никогда не бываешь!

Но он же маленький, Славка! — удивилась мама. — Мы все ему так нужны. Наверное, мы кажемся ему великанами.

И по голосу ее, по тому, как она сказала «ма-а-ленький», будто покачала, Славка поняла, что так будет всегда.

Они и гулять теперь ходили втроем. Была весна, солнце заливалось вовсю, а мама напяливала на Павлика сто шапочек и сто шарфов. Он лежал в коляске толстый, неповоротливый, щекастый. Только глаза таращил. А глаза у него совершенно ненормальные, как у собаки в сказке «Огниво», — с мельничное колесо.

Он еще и слов никаких не понимал, а Петя рассказывал ему про казаков. Славка тащилась сзади и мстительно думала: «Глуп, как пуп. Глуп, как пуп. И все равно ни одного слова не понимает».

Она нарочно отставала.

А еще Петя придумал: каждый день он ему дарил что-нибудь. Один раз звезды подарил. Так и сказал:

Я тебе все звезды дарю и луну в придачу. Можешь делать с ней что хочешь. Хочешь — съешь, как пряник. Не бойся, это только кажется — высоко, я тебя подсажу. Или, знаешь, пусть лучше висит, как висела, а ты будешь знать, что она твоя. Ну а если кто засомневается — Славка подтвердит. Ты теперь, Славка, очень важное лицо — свидетель.

И брошюру он своему Павлику подарил, сказал, что ему про казаков пишет, какие они были смелые и отчаянные. И Старопочтовую. Как будто Павлик часами простаивал у будочки с мороженым, как будто он знает, какой двор проходной, а какой нет и где растет шелковица черная, а где белая. И разве с ним здоровается лоточник на углу Крыловского, у которого Славка всю жизнь покупает ириски?! Да еще ноги Павлика на Старопочтовой не было, а Славка обошла и обежала ее из конца в конец, может быть, тысячу раз!

Но когда Петя и львов Славкиных Павлику отдал, она решила, что больше гулять с ними никогда не пойдет. Петя поднял Павлика на вытянутых руках и посадил на льва верхом. Павлик прямо вцепился в гриву всеми десятью пальцами. Он почти лежал, и глаза у него сделались круглые и прозрачные — сейчас потекут. Он боялся: это сразу было видно! Трус, трус! Он прямо свалился в подставленные Петины руки и ткнулся ему в плечо своим щекастым лицом. А Петя говорил:

Молодец, не подвел меня! Если б ты каких-то львов испугался, я бы ударил тебя, честное слово. А теперь они — твои.

Когда собирались на прогулку, Славка старалась удрать во двор или говорила, что у нее голова болит.

Как болит? Колет, режет, ноет — как? — допытывался Петя.

А вам что за дело? Я же не ваша дочь, — сказала Славка. Презрительно, твердо выговорила: что. Совсем как Петя.

И даже слушать не стала, что они пойдут на Дон, что там акации цветут. Идите на здоровье! Пусть Петя своему сыночку и Дон подарит, и все акации в мире — весь земной шар! Только без свидетелей. Не будет она свидетелем. Пусть дарит. Все равно этого никто не узнает.

6. Неудавшийся побег

Весной к Славкиным обязанностям прибавилась еще одна: ходить в молочную кухню. Дом этот, напротив трамвайной остановки, казался слепым: все окна были затянуты марлей. Там всегда толклось много народу, длинная очередь тянулась к окошку, где выдавали бутылочки. Очередь была вялая, раздраженная, разговаривали про неинтересное.

Звякая бутылочками, Славка вышла на крыльцо. Домой идти не хотелось. С девочками ей почему-то стыдно стало играть, даже с Эмкой. Так уже было, когда Славка болела коклюшем. Мама выводила ее и оставляла у парадного. Она так и стояла одна, никто к ней не подходил, а мальчишки, пробегая мимо, орали: «Эй ты, коклюшная!»

Славка свернула за угол и пошла к Дону. Солнце наполняло улицу нестерпимым блеском. Булыжины отсвечивали синим. И, раздвигая, расталкивая их, пробивались на свет сильные стрелки травы. Воздух был такой прозрачный, хрупкий, как только что вымытое стекло. Славка боялась, что он может расколоться от звона трамваев... И тут прозвучал рожок.

Оглянувшись, Славка увидела керосинщика. Он стоял рядом с телегой, над которой горбатилась красная бочка. Закинув голову, он дул в жестяной рожок.

