1

Синий автобус скрылся за поворотом, оставив за собой хвост пыли в полнеба. Никем не посаженные темно-красные кусты шиповника выплеснулись по сторонам канав. На равнине за проволокой — можжевельник, ближе к морю — нарядные веера папоротников.

Юноша сорвал стебелек и зашагал к деревне.

Возвращались домой коровы с раздутыми животами, но по-прежнему ненасытные и жадные до каждой травинки. От сгрудившихся овец отделился круглолобый баран, обшарил губами ладонь незнакомца и побрел дальше.

Парень остановил пастушку, молодую девушку, чьи брюки были закатаны, а светлые волосы собраны на затылке в пышный хвост, как того требует мода.

— Ишь, попрошайка, — взглянув на барана, удивилась девушка. — Испортили его парни около лавки.

— Где тут дом Матильды? — спросил незнакомец.

— Матильды?

— Да, Матильды.

— Ах, Матильды, — протянула девушка.

Она с интересом оглядела горожанина. Прыснула. Вдруг рассердилась и пустилась бежать. Босые ноги мелькали на каменистой дороге, а хвост на затылке болтался вверх-вниз. Скотина топталась в картофеле. Девушка, сердито покрикивая, выгнала ее хворостиной. Потом обернулась к незнакомцу и кокетливо махнула ему:

— Вон там — голубой дом!

Деревня лежала в небольшой излучине залива, где море казалось скорей озером, укрывшимся среди вековых деревьев. Оно было такое спокойное и безветренное, и противоположный берег был ясно виден за гладью воды. По обеим сторонам дороги — ели, березы, рябины и деревянные дома. Одни — с верандами к морю, другие к дороге.

В каждом дворе яблони, гряды картофеля, флоксы и георгины. У каждой калитки маленькая дворняжка с опущенным хвостом-колечком, злая, трусливая и хитрая.

Дверь голубого дома оказалась на замке. Приезжий сел на завалинку, закурил и стал смотреть на море. Под вечер оно сделалось беззвучным и белесым, почти белым. В траве летала мошкара, на теплых прибрежных камнях ползали мухи. Прямо из мокрого песка и водорослей карабкался по крапиве вьюнок, обвивал изгородь и свинарник, а большие розовые георгины, такие большие и такие розовые, что казались искусственными, поднимались под самую застреху.

Но вот...

Появилась старая женщина с граблями и лейкой. Неслышные шаги, шелковая шаль, худое лицо с печальным ртом. Но взгляд ласковый и приветливый.

Парень ткнул окурок в землю и поднялся поздороваться.

— Говорят, у вас есть свободная комната? — сказал он.

— Весь дом свободен, — ответила женщина.

— Меня зовут Луйги Тоомапоэг, — и молодой человек поклонился. — Я студент.

— Меня все зовут Матильдой, — сказала пожилая женщина. — И вы так зовите.

Она поставила грабли и лейку под куст рядом с крылечком, развязала узелок носового платка, вынула из него ключ и открыла дверь.

— Ходила на кладбище, — сказала Матильда. — Не терплю запущенных могил.

2

Она повязала передник и засуетилась в своем голубом доме торопливо, словно кто-то гнался за нею. Матильда попросила студента подождать в гостиной, пока она приведет в порядок горницу и постелет чистое белье.

— Я сейчас принесу ваши вещи, — предложила женщина.

— У меня нет вещей, — улыбнулся студент, — только портфель и этюдник.

— Только портфель?.. — повторила Матильда с сомнением.

— А что мне еще потребуется! Время летнее. — Луйги Тоомапоэг как будто радовался тому, что у него только портфель, и больше ничего.

Он сел, положив руки на колени, как примерный ребенок, который ничего не трогает без спросу. Но он трогал все взглядом: бесчисленные кружевные салфеточки на столах, диване и креслах; картины — кораблекрушение и розы; аспарагус на подставке и побуревший старый рояль.

— Вы играете? — спросил он Матильду, появившуюся на пороге с двумя подушками под мышкой.

— Я? О нет! Наша барышня Амора играла.

— И хорошо?

— Хорошо ли — не знаю. Но, бывало, садилась за рояль, только когда заставляли.

Студент поднялся со своего места — он нашел что-то, что стоило рассмотреть поближе. Это была помещенная в бутылку красивая баркантина с поднятыми парусами.

— Тонкая работа, — похвалил он.

Матильда кивнула.

— Это «Синяя птица» господина Ассора. — Она подождала, пока молодой человек рассмотрит баркантину, потом сказала: — Ваша комната готова!

Матильда пошла вперед и распахнула дверь.

Все окно комнаты было полно морем. Белым вечерним морем. Луйги качнул качалку и сказал с восхищением:

— Здорово!

— Это самая красивая комната в доме. Комната Аморы.

— Это она? — спросил парень. На стене висела увеличенная подкрашенная фотография. Синеглазая, тонкогубая девушка с локонами, в платье с матросским воротником.

— Она умерла, — сказала Матильда.

3

Женщина давно тихонько ушла, а Луйги все еще стоял у окна, глядя на море, но очарование одиночества в комнате пропало. Он толкнул портфель ногой под кровать и решил пойти в деревню.

