Исторически сложилось, что деканатский коридор Ленинградского горного института был местом знакомств и свиданий. Во время большого перерыва мы любили слоняться взад-вперед мимо деканатов или сидеть на подоконниках, себя показывая и на других поглядывая. В этом коридоре происходили жизненно важные встречи, расставанья и выяснения отношений.

Как-то раз привлек мое внимание один студент. Худой, лохматый и очкастый. Одет он был в институтскую форму с золотыми погонами, цыплячья шея торчала из слишком широкого воротника, на плече висела полевая сумка. «Безупречно интеллигентная наружность», — отметила я. Потом я встретила его в институтском музее, в библиотеке и, наконец, в столовой. На сей раз не одного, а с моим приятелем Женей Сухаговым. Я отвела Женю в сторону и зашептала ему в ухо:

— Женька, познакомь меня с этим очкарем... Без нажима... Как бы невзначай.

— Ничего нет проще... Толька! — рявкнул он. — С тобой мечтают познакомиться, иди сюда!

Очередь, как по команде, повернула головы в мою сторону. Молодой человек подошел. У него была родинка над верхней губой, очень ровные зубы, и весь он светился в улыбке... Или что-то светилось во мне.

— С тобой хочет познакомиться Таня Верховская, чемпионка института по кролю в заплыве на 100 метров, — проявил Женя чудеса дипломатического искусства. — А это мой друг Толя Даргис, отличник и гордость нашей группы.

— Ты хочешь сказать, позор вашей группы, — парировала остроумная я.

Иронию не оценили, никто моего пасса не отбил, наступила неловкая тишина. Толя Даргис смотрел на меня выжидающе и улыбался.

— Что, собственно, вам кажется таким забавным? — полезла я на рожон.

— Таня, а вы были когда-нибудь смущены?

Мне послышалось, что он сказал с мужчиной.

— С мужчиной? Была ли я когда-нибудь с мужчиной? — Я засмеялась роковым смехом. — Сотни раз, только это и делаю...

И опять наступила тишина, которую я просто не могла вынести.

— Может, пойдем по случаю стипендии в Лягушатник?

В наши студенческие годы Норд и Лягушатник были единственными приличными кафе в Ленинграде. Норд был нам не по карману, а Лягушатник вполне доступен. Кресла в нем были обиты зеленым бархатом, и подавали там шампанское, мороженое и кофе-гляссе.

— Почему не пойти? Пойдем, — сказал Женя.

— Я, к сожалению, занят, — Толя посмотрел на часы. — Через пятнадцать минут меня будут ждать на трамвайной остановке.

— Вы что, не можете отменить ваше свиданье?

— Не могу и, главное, не хочу.

Ответ, неслыханный по своей дерзости. Смотрите, какая цаца! Он, видите ли, занят, у него, видите ли, свиданье! Да он должен быть на седьмом небе, что я снизошла его пригласить. (Идея, что я самая умная, красивая и талантливая, внушалась мне с детства как аксиома и в доказательствах не нуждалась.) К тому же во мне проснулся охотничий инстинкт. Глядя на его удаляющуюся спину, я поклялась, что не далее, чем через неделю, отличник Анатолий Даргис будет у моих ног. Весь вечер я обдумывала стратегию и тактику обольщения, но перед глазами стояла его мягкая улыбка, в ушах звучал его тихий голос, и все планы рассыпались в прах. На следующий день я изучила расписание его занятий и после лекций попалась ему на глаза:

— Привет, Толя, Женьку, случайно, не видел? Он позарез мне нужен.

— Только что был здесь. Позвать его? — И пошел искать абсолютно ненужного мне Женю.

Через пять минут они появились вместе, и я пригласила их в Эрмитаж на выставку Пикассо — главное событие в культурной жизни Ленинграда за последние 60 лет. Толя сказал, что как раз был на этой выставке вчера и что «если я пропущу, будет очень обидно...». Пылая злобой, я поплелась с Женькой в Эрмитаж, чтобы в третий раз полюбоваться на ненавистного Пикассо... Еще через день я пригласила Толю на наш факультетский вечер. Каждый год в институте устраивались конкурсные факультетские вечера, на которых разыгрывались пьесы, ставились «капустники», приглашались оркестры. Администрация горного института, славящегося относительно либеральными традициями, позволяла на этих вечерах пародировать профессоров и отважно намекать на отдельные недостатки системы. Попасть на «чужой» факультетский вечер было почти невозможно, билеты «распространялись» в профкоме среди элиты или добывались по сверхспециальному блату. Мой геологический факультет слыл самым «левым», самым интеллектуальным, из его недр вышли поэты Глеб Горбовский, Алик Городницкий, Олег Тарутин, Саша Британишский и мой близкий, любимый друг Яша Виньковецкий.

