Я сидела у зеркала, смотрела на свое отражение и очень себе нравилась. Особенно мне нравились мои волосы. Недавно меня остригли наголо, но волосы уже отросли сантиметра на полтора, у висков выгорели до белизны и почему-то стояли торчком. «Вот бы запомнить мне себя такой на всю жизнь!» — думала я.

Мне было десять лет, я кончила третий класс и вот уже целую зиму и лето жила в Саратове, куда была эвакуирована вместе с мамой и маминой работой.

Мне очень хотелось запомнить себя на всю жизнь совсем не оттого, что я считала себя первой красавицей в третьем классе «А», просто я очень себе нравилась и с горечью думала о том, что волосы скоро отрастут, время пройдет, и никогда они больше не будут двухцветные — у висков белые, а дальше серые.

Попросить маму сводить меня в фотографию мне в голову не приходило. Шла война, и я привыкла очень многого не просить у мамы. Даже когда очень хотелось есть, я не просила. Я знала, что, значит, уже негде взять ни хлеба, ни картошки. О других, более вкусных вещах я даже не думала. И только однажды, лежа вечером в постели, я мечтала о том, что прилетят самолеты и будут кидать сверху на Саратов буханки черного хлеба, а потом вдруг моя фантазия представила, что за черными буханками полетят белые...

Взглянув последний раз в зеркало, я пошла на улицу.

Я шла не гулять, я шла к маме на работу.

Мамина работа находилась в конце нашей Покровской улицы, в желтом доме с колоннами, в Саратовском краеведческом музее. Во дворе музея в продовольственной палатке сегодня должны были давать по карточкам необыкновенно вкусный белый хлеб — кух. Вот мне и велено было занять очередь.

На улице было солнечно и очень жарко. Солнца было так много, что слепило глаза, и казалось, что солнце не только на небе, а везде — в воздухе, в стеклах домов, в пыли, в листьях тополей и в лоснящихся булыжниках мостовой. «Пожалуй, рубашку я сниму и надену платье прямо на голое тело», — подумала я и вернулась в дом.

Я сняла рубашку, а кстати и разулась... «Пойду босиком», — решила я.

У моего платья была одна особенность — оно было почти прозрачное. Сшили его из маминого платья, так как из своих я вдруг выросла. Материал у платья был дорогой, тонкий, шелковый и назывался креп-жоржет. Я взглянула в зеркало и понравилась себе еще больше — под темно-голубым платьем было бледно-розовое туловище и тоненькие палочки ног.

По улице я бежала бегом, горячая мостовая обжигала мои ноги, и я старалась больше не бежать, а прыгать от дерева к дереву, где была хоть тоненькая, но тень.

Когда я влетела во двор музея, то увидела, что там нет никакой очереди. Двор был пуст.

— Ира! Ира! — раздался мамин голос.

Я оглянулась и увидела у ворот маму.

— Ты зачем сняла рубашку? Я тебя в окно увидела. Ты такая смешная. Иди домой, гуляй во дворе и обязательно обуйся. Кух на базаре будут давать.

— А как же очередь? — спросила я.

— Там наши технички стоят. Беги домой, играй во дворе, а я вечером с кухом приду.

— Мама... — сказала я и вдруг вспомнила о цветных карандашах. Эти карандаши я видела в магазине на улице Кирова. Они были в голубых маленьких коробочках и стоили рубль коробка. Правда, около карандашей под стеклянной витриной лежала еще маленькая глиняная куколка в глиняной ванночке. Руки у куклы были плотно прижаты к бокам, ноги вытянуты по стойке «смирно», и вся она была розового цвета. Я очень долго смотрела на куклу. Но это была уже такая роскошь, что я даже и маме о ней ничего не сказала.

Я попросила цветные карандаши. Карандаши тоже были замечательные. У меня с самого начала войны не было таких карандашей. Да и в магазине они появились совсем недавно.

— Конечно, купи, — сказала мама и дала мне два рубля.

Я выбежала на улицу и пошла к центру города. Я шлепала по пыли босыми ногами, и тончайшая горячая пыль взрывалась фонтанчиками под моими ступнями. Мне было так весело, что сердце замирало от радости: еще бы, через полчаса у меня будут две коробки цветных карандашей!

Я вышла к Липкам — так назывался у нас городской сад — и пошла по тенистой аллее. Я нарочно пошла по саду, а не по переулку. Путь по переулку был короче, но там жил Самый страшный мальчишка. Самый страшный ходил всегда в бескозырке без ленточек и с лыжной палкой. Если он встречал меня в своем переулке, то загораживал мне дорогу палкой и требовал, чтобы я обходила его переулок по другой улице.

А однажды он увидел меня на Волге. Пока я купалась, он меня не трогал, но, стоило мне выйти на тропинку, ведущую к дому, он сразу загородил мне дорогу своей лыжной палкой: «Иди по другой дороге». Я быстро нашла другую дорожку к дому, но мальчишка раньше меня оказался там. Я увидела его и, прячась за перевернутыми лодками, пробралась к деревянной лестнице, что шла вверх по крутому берегу. Подойдя к лестнице, я с торжеством увидела, что мальчишки там нет. Бегом я взлетела по лестнице вверх и вдруг увидела, что на самой последней ступеньке сидит мальчишка, опершись на свою лыжную палку без кольца.