Он был в выцветшем серо-буром балахоне, топорщившемся вокруг тела. Откинутый капюшон собрался на плечах вроде воротника. Он засунул рожок за пояс и медленно пошел вниз. Славке показалось — балахон понес его вниз. А рядом с ним лошадка так ловко, так игрушечно переставляла ноги с светлой бахромкой ниже колен. Как будто она была в носочках.

Славка пропустила их немножко, а потом помчалась вдогонку. Лошадка была рыженькая, застенчивая. На голове у нее надета шапочка вроде панамки, с дырками для ушей. А из-под шапочки прямо на глаза падала челочка. Славка косилась на лошадь, лошадь — на Славку. И мысленно Славка назвала ее Маргариткой.

Славка подумала, что теперь она пойдет и пойдет за Маргариткой, а к ним никогда не вернется. Она будет дружить с Маргариткой, расчесывать ее челочку, они будут шептать друг другу секреты. И спать Славка будет с Маргариткой, уткнувшись в ее теплый, шелковистый бок.

Славка старалась идти с лошадкой в ногу, но у нее был такой дробный, цокающий шаг — никак не получалось попасть в ногу.

А керосинщик свернул в переулок и снова вытащил рожок. И этим рожком он стал выманивать из домов женщин. Они выбегали распаренные, красные, прямо от примусов, на ходу вытирая руки о фартуки и юбки. Они окружали телегу со всех сторон, оттесняли Славку. Желтая струя тяжело ударялась о донца. Звенели бидоны и ведра. И женщины, оглушенные примусами, кричали прямо-таки оглушительно.

Маргаритка вздрагивала всей кожей. И телега тоже вздрагивала. Керосинщик кричал желтым прокуренным голосом: «Тпру, холява!»

Потом женщины разбежались. Керосинщик причмокнул губами. Мостовая загремела, как оркестр. Маргаритка помахивала головой в такт шагам, будто раскланивалась после удачного представления. Славка шла рядом с ней, раскинув руки. Она приподнялась на цыпочки, вытянулась и старалась ступать воздушно, по одной линии, будто скользит по канату. А бутылочки согласно позвякивали у нее в сумке.

Они с Маргариткой — известные цирковые артистки. И вот сейчас из всех окон посыпятся к их ногам на мостовую пятаки и копейки, завернутые в уголки газет.

Ей казалось, они путешествуют очень давно. Тысячи улиц и дворов отделяют Славку от дома, а может быть, они пришли совсем в другой город. Город, слепленный из дворов, как соты. И все дворы были разные.

Они проезжали дворик, маленький и чисто выметенный, как комнатка. У крылечка стоял фикус. Девушка тряпочкой мыла его листья. А другая девушка замерла темным силуэтом у летней печки: отвернув голову в книгу, она что-то помешивала в кастрюльке.

В этот дворик у Маргаритки поместилась только голова. Девушки засмеялись: «Какая симпатичная!» — и спросили у Славки, можно ли дать ей морковку. Славка разрешила. Маргаритка взяла морковку с ладони большими желтыми зубами и стала ею хрупать.

Они проезжали целые галереи дворов, соединенные друг с другом бесконечными переходами. Множество ребят заполняло их: играли в «трешечки», в «классики», в «войну», в «чижа».

И у всех подъездов и подворотен на скамеечках, табуретках и прямо на деревянных крашеных ступенях сидели старухи, подставив себя солнечному теплу, положив на палки сухонькие дремлющие руки, похожие на ящериц. А молодые женщины, небрежно одетые, растрепанные, в туфлях на босу ногу, качали, ласкали и подбрасывали в воздух детей.

Славка рада была потеряться. Она забыла о Пете, о Павлике, о доме. Но когда керосинщик достал из кармана балахона ломоть хлеба и кривой огурец и стал жевать на ходу, она поняла, что хочет есть.

Славка смотрела в жующее лицо не мигая. А керосинщик вынул из кармана крутое облупленное яйцо, обтер с него пальцами крошки и засунул в рот целиком. Щека у него вздулась, и яйцо заходило по ней вверх-вниз.

Потом он подтянул пояс, расправил плечи, подергал кнутовище, передвинул его немножко вбок, вернул на место. И снова ушел в свой балахон, а балахон понес его по переулку.

Славке показалось: лошадка пошла быстрее. Ей уже приходилось бежать за телегой. Потом в сандаль попал камушек. Пришлось присесть на бровку тротуара и вытрясти сандаль. Когда она подняла голову, лошадь и керосинщик были далеко. Фигурки их сделались маленькими, игрушечными. Красная бочка заслонила от Славки Маргаритку. Только цокот копыт и жестяные звуки рожка плавали в вечернем воздухе. Пока их не смял трамвайный грохот.