Итак, я раздобыла билет на два лица и снова подстерегла Толю в коридоре:

— Не хотите ли пойти в субботу на наш факультетский вечер?

— Неужели у вас есть лишний билет?

— Лишних билетов не бывает, у меня есть мой билет.

— Значит ли это, что я должен пойти с вами?

Неслыханная наглость... Любому другому она бы стоила головы.

— Вы ничего не должны, можете взять с собой кого угодно.

— Большое спасибо, это очень любезно с вашей стороны, мы мечтали попасть на ваш вечер.

Кто МЫ, кто это, МЫ? Я надеялась, что МЫ — это он и Женя.

Толя Даргис явился на вечер с тощей брюнеткой, безобразной, как «дамы кисти Пикассо». Одета она была в белый свитер и красную клетчатую юбку. У нее были красивые ноги, осиная талия и непропорционально длинная шея, за что я немедленно наградила ее прозвищем Выя. Это прозвище неотступно следует за ней через века, моря и континенты. Когда начались танцы и объявили дамское танго, я, как пантера, бросилась к Толе и вырвала его из Выиных рук.

— Как вам, Толя, понравилась самодеятельность, не скучно было?

— Нет, что вы, совсем не скучно.

— А почему у вас скучный вид, то есть такой вид, как будто вам скучно?

— Напротив, мне очень весело.

— Но внешность у вас сегодня скучная, — продолжала настаивать я.

— Боюсь, что это от меня не зависит, — сухо сказал Толя и до конца танго не проронил ни слова...

Через десять минут они с Выей ушли, а я забилась в гардероб и прорыдала до конца, вечера...

Прошла неделя, и две, и три, а Толя Даргис все еще не поддался моим чарам. Разведка донесла, что он меломан и обладатель Баховского абонемента. Я тут же прониклась мессами и фугами и зачастила в Малый зал консерватории. Едва войдя в вестибюль, я уже чувствовала, что он там. Ярче сверкали люстры, торжественнее выглядела толпа, любезнее улыбались тетки с программками, в воздухе носились миллиарды наэлектризованных протонов и мэзонов. В общем, его присутствие я ощущала каждой клеткой обезумевшей души. Иногда он бывал там с Выей. В этих случаях мы церемонно раскланивались в антракте. Иногда — один, и тогда после концерта мы вместе выходили на мглистую Театральную площадь. Нет, он вовсе не провожал меня, просто нам было по дороге... Через месяц я перестала есть, спать и заниматься. Сидела на лекциях туманная и задумчивая и выводила на полях тетрадей: Т. Д., Анатолий Д., А. Даргис, Анатоль...

Я дошла до такого падения, что записалась в научное общество, где Толя был председателем, и сделала доклад о кругосветном путешествии Крузенштерна и Лисянского. На какие безумства не способна любовь? Толя поздравил меня с блестящей работой, но ликовать не пришлось. Оказалось, что Выя — поэтесса и член литературного объединения. Не сочинять же мне было ей в пику «Песнь о Гайявате». Я предприняла отчаянную попытку сокрушить соперницу: я распустила слух, что у нее деревянная нога. Заведомая глупость, она обладала 1-м разрядом по художественной гимнастике... Я терпела поражение за поражением, пока однажды...

Как-то Толя обмолвился, что мечтает прочитать Дос-Пассоса и не может его достать.

— Ничего нет проще, — сказала я небрежно. — Стоит у меня на полке.

— Неужели? Вы не могли бы принести книжку завтра в институт, дня на два?

— Почему бы вам не заехать ко мне?

— С удовольствием... В котором часу?

«Сейчас, немедленно, сию же секунду», — хотелось мне крикнуть, но я сказала:

— Около трех, если вы свободны.

Никакого Дос-Пассоса в доме не было. Я обзвонила знакомых, друзей и врагов. Роман «42-я параллель» обнаружился у папиного приятеля, профессора Самарина.

— Из дома выносить не разрешаю, — сказал Юрий Алек-сандрович. — Приезжай и читай на здоровье. А из дома ни на шаг, у меня уже полбиблиотеки растащили.

