Алла Петровна влетела в фойе театра, когда звонки трезвонили уже беспрерывно, и Лера, увидев задерганное лицо жены, не подал виду, что волновался за нее, и в то же время досадовал на эту привычку вечно опаздывать и разрываться на части. Но она прочла оба эти движения на его лице и, едва благодарно улыбнувшись, уже раздражилась от того, что он не понимает, в каком диком ритме она живет. К тому же от него несло куревом, хотя муж дал ей слово бросить и, кажется, честно не курил последнее время. Возможно, для недоброй волны раздражения была причина поглубже, но она для того и была упрятана поглубже, чтобы ее вроде бы не существовало.

— Ну что, скачала?

Имелась в виду Аллина газета «Красный литейщик», которую она сдавала по пятницам в набор. В этот же день в типографии собиралось еще несколько редакторов многотиражек, и так уж сложилось, что Алла Петровна сдавала одна из последних, а, скажем, Семенова свою «Индустрию быта» — одна из первых, при этом еще ухитрялась менять материалы в смакетированном номере, что, как известно, недопустимо и от других редакторов ответственный по набору не потерпел бы ни при каких обстоятельствах. Но у Семеновой везде были свои люди. С загадочным видом носилась она с разными свертками и, передавая их, многозначительно говорила: «Позвонишь, подошло или нет».

И здесь самое главное сказать себе: ты принадлежишь к той категории людей, которая последней узнает «информацию для общего развития», то есть сплетни, в том числе и о тебе. На общих собраниях ты садишься сзади: там тебе уютнее и оттуда, если уж очень все затянется, можно уйти раньше. А если тебе как редактору полагается выступить, ты не станешь говорить по канве, начертанной начальством, не из-за строптивости или жажды конфликтов — до них ли! — но потому, что тебе было бы стыдно потом перед знакомыми рабочими.

И, сказав себе раз и навсегда, что она не принадлежит к категории удачливых и деловых, что у нее это не получится, даже если бы она очень старалась, Алла Петровна, пока суть да дело, шла по пятницам в типографский буфет за парными курами и баклажанной икрой болгарского происхождения, и, в отличие от Семеновой и ее подружек, не тянула через головы деньги, и не получала таким же путем плывущие обратно над головами продукты. Еще в своем заводском буфете, тоже очень хорошем, ее бы протолкнули вперед женщины, ее корреспондентская опора, но здесь до нее никому не было дела — ведь для буфетчицы Зины она даже не член их месткома. Так что на финише обнаруживалось, что окуневое филе или сгущенное какао уже кончилось, а яблоки в пакете оказывались с побитыми бочками.

Но Аллу Петровну жизнь чему-то научила: зная, что в эту пятницу театр, она из четырех полученных от Актрисы билетов два передала для Зининой дочери с зятем, так что благодаря своей дальновидности успела сегодня не только сдать газету и закупить на воскресные дни продукты, но и побывать дома.

Да что в типографии. В родном партбюро Илья Ильич освободил машинистку от обязанности печатать газетные материалы. Несколько месяцев Алла Петровна получала сверх зарплаты неизвестно какие премиальные, на которые перепечатывала у знакомых машинисток. В конце концов ей тоже надоело зависеть от обстоятельств, она предложила партбюро взять машинистку на четверть, на треть ставки, как угодно. Пожалуйста: прибавили тридцатку ее единственному лит-сотруднику. А та, неустроенная, без жилья, как раз собралась замуж с переездом в город-спутник и в связи с поисками новой работы и прочими хлопотами постоянно отпрашивалась то на первую, то на вторую половину дня, а то и на целый день, во всяком случае, ей эти деньги не решали проблем. Алла Петровна и рассматривала ее как отрезанный ломоть, но деньги у нее на перепечатку забирать было неловко. Хорошо, директор завода — Алла знала, что она ему нравится, — при встрече спросил: «Какие проблемы?» — и дал на первый случай из директорского фонда.

А что такое подыскать нового помощника? Ищущих постоянную работу молодых журналистов пруд пруди, а вот попробуй найди дельного парня на такое место. Либо какой-нибудь тюфяк попадется, которого никуда больше не берут, либо из молодых, да ранний, в надежде быстро вступить на заводе в партию. А она и сама не член партии, никак с Ильей Ильичем не соберутся, уж и в райкоме к ней начали привыкать.

