Познакомились мы в Москве, на совещании молодых писателей, лет десять тому назад. Мария мне понравилась — открытое лицо, светлые глаза, длинные каштановые волосы. Мы с ней как-то сразу сблизились тогда и вскоре были уже неразлучны. Бывало, ночи напролет спорили о прочитанном и увиденном, рассказывали о своих краях. Оказалось, что мы во многом единомышленницы. И в судьбах наших было немало общего: обе мы выросли без матерей, детство наше исковеркала война... Прощаясь, договаривались, что будем встречаться часто. Жизнь, однако, как нередко бывает, распорядилась по-своему, и с тех пор мы не виделись. Правда, я внимательно следила за ее книгами, публикациями, мы довольно аккуратно переписывались, а вот встретиться никак не удавалось.

Недавно почта принесла письмо: Мария Васильевна сообщила, что едет ко мне в гости. Я сначала обрадовалась, а потом растерялась, приуныла даже. Лето в Баку выдалось невыносимо жаркое, каково-то будет гостье с севера?

«Ну ладно, — решила я в конце концов, — не обязательно же быть в городе. В Закаталах сейчас наверняка прохладнее, чем в Баку. Туда и поедем». И я начала готовиться к встрече.

Я узнала Марию сразу, еще на трапе самолета. Годы будто не коснулись ее — та же стремительная походка, тот же открытый взгляд — разве только прическа чуть строже да голос глуше.

— Вы, Мария, как будто помолодели, — сказала я, когда мы шли к машине. — Гляжу и не верю, что передо мной известная писательница.

— Во-первых, мы давно на «ты», — улыбнувшись, напомнила Мария. — А во-вторых, не молодеет, увы, никто. Могу тебе по секрету сказать, что ты тоже прекрасно выглядишь, — рассмеялась она. — Вот мы и квиты!

Машина стремительно неслась по шоссе. Мария жадно смотрела вокруг — на сухую, выжженную солнцем землю, рассеченную зелеными полосами недавно посаженных сосен, на нефтяные вышки, лесом выраставшие у горизонта, на гигантские черные этажерки нефтеперегонных установок. Она была возбуждена, глаза ее горели, ветер трепал темные волосы. В них, если приглядеться, проглядывала седина.

— Тебе повезло, — сказала я, — только прилетела в Баку — и пожалуйста, задул ветер. Бакинцы истосковались по нему...

— Я вообще везучая, — задумчиво сказала Мария. — В Молдавии мне говорили, что я привезла богатый урожай, в Сочи в день моего приезда выглянуло солнце. И это после недели дождей...

Она помолчала и добавила негромко:

— Так бы и в главном везло...

Я поняла, что она имеет в виду дело, которое привело ее в Баку, но расспрашивать не стала.

Только вечером, когда мы сидели на балконе, неторопливо отхлебывая свежезаваренный чай, Мария, глядя на огни города, раскинувшегося внизу, сказала тихо:

— Знаешь, мне кажется, я когда-то уже бывала здесь.

Я приняла это за обычную фразу, продиктованную желанием сделать приятное хозяевам, но Мария продолжала так же неторопливо и тихо:

— Я хочу сказать тебе о том, что привело меня в ваши края. Я недавно разбирала старые бумаги. Так сказать, семейный архив. И наткнулась на дневник, о котором и не подозревала. Дневник... Его вела бабушка в годы эвакуации. А были мы с бабушкой в эвакуации, оказывается, у вас, в Азербайджане. Мария отхлебнула чай. — В Закаталах, — по слогам произнесла она непривычное название.

— Значит, ты в некотором роде моя землячка? — пошутила я.

Но Мария шутки не приняла.

— Бабушка работала в Закаталах хирургом. Туда был эвакуирован ее госпиталь. Оказывается, я жила здесь почти полтора года — и ничего не знала об этом. Видишь, как бывает? — Она виновато улыбнулась и умолкла.

Я не торопила ее — признаться, не ожидала такого поворота в нашей беседе.

— Так что тебе предстоит быть экскурсоводом по городу моего детства...

— Неужели ты совсем ничего не помнишь?