Я выскулила книжку на три дня и потащилась за ней в Павловск. Я пила компот с его тугоухой тещей, выслушивала басни об их кошке Алисе и спаниеле Турандот, рассказала содержание фильма «Королева Кристина», клялась, что берегу книжки как зеницу ока и, наконец, прижимая Дос-Пассоса к груди, едва успела на последнюю электричку... Когда я вернулась домой, оказалось, что «42-й параллели» в сумке нет... Где я ее оставила? Я обзвонила таксомоторные парки, побывала в бюро находок Витебского вокзала, разругалась с родителями и проплакала до рассвета. Утром я разыскала по телефону книжного спекулянта Аркашу Бусина и заклинала до 3-х часов дня достать мне из-под земли «42-ю параллель» за любые деньги,

— Зачем за любые? — удивился Бусин. — Я не гангстер. Старик Дос-Пассос стоит три сотни... Приезжайте.

На занятия я не пошла. Помчалась на край вселенной к нашей Нуле, единственному человеку на свете, который безропотно давал в долг. Потом к Бусину, в парикмахерскую, в Норд за пирожными и в Елисеевский за бужениной, на рынок за цветами... и все это на такси.

К двум часам квартира была вылизана, полы натерты, в вазах благоухала сирень.

— К нам едет ревизор, — флегматично сказал папа.

Я огрызнулась и притворилась, что учу палеонтологию. В половине третьего папа заглянул в мою комнату.

— Надеюсь, ты оценишь нашу с мамой деликатность. Я ухожу на заседание кафедры, а твоя мать в издательство... А могли бы, между прочим, остаться дома... Жалко, у нас нет арфы, тебе бы очень пошла арфа. Или цитра.

— Не дразни тигра, — раздался из передней мамин голос.

Наступило три часа, четыре, половина пятого... Сперва я пыталась читать проклятую «Параллель», но строчки расползались, как муравьи. Потом я уселась на стул в передней, чтобы услышать, как хлопнет в подъезде дверь... И вот послышались шаги... Его шаги... Раздался Его звонок.

На пороге стояла мамина подруга Софья Борисовна... Представьте себе моложавую, следящую за собой Бабу Ягу. Крашеную крючконосую блондинку. Папа замечательно имитировал ее визгливый голос и привычку задавать идиотские вопросы, около сорока в минуту. Мама ее страстно защищала: «Соня добрый, исключительно порядочный человек».

Итак, на пороге стоял добрый, исключительно порядочный человек. И почему ее всегда приносит не вовремя и без звонка?

— Здравствуй, Таточка, мама дома?

— К сожалению, нет, — я закрыла собою дверь, как Александр Матросов свою амбразуру.

— А где-е-же она?

— Понятия не имею... — Гостья сделала шаг вперед, а я, естественно, шаг назад.

— Как? Ушла и не сказала куда? — Небольшой нажим, и Софья очутилась в передней.

— Не промолвила ни слова.

— Странно как-то. Я так не поступаю. Гуля и Нолик всегда знают, где меня найти, — и она расстегнула пуговицы на пальто.

— Софья Борисовна, я очень занята.

— А когда она ушла?

— Часа два назад.

— А когда она придет?

Я проявила необычайную сдержанность и только пожала плечами.

— Знаешь, детка, я, пожалуй, ее подожду. Из нашей глухомани выбраться целое дело, а я как раз оказалась в двух шагах от вас. Не возражаешь?

В мозгу пронеслись все мыслимые способы расправы: четвертовать, посадить на кол, повесить на дерево вверх ногами... От ненависти я замычала.

— И поставь, лапуля, чайник, у меня маковой росинки с утра во рту не было.

Желая ей сгореть, предпочтительно в муках и корчах, я поплелась на кухню. Баба Яга следовала по пятам.

— Как ты, зайчик, справляешься в институте? Мой Нолик от этих курсовых воет волком.

— Извините, Софья Борисовна, но я должна погладить белье.

— Кисочка, мы же свои люди, не обращай на меня внимания...

Гладить я пошла в ванную. Гладильной доски у нас не было. Я положила на края ванны чертежную доску, а сверху байковое одеяло. Доска занимала половину ванны, в оставшееся пространство можно было влезть. Я включила утюг и начала гладить блузку. Софья стояла в дверях и бубнила про «миленькое голубенькое платьице», которое она достала в комиссионке для своей дочки, дебилки Гули... Я боялась, что раскрою ей голову утюгом.

— Софья Борисовна, не могли бы вы посидеть в комнате, я хочу принять душ.

— Неужели ты меня стесняешься, ласточка? Впрочем, все дети одинаковы, Гулька тоже меня из комнаты выгоняет... Ну, ладно, ухожу, ухожу...

Я закрылась на крючок, разделась, пустила горячую воду и влезла в оставшуюся половину ванны. Наконец, я нашла место, где можно предаться отчаянию без посторонних глаз. Почему он не пришел? Слезы, мешаясь с горячей струей, текли без остановки, и сквозь шум воды я не услышала звонка.