Иногда начнешь все это объяснять Лере, а потом махнешь рукой да замолчишь.

А те же билеты, так мило присланные Актрисой. Разумеется, по закону бутерброда премьера пала на пятницу. В пятницу случалось все: родительские собрания в школе, вечерний прием в их пункте прачечной и химчистки, в пятницу надо было мирить Диму и Люсю, после чего они удалялись к себе на окраину, чтобы не вылезать из дома два свободных дня, а у Аллы и суббота, и воскресенье были рабочими днями стирок, уборок, шитья, готовки и вообще всего.

И все же была у Аллы Петровны особая причина для постоянной неудовлетворенности, сколько бы она ни оправдывалась хронической усталостью, недосыпом и дурацкой способностью к созданию искусственных трудностей.

Новые трудности косвенно связаны были с Актрисой. Еще в студенческие годы Алла полюбила театр, ее дипломная работа была посвящена музыкальному обозрению современных оперных постановок Моцарта. Позже ей пришлось поубавить пыл, да и на галерках сидеть стало тяжело, но потом подросли дети, появилась ее стабильная зарплата, и она, уже с детьми, отправлялась на музыкальные утренники в Консерваторию. Недавно приезжал Миланский оперный театр, по телевизору транслировали «Тоску», и Алла Петровна прямо по ходу переводила детям либретто.

— Мама, но ты же не знаешь итальянского!

Неправдоподобно, но факт: в разные годы и в разных обстоятельствах Алла столько раз слушала «Тоску», «Богему», «Травиату», «Любовный напиток», «Свадьбу Фигаро», что знала наизусть содержание многих партий.

Когда же подошло дело к распределению, на нее дал заявку Николай Никодимыч из «Красного литейщика», где ее знали по производственной практике. Старый газетчик, один из участников рабкоровских сборников, старая газетная гвардия, он стоически пережил время бесконечных Аллиных декретов и бюллетеней по уходу, оставив ей свое место после того, как ее малышня, приходя из школы, стала сама разогревать себе обед. Могла ли теперь Алла Петровна не сочувствовать своей неустроенной сотруднице: злое обращение с нами делает нас черствыми, доброе — порождает цепь добра.

Словом, все бы ничего, если бы однажды Дима не приехал к ним вот в такую же пятницу один. Алла то подсаживалась к мужу и Диме, то уходила к детям, потом решила проводить Диму до метро и прогуляться перед сном, Леша идти отказался: его, когда выпьет, неудержимо клонило ко сну. А Алла Петровна, проснувшись поутру, обнаружила, что она не может жить без Димы, и как она дождется понедельника, когда он ей позвонит, совершенно непонятно. «Что это? зачем?» — спрашивала себя растерянная Алла и ловила в зеркале свое счастливое, растерянное, улыбающееся лицо.

Так начала двоиться ее, казалось бы, до предела уплотненная жизнь, словно дрожащее изображение на экране.

Кажется, это совпало с поручением райкома подготовить и выпустить газету, посвященную отчетно-выборной районной партконференции. Среди делегатов находилась известная Актриса, ее театр был в их районе. В ней немедленно очнулось все студенческое, и она устремилась к Актрисе. Пока шло собрание, на котором она все равно не имела права присутствовать, они с Актрисой сидели на диване из искусственной кожи в фойе Дворца культуры «Автомобилист», гордости современной аквариумной архитектуры, и Алла Петровна дивилась, как несравненно хороша Актриса любым поворотом головы, любым движением тела, но еще больше — быстрой смене восторга и скуки, возвышенности и практицизма в своей собеседнице. О ней ходили фантастические слухи, и немудрено: когда она, вытянув ноги в джинсах и зажав коленями кисти рук, глядела в самое себя, казалось, она знает что-то такое, чего не знают другие и что Алла должна разгадать.