— Три с лишним года в эвакуации. Столько лиц, столько городов... Конечно, не найдись дневник, я и не знала бы ничего о том, что была у тебя на родине. А теперь — бывает же такое — дня не проходит, чтобы я не возвращалась мысленно туда. Кажется, я многое стала вспоминать. Одноэтажный домик. Большой двор. Два тополя у забора. Во дворе не то канал, не то ручеек.

— Арык, — подсказала я.

— Еще я помню женщину, хозяйку дома. Была она светлолицая, худая...

— А имя? Как ее звали, не помнишь?

— Сама-то я, конечно, не помню. А вот у бабушки в дневнике она названа каким-то странным именем. «Красная сестра», — по-моему, так.

— Ты что-то путаешь. Такого имени у азербайджанцев нет.

Мария прошла в комнату, открыла чемодан. Минуты через три она вышла на балкон со старой клеенчатой тетрадью в руках. Переплет в разводах, бумага в клеточку пожелтела, углы обтрепались. Я раскрыла дневник. Почерк у бабушки Марии был четкий, буквы стояли прямо. Кто-то мне говорил, что такой почерк — свидетельство силы характера.

Мария не ошиблась: «Красная сестра» — это имя встречалось то тут, то там на хрупких от времени страницах.

— Знаешь что, давай спать! Утро вечера мудренее, — сказала я. — Ты мне дашь на ночь дневник?

Мария кивнула.

Минут через пятнадцать она уже крепко спала. Я, справившись со своими несложными хозяйственными заботами, принялась читать. За безыскусными строчками вставал суровый военный быт тихого азербайджанского городка, расположенного далеко за линией фронта. Нет, война не миновала его. Так же как и в Баку, прибывали сюда раненые со всех концов страны, расселялись здесь эвакуированные. Так же жадно ждали вестей матери. Здесь знали, что такое похоронки, что такое нехватка хлеба насущного...

И все же удивительно, как быстро нашла себя в этом чужом городке женщина из далекого Курска. Судя по дневнику, она лечила не только в госпитале. В дом, где она жила, часто наведывались местные жители. «Доктора из России» любили в Закаталах. И она привязалась к этим людям, суровым и нежным. Особенно к «Красной сестре», самоотверженность которой не раз помогала постояльцам. Видимо, эта женщина, тихая и немногословная, умела оказаться рядом и помочь в тяжелую минуту, развеять горькие думы, найти слова сочувствия.

Правдивой, безыскусной повестью о дружбе двух немолодых уже женщин — азербайджанки и русской — вот чем был этот дневник.

Я отложила тетрадь и вышла на балкон. Внизу, полукольцом огней охватывая побережье, лежал мой город. И вдруг мне показалось, что мерное дыхание его прервалось и на миг погасли золотые огни, — память вернула меня в суровые черные ночи военного детства. Воспоминание было так явственно, что я закрыла глаза...

Наутро мы решили, что два дня уделим осмотру Баку, а потом поедем в Закаталы. Составили примерный план, и Мария начала знакомиться с городом с присущими ей энергией и настойчивостью. За эти дни она успела увидеть столько, сколько другой человек не увидел бы и за неделю. Атешгях — храм огнепоклонников, дворец ширваншахов, древние камни Гобустана и кварталы новостроек... И все это не наскоком, по-туристски посмотреть, сфотографироваться «на фоне» и уехать, а внимательно, жадно, подробно. Вечерами мы подолгу гуляли на Приморском бульваре, разговаривая обо всем на свете. Раз или два я пыталась навести разговор на предстоящую закатальскую поездку, но Мария отмалчивалась.

И наконец мы поехали. Остались позади окрестности Баку, промыслы, сухая земля, выжженная солнцем. Проплыла степь, зазеленели по обеим сторонам дороги деревья. Скоро машина мчалась в густой тени, в окна повеяло лесной прохладой.

— Смотри, — сказала она, — мы едем каких-то три часа, а как все вокруг изменилось!

— Ты вспоминаешь эти места? — осторожно спросила я.

— Нет, — грустно покачала головой Мария, — но мне так хотелось бы вспомнить.

Уже недалеко от Закатал, когда машина нырнула в тоннель из скрестившихся над дорогой ветвей ореховых деревьев, Мария вдруг по-детски захлопала в ладоши:

— Помню! Помню эти деревья! И вон тот домик на склоне горы... Господи, как красиво, — сказала она через минуту. — Щедрый край. Здесь и люди должны быть щедры душой — иначе просто невозможно.

Потом я наскоро наводила порядок в опустевшем после смерти бабушки доме, а Мария сидела на веранде.

— Приляг, отдохни с дороги, — посоветовала я.

Мария не ответила, а потом, когда она заговорила, я поняла, что это не было ответом мне. Просто теперь она вслух произносила то, о чем молчала все время, прошедшее с нашей встречи.

— Понимаешь, — говорила Мария, — человек обязан помнить. Память — это такая штука... Ты уходишь из прошлого, начинается то, что лишь вчера было будущим, — и вдруг чувствуешь, что однажды пережитое живо. Известная вроде бы истина, но постигаешь ее по-настоящему только через что-то свое, очень личное... Ох, да что же это я засиделась, — вдруг спохватилась она. — Я философствую, а ты тем временем работаешь. Давай помогу.

После обеда мы поднялись на взгорье Кала. Здесь сохранились казармы, в которых до революции жили сосланные из России моряки. Мы вошли в гулкие сырые казематы, где томились заключенные. Разговаривать не хотелось. Потом, когда мы шли домой по каменистой тропе, Мария опять вернулась к мысли, которая, видимо, не оставляла ее.

— Я хочу узнать как можно больше об этой женщине, о «Красной сестре». Мне необходимо это, но почему — лучше не спрашивай, я и сама не смогу, пожалуй, ответить.

— Да нет, — сказала я, — спрашивать не буду. Это и без слов понятно... Только вот как найдешь ее следы? Красная — нет у нас такого имени.

— И все-таки должны найти! — отозвалась Мария, и в голосе ее послышалась уверенность, которую я, к сожалению, разделить не могла. — Я везучая! Найдем! — повторила она почти весело.

Вечером на веранде мы перелистали дневник еще раз, отыскивая хотя бы косвенные приметы, которые помогли бы в поисках. И снова ничего не нашли — разве что упоминание о девушке, разносившей по дворам керосин, той самой, что и перевела бабушке Марии труднопроизносимое для нее азербайджанское имя. Двух последних страниц в дневнике не было — и сразу стало казаться, что, возможно, они навели бы на след, что именно в них скрывалась разгадка.

Поиски начали с обхода дворов в старых районах гогодка, — шелестели тополя, журчала вода в арыках, нависали деревянные веранды. Все было так же, как и в бабушкином доме, как в сотнях старых двориков Закатал... И всякий раз Мария качала головой: не то, не то. После обеда она решила остаться дома, отдохнуть, собраться с мыслями. А я снова отправилась на поиски: теперь мне пришла в голову мысль найти следы той девушки, что продавала керосин.

Но и это оказалось вовсе не легким делом — те, кто поселились здесь после войны, знать ее, конечно, не могли, а стариков, переживших войну, уже почти не осталось. И все-таки мне в конце концов повезло — старая женщина, живущая в соседнем квартале, вспомнила, что керосин продавала девушка по имени Санубар и что лет пять тому назад она отсюда уехала с мужем. Про «русского доктора» старуха слышала тоже, но где она жила — не помнит. Так оборвалась едва наметившаяся ниточка. Пришлось начинать все сначала.

Теперь я пошла в райисполком, искать список семей, эвакуированных в Закаталы. Оказалось, что архивы, относящиеся к тому периоду, переданы в центральные хранилища. Что предпринимать дальше, я решительно не знала. «Красная сестра», казалось, исчезла бесследно.

Марию я застала дома, за привычным уже занятием — она перелистывала страницы дневника.

— Перестань, — сказала я, — отдохни... — И честно поведала обо всех неудачах сегодняшнего дня, под конец выразив неуверенную надежду, что утро вечера мудренее.

— Знаешь, — проговорила Мария, держа тетрадь на коленях, — я читаю и вижу: зима, холод. Бабушка укутала меня, как могла, — а я замерзаю. И холодно в груди, и начинается кашель. Но приходит высокая худая женщина с вязанкой дров, и оживает печь, и становится тепло... Я больна, от жара ломит тело, и надо мной снова склоняется эта женщина с кружкой теплого молока... Я помню уже знакомое мне ощущение покоя и доброты, которое исходило от нее. И еще помню ночь — ту самую, с которой, наверное, все началось. Поезд с беженцами пришел поздно. Помню, первое, что поразило меня, когда я вышла с бабушкой из теплушки, — какая-то огромная ночь. Потом неразбериха на вокзале, все куда-то спешат, какие-то вещи, которые выбрасывали уже из отходящего вагона... И вот в совсем незнакомом городе мы идем по неизвестным улицам. Помню лай собак за высокими каменными заборами. И до сих пор — так что ощущаю ее даже сейчас, когда говорю об этом тебе, — крайнюю усталость. Потом — какой-то провал в памяти. И я уже вижу себя в небольшом дворике, то есть это я потом узнала, что он небольшой, а тогда была ночь. Слышу журчание воды, теперь я знаю, что это шумел арык, и высокая женщина в темном, неожиданно белолицая, со смуглыми морщинистыми руками. Эти руки отламывают от плоского, похожего на лепешку хлеба, приносят в кружке молоко. Я и сейчас помню вкус этого хлеба. Помню и глаза той женщины, какими она смотрела на меня, пока я ела. Я была ребенком военной поры и уже знала цену и хлебу, и кружке молока, которыми в ту ночь встретила нас, незнакомых и чужих ей людей, женщина, не говорящая по-русски... А потом — черная тарелка репродуктора, слово «Сталинград» — и эта женщина улыбается и плачет, и слезы текут по ее морщинистому лицу.

— Хватит, — сказала я мягко, забирая дневник. — Пойдем гулять. Мы обязательно узнаем о твоей «Красной сестре» — даю тебе слово.

Ночью я плохо спала. Мне снился какой-то поезд, потом я, маленькая, брела по улицам незнакомого города, плакала — и просыпалась. И со мной просыпалось навязчивое — найти «Красную сестру», «Красную сестру»...

Утром неожиданно для себя я вспомнила, что живет в нашем городке старый врач. Аладдин-киши.

— Ну что ты, дочка, — сказал Аладдин-киши, — разве упомнишь? Сколько лет прошло. Были здесь врачи, были и из России — всяко было. Да что говорить — жили и в госпитале, и во флигеле, что во дворе, и по квартирам. У бабушки твоей, мир праху ее, тоже жили.

Я почувствовала, как шевельнулась во мне надежда.

— Не помните кто?

— Нет, дочка, не помню, не обессудь, — и Аладдин-киши утер рукой слезящиеся глаза.

И снова мы медленно шли по улице, и было у меня такое чувство, будто я в чем-то виновата перед Марией. А она, словно поняв, что происходит во мне, говорила:

— Спасибо. Ты сделала все, что могла. Завтра утром поедем обратно... На прощание я хочу погулять одна, ладно?

— Ладно, — сказала я и бесцельно пошла по улице к центру, перебирая в уме, что еще можно бы сделать, и не находя путей. На душе было смутно. Вспомнила, что есть у меня дальняя родственница — почтенная Валида-ханум. Быть может, она знает что-то? Без особых надежд постучалась я в ее дверь и, переждав поток обязательных восклицаний, слез и вопросов о здоровье, осторожно приступила к делу.

— Валида-ханум, ты помнишь, что во время войны к моей бабушке поселили русскую женщину?

Валида-ханум не дала мне даже докончить:

— Конечно, помню. У ней еще была девочка, внучка. Хорошая была женщина. Помню, врачом она была, в госпитале работала.

На какую-то минуту я перестала слышать Валиду-ханум и только чувствовала, как по коже моей побежали мурашки.

— А из каких краев она, как ее звали? — как можно спокойнее спросила я.

На этот раз тетушка Валида думала долго. Наконец покачала головой:

— Нет, дочка, нет, совсем у меня память отшибло. Я знаю только, что эта русская женщина называла твою бабушка каким-то странным именем.

У меня заколотилось сердце.

— Как же она ее называла?

Валида-ханум снова задумалась. На этот раз, мне показалось, она думала целую вечность. Она беззвучно шевелила губами, закрывала глаза и наконец сказала с сомнением:

— Знаешь, ручаться не могу, но какое-то было странное слово — «курасное», что ли?

И здесь выдержка изменила мне — я расцеловала Валиду-ханум в обе щеки и, забыв даже поблагодарить за гостеприимство, выбежала на улицу.

Увидев меня, Мария поднялась со скамьи под тутовым деревом.

— