Когда уходят домашние, я опускаюсь на стул в полнейшем изнеможении. Оттого, что через меня прошел этот мощный циклон сборов.

Собирались так, словно случилось чрезвычайное происшествие и эти сборы не были предусмотрены.

— Бабушка, где мои носки? Да не эти, в полоску!

— Бабушка, ты погладила мой галстук? Сегодня же пионерская линейка...

Это, оказывается, я должна знать, что у Володи пионерская линейка...

— Мама, ты не видела мою блузку в цветочках? Нейлоновую... Как ты копаешься!

А я молча тороплюсь, роюсь в вещах, глажу и вообще копаюсь.

И вот наступает тишина. Становится как-то не по себе. Кругом разбросанная одежда, немытая посуда, скомканные дорожки. А я среди этого хаоса сижу и думаю. Скорее всего, ни о чем. Вот думала, что надо было поговорить с дочерью, чтоб все заранее готовились, да так и не соберусь никак. Да она может и обидеться.

Как-то я попыталась ей дать совет, так она мне ответила:

— Мама, я скоро сама буду бабушкой, а ты мне даешь советы.

Она права. И очень может быть, что она скоро будет сама бабушкой.

Старший Сеня, хоть ему всего шестнадцать, все норовит секретничать с девчонками. То одна звонит, то другая. О чем можно разговаривать с Сеней? Когда я случайно пройду мимо телефона, он замолкает. А мне неинтересно знать, о чем они говорят. Что можно от него услышать? «Законно!», «Железно!», «Эпохально!», «Ну, ты даешь!».

Сеня любит приводить своих друзей, таких же непутевых, как и сам. Рассядутся в креслах, открыто курят и заводят свой магнитофон. Не музыка, а конец света! Вой, грохот, стон, визг! Крики о помощи!..

Когда этот грохот заполняет все уголки квартиры и я сижу, пришибленная шумом, в кухню входит Сеня и небрежно распоряжается:

— Покорми нас!

Хорошенькое дело — покормить их! Это еще трое взрослых ребят. Ладно уж, если бы они приехали откуда-то издалека. А то живут в этом же доме и их ждут не дождутся обедать. Неужели Сеня ничего не понимает? И если я начинаю ворчать, что мне нечем всех накормить, он обязательно заявит, что это пóшло и мелочно.

Засиделась. Надо привести все в порядок и приниматься за приготовление обеда!

Я еще не полностью готова, когда из школы является Володя, тоже с другом. Не отставать же от старшего брата!

Они садятся на пол и начинают разуваться.

— Ба, а у нас в классе, знаешь, что случилось?

— Расскажете потом, идите обедать. Мыть руки и на кухню!

— Понимаешь, в классе есть один мальчишка....

Я не слушаю, тороплюсь в кухню. Потом узнаю. Тут входит Сеня. Он один. Смотрит на ребят и говорит:

— А ну, марш на улицу, вы мне будете мешать!

Ребята бросаются к своим ботинкам и послушно усаживаются на пол.

— Они еще не обедали. Перестань! Идите, ребята, я уже налила борщ.

А сама иду к Сене:

— Ну, кто тебе позволяет так вести себя? Почему ты стараешься унизить своего младшего брата? Это отвратительно!

— Я здесь старший наследник!

Ищу малейшие признаки юмора, но Сеня серьезен и угрюм. С трудом сдерживаю смех.

— Ты не старший наследник, а старший дурак. Потому что есть еще и младший, а то был бы просто дурак.

Я еще не дошла до кухни, как услышала стук и хлопанье дверей. Ушел, обиделся. А главное, без обеда... Но недолго я переживала — явился вскоре с дружком.

Накормив и их обедом, я спешу к почтовому ящику. Жду письма от своей подружки — Фисы. Мы с ней дружим более полувека. Если приходит письмо — значит, едет Фиса. Каждый год она обычно приезжает глубокой осенью погостить ко мне. Дочь очень любит ее, ее домовитость, ее спокойствие. Почти всю жизнь она проработала в сельской библиотеке. Как свой дом сгорел, так двадцать лет прожила у одной женщины. Бывала я там у нее. Махонькая комнатенка с крошечным оконцем. Воду тогда носили из далекого колодца, топили дровами. Но Фиса никогда не жаловалась. Уж очень дружила с хозяйкой. И в те годы она приезжала к нам. Больше всего хлопотала с гостинцами для хозяйки. А когда получила отдельную квартиру со всеми удобствами в районном центре, где живет ее дочь, она долго не переезжала. Не могла с хозяйкой расстаться. Теперь она на пенсии.