Совсем рядом требовательно громыхала Старопочтовая. И Славка пошла на ее голос, голодная, усталая, испуганная.

Петя ей ничего не сказал. Отобрал бутылочки и стал разогревать на плитке кашу. И не спросил, где она пропадала.

7. Павлик — Славкин брат

А к вечеру Павлик заболел. Он выбрасывал от себя ноги, словно хотел отогнать боль, и снова прижимал их к животу. Он сделался весь красный от крика и мокрый. Мама поила его с ложечки сладкой водой, прикладывала к животу теплые пеленки. А потом у него и кричать не было сил, он только постанывал и длинно всхлипывал. И глаза у него были закрыты.

Славка тихонечко подошла к дивану и попыталась пальцем поднять веко. Блеснула влажная коричневая полоска — и глаз снова закрылся. Волосы у Павлика слиплись, закрутились на макушке жгутиком.

Славка забилась под письменный стол, привалилась к родному коричневому боку тумбы. Из своего укрытия она видела длинные Петины ноги с вздернутыми брюками. Руки он сунул под мышки, будто мерз, бегал по комнате и бормотал:

Что делать? Что делать? Ну, придумай же что-нибудь: ему же больно. Я слышать этого не могу!..

Просто у него болит животик. Я тебе говорила: надо пробовать кашку. Днем жарко — она могла скиснуть. Походи с ним, может быть, это поможет, — сказал мамин голос.

Тогда Петя стал носить Павлика на руках. Когда он шел от балкона, Славка видела, какие черные, втянутые у него щеки — так глубоко они проваливались, когда Петя вдыхал дым.

Одна нога Павлика выбилась из одеяла. Она была маленькая, с красными маленькими пальцами и слабо болталась.

Петя шагал и шагал из угла в угол.

Славке сделалось страшно: а вдруг Павлик умрет... И это она виновата: пробегала целый день по городу, а бутылочки скисли. Мама просила сразу приходить домой из молочной кухни и ставить бутылочки в кастрюлю с водой. А у него уже пять зубов выросло... И он улыбался. Он и Славке улыбался.

Славка нашла в тумбе дырочку от выпавшего сучка и стала ввертывать туда палец — глубже, глубже...

Спать, девочка, десять часов, — сказала мама. — Сумасшедший день сегодня. А мне еще план составлять.

Она сунула в руки Славке чашку с молоком. Славка послушно выпила, давясь пенками. Мама погладила Славку по голове. Рука ее так и осталась на Славкиных волосах, необычно тяжелая. Косички у мамы обвисли вдоль щек. И чтоб не разреветься, Славка опустила лицо глубоко в чашку, на самое дно нырнула. Но и оттуда выудил ее мамин голос:

В кровать, в кровать сейчас же!

Неловко поставила она чашку на край стола. На столе валялись желтые пеленки, утюг, в миске с водой плавала маленькая розовая клизма.

Быстро стала она раздеваться, аккуратно раскладывая на стуле маечку, сверху — носки, по-солдатски, как учил Петя, чтоб можно было одеться ночью, на ощупь.

Мама подошла и присела перед кроватью на корточки, опираясь руками на свой школьный портфель.

Я совсем забыла, Славка, мне на работе подарили сегодня настоящий апельсин. Из Валенсии, представляешь? У нас в школе выступали испанские дети.

Мама щелкнула замочком портфеля и вынула круглое, оранжевое — глаз не оторвать! — чудо. Оранжевый шар светился и сиял в маминых ладонях.

Ну же! Подставляй руки! — улыбнулась мама.

Славка протянула ладони лодочкой, и мама осторожно перекатила в них шар.

Так вот он какой — апельсин! Плотный, тяжелый и совершенно живой: кожа его была прохладной, дышала — в ней были такие дырочки.

Славка положила его рядом с подушкой.

Ма, они были в испанских шапочках?

Да, — шепотом ответила мама. — В синих испанских шапочках.

Они бежали от фашистов на нашем пароходе?

Да, да... — закивала мама.

Совсем одни, их мамы остались в Испании? Где фашисты... Но фашистов победят, правда? И мамы их найдут?

Ш-ш-ш, — приложила мама палец к губам. — Павлик заснул. Не тревожься: все будет хорошо. И Павлик завтра встанет здоровым. Спи. Пусть тебе приснятся апельсинные сны.

Славка повернула голову навстречу апельсину. У него была макушка! Такая круглая вмятинка, как на детской голове, — апельсинная макушечка!

Славка обняла его пятерней. И он полыхал, и светился сквозь пальцы.