Выпуск номера о конференции произвел впечатление на весь район. Доклад и выступления они с инструктором райкома дали в разумном сокращении, а на обороте нашлось место для встречи с необычными людьми их района и даже для подборочки «Наши дети», где Алла поместила истории, связанные с ее детьми и рассказами участниц конференции о своих детях. Из этой подборки неожиданно узнавалось что-то и о взрослых. Но самой интересной все-таки была статья об Актрисе, даже Илья Ильич сказал, что пора им пригласить театр в заводской клуб для коллективного просмотра «чего-нибудь содержательного». А инструктор предложил Алле Петровне творческий портрет Актрисы для «Театрального обозрения».

— Но вы же знаете, и предварительная договоренность ничего не значит, а писать просто так...

— Не волнуйся, это я беру на себя. Кстати, и в Союз журналистов пора вступать.

Ни до чего у Аллы не доходили руки. К зубному врачу никак попасть не могла. А вот на Диму время нашлось! В атмосфере дома появилось что-то такое, будто здесь почти не живут. Вот и сегодня она не застала детей дома, когда примчалась помыться и переодеться. Хотела позвонить в квартиру на втором этаже — там тоже были дети, — но уже не оставалось ни минуты.

Но сейчас, удобно разместившись рядом с благоухающей французскими духами Зининой дочерью, Алла услышала, как ее заботы покорно отлетели прочь, на самый край сознания, и теперь они не будут ее тревожить, пока в последний раз не выйдут актеры, потом только исполнители заглавных ролей, потом только Актриса, и потом сцена опустеет и замрет, словно не на ней несколько минут назад бушевали страсти, светило солнце, властвовала иллюзия жизни, более полная, чем сама жизнь.

Между тем действие, поначалу такое спокойное, красивое, начинало стремительно усложняться. И вот уже всем довольная барыня Наталия Петровна заметалась, затрепетала, и вот уже вся ее размеренная жизнь летит в преисподнюю, ничто ей не мило — ни сад, ни пруд, ни беседка и долгие беседы в ней с провинциальным поклонником. Уравновешенный, надежный муж, сын в том благословенном возрасте, когда кажется, что с его воспитанием справится учитель, — Алла Петровна и сама слишком долго рассчитывала на детсад и школу и вот недавно обнаружила, что за ними с Лерой следят все эти годы четыре запоминающих на всю жизнь глаза, — словом, все, все, что составляло жизнь Наталии Петровны, отныне несущественно, а существен только молодой человек, вовсе не готовый к такому взрыву страсти; она его и увлекает, и озадачивает.

И чем отчаяннее металась Актриса по сцене, тем определеннее знала про себя Алла Петровна, что она оказалась на этом спектакле по особому распоряжению судьбы и что ей пора решить, как же все будет дальше. Не еженедельная единоличная выдача двух тысяч строк для газеты, не творческий портрет Актрисы, не дающийся в руки после удачного эскизного наброска в спец-выпуске, не прорва домашних дел — нет, не заботы сделали ее похожей на мятущуюся на сцене женщину. Виной всему было то же внезапное перерождение, ее любовный недуг. Ее изматывала именно двойная жизнь, прежде ей не свойственная. И когда Дима, чуть опережая ее, шел не оборачиваясь и говорил ей: «Ну что же, с этим ничего не поделаешь, ведь и так бывает, терпи меня и нашу любовь, разве я не мотаюсь подобно дворняжке под ногами твоих ближних, что же еще ты хочешь от меня?» — Алле становилось страшно, как при зловещем звучании рока в последнем акте «Кармен».

Алла Петровна была готова согласиться на двойную жизнь, чтобы никому не делать слишком больно. Но вот беда: у нее это не получалось. Она все время чувствовала повсеместную тоску и боль, жила лишь редкими встречами, а все остальное время между ними казалось ей теперь пустым и ненужным, что оно есть, что его нет. Она ни за что не решилась бы назвать это любовью — разве она не любила до сих пор? Она только очень устала, ей бы хоть на две недели оказаться с Димой где-нибудь у моря, снова стать совсем молодой и беззаботной. Ну а если это невозможно, то хотя бы поместить его рядом. Ведь, возвратившись от Димы, она не становилась спокойнее, расположеннее к семье и дому, ей все было мало и недоставало Димы, и потому она искала уединения, чтобы приблизить его образ к себе, чтобы никто не мешал ей думать о нем и о новой встрече.