— Не беспокойся, я открою, — пропела за дверью Баба Яга, и вдруг раздался Толин голос:

— Простите, пожалуйста, Таня дома?

Я вскочила так стремительно, что свернула чертежную доску, и раскаленный утюг съехал на мою мокрую спину. Я задохнулась от боли и собственного крика и не помню, в каком порядке развивались события. Софья Борисовна пронзительно верещала, Толя высадил дверь ванны и сорвал с моей спины утюг вместе с лохмотьями кожи и мяса, потом появилась «скорая помощь», потом родители... Даже сейчас, двадцать пять лет спустя, имеется у меня на спине «особая примета»: коричневое пятно, имеющее размер и форму советского электрического утюга...

День Утюга считается днем начала нашего романа. Первые две недели он протекал в травматологическом отделении больницы им. Куйбышева. Толя навещал меня каждый день, притаскивая, по папиным словам, «груды оранжерей». В день выхода из больницы он приехал за мной вместе с родителями. После обеда он сделал мне предложение, и оно было принято. Я только попросила, чтобы Толя, соблюдая формальности, поговорил с родителями. Папа ушел читать в свой кабинет, мама уселась на телефон оповещать приятельниц о благополучном исходе утюжной эпопеи. Толя крутился вокруг нее, чтобы улучить момент между звонками, я от страха выскочила на лестницу. Вот мама повесила трубку, и тут Толя набрал воздуха в легкие и выпалил:

— Наталия Павловна, я хочу просить у вашей дочери вашей руки...

Мама поперхнулась, подвывая от смеха, уронила голову на телефон:

— Толя, я в некотором роде... уже замужем...

Честно говоря, и папа, и мама, встретили новость как национальное бедствие. Вызванная ими на помощь Нуля встала за меня горой:

— В толк не возьму, чего вы оба взъебурились. Кудахчут и кудахчут... А девке замуж пора. Мужик, что и говорить, неказистый, вылитый стрекулист, но зато еврей и потому, наверно, головастый. И вроде не пьет. А некоторые на убийцах женятся... и то ничего, живут, детей растят...

Мы подали документы в загс в середине мая и 1-го июня должны были «расписаться». Видя траурные родительские лица, мы решили не усугублять драму и свадьбы не устраивать. Все равно медовый месяц откладывался до осени. 3-го июня мы разъезжались в разные стороны на летние практики. Он — на Урал, в Березники, а я — в Армению, на Севан. И договорились о романтической встрече: 15-го августа, в два часа дня, на вокзале в Новом Афоне. Накануне похода в загс папа с мамой сказали, что с нами туда не пойдут, потому что «не могут перенести, чтобы их единственная дочь ни с того, ни с сего...».

— Но я его люблю! — закричала я.

— Мало кто кого любит, — хором отвечали они. — Это что, основание, чтобы сразу нестись под венец?

Однако к часу дня, когда мы собирались ехать «записываться», совесть их разыгралась. С отсутствующими лицами, но в парадных туалетах, они бродили по квартире, поглядывая на часы. Ни в час, ни в два, ни в три Толя Даргис не появился. Их лица светлели на глазах. Каждые пятнадцать минут звонил папин брат Виктор Иванович и осведомлялся, «прорезался» ли жених. Даже теперь, приближаясь к серебряной свадьбе, я холодею, вспоминая тот день. Но надо отдать должное и силе Толиного характера. За двадцать пять лет, невзирая на мольбы, угрозы и скандалы с рукоприкладством, он так и не научился никуда и никогда приходить вовремя. Загс закрылся в пять часов. Толя Даргис явился в семь с корзиной божественных белых роз.

— Простите, я, кажется, опоздал немного, — смущенно сказал он. — Ездил далеко... Я привез эти розы из Колпино.

Будучи романтичной натурой, мама прослезилась:

— Ты привез эти розы из рая... — И поцеловала Толю в нос.

Постепенно начали съезжаться неприглашенные гости. Сперва Виктор Иванович с бутылкой шампанского, логарифмической линейкой и гидравлическим справочником в качестве свадебных подарков. Потом друзья из моей и Толиной группы с копченой колбасой, шпротами и сардинами. Мы плясали и пировали до утра. Случилось это в пятницу. В субботу, как известно, загсы закрыты. В воскресенье мы разъехались в разные стороны, а, вернувшись осенью домой, пойти туда поленились. И «расписались» мы пятнадцать лет спустя, перед тем, как подать документы на выезд в государство Израиль.

