Пожалуй, это был самый незаметный из всех принятых в школу осенью двадцать второго года. Маленький, узкоплечий, землисто-бледный, он напоминал истощенного подростка, на котором одежда сидела как с чужого плеча. Его большой костистый нос, который уныло и смешно торчал над впалыми щеками, некоторые ребята сразу высмеяли: «Вот так нос! На троих рос, одному в награду достался!»

Только темно-карие, глубоко запавшие глаза новичка могли привлечь внимание своим сосредоточенно-задумчивым выражением

Двигался он медленно, временами потирая колени, да и подниматься с места ему тоже было трудно.

— Эй, Федор, откуда ты такой хилый, будто из старого перешитый? — спросили его с бесцеремонностью здоровой молодости.

— Я в госпитале больше года пролежал, — отвечал он без тени обиды.

— Ранили тебя, что ли?

— Нет, без ран обошлось.

— А зачем тогда в госпитале валялся?

— Ноги пришлось лечить.

— Ноги? Да сколько лет-то тебе, голова?

— В январе девятьсот третьего родился.

— Эка, тебе еще двадцати нет — и уже ноги! Только у стариков ноги болят... Что ты нам сказки рассказываешь?

— Я правду говорю, — терпеливо отвечал Федор. — И у молодых, случается, ноги болят. Ревматизм у меня сильный.

— Фу ты, опять не как у людей!.. Где же тебя угораздило?

— В армии был. Простыл.

— И мы без малого все в Красной Армии, а вот ревматизм нас и не коснулся.

— Всяко бывает, — с тем же неистощимым терпением возразил Федор.

— Чудной какой-то! — недоумевали многие.

У большинства всегда в запасе были шутки и прибаутки, многие любили «задирать» друг дружку только ради острого словца. А Федор ни с кем не спорил, словно и вообще не умел ни на кого сердиться. На вопросы он отвечал кратко, что некоторым его сокурсникам тоже не нравилось. Что за характер! Каждое слово хоть клещами из него вытягивай!..

Учился он старательно и ровно, за книгами мог сидеть часами, и тогда худенькое носатое лицо его принимало выражение глубокого удовлетворения и тихой радости. Если его просили что-либо разъяснить, сразу шел навстречу и здесь не жалел слов, чтобы спрашивающему все стало понятно.

И все-таки на Федора товарищи часто досадовали, утверждая, что он хотя и сидит среди людей, а сам думает о чем-то своем.

Иногда дернут его за рукав или насмешливо спросят:

— Эй, Федя, Федя! Куда тебя думушка унесла?

— Я тут, со всеми, — отвечал он глуховатым баритоном, а запавшие глубоко темно-карие глаза сосредоточенно смотрели куда-то вдаль.

Озорноватый балагур и гармонист Паша, широкоплечий здоровяк с пышной копной кудрей, особенно невзлюбил Федора.

— Хочешь, я тебе земно поклонюсь, скажи только: о чем ты думаешь?

— О многом, — спокойно отвечал Федор.

— А ты расскажи, расскажи мне свои думки!

— Разве можно думы пересказать? — терпеливо усмехнулся Федор.

Однажды хромой сталеплавильщик Саша, сосед Федора по комнате, получив от старшего брата письмо, прочел его вслух. Брат писал, что у его жены открылся туберкулез и врачи настоятельно требуют переменить климат, переехать в Крым.

Федор такое намерение одобрил и назвал несколько крымских мест, где больная женщина обязательно поправится.

— Значит, ты бывал в Крыму, Федя? — удивился бывший сталеплавильщик.

— Весь Крым прошел, до самого Черного моря. Туда мы Врангеля и сбросили.

— Стой-ка, Федя... Да уж не на Перекопе ли ты был?

— Там и был... Перекопско-Чонгарская операция...

— Так ведь тогда Сиваш переходили, Федя?

— Да... Переходили Сиваш, Гнилое море, — спокойно повторил Федор.

— И ты переходил? — заволновался собеседник.

— Армия переходила, и я тоже.

— Батюшки, да что же ты молчал о таком деле, головушка?

Федор с улыбкой развел руками.

— Так я же не один, а вместе с людьми...

Новость вмиг облетела общежитие.

Трудно было себе представить в те давние годы грамотного человека, который ничего не знал бы о легендарном наступлении Красной Армии, о переходе через Сиваш, Гнилое море.

Как же должна была взволновать нас новость, что незаметный, маленький курсант Федя — один из богатырей той великой битвы!