О радость! В ящике письмо от Фисы. Читаю и будто разговариваю с ней. Ее характерные словечки «намедни», «давеча» мне слышатся, будто она рядом.

Странно, что на конверте обратный адрес снова сельский. Снова адрес хозяйки. Верно, поехала погостить или машинально написала. Вижу ее маленькую, сгорбленную фигурку, сморщенное личико и молодые синие глаза.

Теперь, после письма, надо ждать и саму Фису.

И правда! Через несколько дней появляется Фиса. Открываю дверь. Не угадаешь кто. Шапка-ушанка скрыла лицо. За спиной, выше головы, связка всяких сумок. Это она всегда так приезжает.

Я бросаюсь к ней, развязываю, расстегиваю, стараюсь скорей освободить от ноши. Раздеваю, радостно тормошу.

Сумки связаны белоснежными полотенцами. Что по сравнению с ними белье из прачечной!

На сморщенном личике — два ярко-синих фонарика. Она радуется моей суете, моей радости, моей приветливости.

Наконец сняты сумки, безрукавки, вязанки. Фиса бросается к гостинцам и старается сразу одарить ими всех.

Дочери она подает белую сумку с семечками, затем, поискав что-то в мешочках, добавляет лиловую шелковую ленту. Семечки так ароматны, что дух захватывает.

Дочь давно стрижена, ходит в завитых локонах, но ленту принимает с благодарностью, повязывает ее вокруг головы и красуется весь вечер.

Фиса горделиво поглядывает и светится от удовлетворения.

Сене она подает носки толстой пряжи. Он невнятно благодарит и убегает. Я-то знаю, что он смеется, потому что таких носков не наденет. Володя получает майку, убегает вслед за Сеней. Я закипаю от возмущения и делаю все, чтоб Фиса ничего не заметила.

В глазах у Фисы гордость. Она заглядывает дочери в лицо и говорит:

— У нас и в помине не было таких хороших маек. Не настрочишь таких! Привезли их машиной и тут же начали продавать. Намедни только привезли. Я и выстояла в очереди... И семечки в этом году были плохие, пришлось занимать у соседей.

Дочь ей благодарно и ласково улыбается.

Фиса надевает вельветовое платье с кружевным воротничком, вынимает передник, тоже обшитый кружевом, и собирается хозяйничать.

— Пойдем раньше чайку попьем, поговорим, — прошу я.

— Пойдите, пойдите, тетя Фиса, — просит и дочь.

Она идет за мной на кухню, поправляет коротко стриженные волосы корявыми пальцами и начинает рассказывать.

Голос Фисы громок и хорош. Даже несколько широк для такой маленькой фигурки.

— Ты же мою хозяйку знаешь? Так я намедни шапку купила ее глухонемому племяннику. Чтоб не обморозился невзначай... Думаешь, легко шапку купить?

— Что ты все про хозяйку? Про себя расскажи. Ты что, так и ездишь к своей бывшей хозяйке? Не забываешь?

Я ставлю на стол тарелочки, чашки. Вынимаю банки с ее любимыми огурчиками, баночку черносмородинового варенья.

Фиса смотрит на меня с улыбкой. Она не еду ценит. Ест она удивительно мало, как птичка. Она ценит мое право вот так ее принять, ценит, что я могу распорядиться, что я хозяйка: могу открывать банки, и что она — моя гостья. Этому она по-детски радуется.

— Ешь, пожалуйста! Вот пробуй эти пирожки. Яблочки печеные.

— Не стоит тебе так беспокоиться. Ела в поезде, сыта.

— Ну, я знаю, что ты сыта. Прошу тебя, поешь. Я же ждала тебя. Берегла черносмородиновое.

Фиса чини́тся, но потом медленно начинает откусывать по кусочку. То котлету колупнет, то откусит пирожок.

— Ты расскажи про дочку, — прошу я и вдруг вижу, что синенькие лунки наполняются влагой.

Господи, дернуло меня! Верно, что-то случилось.

— Разве ты моего письма не получала? Ты не заметила — адрес-то у меня новый? Вернее, старый. — Голос вибрирует. Ложечка с вареньем дрожит в руке.

— Бог с ним. Потом поговорим. Поедим и поговорим обо всем, — тяжко корю я себя за свой вопрос.

— Погоди, расскажу. — Она еще машинально что-то откусила и отодвинула от себя тарелку.