Окончив практику в начале августа, я села на поезд Ереван — Москва и отправилась в Новый Афон навстречу медовому месяцу. В купе за мной бурно ухаживал конопатый грузин. Угощал клубникой и вишней и прозрачно намекал на свое высокое общественное положение. Узнав, что я — «молодоженка» и надежд на любовь с первого взгляда нет, он повел себя вполне разумно, а именно, превратился в преданного друга.

— Слушай, зачем тебе ехать в Новый Афон? Чего ты не видела в Новом Афоне? Там стоит скука, там преобладают монахи. Нормальные люди отдыхают в Сухуми. Сухуми — столица, развлекайся до утра, и снабжение как в Москве. И не буду хвастаться, но Шотик имеет там кой- какой вес.

— Я вам верю, Шота Георгиевич, большое спасибо, но я никак не могу остаться в Сухуми, через два дня в Новый Афон приедет мой муж. Я еще должна комнату найти.

— Обижаешь... В Сухуми тебе и пальцем шевелить не придется. Поселю как королеву. Чтобы никакой шантрапы вокруг не было.

— Но муж будет ждать меня в Афоне.

— Ждать... Ждать... Заладила, как попугай. Скажу ему, чтобы ехал в Сухуми, и поедет как миленький... На цыпочках прибежит, сама увидишь. Скажи только, откуда едет и когда?

— Из Березников, 15-го августа. В Афоне есть для меня телеграмма.

— Телеграмму доставим в Сухуми. И поселю вас в пансионате Синоп. Там — море и солнце, там пальмы и волны. И слово мое — закон природы. Обещал и сделал. Я этим известен, клянусь, и никогда еще не подкачался!

Его атака была столь решительной, что я невольно подчинилась и вышла с ним в Сухуми. У вагона дожидались двое военных. Они почтительно Шотика приветствовали. Мы вчетвером пересекли здание вокзала и подошли к белой Волге. В машине Шота преобразился: напыжился, надулся, задрал подбородок, прищурился и сквозь зубы процедил:

— Для начала в контору.

До «конторы» было метров 200. Мы подкатили к дверям, и я увидела табличку:

СУХУМСКОЕ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

КОМИТЕТА ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

Шотик с удовольствием покосился на мое окаменевшее лицо. Мы поднялись на второй этаж, прошли по мрачному узкому коридору и остановились перед обитой черной кожей дверью. Шота Георгиевич распахнул ее передо мной.

— Прошу входить и чувствовать себя непринужденно. Считай, что — дома.

Жестом усталого полководца он указал мне на кресло, а сам уселся за стол. Все в этом кабинете, кроме портретов Дзержинского и Хрущева, было обито черной кожей: и диван, и кресло, и оба телефона, и лампа, и даже чернильный прибор. На вешалке висела черная кожаная куртка. Шота достал черный кожаный портсигар, вынул из него французскую сигарету Голуаз, постучал ею по крышке портсигара, щелкнул черной кожаной зажигалкой (при этом она издала музыкальную фразу из «Сильвы») и, откинувшись в своем кресле, сладко затянулся. Затем он снял телефонную трубку и заговорил по-абхазски. В ту же минуту зазвонил другой телефон. Шота приложил трубку ко второму уху, не вынимая изо рта сигареты. Это было виртуозное па-де-труа. В первую трубку он смеялся, в другую кого-то отчитывал. Потом грозно рявкнул в первую и заворковал во вторую. Потом первую положил на стол, и оттуда доносилось тихое кваканье. Второй он, вероятно, рассказал анекдот, потому что сам захохотал, раскачиваясь в кресле, и вдруг спросил по-русски: «Понимаешь всю пикантность, представляешь?» В трубке, очевидно, поняли всю пикантность, потому что Шота закивал головой:

— Учти, родной мой, подобные ошибки стоят головы.

Потом он положил на стол и вторую трубку, и она продолжала тявкать рядом с квакающей первой.

— С этим Гаргадзе просто умора... Такой болван, что будто и не грузин вовсе.

— Чем вам не угодил Гаргадзе? — вежливо спросила я.

Шота не ответил. Встал из-за стола, подошел к книжной полке, сунул руку между 7-м и 8-м томами сочинений Ленина и достал оттуда два бокала и бутылку армянского коньяка.

— Предлагаю выпить за начало счастливой супружеской жизни.

— Шота Георгиевич, вы забыли повесить трубки, и у вас телефон все время занят. К вам, наверное, не дозвониться.

— Телефон занят, потому что хозяин занят... — Первую трубку он бросил на рычаг, а второй что-то приказал... Среди непонятных гортанных звуков я уловила слова Афон и Даргис.