Обитатели всех комнат общежития набились в эту одну, сидели и стояли в тесноте, и все неотрывно смотрели на Федора, словно видели его впервые.

А он, никак не ожидавший этого всеобщего волнения, сидел на своей койке, растерянно встречая устремленные на него взгляды.

Казалось, товарищи, увидевшие его в новом, ослепительно-ярком свете геройского подвига, еще не освоились с этими, так не совпадающими между собой явлениями: богатырский поход — и этот маленький Федя, похожий на подростка!

Чтобы тут же избавиться от сомнений, некоторые комсомольцы, недавние фронтовики, начали задавать Федору специально военные вопросы. Он отвечал на них четко, с безупречным знанием.

После этого Федора забросали более простыми вопросами, например: все-таки страшно это было — ночью, в непогоду по морю вброд идти?

— Если бы одному идти, пожалуй, и страшно, а с людьми — другое дело, — ответил Федор.

— Но все-таки что-то страшило тебя лично?

Федор подумал немножко и сказал:

— Сапоги.

— Что... Сапоги?!

— Ну... за сапоги свои я боялся.

— Ты что? Шутишь?

— Да я же правду говорю! По ноге мне сапог не нашлось, а каптер менять не стал: скажи, мол, спасибо, что не тесны.

— Не тесны, да ведь велики, — сочувственно ввернул бывший сталеплавильщик.

— В том-то и беда. Шагал я в тех сапожищах и все боялся, как бы не сползли они у меня с ног. На Турецкий вал без сапог лезть...

— Еще бы, еще бы! — загудели добрые, заботливые голоса.

— А пока бродом-то мы шагали, набилось мне за голенища всякой морской дряни...

— Переобуться бы тебе где-нибудь, когда на землю вступили... — запоздало посоветовал кто-то.

Федор спокойно усмехнулся:

— На земле уже ни секунды свободной не осталось: понеслись мы, как волны, Турецкий вал брать. А когда его взяли и уже на самую верхушку взошли, там только малость передохнули… Ну, а потом все дальше в глубь Крыма — и загнали Врангеля и Антанту прямо в море. Ну, а мне в конце концов пришлось-таки отправиться в госпиталь...

Федор виновато повел плечами и по привычке потер свои ноющие колени. Но сейчас со всех сторон полетели к нему ободряющие слова:

— Поправишься, Федя!

— Эка, подумаешь, болезнь — ревматизм!..

— В бане раз двадцать попариться, все как рукой снимет!..

В конце этого вечера Саша, бывший сталеплавильщик, ласково встряхнув за плечи маленького Федора, сказал задумчиво:

— Думали мы, ты просто Федя, а выходит, ты Федя Морской!

Это прозвище так привилось к Федору, что почти заменило фамилию.

— Эй, Морской, тебе письмо!

— Морской, где ты?

— Я за него! — отвечал Федор с добродушной готовностью.

Теперь все в нем было понятно, ясно. Его полюбили. Но жалость к нему усилилась. Говоря о нем, каждый добавлял: «Парень замечательный, но все для него уже позади. Как и жить-то он будет дальше, откуда может взяться в нем сила взамен той, что целиком отдана была борьбе за Советскую власть?»

Но один случай показал, что у Феди Морского был свой источник силы.

К концу первого учебного полугодия обнаружилось, что из-за ранних морозов в старых школьных печах сожжено было столько дров, что запасы их истощатся уже к февралю. Городские дровяные дворы дать топливо сверх нормы отказались. Школьный совет обратился за помощью к курсантам. Создали несколько бригад, которые по очереди ездили на отведенную школе делянку в лесу и привозили оттуда гужом заготовленные кубометры прямо на школьный двор.

Однажды в субботний вечер Федя Морской тоже попросился в лес. В бригаду его взяли, правда, с некоторыми колебаниями: ведь трудно будет ему! Но он настоял на своем.

Бригады обычно возвращались в воскресенье к вечеру. Но эта почему-то не вернулась, хотя несколько подвод для вывозки людей и дров выехали еще до полудня. Никто не вернулся и к ночи. Послали еще двух конных, но и те запропали.

В понедельник утром все члены лесной бригады, хотя и усталые, но не обмороженные, чего мы очень боялись, вернулись к школьному очагу. Что же произошло? Подводы, выехавшие днем из города, попали в сильнейший буран, сбились с дороги и сделали большой крюк в сторону. Только поздней ночью, когда затих ветер и взошла луна, наши подводчики добрались до лесной делянки.