— Пусти, — сказала я.

— Иди по другой дороге, тут тебе нельзя ходить.

— Пусти, — повторила я.

— Нет. — Он встал и загородил дорогу палкой.

Но тут откуда-то появился взъерошенный парень лет пятнадцати. Сплевывая семечную шелуху, он сказал:

— Пусти ее. Я ее знаю. У нее мать в ЦГАКА работает.

ЦГАКА неожиданно произвело впечатление на мальчишку в безленточной бескозырке.

— Ну, если в ЦГАКА, пусть идет, — произнес он.

Дома мама спросила меня:

— Где была так долго?

— На Волге. Только оттуда выйти никак не могла. Меня один мальчишка окружил. Мама, а наш архив, где ты работаешь, называется ЦГАКА?

— Государственный архив древних актов, сокращенно ЦГАДА, но у нас есть и ЦГАКА — Центральный государственный архив Красной Армии.

— Значит, ты ЦГАДА, а не ЦГАКА? — спросила, я и подумала: «Пусть только Самый страшный теперь меня не пустит, я ему сразу скажу, что моя мама в ЦГАДА работает». Мне казалось, что слово ЦГАДА обладает еще более волшебной силой, чем ЦГАКА.

Я бежала по Липкам, наступала на узорные колышущиеся тени листьев, на зыбкие солнечные пятнышки между ними и думала, что было бы здорово, если бы меня сейчас засняли в кино. Мне очень нравилось, что я вся просвечиваю сквозь платье, как балерина на сцене.

Я вовсе не мечтала стать актрисой. Просто мне хотелось, чтобы засняли, как я иду по Липкам за цветными карандашами. А потом показывали бы всему городу в кино, как я, Ирина Козырева, иду по Липкам.

Придя в магазин, я посмотрела на куклу в ванночке и купила карандаши. Потом, выйдя из магазина, я остановилась на единственной ступеньке, что была при входе.

Коробки были нежно-голубые, на каждой нарисован желтый цыпленок, а в клюве цыпленка — красный, красиво отточенный карандаш.

Я осторожно раскрыла одну коробку. Шесть разноцветных, словно лакированных, карандашей плотно лежали в коробке, касаясь друг друга круглыми тугими боками. Черный, коричневый, красный, синий, зеленый, желтый. Я смотрела на карандаши, и все мое существо заполнял праздник.

— Это твои карандаши? — спросил меня кто-то.

Я подняла голову. Рядом со мной стоял мальчик. Обыкновенный мальчик. Он был чуть повыше меня, давно не стриженный, белозубый и загорелый.

— Мои, — сказала я гордо.

— Можно посмотреть?

— Смотри. — Я великодушно взглянула на него и протянула ему одну коробку. Он точно, как и я, выдвинул из коробки карандаши и был поражен.

— Красивые! — сказал он мечтательно и с сожалением отдал мне коробку. — Теперь домой понесешь?

— Ага. А ты в каком классе?

— В четвертом учился, в пятый перешел.

— А я в третьем училась, в четвертый перешла. Уж и не знаю, как я только учиться буду в четвертом классе, — сказала я и вспомнила карту.

Эта огромная карта висела на стене в четвертом классе «Б» у нас в школе. Она занимала целую стену и была почему-то вся белая. По белому извивались черные линии рек. А все кругом было в кружках, треугольниках и пирамидках.

Очень часто на переменках я выходила из своего третьего класса, шла через зал и заглядывала в четвертый класс.

Я ходила смотреть карту. Я смотрела на этот таинственный огромный ребус и думала: «Нет, этого я никогда не смогу понять. Наверное, очень трудно изучать карту». Мне и в голову не приходило, что эта немая карта полезных ископаемых принадлежит ученикам седьмого класса, которые учились во вторую смену.

И вот мальчик из четвертого класса стоит рядом и разговаривает со мной, как с равной.

— Слушай, а ты карту учил? — спросила я.

— Чего? — Он не сразу понял.

— Вы карту проходили?

— А-а-а, — протянул он понимающе и безразлично, — карту. Сто раз. Я даже сам флажки по линии фронта передвигаю. А карандаши сколько стоят?

— Рубль коробка.

— Ты где живешь? — спросил он вдруг и шагнул со ступеньки на тротуар.

— На Покровской. — Я тоже шагнула со ступеньки на тротуар.

— Пойдем вместе, я там недалеко живу.

— Пойдем, — согласилась я. — Только пойдем по Липкам, а по переулку не пойдем. — Я показала в сторону переулка, где жил Самый страшный.

— Почему? Там же ближе.

— Там живет один мальчишка.

— Подумаешь...

— Он ходит с лыжной палкой без кольца и всегда не пускает.