Мы выпили коньяк, и тут снова зазвонил телефон. Шота выслушал сообщение.

— Слушай свою телеграмму: «Буду Афоне пятнадцатого скорым Москва — Тбилиси зпт проверь время расписанию зпт безумно соскучился трудом дотягиваю последние дни нежно целую твой Толя».

— А как же тайна переписки, Шота Георгиевич?

— Ой, не смеши, — замахал он рукой, — лучше дай краткое описание лица.

— В каком смысле?

— В прямом. Как он выглядит?

— По-моему, прекрасно. Но вам-то какая разница?

— Боюсь, что — дура. Мне нужно, чтобы его узнали, встретили культурно и попросили ехать до Сухуми.

Толин словесный портрет был тотчас передан одной из трубок. По дороге в Синоп Шота рассказал о том, как опростоволосился неизвестный мне Гаргадзе, оказавшийся начальником сухумского ОБХСС. Раз или два в году в нем просыпалось служебное рвение и охотничий азарт. Например, три дня тому назад он узнал, что готовится вредительская для социалистической системы хозяйства акция, и поспешил выслужиться. А зря... Некий молодой человек осуществлял связь между совхозами и продовольственными базами. Он приехал к поставщикам, нагрузился ящиками яиц и, вместо того, чтобы чинно благородно везти их в Сухуми, повернул в ближайшие субтропические джунгли. Кажется, это был Государственный им. Шота Руставели Ботанический сад. Там молодой человек вынул из кармана незаконно изготовленный штамп и начал ставить на яйца печать «диетические» и дату. Плебейские яйца продаются 90 копеек десяток, диетические же 1 р. 30 коп. Вот и сосчитайте выручку. Гаргадзе эту махинацию выследил. Он лежал, притаившись, в кустах рододендрона и фотографировал молодого человека. Когда же тот кончил штамповать свои яйца и собрался двинуть дальше, Гаргадзе выскочил, как леопард, и его арестовал... А зря... Юноша оказался племянником тогдашнего премьер-министра Абхазии, чего ленивый Гаргадзе не потрудился выяснить заранее. Более того, в камере молодой человек симулировал самоубийство, слегка порезав бритвой руку около локтя. Небезынтересно знать, как в камере оказалась бритва... Гаргадзе в тот же день полетел со своего поста. И правильно, знай, кого арестовываешь...

— Самое большое, на что он может рассчитывать, — сказал Шота, — это получить вшивую должность редактора журнала «Правоведение». И не у себя дома, в Сухуми, а в какой-нибудь провинциальной дыре...

На дверях дирекции пансионата Синоп висела табличка:

ДО КОНЦА СЕЗОНА МЕСТ КАТЕГОРИЧЕСКИ НЕ ПРЕДВИДИТСЯ

Директор встретил нас почтительными поклонами и лишь осмелился спросить, мыслю ли я комнату с видом на море или на их «всемирно известный» розовый сад. Я сказала, что мыслю комнату подешевле. Этот ответ показался моим благодетелям вульгарным. Шота назидательно сказал, что во время медового месяца деньги не стоят ничего.

— Деньги вообще ничего не стоят, — сказал директор и, подняв к облакам выпуклые глаза, мысленно пересчитал свои миллионы. Затем он повел нас по Синопу, и я выбрала очень славную комнату с двумя кроватями, двумя тумбочками, двумя стульями и раковиной. Примерно так выглядит американская казарма. Шота лично принес из Волги мой чемодан и велел до вечера отдыхать. А в 7 часов 15 минут он заедет за мной и повезет ужинать в Эшери... Как пишут в английских романах, «утомленная долгим путешествием, не снимая дорожного платья, я бросилась на кровать и крепко уснула».

В семь часов пятнадцать минут в комнату постучали. На пороге стоял незнакомый господин с иссиня-черной щетиной, в кепке «аэродром». Он протянул мне руку и мрачно сказал:

— Ашот, трикотаж.

Я спросила, как это понимать.

— Буквально... Ведаю абхазским трикотажем.

— А где Шота Георгиевич?

— С пяти в Эшери. У него неожиданное ЧП, комиссия из Тбилиси. Покинуть их не мог, велел вас привезти.