До сих пор она знала, что любовь — это жизнь для близких, это забывание самой себя, но и особое право на тех, ради которых терпишь, снисхождение с их стороны к твоим слабостям, и главное — пусть редкие, но прекрасные минуты понимания, редко осознаваемое, хотя и постоянно присутствующее ощущение полноты, наполненности жизни.

Таща свои будни, решая школьную алгебру или переписывая корреспондентские заметки, поражаясь, какие вдруг точные слова и светлые мысли там открывались среди навязанных средствами массовой информации штампов, прикидывая, хватит ли денег до получки, вытягивая из квартиры пыль разваливающимся на ходу пылесосом, проталкиваясь с сумками в транспорте, Алла Петровна вдруг замирала от мысли, как же это: она и — двойная жизнь?..

Но, поражаясь себе и горько над собой смеясь, она столбенела при воспоминании, не касавшемся никого на свете, кроме них с Димой. Эта ее часть открылась в ней, а может, и родилась только для них двоих и ни для кого, ни для чего другого не годилась, могла бы вообще никогда в ней не выявиться, и она прожила бы совсем другую жизнь.

Так думала порой Алла Петровна, то оправдывая себя, то сомневаясь.

Между тем Актриса на сцене совсем отчаялась. Без видимой связи Алла вспомнила посещение крошечной, почти пустой квартиры Актрисы. Неприбранная, небрежно одетая, хозяйка и тут поражала тем, что и в таком виде была несравненно хороша. Но центром ее дома была все-таки не она. Центром ее дома был портрет молодого человека на фоне неясных, будто бы перешептывающихся фигур, стремящихся к нему из второго плана, как и Актриса с середины комнаты. «Правда, у этого человека нет возраста?» — спросила она Аллу, в то время как та совсем потерялась, вовлеченная в орбиту молодого человека без возраста. Алла казалась себе смешной и жалкой в пальто с норковым воротником и такой же шапочке. Лера гордился, когда они все это приобрели и сшили, и вот уже совершенно, напрочь вышла из моды норка, а когда еще они соберутся с новой одежей!

Сейчас, любуясь «кольчугой» умопомрачительного туалета Актрисы, «шлемом» неотразимой женской прически, поражаясь ее нарастающей решимостью, смелым движениям и хитроумным, почти сомнительным интригам — да-да, она заметила в ней это еще в «Автомобилисте», это и тогда бросилось в глаза, — Алла случайно открыла тайну своей Актрисы: несмотря на всю красоту и известность, она была бессильна перед молодым человеком своей судьбы.

У Аллы не было времени прочитать перед спектаклем пьесу в собрании сочинений классика, но уже сейчас было очевидно, что Актриса играет себя и свое время. Слова те же, вечные слова-намеки, слова-подмена, слова-неуверенность, свойственная растущему чувству, а тон — несмиренный, а взгляды — требующие. И такая сила убежденности, что уж зритель согласен: пусть жена уйдет от мужа, пусть мать оставит ребенка. Так во французской комедии полтора часа герои стараются освободиться от трупа неизвестного, убитого в первые минуты, как началась кинокартина, и зрителя насильно заставляют сочувствовать тем, кто обращается с погибшим как с рогожным кулем.

Прелестнейшая, несчастнейшая из женщин слабыми руками сотрясает, вот-вот стронет с места опоры своей жизни, но молодой человек не является, и она почти без сил и памяти сползает на землю вдоль колонн беседки.

Хотелось вот так же упасть и биться, и сокрушить все, потому что боль несказанная, одна сплошная боль. От этой боли сто лет назад бросались с обрыва в омут, или в монастырь, или под поезд. Или плакали до конца дней в своей комнате. Ее героине, Наталии Петровне, давно пора покинуть сцену, остальное за нее доскажут другие, в этом Алла Петровна убедится сегодня же, открыв дома пьесу. А Актриса все тут. На чем она настаивает? В ее доме нежилой дух, в нем пахнет сиротством, его выдувает вкрадчивый шепот незапоминающихся фигур.

Тайна Актрисы бесконечно печальна.