— Так они с Шуркой разошлись. Лида говорит, какой он добывальщик? Шурка-то! А чем был плохой? По-моему, хороший, только смирен больно. На работе был безотказный. В каждую дырку пихали. А Лидка не стерпела. Влюбилась в Алешку, что председателя возит. Сколько ни просила, ни уговаривала... Дочка же! Не послушала никак. Теперь оно как деется!

— А почему адрес?

— Суд, что разводил, решил разделить квартиру ихнюю. Ну, что ж там делить? Да и девочка растет... Пока малая... Вот кому доля кручинная! Пусть Лидка в своей двухкомнатной остается. Алешка уже перешел к ней. Записались. Девчонка ему не помешала... Очень даже хорошо получилось. Живут на отличку!

— Куда уж лучше! Так ты теперь перешла к Лидке, что ли, жить?

— Зачем же я буду мешаться среди них? Живу у своей прежней хозяйки. Нам так хорошо вдвоем.

С тоской смотрю на Фису, тяжело видеть ее отрешенный взгляд.

— Кто же тебе воду носит? И печку топит? Уже возраст... Годы не те...

— Так глухонемой хозяйкин племяш. Он все делает. За это не беспокойся. А я уж до чего рада! Теперь вода близко — сделали колонку. Мойся целый день. Воды немного надо. Картошку помыть, чаю согреть, — говорит она, удивляясь моей непонятливости... — Да и баню какую отгрохали!

— Приезжают они к тебе? Ну, Лидка со своим?

— Да часто не наездишься. Не близкий свет. Приезжали. Иногда Алешка и воды принесет, дровец наколет. Ничего. Был уважительный.

— Что значит «был»? Сколько прожили, и уже перестал, что ли, уважать?

— Ты возьми в понятие: как бы я жила в свое удовольствие, если бы знала, что они все ютятся в одной комнате? Да девчонка скоро вырастет. Живу теперь я хорошо... Небось пенсия у меня хорошая. Счастье великое — пенсия. Живу и не думаю ни о чем. Жаль, что ты пенсию не заработала... Так бы хорошо тебе было!

А я подумала, что нельзя сравнивать условия, в каких я живу, с ее. Все удобства, семья, которой я нужна...

— Мне выделили уже участок, я огурчики вырастила, посолила, помогла Лидке, — довольно улыбается Фиса.

«Все им помощь, — думала я. — А они не пожалели ее».

Она смотрит на меня с таким видом, что мне делается больно от ее синего доброжелательства. Вечная жертвенная любовь материнская! Если бы дети понимали!

Я-то давно знаю, что Лида стесняется своей матери, ее некрасивых башмаков, ее незначительности.

Она вытерла губы платочком с красной каемочкой.

— Кушай! Свежего чаю заварю. Знаешь, недавно сама узнала, что чай только пять минут свежий. А мы пьем и вчерашнюю заварку или досыпаем новую в старую, — стараюсь я отвлечь Фису.

Фиса чего-то мнется. Губы задрожат, но она унимает их. Я не спрашиваю, не выпытываю. Жду.

— Так оно было. Ходили мы с хозяйкой к ее сестре телевизор смотреть. А у той мужик накурил, не продохнешь.

— Постой, Фиса, постой! Ты ходила смотреть? А твой-то телевизор, что выплачивала год целый, где же? Был же у тебя свой телевизор?

— Ну и что, что был? — сердится Фиса. — По суду Шурке ихний достался. Не стану же я отнимать у них. Не могла же я, правда? Сама подумай, не до телевизора. Не до веселости.

Лицо Фисы темнеет.

— Один раз мы с хозяйкой окно открыли, здорово попростыли, — продолжала она. — Лежим с ней вповалку. Она еще кое-как поднимается, а я совсем занемогла. А воды, как нарочно, только в чайнике. И надо же тому случиться: запропастился куда-то племяш! Вот лежим и думаем. А тут приезжает Алешка. Сразу все поделал — и воды притащил, и дровец принес из сараюшки. Дюже радостно мне стало. Присаживается ко мне и говорит: «Мамаша, Лидка прислала, чтоб дали полтораста из тех деньжат, что вы держите про случай... Мы купили такой буфет, сервантом прозывается. Она ждет в магазине». И такая меня обида захватила! Особливо, что Лидка ему обсказала про те деньги, что я на похороны держу. И отказала: «Нету у меня этих денег при себе», — говорю ему наотрез. И что бы ты думала, этот супостат сделал? Вылил оба ведра воды, да еще в сердцах и чайник опрокинул. Думала, что тут он нас и придавит... Вот какая история приключилась! Думала, от нервов я уже и не поеду. Как себе сама напомню, руки дрожат.