Мы сели в ту же белую Волгу и отправились в Эшери. Ресторан этот совершенно прелестный. Расположен он в гротах на уступах гор, и между столиками журчат и вьются горные ручейки. Разноцветные, спрятанные в замшелых камнях лампочки освещают галечное дно и мелькающую форель, бросают таинственные блики на кусты рододендрона и лавра. Выбитые в скале ступени соединяют главный зал с маленькими «кабинетами». В один из кабинетов и привел меня Ашот-трикотаж. Стол был накрыт на троих, и, Боже, что это был за стол! Пир запахов и цветов. В центре высилась башня маринованных закусок, перевитая, словно плющом, кинзой и тархуном. На блюде покоился жареный поросенок, дымились хачапури, лобио и сациви издавали аромат нездешних трав. Между блюдами мерцали бутылки коньяка и дивных грузинских вин. Мы начали ужинать в полном молчании. От главного зала нас отделяла лишь бархатная портьера, и хотя я не видела, что там происходит, до нас доносились голоса, смех и звон бокалов. Но вот заиграла музыка, задвигались стулья. Портьера отодвинулась, и в кабинете возник Шота. Рыжие кудри ореолом вились вокруг его головы, конопатое лицо побагровело и лоснилось. Шота был более, чем навеселе.

— Кушай, не стесняясь, и не заботясь, и не торопясь, — сказал он. — Тебе предстоит провести тут пару часиков. Скоро велю подать шашлыки и табака... лучшие в Абхазии и в мире. А я, как разделаюсь с начальством, так и присоединюсь.

— С кем ты там любезничаешь, Шота? — Из-за портьеры выглянул стройный седовласый человек с наружностью светского льва. Увидев меня, он сделал круглые глаза и тихо свистнул.

— Школьные друзья, абсолютно ничего интересного, — забормотал Шота, оттесняя седовласого плечом.

— Да неужели? А по-моему, очень даже интересно, — светский лев шагнул в кабинет. — Это Ашотик-то школьный друг? Ну и чувство юмора у тебя... Специфическое... Ашот, ты хоть знаешь, что значит слово «школа»?

Ашот стоял, вытянувшись по стойке «смирно», и отвечать не осмелился.

— А барышня откуда? Я в твоих курятниках ее раньше не встречал.

— Не барышня она вовсе, а жена закадычного друга, гениального математика из Ленинграда. Он завтра к нам приезжает.

— А пока ты барышню развлекаешь... Похвально... Сниму-ка я с тебя часть заботы. Можно с вами потанцевать? — обратился он ко мне и, не дожидаясь ответа, добавил: — Пойду закажу вальс для начала.

Седой вышел. Трикотаж все еще не смел шевелиться.

— Это Павлик Берзенешвили, генеральный прокурор Грузии, — скороговоркой выпалил Шота, — развратник и угодник, практически бонвиван. Не вздумай с ним связываться.

Он сунул руку в карман, вытащил револьвер и ловко бросил его мне на колени. От неожиданности и прикосновения холодного металла я вся сжалась и успела лишь прикрыть револьвер полой скатерти, как прокурор появился опять.

— Не откажете? — Он протянул мне обе руки.

Я взглянула на Шоту. Он задумчиво смотрел вдаль поверх моей головы.

— Спасибо, не могу... Вернее, не умею...

— Ну, извините... — Прокурор нахмурился и вышел.

— Рисковый вы человек, Шота Георгиевич, — впервые раскрыл рот Трикотаж.

— А-а, пустяки... Старый, проверенный трюк... Женщина не может танцевать с оружием на коленях.

— Но женщина может переложить оружие с коленей на стол. — Испуг прошел, и я обозлилась.

— Порядочная женщина — никогда! Посуди сама, головой своей посуди. Если увидят, что я бросаюсь револьверами, скинут со всех постов и лишат потом заработанного имущества. Не говоря уж о том, что придется отсидеть... В первом приближении лет пять, не меньше. Порядочная женщина с моральными принципами этого никогда не допустит. Знаю, будучи психолог. Давай обратно игрушку. У меня без нее карман пустой.

— Сами возьмите, я боюсь даже трогать его.

— Да он не кусается... Разве что стреляет... И то не во всех. — Одобрив хихиканьем свою остроту, Шота спрятал револьвер в карман и оглядел стол: — Всего хватает? Или дополнительно распорядиться? — И он исчез.

Вечер тянулся бесконечно. Трикотаж пил коньяк и мрачнел все больше и больше. У него был такой вид, будто час назад он похоронил семью и возлюбленную. Наконец я попросила, чтобы он отвез меня в Синоп.

— Шота Георгиевич не распорядились.

Музыка в главном зале замолкла, зашаркали подошвы, стихли голоса. Бал кончился, Шота не появлялся.

— Вы всю ночь собираетесь меня тут держать?

— Не знаю, — трикотажное лицо выразило растерянность. — С одной стороны, было велено сторожить и развлекать, с другой, не было приказано до какого часа. А вдруг он имел планы?