Вечер был сырой и тихий, ребятишки мыли ноги в море, из лесу с синими губами и пальцами возвращались женщины, ходившие по ягоды. Луйги остановился и закурил. Девушка со знакомым лицом кокетливо прошла мимо и, оглянувшись через плечо, спросила:

— Что, нашли голубой дом?

А-а! Пастушка.

— Нашел, — сказал Тоомапоэг, разглядывая девушку.

Теперь на ней платье. Руки и шея обнажены.

— Это вам идет больше.

— Что?

— Платье.

— Так нельзя смотреть! — рассердилась смущенная девушка.

— Как так? — удивился парень, и девушка смутилась еще больше.

— В кино идете? — спросила она.

— Здесь есть кино?

— Конечно.

— Пойду, если кто-нибудь покажет дорогу.

— Что тут показывать, — пожала девушка плечами, сорвала с куста листик и рядом с молодым человеком пошла обратно.

Перед лавкой, растянувшись на зеленой траве, отмечали субботний вечер несколько мужчин. Бутылка ходила из рук в руки, а круглолобый баран стоял посередине и требовал своей доли.

— Узнаете? — спросила пастушка.

— Кого?

— Это тот самый баран, о котором я вам говорила. Его привезли из совхоза породу улучшать, а он...

— Выпивать ходит?

— Ну да.

Они шли, смеясь и спотыкаясь — камней на дороге к Народному дому было больше, чем земли. Высокие корабельные сосны поскрипывали и поддерживали верхушками бледную луну.

— Правда, здесь красиво? — спросила пастушка.

— Не успел еще осмотреться.

— У нашей деревни поэтическая душа. Поживете и увидите, что я права.

— Я приехал сюда ради моря. Оно меня больше интересует.

— Больше, чем люди? — удивилась пастушка и покачала головой.

Они прошли мимо двух женщин, которые болтали, опершись грудью на изгородь. Одна, как видно, пришла прямо из коровника, другая держала в переднике гороховые стручки.

— Уже в кино идете? — спросила та, что со стручками, а сама с усмешкой покосилась на чужого. Несмотря на свое любопытство, она спросила только: — Не знаешь, стоящая картина?

В Народном доме собралось уже порядочно зрителей, но в зал еще не пускали и кинопередвижка не прибыла. Мальчишки играли в пинг-понг и корону, девушки беседовали вполголоса, все такие нарядные, причесанные и смешливые.

— А где рыбаки? — удивился студент.

— Салака идет, — объяснила девушка. — Так много рыбы здесь давно не видели. Нормы выполнены, и денежки текут.

— Деловая девушка, — усмехнулся Тоомапоэг.

— А вы что думаете! — вспыхнула пастушка. — Дорога в Народный дом показана, счастливо оставаться!

— Подождите! — Тоомапоэг схватил девушку за руку. — Не оставляйте меня одного.

— Вы же не младенец.

— Не младенец, но с вами ходил бы за ручку.

— Может, вечером домой вас тоже проводить? — насмешливо спросила девушка.

— Я бы не отказался.

Девушка улыбнулась и спросила:

— Как вас зовут?

— Луйги. А вас?

— Хейди.

— Теперь я, по крайней мере, знаю, как вас в мыслях называть.

— А как вы до сих пор называли?

— Девушка при стаде.

— Что же в этом плохого? — прозвучало настороженно.

— Слишком длинно, — попробовал выкрутиться парень.

Хейди. Гм-м...

— Это вам идет.

— Что это?

— Имя.

— Бабушка придумала. Она дала имена всем своим внукам.

— Сколько же у нее внуков?

— Ох, много! — Девушка махнула рукой. — Бабушка всегда утверждает, что не господин Ассор был королем побережья, а она, наша бабушка, самая бедная и самая богатая женщина. У нее было четырнадцать детей, а внуков пришлось бы считать с помощью вычислительной машины.

— Ого!

— Честное слово.

4

Толстенький, коротенький киномеханик, повозившись с проводами, потащил передвижку в дом, а орава мальчишек, горя желанием помогать, следовала за ним по пятам. Потом механик встал у раскрытой двери и начал продавать билеты. Первые получили по целому билету, дальше киномеханик стал экономить, отрывая по половине или четверти, а некоторым выдавал всего лишь пустую полосочку бумаги. Никто не роптал, все весело торопились занять места, кто поближе к экрану, кто подальше. Только одна старуха — из задних рядов ее окликнули по имени: «Юула!», — только эта старуха настойчиво потребовала для себя голубой билет целиком и с контролем, как полагается. И, получив его, она вошла в зал победным шагом.

Но когда и другие захотели получить такие же билеты, киномеханик пошел за сцену и выключил свет в зале.

Была бесконечно приятна эта знакомая атмосфера кино и белое полотно экрана, к которому устремлялось столько взоров. Хотелось увидеть что-то хорошее, красивое, приятное сердцу и глазам, такое, о чем стоило бы вспоминать еще и в ту пору, когда на побережье придут долгие, темные и дождливые осенние вечера.

Луйги поискал руку девушки, но та сердито шепнула:

— Тсс!