Когда Алла была беременна во второй раз, уже более созревшая для материнства, ей довелось услышать «Магнификат» Баха. Это рождественское песнопение не содержало ни единой трагической ноты — только радость, только надежды, связанные с особым предназначением той матери и ее ребенка. Великая музыка защищала живое и незащищенное, единственно животворящее и защищающее — от бесцельности, от душевного ожесточения и нравственного распада. И написал эту музыку гений и отец большого семейства. А что создал молодой человек? Почему он не рядом с вечно женственной Актрисой, почему в ее доме так пусто? Как он смел внушить ей, что «с этим ничего не поделаешь, так бывает, и нужно терпеть», хотя он «ни в чем не уверен».

Постой, но ведь это говорил Дима. Значит, и Дима тоже молодой человек без возраста? И учитель в дворянском поместье? Да нет, это же современное прочтение такое. Мысли Аллы Петровны путались, казалось, она горит изнутри и, когда вся выгорит, станет полой.

Мама учила когда-то Аллу верить слову. «Говори себе, говори, произнесенное слово станет делом, повторяй, пока не уверишься: твой дом не сиротский, ты не хочешь, чтоб в нем жили сироты, ты не хочешь стать сиротой сама. Повтори...» Лера озабоченно посматривал на жену: во-первых, при чем тут классика? Во-вторых, дико хочется курить.

— Ты, разумеется, прав, — соглашалась Алла Петровна, пока они стояли перед шлагбаумом из красного бархата по дороге в раздевалку. — Просто надо писать: «По мотивам такого-то классика». Обретем ли мы когда-нибудь интерес именно к классическому искусству или все будем перекраивать добротный материал по нашим переменчивым фасонам. Хватит ли у нас цельности, содержательности разобраться в собственном национальном характере? Мы не то не подготовлены, не то разучились принимать здоровую пищу как она есть.

Слушая себя, Алла дивилась своей рассудительной лживости и испытывала стыд от того, что вынуждена играть в разумную замужнюю женщину. Вот она притворяется спокойной и умной, но себя-то не обманешь.

А какой-то старичок, потягивая незажженную трубку, говорил своей высохшей подруге:

— «И если вам скажут: вот это новое, не верьте, потому что все это уже было», — и печально покачивал головой.

И на Аллу Петровну опять наваливалась ее боль, ее тоска, вопреки всем разумным и верным рассуждениям. И пока она ждала Леру с пальто, и пока они шли до метро, она все пыталась помочь себе бессильным модным аутотренингом и в то же время прикидывала, как писать, не вполне уверенная, что получится, еще менее уверенная, что напечатают, и уж вовсе не уверенная, что ее когда-нибудь возьмут в «Театральное обозрение».

И опять она вспомнила о практицизме и неуверенности Актрисы, которые, по-видимому, уживаются не в ней одной, а свойственны многим женщинам, легко уязвимым и беззащитным, но защищающим себя, и довольно успешно, так что мужчины на Восьмое марта умоляют их с экрана телевизора быть побеззащитнее. А если которая последует их совету, то мужчины ей не поверят и эти тихие искренние страдания не заметят. Только женщины знают, что самые лучшие, чистые, бескомпромиссные, верные, самоотверженные из них в исключительных случаях не обойдены личным счастьем, но у них достает мужества не подавать вида, сохранять достоинство. Большинство выбирает не мужественный, но женский путь, путь пчелиного упорства в осуществлении извечного инстинкта семьи и материнства. К нему прибавился, все более усложняя ей жизнь, за последние сто-полтораста лет инстинкт личного преуспевания наравне с мужчиной. В голове Аллы Петровны складывались наброски статьи.

«При формировании прочности наших прабабушек не предусматривалось, что именно они будут выбирать и направлять мужа, добывать дефицит, утверждаться на работе и совмещать свои многочисленные обязанности с некой личной жизнью, как будто женщине положены две или даже несколько жизней. Они сдают авторефераты, затолкав свое сиротство подальше и поглубже, проводят семинары. Закладывают в холодильник на несколько праздничных дней продукты, устраивают детей в престижные школы, улучшают жилищные условия, небескорыстно дружат семьями, домами с шефом мужа, подталкивая родимого по служебной лестнице. Их сельские сестры, приехав на курсы повышения или на экскурсию в город, тоже прикидывают, как бы свой дом сделать похожим на городскую квартиру, а сына увидеть на месте их лектора лет через пятнадцать. Горожанки, напротив, ищут ходы в сауну или, приняв ванну, приведя в порядок ногти, без маникюра, разумеется, ведь столько работы по дому и на даче; высушат волосы под феном, подаренном сослуживцами (лучше б его не выдумывали: сэкономишь время на просушке, а потом ищи шведский шампунь для сухих волос), наденут платье, сшитое собственными руками под «фирму», накинут на плечи платок, связанный во время отпуска у моря...

Сегодняшняя Алла Петровна стремится объять необъятное, и непонятно, какой же длины век она собралась жить, зачем ей надо продлить его, если так все трудно, зачем берет на себя так много, если ей так больно. Уж не возлагает ли на сегодняшнюю женщину сама природа какие-то новые биологические и общественно-социальные функции? Женщины, полные жизнелюбия, дорожащие каждым прожитым днем и подавляющие, вопреки своей воле, тех, ради которых, как им кажется, они так жизнеспособны и так страдают, — выбранных ими мужчин.

Вот, это главное: подавляющие своей энергией тех, кто некогда чувствовал себя господином положения, но и больше ответственности за свою женщину, своих детей. Что с ними случилось, ведь они по-прежнему шире мыслят, все еще несравнимо сильнее физически, хотя разучились физически трудиться. Тот идол на портрете, изгнавший из дома Актрисы теплый, обжитой дух, тот вечно молодой человек без возраста, — кто он такой? Он любил и страдал, он ни в чем не уверен, в том числе и в чувстве женщины, которую любит, но не дорожит ею, не боится потерять, да и не чувствует на нее никаких прав. Кажется, он знает, что при всем своем внутреннем одиночестве не останется один, этого не позволяют шепчущиеся женские силуэты вокруг него. Любовь без поступка мертва? Ну что ж, чем хуже, тем лучше.

Отныне вечно молодому человеку и вечной женщине суждена новая участь, о ней уж и песню сложили про «вечную весну». Да вот беда: у всех ностальгия по трескучим морозам и полдневному жару, а тут не знаешь, то ли осень наступает, то ли весна пробивается сквозь ледяной ветер.

Алла механически следовала за мужем по затихшему городу. Она спрятала лицо в норковый воротничок и потихонечку заплакала о Диме, которого никаким образом не могла ввести в свою жизнь, вернее, обо всех вместе: о Диме, Лере и о себе. Кажется, она поняла, кем была ее Актриса: прелестницей лисой из сказок, но без лапы, оставшейся в жизненном капкане.

«Зарядка и массаж помогают нарастить новую лапу, настолько естественную, что даже лучше прежней, своей. И все будут без конца наслаждаться красотой современной женщины. Лишь немногие приоткроют завесу бодрости и жизнелюбия, за которыми следы ночных корчей и слез. Полуулыбка на сочных от импортной помады губах позволит любоваться ослепительно белыми фарфоровыми зубами. И разве знают непосвященные, какой ценой дается по-девичьи стройная фигура! Вечно женственная женщина не может быть некрасивой, только ее надо рассматривать на расстоянии, лучше всего одну, как она повесила картину в своем доме, одну на всю стену, и чтобы не с кем было сравнивать».

Лере она не стала пересказывать свои размышления, похожие на летучие облака, но едва скажешь или напишешь — спорные, непонятные. Он же всего более ценил ясность и понятность.

Подходя к дому и даже не взглянув на окна детей — погашен ли свет, — а ведь такого случая не было, чтоб она не убыстряла шаги, возвращаясь к ним, Алла Петровна опять почувствовала повсеместную, и особенно в сердце, боль, умирала — и никак не могла умереть, хотела бы забыть своего мучителя — и не решалась на это, и все просила слово стать делом, и не верила, что слово станет делом и она когда-нибудь сможет думать о Диме без боли, и все надеялась, сама не зная на что.

Опираясь на руку мужа, совсем легко опираясь по привычке не слишком его отягощать физически, больше принося ему моральное огорчение, вызывая недоумение, она говорила сквозь слезы почти бодрым голосом:

— Это все от усталости, это пройдет, ты же знаешь, я со своим театром и прежде была ненормальной, но это пройдет.