— Какие еще планы? Немедленно везите меня домой... Или будете отвечать!

Мы вышли из ресторана. Было душно, в черном небе висели звезды, в кустах дребезжали цикады, воздух был напоен ароматом душистого табака. На стоянке, кроме нашей Волги, машин не было.

— Какие планы имел насчет меня Шота Георгиевич?

— Разные... Кто их знает... Например, отдохнуть в домике. — И он махнул рукой в сторону невидимых гор. Не успели мы отъехать, как нас ослепили фары, и из кромешной тьмы вынырнул военный газик с Шотой за рулем.

— Прекрасно и удачно, что застал. Не обижайся, дела есть дела. Отвезу тебя в Синоп собственноручно, а ты, Ашот, перегони «козла» в гараж.

— В каких это домиках вы отдыхаете, Шота Георгиевич?

— Я? Я отдыхаю? Да кто тебе сказал такую глупость? Ашот тебе сказал такую глупость? Ашот — ты азиат с низким культурным уровнем. Мне стыдно, что ты носишь национальность абхазца.

Подъехав к пансионату, Шота выскочил из машины, обежал ее, помог мне выйти, проводил до дверей и на прощанье поцеловал руку... Продемонстрировав тем самым высокий культурный уровень.

— Завтра в четыре будь готова. Поедем на вокзал встречать мужа. По дороге заскочим в Ботанический, я распорядился, чтобы настригли роз... Чао.

...Скорый Москва — Тбилиси подъезжал к вокзалу Нового Афона. Толя вышел из купе и в нетерпении пританцовывал в коридоре рядом со своим чемоданом. В тот самый миг, когда вагон дернулся и замер, в него с двух сторон вскочили вооруженные солдаты и пошли навстречу друг другу, выкликая:

— Даргис! Анатолий Даргис!

— Я — Даргис, — выдохнул Толя побелевшими от ужаса губами.

Взвод сгрудился вокруг него, намертво закрыв выход, и старший лейтенант КГБ повертел перед его носом служебным удостоверением.

— Вам приказано следовать до Сухуми, — сказал он.

— Почему? Что случилось? — Толя сделал попытку шагнуть вперед, но наткнулся на живую стену.

— Гражданин Даргис, соблюдайте порядок, а то мы будем вынуждены применить силу. Это не в ваших интересах.

— Но одну минуту! Меня здесь встречает жена! Она где-то на перроне, я должен предупредить ее!

— Вы должны подчиняться приказу, а приказ есть не выпускать вас в Афоне.

— Ну, можно, я хоть крикну ей?

— Я тебе крикну! Я тебе так крикну! — потерял терпение лейтенант.

Поезд тронулся. В сопровождении военного эскорта Анатолий Даргис отправился дальше. Его затолкали в купе, куда вслед за ним набились солдаты с целью неусыпного наблюдения...

— Скорый поезд № 17 Москва — Тбилиси прибыл в столицу солнечной Абхазии, город Сухуми. Стоянка поезда 12 минут, — прохрипел громкоговоритель.

Едва удерживая колючую охапку роз, я бросилась вдоль вагонов. Шота семенил следом. Со ступенек вагона № 5 соскочили двое солдат и встали по обе стороны двери. За ними спустился офицер, увидев Шоту, вытянулся в струнку и отрапортовал, что задание выполнено. Потом из вагона высыпали остальные защитники родины, и, наконец, в тамбуре показался Толя.

— Привет, Толяй! — закричала я.— Видишь, как замечательно все получилось?

Он стоял, не шелохнувшись, и смотрел на меня затравленными глазами.

— Да выходи же, наконец, приехали!

Толя медленно спустился со ступенек вагона. За ним последовал охранник, неся Толин чемодан.

— Здравствуй, милый, здравствуй, родной! С приездом! — И я протянула ему розовый куст.

— Это твоих рук дело? — спросил Толя бесцветным голосом.

— Конечно, чьих же еще? Вместо того чтобы тащиться в Афон, я...

Толя размахнулся и закатил мне пощечину немыслимой силы. Розы рассыпались по платформе, я с трудом удержалась на ногах. В глазах заскакали золотые искры, в голове загудел Царь-Колокол. Солдаты подбежали к Толе и скрутили ему за спиной руки.

— Отставить! — взвизгнул Шота Георгиевич. — Отпустить, но держать! Не по нашему это ведомству! Мы бандитами не занимаемся! Солонидзе! Багатурия, вызывайте милицию! А то приезжают, культурные, и хулиганничают!..

Так начался наш с Толей Даргисом медовый месяц.