Картина часто прерывалась — и когда перезаряжали аппарат, и по другим, совсем непонятным причинам. Вдруг пропал звук — актеры разевали рты, словно рыбы на суше. Мальчишки начали стучать ногами, кто-то засвистел, а старая Юула громко, на весь зал, крикнула:

— Сапожник!

Зал осветился, и механик выскочил на сцену.

— Мотор, знаешь ли, испортился, — пояснил он. — Обождите, знаешь ли, минуточку. — После этого пропал на целых полчаса.

— Пошел мотор смазывать! — многозначительно подумал вслух какой-то шутник.

Это развеселило всех, только Юула не могла успокоиться — надо же, чтоб фильм прервался на самом красивом месте! Как раз на поцелуе.

— Петерсель это нарочно устроил, ведь невеста-то его бросила. И правильно сделала. У этого оболтуса без смазки никогда мотор не работает! — выкрикнула Юула, и все опять засмеялись.

— Петерсель — это киномеханик? — спросил студент у девушки.

— А кто же еще?

— И невеста его бросила?

— Ну да. А что ей оставалось? Тоже мне жених! Под стать тому барану, оба к водке тянутся.

Механик вернулся, покопался в аппарате, что-то покрутил, снова выскочил на сцену и развел руками:

— Знаешь ли, не работает.

Люди выходили из освещенного Народного дома в сумрак. Они не сердились. Не потому, что были нетребовательны или не тянулись к культуре. Но они по природе были такие — веселый и добродушный народ побережья. И Петерсель, чертяка, знал это.

Море тихо сопело, и чаек не было видно, только писк доносился. На обратном пути тропинка показалась гораздо более каменистой и ухабистой, и Хейди дала спутнику руку.

— Что это за парень с тобой? — спросила старая Юула, обгоняя их, и протянула пренебрежительно: — А-а... от Матильды....

— Матильда — родственница господина Ассора? — спросил Луйги, когда они наконец остановились перед голубым домом.

— Раньше она была служанкой у Ассора. А теперь сторожит его пустой дом.

— А это что за старуха? — спросил Луйги, имея в виду Юулу.

— Моя бабушка.

5

Целую неделю Тоомапоэг ходил с рыбаками в море либо с утра до вечера бродил по берегу с этюдником. Он искал полных ветра просторов и высоких волн, ему нравились крутые берега и искривленные бурями сосны.

Два дня длился настоящий шторм, ломал деревья под корень и валил изгороди.

— То-то чайки кричали над лесом, — сказала Матильда.

— Тогда и бывает буря?

— Всегда.

— А что все это значит? — спросил Тоомапоэг. — Не помню, в какой именно день летела чайка через картофельное поле, через шоссе, в сторону леса и хохотала: ха-ха-ха, ха-ха-ха, ха-ха-ха! Три раза. Точно три раза. Как-то сухо и с иронией. Два дня спустя она снова хохотала и опять летела к лесу. Что это значит?

Матильда задумалась.

— Не знаю, — призналась она. — В нынешнее время добра не жди.

Несмотря на шторм, мальчишки, как горные козлики, резвились и прыгали по валунам перед домом Матильды. Два «пограничника» в трусиках ловили «шпиона». Беспрерывный треск автоматов пронизывал голубой дом, только и слышно было: та-та-та-та-тррр!

Потом заряжали оружие: цык-цык! И новая очередь раздирала воздух.

— Падай! Я тебе говорю, Юло, падай! — сердился автоматчик на бандита. — Видишь, ты ранен.

— Почему опять я? — хныкал бандит. — Теперь Мати должен...

Матильда стояла у окна и вздыхала. В ней чувствовалась горькая зависть.

— По всему берегу шум и гам от Юулиных крикунов!

Она повернулась к Луйги:

— Что вам сегодня приготовить на обед? Рыбы нет. В шторм рыбаки в море не ходят. — Она хорошенько подумала, прежде чем решилась сказать: — В прежние времена вышли бы. Вы еще дитя, не знаете, как тогда было и как люди жили.

— Как же они жили?

— Хорошо, — ответила Матильда убежденно. — Тогда на погоду не смотрели, какая бы ни была, каждый выходил в море, когда сам хотел. И теперь вышли бы, но у людей нет ни своих лодок, ни сетей, ничего нет.

— А у вас была своя лодка? — спросил Луйги.

— Нет.

— А сети?

— У меня не было.

— Почему же у вас не было?

— У меня?

— Ну да. Почему?

— Как почему? Ведь я же была бедная! — объяснила Матильда недогадливому Тоомапоэгу.

Все последующие дни Матильда угрюмо работала. Полола грядки, мыла и варила для кур прошлогоднюю картошку, косила траву в саду, катала и гладила белье, и к вечеру на ней лица не было.

В субботу она выскребла полы в кухне, переворошила сено, сменила на столиках, диване и на крышке рояля кружевные салфетки, полила цветы в горшках и принялась вышивать большой яркий ковер.

— Красивая вещь, — похвалил Тоомапоэг.

Матильда обрадовалась

— Некогда посидеть над ним. Нынче всю зиму чесала шерсть для колхоза. Почти шесть килограммов. Все-таки копеечка. Дом нужно содержать в порядке.

— Вы член колхоза?