...Ночью ее разбудили шаги под балконом — медленные, тяжелые. Каждый шаг оставлял след на мостовой. Потом через приоткрытую балконную дверь проскользнул тоненький луч света, бочком, как слепой, прошелся по комнате, дотрагиваясь до стула, дивана, кровати...

И тут наконец Славка заревела. Чтоб не услышал Петя, она зарылась лицом в подушку и засунула в рот угол наволочки. Ей было жалко Павлика: она ведь не нарочно, она не хотела, чтоб ему было больно. И маму было жалко, и испанских детей, которые остались без мамы.

Босиком пробежала она к кроватке Павлика, наклонилась над ним. Выпуклые глаза его были затянуты веками, как у птицы, а рот приоткрыт немного, и там влажно блестел зуб. Даже в темноте видно было, как он блестит.

Павлик дышал — дышал легко, ровно. Славка вспомнила: она может показать ему апельсиновые сны!

У себя под подушкой Славка нащупала апельсин, от него шел незнакомый оранжевый запах — густой, ощутимый, как дым. Славка вдохнула в себя запах и положила апельсин прямо перед лицом Павлика.

Успокоенная, она забралась под одеяло, подтянула коленки к животу, обняла подушку и уснула.

Разбудили ее голоса под балконом.

Славка-а-а-а! — кричали девочки, — Пошли фантики собирать!

Такая игра у них была в то лето — фантики. Она пробежала по нагретому солнцем линолеуму, всунула ноги в железные завитушки балкона, перегнулась.

Все они стояли под акацией: и Эмка, и Нюрка, и Веточка. Они кричали: «Выходи скорей!» — и махали руками, показывая, куда пойдут собирать фантики.

Сейчас! Только умоюсь! — весело заорала Славка.

Но в комнату зашел Петя и строго приказал сидеть с Павликом, пока он не вернется.

Вот так всегда: девчонки побежали к магазину, а она почему-то должна в комнате торчать. Даже Ветку отпустили, а уж ее-то всегда за ручку водят: то дедушка, то бабушка, то на фортепьяно, то на немецкий. Конечно, у нее теперь меньше всех фантиков будет!

Славка бросила на пол старое одеяло, швырнула на одеяло игрушки, с силой усадила Павлика: «Сиди!» А сама отсела подальше с книгой на коленях.

Мягкая влажная лапка легла ей на ногу. Славка отбросила ее не глядя, но ощущение тепла осталось. Она невольно прислушалась и ждала. И снова на колене у нее теплая рука. Павлик полз, держась за ее ногу, как за перила, он уже дышал ей в страницы. И снова она оттолкнула его, досадуя на себя.

Рот Павлика расплылся круглыми морщинами, и он заревел удивленно. Он недоумевал: кто может обижать его, такого маленького, и почему? Он лежал на одеяле, неловко подогнув локти, вытянув ногу, и, оборачиваясь к Славке лицом, он ей плакал обиженно. У нее просил защиты.

И вдруг Славка схватила, прижала к себе крепкое, упругое тельце. Она вытирала его слезы своими щеками, губами, прижимала к груди и твердила:

Маленький, деточка, ну-ну, никому не отдам! Мой, мой!

Рядом с ним она и вправду чувствовала себя великаном.

Павлик затих. Волосы его нежно дышали Славке в шею. И тут же завозился, высвобождаясь из Славкиных рук.

Я волк! — сказала Славка грубым голосом. — Я тебя съем! Ах ты маленькая, кудрявая овечка!

Она стала хватать губами ладошку Павлика. А он смеялся. Он понимал, что это игра. Он был уже человек, Павлик, Славкин брат.

Они ползали по одеялу. Павлик, а за ним — Славка. И Славка говорила:

Я волк!

И хватала его легонько за пятку. И щелкала зубами.

В коридоре послышались Петины шаги. Славка быстро отсадила братишку подальше и села к двери спиной. Ей хотелось смотреть на него: он был такой неуклюжий, круглоглазый, большеголовый.

Она и смотрела поверх книги, и улыбалась, и делала страшное выражение: «Я волк!» И прикрывала лицо книжкой, потому что это были совсем новые, ее с Павликом отношения, в которые она никого не впустит. Даже Петю.

© Андреева Инна 1993
Оставьте свой отзыв
Имя
Сообщение
Введите текст с картинки

рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:


рекомендуем читать:




Благотворительная организация «СИЯНИЕ НАДЕЖДЫ»
© Неизвестная Женская Библиотека, 2010-2024 г.
Библиотека предназначена для чтения текста on-line, при любом копировании ссылка на сайт обязательна

info@avtorsha.com