— Это «Балтийский флот», что ли?

— Чего? — не поняла я.

— Ну, на голове у него написано: «Балтийский флот».

— На голове! — засмеялась я. — Не на голове, а на шапке.

— Не на шапке, а на бескозырке.

— Ну да. Она у него без ленточек. Только я никогда не могла прочитать, что у него написано. Не успевала, — призналась я.

Мальчик вдруг остановился около продовольственного магазина.

— Давай зайдем посмотрим, чего там?

— Зачем? — сказала я и посмотрела на свои карандаши. — Нет, я уж лучше домой побегу скорее.

— Слушай, давай зайдем, а? — И мальчик посмотрел на меня так, словно вся жизнь его зависела от моего решения. — Все равно нам по пути, а мы только на минуту зайдем.

— На минуту? — повторила я неуверенно и шагнула к двери магазина. — Беги, только скорее, я тебя тут подожду.

— Зачем ты? — сказал мальчик. — Давай лучше я постою, а ты сбегаешь к прилавку посмотреть, что там есть. Я карандаши подержу. Давай мне карандаши. Посмотришь и мне расскажешь.

Я взглянула на него с удивлением:

— Я могу и с карандашами сбегать.

— Да я только подержу.

«Конечно, — подумала я, — даже подержать карандаши — счастье. Только вдруг, как я отойду, он и убежит с моими цветными карандашами?»

— Пойдем вместе посмотрим, — сказала я и подумала: «Это ж очень стыдно — не верить человеку. Вон он стоит и видит, что я ему не верю. Небось думает: «Держит свои карандаши, а живому человеку не верит». Даже в руки не даю. А мне Майка Фролова куклу с закрывающимися глазами подержать давала!»

— Зачем двоим идти? — сказал мальчик. — Я же тебя ждать буду.

— Держи, — сказала я и протянула ему обе коробки с цветными карандашами.

Не оглядываясь, я пошла к прилавку, а когда оглянулась, то увидела, что мальчишка убегает вместе с моими цветными карандашами.

Сердце мое оборвалось, я кинулась к выходу. Какие-то люди входили в магазин, и я не сразу пробилась сквозь них, а когда выбежала на улицу, мальчишки нигде не было.

Жгло раскаленное солнце, сияло жаркое высокое небо, густой золотистый летний воздух охватывал землю. Мимо шли люди, мчались машины, тарахтели телеги.

Я неслась по улице Кирова к Липкам, я заглядывала в лица всем мальчишкам, перегоняла прохожих, осматривала каждый уголочек улицы.

Наконец я выбежала на площадь и остановилась. Мое сердце стучало, горло сжимали слезы, и очень хотелось заплакать. Я посмотрела вокруг и пошла домой через переулок — по самому короткому пути на Покровскую улицу.

Я шла по переулку и ничего не замечала вокруг, словно вместе с карандашами унес он и солнце, и небо, и всю жизнь, что только что была вокруг меня. Я совсем забыла, что иду по переулку, где живет Самый страшный.

И только когда он вместе со своей лыжной палкой загородил мне дорогу, я вспомнила о нем. Но почему-то я его больше не боялась. Я посмотрела на него, и по щекам моим вдруг потекли слезы.

Я совсем не хотела плакать при Самом страшном, я вытирала, размазывала слезы кулаком, а они текли и текли.

— Что это ты? — растерялся Самый страшный. — Чего ревешь-то? Иди. Я же тебя не трогаю. — Вдруг он улыбнулся и сказал: — Эх ты, а еще ЦГАКА.

Я всхлипнула:

— Не ЦГАКА, а ЦГАДА.

— Я же тебя не трогаю, чего же ревешь, дура! — сказал он почти нежно. — Иди, я теперь тебя всегда пропускать буду. — И он сел на траву у забора, положив лыжную палку у своих ног.

Я посмотрела на его безленточную бескозырку и прочитала сквозь радужно мерцающий туман слез: «Балтийский флот».

Неожиданно для себя я вдруг села рядом с Самым страшным на траву. Всхлипывая, я рассказала ему все о цветных карандашах.

— Больше не верь так, — сказал Самый страшный.

— Как же не верить, когда я подумала: «А вдруг он не убежит? А вдруг он будет ждать меня?»

Я опять вспомнила о шести, плотно лежащих в коробке лакированных карандашах, и по щекам моим снова потекли слезы.

— Не реви! — Самый страшный взглянул на мои волосы. — Зачем тебе карандаши? Все и так разноцветное. Смотри: трава зеленая, а небо голубое, кирпич красный, а дым черный. Ну и рева!.. — Он вдруг снял с головы свою безленточную бескозырку и провел ею по моей мокрой щеке.

...Я шла домой. У меня не было больше цветных карандашей, но опять светило солнце, сияло небо, дрожал золотистый воздух. «Зачем мне карандаши, — думала я, — когда мир и так разноцветный».

Я шлепала босыми ногами по пыли, и она взрывалась фонтанчиками под моими ступнями.