— Пенсию получаю, — сказала Матильда.

Вечером, когда студент вышел погулять с Хейди, Матильда окликнула его из сада, где она накрывала обрывками старых сетей кусты смородины, чтобы птицы не поклевали.

— Завтра в кладбищенской часовне служба. — И Матильда пригласила Луйги пойти с ней: часовня старинная, многие ходят ее осматривать.

Тоомапоэг пообещал в воскресенье утром вместе с Матильдой пойти на кладбище.

6

С яблонь раньше времени падали на землю яблоки, подточенные изнутри червяком. Птенцы ласточек, запыхавшиеся от летательных упражнений, отдыхали на проводах, а утки, покрякивая, спешили к морю. Таким было утро, когда Матильда, принарядившись, собралась в церковь.

— Какая вы сегодня праздничная, — улыбнулся Тоомапоэг.

— Эта блузка у меня давно. Проуа подарила, когда барышня конфирмовалась.

— Щедрая женщина, — пробормотал студент.

— Очень. Очень щедрая была! — горячо отозвалась Матильда. — Каждый сочельник она приказывала испечь булок и хлеба, наделать колбас, наварить студня и все это отсылала деревенским беднякам или сама относила. Она всегда говорила: «Господь меня оделил, а я оделяю бедных».

И верно! Не было бы бедных — кто бы тогда ел хлеб богачей?

Матильда накопала целую корзину анютиных глазок, сорвала с росших под окнами веранды георгинов самые пышные цветы, накинула черную шелковую шаль с бахромой и заперла дверь.

— В деревне у всех окна и двери настежь, — заметил Тоомапоэг. — Вы не доверяете здешнему народу?

— Да я не потому, — смутилась Матильда. — У нас никогда еще не случалось краж.

Они шагали рядом по утреннему солнцепеку. С одной стороны поросшие можжевельником пастбища, с другой — по-летнему синее море. Их обгоняли на велосипедах рыбаки. Они ехали с оконечности мыса, из рыбной гавани, с утреннего лова камбалы. Парень приветствовал всех подряд, и мужчины подносили руку к шапке. Тоомапоэг мог поклясться, что они потешались над двумя странными путниками, хотя на суровых обгорелых лицах не было и тени улыбки. Но слишком они были серьезны, чтоб им верить, это была неестественная серьезность.

— Из-за чужого добра, что тебе доверили беречь, сердце всегда больше болит, чем из-за своего, — продолжала Матильда.

Видимо, вопрос студента задел ее.

— А разве это не ваш дом?

Матильда проводила взглядом удалявшихся велосипедистов в высоких резиновых сапогах и сказала наконец неуверенно, будто нехотя:

— Мой.

Тоомапоэг не стал продолжать разговор. Все блекло во влажной духоте, рябина поникла, кисти ее сморщились, иссохшие листья падали с дерева, словно осенью.

— Здесь много сирени, — наконец одобрительно сказал студент.

Да, весной этот берег был как и все побережье Эстонии — серый пояс каменных оград, над ними лиловая пена сирени. Светлые дороги, мягкая трава, бедная цветами земля и холодные весенние ветры.

— Нынче в конце мая выпал снег, — сказала Матильда оживленно, радуясь новой теме разговора. — Яблони из-за холода долго не зацветали, а черемуха отцвела так, что и заметить не успели.

Она остановилась и показала свободной рукой:

— Видите, вон шпиль часовни.

Старая аллея, длинная, словно зеленый коридор, долго давала путникам прохладную тень. За деревьями золотились спелые поля, а за ними поднимались высокие хмурые клинья леса.

— В старину это были помещичьи земли, — проговорила Матильда, — имение фон Далей. Все каменные здания, что видны отсюда, и парк.

— А кто теперь пользуется всем этим?

— Усадьбу и парк отдали детскому дому.

Матильда остановилась, поставила корзину с цветами на землю и поправила соскользнувшую на плечи шаль.

— Девчонками мы здесь часто бывали — картофель копали и на другие работы ходили. Каждый уголок здесь знаком, каждая тропинка и дерево. А зимой мы с Юулой прямо по морю на салазках катались.

— Подругами были?

— Да, тогда были хорошие отношения.

— А теперь нет?

Матильда подняла корзинку и пошла дальше.

— Жизнь разводит людей, — сказала она наконец. — Сначала я, как и Юула, рыбачила, ходила в море с мужчинами. Потом пошла служить в дом к господину Ассору. С тех пор стали словно чужие...

— А что Юула имела против господина Ассора?

Матильда пожала плечами.

— Юула со всеми ссорилась, у кого бы ни работала, на мызе или у рыбопромышленников. Ни на волос от своих прав не отступалась. У меня не такой характер, я так не могу. За это Юула словно бы презирала меня...

7

Это была маленькая каменная часовня, выбеленная внутри и снаружи. В воротах скулила чья-то собака. Очень старая, полуслепая собака. Под большими липами и кедрами тянулись рядами могилы поморян и некогда правивших здесь рыбных королей. Тут были маленькие кресты, очевидно детские, были кресты в форме трилистника, каменные, покосившиеся или наполовину вросшие в землю, на которых эстонские или скандинавские имена и евангельские изречения покрылись мхом. Были пустые каменные оградки, изуродованные временем, и дорогие мраморные надгробия с урнами, скорбными статуями и тяжелыми железными цепями. Здесь, в шуме родного моря, в мирной тени вековых деревьев, были памятники и тем, кто обрел вечный покой в чужих городах и на дне чужих морей.