Она замолчала, а я ждала. У меня даже поднималась волна горечи против Фисы: «Почему она разрешает так над собой...»

— А дальше? — спросила я, не выдержав.

— Ну, что могло быть дальше? Ничего! — улыбнулась она своей ясной и немного виноватой улыбкой. — Вот видишь, собралась и приехала к тебе...

— Думаю, что ты поднялась с последними силами, отнесла им деньги... На тебя похоже...

— Как ты правильно меня понимаешь, — обрадовалась Фиса, что не придется об этом рассказывать. — Так и сделала.

Я спохватываюсь. Что это я? Пусть она сейчас забудет все неприятности.

— Ешь яблочки. Пирожка даже не отведала.

— Насчет яблочек у нас плоховато. Недавно сады посадили. Теперь уж не молоденька, наедаться. Утроба обветшала!

И снова светится лицо Фисы, и снова глаза полны доброты и приветливости.

Фиса мне в угоду берет пирожок. Наливает чай в блюдечко. На лице у нее написано, что она довольна, что разговор о главном уже позади. Мы поглядываем друг на друга и все понимаем. Я ухмыляюсь и качаю головой.

— Ешь! Что у тебя за слова: «утроба», — смеюсь я.

И в это время влетает Сеня. Он откидывает дверь кухни с такой силой, что она грохается об стенку.

— Когда же мы будем чай пить или ужинать? Расселись, как дамы из Парижа, и все просят друг друга: «Скушайте, пожалуйста...» Безобразие!

Что я должна была сделать? Дать ему подзатыльник и успокоить Фису, утвердив свои права? Что я должна была?!

— Ступай отсюда! И не смей грубить! Принесу вам чай.

Откуда могла знать Фиса, что такой тон у нас принят в обиходе? Она потеряла покой:

— Может быть, тебе попадает за то, что я приезжаю к тебе?

Нет! Я не ослышалась. Она это произнесла.

— Как тебе могла прийти в голову такая ерунда? Тебя дочь так любит! Не обращай внимания на этого балбеса. Сиди! Пей чай. Одна минута — и мы снова будем вдвоем. Только отнесу чай. Ну его, паршивца такого!

Но Фиса была безутешна. Моя зависимость лишала ее уверенности. Она принималась то за стаканы, то за веник.

— Давай доужинаем. Ты же почти ничего не ела, — вернулась я к столу. Но она отказалась. — Может, ты хочешь выкупаться? Вода горячая постоянно.

— Мы с хозяйкой в баню ходили, не надо! — расстроенно ответила Фиса, как бы недовольная тем, что я не даю ей думать.

— А телевизор не хочешь посмотреть?

— Не хочу. Давай спать ляжем. Я как расстроюсь, делаюсь неуломной...

Вот мы лежим с ней вдвоем на широком диване. Она к стене, возвышается крошечным бугорком, едва заметным под одеялом. Я тушу свет... При ночной лампочке мне вдруг кажется лицо Фисы старым-старым. Лицо маленькое, рот втянут, под глазами резкие тени. Я смотрю на нее с нежностью. Единственный свидетель юности моей. Никого уже не осталось. Как бы я хотела, чтобы ее сердце отдохнуло от всяких опасений!

Надо завтра пойти с ней в краеведческий музей. Мы каждый год ходим туда. Там есть, среди других, ее фотография. Первые комсомольцы в селе. Какая же это была крепкая, решительная девчонка! Непримиримая к врагам. Куда все это делось? Муж, дочка... Работа в селе. Война и гибель мужа... Наши мужья погибли в одном году. После того горя она выглядит какой-то виноватой... Дали квартиру — отдала дочери. И, верно, довольна. Все мы, матери, такие! Я тушу и ночную лампочку. В комнату врывается свет уличного фонаря. Волосы Фисы мне кажутся серебряными.

Я лежу тихо-тихо. Верно, уже спит моя дорогая подружка! Сколько вместе пережито!

Вдруг я слышу, Фиса что-то шепчет. Может быть, со сна шепчет? Но она повторяет одни и те же слова. И до меня доходит их проникновенный смысл:

— Наташенька! Поедем со мной! Ну их! У меня пенсия! У тебя ее нет. Хватит нам на двоих! Проживем у моей хозяйки. Огород посадим. Проживем очень хорошо. Ну пожалуйста, поедем...

— Спи, родная! И ничего не выдумывай, — борюсь я с рыданием. — Увидишь, что все будет славно!

Засыпаю в слезах.