Отоспавшись, Саша рассказал мне, как они «проводили время в лесу»:

— Прямо вам скажу: не будь с нами Феди Морского, дело могло бы плохо кончиться!

Солнце уже клонилось к закату, когда школьные заготовители почти закончили распиловку срезанного леса и приготовились было закурить. Но Федор стал убеждать всех не терять времени: в тишине леса он почуял дыхание приближающегося бурана. «Сейчас прохлаждаться нельзя, а надо бревна складывать!» — настаивал он. Все недоумевали: зачем складывать бревна, если за ними вот-вот приедут подводы? «Пока еще не приехали, —последовал ответ, — а буран будет сильный». И он настоял на своем: бревна были уложены так, как он указывал. Между тремя высокими бревенчатыми стенами (внизу самые толстые комли, а кверху все легче) протянули бревна потоньше, набросали на них навес из веток, оставив отверстие для дыма. Потом притоптали снег внутри этой довольно просторной лесной избы без окон, сложили из хвойных веток и щепья небольшой, но стойкий костер — и вот тут Морской разрешил всем закурить. А когда действительно поднялся буран, все оценили настойчивость и предусмотрительность Федора.

Всем было ясно, что подводы сбились с дороги и тем людям гораздо труднее, чем им, заготовителям. Они-то сидели полукругом, ногами к костру. От тепла всех начало клонить ко сну. Но Федор решительно заявил, что спать не даст никому: во сне легче всего замерзнуть... И чего он только не изобретал, чтобы не дать товарищам заснуть!.. То «гонял память» по всему учебному курсу политграмоты, истории, русского языка и литературы, естествоведения; то предлагал решать арифметические задачи; то заставлял вспомнить, когда происходили разные события «текущего момента». Как ни устали все, трудно было спорить с Морским: правильно было, что он хотел разогнать одолевающий всех сон, а потом всех стала занимать его память. Учился он старательно, но казалось, среди других способных курсантов особенно не выделялся. А тут выяснилось, что он таил в себе немало такого, что, пожалуй, не всякий из его сверстников сумел бы осознать. На вопросы товарищей, почему он знает и помнит больше, чем, например, все сидящие у этого костра, Федор ответил: знать, мол, сегодня надо и для того, чтобы больше знать завтра, через год и дальше.

Так прошло время до позднего вечера. Буран затих, над лесной поляной взошла луна, и тут всех, как по заказу, сморил сон. Но как ни крепок он был, все спящие просыпались, когда сильная рука встряхивала их за плечо или давала в спину здорового тумака: это Федя Морской стоял на часах.

Саша уже не помнил, сколько раз таким образом будил их Федя. Но глубокой ночью разбуженные увидели картину, которую едва ли кто забудет: волоча по снегу полы тулупа, слишком для него большого и тяжелого, Федя Морской, шатаясь от усталости, ходил вокруг костра и подбрасывал в огонь сучья. Шапка его сбилась набок, губы беззвучно шевелились, глаза были полузакрыты.

— Будто он, знаете ли, что-то свое видел, — рассказывал взволнованно Саша. — Может быть, море, ночь ту морскую он вспоминал. Уж если, мол, тогда по зыби шел, так теперь на твердой земле тоже держаться надо...

Более десятка молодых, здоровых парней вдруг вскочили на ноги, будто их одновременно ударило искрой.

— Это нас совесть толкнула! — продолжал мой собеседник. — Мы спали, а он один-одинехонек о нас заботился!.. Схватили мы его в охапку, а он, сердешный, бровью шевельнуть не успел, как тут же и заснул: сила его уже совсем к концу подошла. Но ее, однако, больше, чем у всех нас, оказалось... Почему?

— Тише ты, философ... еще разбудишь Морского! — предостерегающе зашептали Саше.

Он посмотрел на Федю, который спал на своей койке крепко, блаженно, как все много поработавшие люди.

— Да... Я опять же вот об этой силе... Почему у Морского ее на дольше, чем у других, хватило? — шепотом продолжал наш философ. — Та думка, что в лесу нам всем в голову пришла, по-моему, верная была... Человек, который оказался сильнее моря, сильнее смерти, ему грозящей, на вершину подвига взошел!.. После этого, спрошу я вас, будет ли тот человек потом чего-нибудь страшиться или отступать?.. Нет, не будет!.. Ведь вот так и весь народ наш на какой-то вершине побывал, узнал, в чем жизнь и правда... И не собьешь его с этой дороги вовек!.. Верно я говорю?

Все согласно кивнули ему в ответ.