Скупым, быстро затухающим жестяным звоном колокол часовни призывал верующих восславить и возблагодарить господа. Матильда выполола траву на могилах и вместо отцветших маргариток посадила анютины глазки. Часть георгинов она положила на могилу Аморы, остальные на могилу молодого Ассора.

— Молодой Ассор умер и похоронен в Швейцарии. Тело разлагалось так быстро, что его вынуждены были похоронить в чужой земле. А здесь ему поставили крест и надгробную плиту.

Подкатил на своем маленьком автомобиле пастор в светлой спортивной куртке и с папкой на застежке-«молнии». Он быстро выскочил из машины, и Матильда заторопилась.

Двери церквушки были раскрыты настежь, и с десяток старух сидели на деревянных скамьях. Березки, стоявшие здесь еще с троицы, окаймляли дорогу к алтарю. Березки были засохшие, побуревшие и шуршали сами по себе.

Тоомапоэг вошел в часовню и внимательно осмотрел картину в алтаре: коленопреклоненный Христос среди розмаринов, лавров и миртов. Выше картины, над головой Христа, огромный деревянный герб фон Далей — золото давно потускнело и прусская синяя поблекла. Изъеденный молью плюш балюстрады. Букет, торчащий в алтаре, как веник. Скользнув взглядом по всему этому, он вышел к воротам, сел на траву рядом со старой собакой и принялся точить карандаш.

Здесь светило солнце, а в церквушке на деревянных скамьях, украшенных шуршащими, пряно пахнущими березками, пели прихожане — десяток старушек в платках, надвинутых на глаза. Орган находил себе слабую и редкую поддержку в их старых, бессильных голосах и казался безнадежно одиноким.

— Ну, как проповедь? — спросил Тоомапоэг у Матильды на обратном пути.

Женщина пожала плечами:

— Пастор говорил что-то о рентгене. Что вера должна просвечивать души людей, как рентген. Не запало это в сердце. Раньше пасторы говорили только о боге, и женщины плакали. Раньше в души людские глядел бог, теперь — рентген. Все на свете стало иным, все изменилось...

8

Серая каменная ограда кладбища кончилась, и вместе с ней кустики перекати-поля, обсыпанные цветами, словно манной крупой. Одинокая чайка с угловатыми крыльями жалобно и печально попискивала над темными кронами деревьев.

— Матильда, почему родовой герб фон Далей повесили выше, чем изображение Христа? Разве власть баронов была выше божьей?

— Неужели выше? — удивилась Матильда. — Всю жизнь хожу в эту часовню молиться, а этого никогда не замечала, — призналась она.

— Мы часто не замечаем того, что вокруг нас, — согласился Тоомапоэг.

До сих пор он ни разу не пытался опровергнуть суждения Матильды о времени, людях и боге. Сейчас ему вдруг стало безумно жалко эту старую, одинокую женщину, стало жаль оставлять ее в тех же мыслях. Это все равно что оставить человека на необитаемом острове ждать медленной гибели.

Но что мог поделать Тоомапоэг? Ничего.

— У вас нет своей семьи? — спросил, насупившись, парень. — Мужа, детей?

— Нет. То ли не судьба, то ли не было на то воли божьей, — с сожалением сказала Матильда. — Когда я поступила к господину Ассору, и у меня был свой парень. Не какой-нибудь волокита, а как полагается — предложил руку и сердце.

— Моряк?

Матильда кивнула.

— Да. Ходил боцманом на торговом судне. Но тогда у барыни родился первый ребенок, и она была против того, чтоб я со своим парнем гуляла. Сказала, что в няньки к своему ребенку допустит только чистую девушку... Яак ждал меня несколько лет, потом взял девушку с другого берега. Мне было так горько, что я хотела тотчас отказаться от места. Проуа[1] тогда надарила мне всяких вещей, и я не смогла остаться неблагодарной. Еще так жалостно просила: «Матильда, не оставляй меня, у меня скоро будет второй ребенок». Я была у них своим человеком, и проуа говорила всем знакомым: «На Матильду можно со спокойной душой оставить ключи, дом и детей».

— И вы остались?

— Осталась. Привыкла я к детям, хотя и намучилась с ними. Самый старший, Александер, теперь большой человек, говорят, какой-то начальник за границей. Молодой Ассор умер от чахотки в Швейцарии, когда ему исполнилось шестнадцать лет. Но выглядел он двадцатилетним и все уже перепробовал — вино, карты и девиц. На такую жизнь он себя и растратил.

— А Амора?

— Тогда заболела Амора. Чахотка была у Ассоров в роду. От нее Амора стала такой своенравной, что за столом кашляла прямо в тарелку другим. Всех возненавидела — меня, мать, всех, кто мог остаться в живых после нее. Но мне было жаль девочку. Она под конец стала такая худенькая, что я ее носила на руках, как когда-то ребенком.

Однажды, когда я перевернула листки календаря на столе господина Ассора, вдруг обнаружила, что прожила в этом доме двадцать семь лет. Как будто и не заметила этого. Жизнь прошла, куда же мне было идти? Кто меня ждал?

Они шли дальше, думая каждый о своем. Позади осталась бывшая усадьба, острые клинья леса между полей, пастбище, поросшее можжевельником, заросли лесной малины, потом, наконец, показалась деревня на берегу моря.

Они догнали стадо и пастушку, у которой волосы связаны на затылке в виде хвоста и брюки до середины икр. И на глазах у Тоомапоэга в лучах полуденного солнца зеленая завязь превратилась в золотые яблоки.

9

Ночи стали ясными и холодными, как осенью. Полная луна сияла на небесах, и картофельная ботва по утрам белела от инея. Но день занимался горячо, мухи жужжали, и море лениво плескалось.

Хейди сидела на высоком камне, и Луйги писал ее на фоне можжевельников и стада. Поодаль по дороге мчался автомобиль с резиновой лодкой на крыше — наверное, какой-нибудь рыболов? Шел, вздымая пыль, синий автобус, и в облаках ворчал самолет.

— Ты же говорил, что тебя люди не интересуют. Что приехал сюда только ради моря, — напомнила девушка, которой работа, да и характер не позволяли подолгу сидеть на одном месте.

Что мог сказать Тоомапоэг? Море казалось ему глубоким и полным неожиданностей, изменчивых настроений и капризов, оно притягивало и сейчас. Но люди оказались все-таки глубже, и бездонней, и загадочней.

— Это было давно, это я раньше так думал, — ответил он, оправдываясь.

— А теперь ты считаешь, что я интереснее моря? — засмеялась Хейди.

— Этого я еще не знаю. Но я хочу дознаться, — отшутился парень. — Я тут каждый день делаю открытия.

Например, вчера вечером у Хейди. Девушка листала журналы — выбирала фасон для платья. Соседка Майя по утрам вместе с Юулой ходила очищать рыбачьи сети, но, кроме того, занималась и шитьем. Всех женщин и детей деревни, всех Урби, Сийри и Аане обшивала она и летом и зимой.

Юула тоже очень заинтересовалась фасоном.

— Какой же теперь самый модный фасон? — спросила она у Майи.

— Трапеция, — отвечала Майя с уверенностью знатока.

— Ну так делай ей эту трапецию. Наша Хейди не хуже других, — потребовала Юула.

Альма, ее младшая дочь, позвала всех пить чай.

— Пойдем! — Хейди потянула художника за рукав.

За столом сидели уже все внуки Юулы, которые на лето со всех сторон съезжались к бабушке.

— Вымой руки перед едой! — потребовала Альма и выгнала из-за стола маленького мальчугана.

— Я мыл!

— Не ври!

— Мыл, да! Потрогай, если не веришь!

Альма потрогала. Руки действительно были мокрые.

— Я пиципиально оставил мокрые, чтоб ты поверила, что мыл! — кричал мальчуган.

Юула бросила на дочку недовольный взгляд и повернулась к ребенку.

— Садись, пограничник.

Теперь Тоомапоэг узнал бутуза. Тот самый Юло, который недавно хныкал на берегу перед домом Матильды — хотел быть не шпионом, а пограничником. Мальчишки с его желанием не считались, но бабушка — другое дело!..

Дети Юулы дрожали от одного ее сердитого взгляда, но над внуками у нее не было никакой власти. По мнению Юулы, лучше их не нашлось на всем свете. Любимцы Юулы ели с жадностью, поспешно глотая, и вскоре на тарелках остались лишь рыбьи кости, стол опустел, а во дворе снова послышался крик.

— Что за приданое тебе шьют? — вполголоса спросил Луйги девушку. — Замуж собираешься?

Хейди хихикнула, а бабушка ответила за нее:

— Хейди уезжает в Тарту.

— Зачем?

— Учиться! Или ты не слышал про Тартуский университет?

Луйги отхлебнул чаю и обжегся. А Майя уже давно и терпеливо ждала паузы, чтобы рассказать о деревенских новостях.

— Около лавки вывесили объявление. В субботу к нам театр приедет из района, — сказала она.

— Как называется пьеса?

Этого Майя не могла сказать точно.

— «На верном пути» или «Верный шаг», что-то вроде этого.

— Таких представлений мы уже навидались, — разочарованно сказала Юула. — Все одно и то же. Кто-то на работу не выходит, а остальные так и рвутся. Председатель болван, а у других ума палата. Почему к нам оперетта никогда не приезжает? Почему не приезжает Георг Отс? И «Сильва»? Чтоб был блеск, песни, любовь! — Юула перевела дух и обратилась к молчавшему Луйги: — Скажи ты, почему к нам не везут ничего хорошего?

— Не знаю, — улыбнулся студент.

— «Не знаю, не знаю»! — передразнила Юула. — Сам из города, а ничего не знает!

Как и все женщины побережья, Юула была большой любительницей театра. Она усердно пела в деревенском хоре, ходила в драматический кружок, иногда учиняла скандалы, добиваясь ролей, и обижалась, когда ей предлагали играть старух.

Луйги однажды услышал пение Юулы. Она сидела на пороге, собираясь чистить бруснику, и смотрела с тоской на бурное море.

Все розы принес бы тебе я,

чтоб ими тебя увенчать.

На свете дороже, милее

и лучше, чем ты, не сыскать... —

пела Юула. Луйги задержал руки на щеколде, боясь пошевелиться. В пении было столько чувства, светлой грусти, сладкой боли. Когда длинная песня кончилась, юноша сказал, как ему понравилось ее пение.

— Это что, — счастливо улыбнулась Юула. — Если я захочу, мой голос еще и сейчас сильнее шума моря. Когда мы с Матильдой были девчонками, нам и лес и берег отзывались эхом.

— А почему Матильда теперь не поет? — спросил Луйги, и мечтательная улыбка сразу же исчезла с лица Юулы.

— Откуда мне знать?

Парень внимательно разглядывал травинку, которую вертел в пальцах. Он каждый раз ждал и надеялся, что Юула сама спросит о Матильде или заведет о ней разговор. Луйги почему-то считал, что обе женщины и до сих пор любят друг друга. Но он понимал, что Юула не болтунья, которая поверит постороннему свои сокровенные мысли.

Было довольно поздно, когда Луйги покинул это большое беспокойное семейство, и Хейди пошла проводить его до ворот.

В море тарахтели рыбачьи моторки, и на противоположном берегу поблескивали огоньки.

— Что ты надулся? — спросила девушка.

— Совсем нет, — пробурчал парень, отыскивая Большую Телегу[2] и Полярную звезду, словно они срочно понадобились ему.

— Да, надулся, — стояла на своем девушка.

Тоомапоэг слушал тяжелые вздохи моря и сказал наконец:

— Ты ведь не пастушка.

— Пастушка, — возразила Хейди. — И еще три дня буду. Пастух поранил ногу — наступил на битую бутылку. А я здесь все детские годы скот пасла. Веришь?

— И все-таки ты мне сказала не всю правду. Как же мне в будущем верить тебе? — упрямо протянул парень, хотя сам был счастлив, что Хейди прислонилась к нему.

— Ну и ищи свою Большую Телегу, — бросила девушка. — А я поеду в Тарту автобусом.

10

Настала полоса дождей, на крыше булькало, точно в котле, из дома не было видно ни берега, ничего, кроме частого серого дождя. Отступившее было в сухую погоду море теперь плескалось чуть ли не у самого порога, а ветер и дождь дочерна исхлестали розовые георгины Матильды.

Рыбаки промышляли в прибрежных водах, улов был, но сети рвались. Раз втащили в лодку только морских бычков со страшными мордами. Матильда раздобыла где-то маленького сига и засолила.

— Такой никудышный, — сказала она с огорчением. — Из-за этого дождя рыбаки потеряют столько дней. Хорошо, хоть салакой план выполнили.

И как это Луйги мог думать, что Матильда огорчается только из-за георгинов!

Теперь парень сидел дома и писал, а Матильда часто на цыпочках подходила к его двери и, постояв с минуту, так же тихонько уходила. Луйги знал, что в его отсутствие Матильда заходит в комнату, смотрит его акварели. Что-то ее угнетало. Она явно хотела поговорить с юношей, но, когда он выжидающе смотрел на нее, Матильда молчала, иногда по целым дням.

Как-то ночью ветер сорвал с крыши громадный кусок толя. Матильда была этим совсем убита и чуть не плакала.

— Все постепенно разваливается. Я тут ничего не могу поделать.

Студент полез на крышу и приладил толь.

Внизу море взбивало пену вокруг камней, и, поддерживая лестницу, стояла несчастная Матильда.

— К чему вам такой большой дом и так много забот? — спросил парень, спустившись с лестницы и убирая молоток.

— Да мне дом и не нужен, — уныло согласилась Матильда. — Колхоз уже давно хочет купить его и предлагает мне взамен домик поменьше. Но я же не могу. Не должна.

Она вытерла мокрые следы на полу, села у кухонного стола и, подперев щеку рукой, стала смотреть в окно, на дождь.

— Уезжая, проуа просила меня беречь и сторожить дом. Она сказала, что, когда времена изменятся и господин Ассор снова вернется на родину, дом должен быть в полной сохранности. Я обещала.

— Значит, это все-таки не ваш дом! — воскликнул Тоомапоэг.

— Откуда я знаю... — вздохнула Матильда. — Правда, они переписали его на мое имя. Бумаги в столе господина Ассора, если хотите, можете посмотреть.

Но Луйги не интересовали бумаги.

— Чей же он, в конце концов, ваш или господина Ассора?

От этих расспросов Матильда смутилась и призналась:

— Я ничего не понимаю. Никак в толк не возьму.

11

После долгих дождей снова засияло солнце и высушило мокрые пастбища. Но это было уже не летнее жаркое солнце. И шум моря, мрачный и холодный, напоминал о приближении осени. Птицы тревожно готовились к перелету, и сады пахли яблоками.

Луйги писал по памяти Матильду такой, какой она была, отправляясь в церковь, — с георгинами в руках, в черной шелковой шали и блузке довоенного фасона, той, что барыня подарила ей ко дню конфирмации Аморы.

Сама Матильда ходила со страдальческим лицом, со следами ночных слез. Студент спросил, что с ней.

— Просто так, — уклончиво ответила она.

Под вечер пришла Хейди. Первый раз зашла в комнату Луйги, хотя юноша не раз приглашал ее. Усевшись на подоконник и беспечно болтая ногами, она рассматривала брошенные на пол и развешанные на стенах акварели Луйги.

Художник качался в кресле и ждал замечаний. Это были наброски и этюды, пейзажи побережья и марины, а также портреты рыбаков, знакомых Хейди с детства.

— А в каждом из них есть скрытый смысл, идея или, по крайней мере, название?

— А если есть?

— Тогда скажи, как ты назовешь этого пьяницу барана на твоей картине?

— «Командирован для улучшения породы».

Хейди звонко рассмеялась. Игра ей понравилась.

— А киномеханик Петерсель? — осведомилась она.

— Этот холодный сапожник требует более длинной формулировки. Примерно так: «К сожалению, встречающийся еще в нашей жизни работник, не всегда относящийся к своим обязанностям с достаточной ответственностью и сознательностью».

— Это про барана или про Петерселя? — спросила девушка.

— К обоим подходит.

— А какого названия удостоится портрет моей бабушки?

Тоомапоэг почесал затылок.

— Не знаю... «Королева побережья»?.. «Вечно женственная женщина»?

— Смотри-ка, наш Юло! — обрадовалась Хейди.

— Это «Пограничник», — кивнул парень.

— А как ты назовешь эту девчонку с конским хвостом на затылке?

— «ВРИО пастушки».

— А Матильду? — шепотом спросила Хейди, и Луйги ответил ей совсем тихо.

12

— Как вы назовете мой портрет, молодой человек? — спросила на другое утро Матильда, дрожащей рукой наливая ему молоко.

Тоомапоэг смущенно кашлянул и признался неохотно:

— «Служанка свергнутых богов».

— Ах так, — промолвила Матильда, и тем дело ограничилось.

В обед еда оказалась на столе, но Матильды не было видно.

«Обиделась», — забеспокоился студент.

Однако вечером он услышал робкий стук в дверь, и Матильда попросила разрешения сказать несколько слов. Она, видимо, была очень взволнована, щеки ее горели. Она собиралась, вероятно, говорить обиняком и спокойно, но не смогла и сказала сразу, без вступления:

— Поэтому-то вы и нарисовали меня такой — точно с того света. Ох, не говори, Тоомапоэг, я очень хорошо знаю. Ты человек ученый, умеешь рисовать море и людей, но мою простую душу ты не понимаешь...

Она вытерла глаза, а так как парень не отвечал ни слова, Матильда опять вытерла глаза.

— Ты меня осуждаешь, я знаю.

— Я же никогда этого не говорил, — уклонился парень.

— Не говорил, но думаешь. Я чувствую это каждый день, с тех пор как мы живем под одной крышей. Ты уедешь, и мы, может, никогда в жизни не встретимся. Но мне хочется сказать тебе... Сказать, что, когда я говорю с тобой, все равно о чем, я чувствую и знаю, что в мыслях ты всегда споришь со мной и осуждаешь меня за мою... непрожитую жизнь…

13

Ясным и холодным ранним утром Матильда, не запирая двери, пошла провожать Луйги к автобусу.

— Вот и осень пришла. — Матильда огорченно вздохнула. С этим парнем из ее жизни уходит что-то хорошее, но что-то очень хорошее все-таки останется до конца ее дней.

— Тоомапоэг, — попросила Матильда, — не называй так мой портрет.

— Не назову, — пообещал парень.

— А как ты его назовешь?

— Назову просто: «Матильда, бывшая рыбачка».

— Ой, спасибо, Луйги, — сказала Матильда растроганно, и голос ее дрогнул. — Приезжай сюда каждое лето, когда захочешь!

— А вдруг господин Ассор вернется, что тогда? — плутовато засмеялся Тоомапоэг.

Матильда нежно поглядела на него, ей так нравилось, когда Луйги смеется.

Хейди шагала к остановке автобуса рядом с бабушкой и без оравы ребятишек. Они еще спали дома, как кроткие ягнятки.

Автобус уже должен был отойти, водитель укладывал в багажник последние чемоданы, и Луйги с Хейди поспешили занять место.

Вдруг Юула вспомнила что-то важное. Она забарабанила в окно и крикнула:

— Золотая медаль!

Хейди в недоумении тряхнул головой.

— Почему не надела? — Бабушка старалась перекричать шум мотора.

Девушка прижала лицо к стеклу и соврала:

— Еще потеряется!

— Что? Что? — испуганно крикнула Юула, но большой, грузный корпус автобуса рванул с места и две руки замахали из окна остающимся.

Синий автобус исчез за поворотом, и в эту же минуту над спокойным морем проплыли два белых лебедя.

Матильда сказала первая:

— Хорошо, что погода сухая.

И Юула ответила:

— Да, хорошо, что дождя нет.

И обе были так смущены и взволнованы, точно сказали друг другу что-то особенно нежное, не предназначенное для посторонних ушей.

1959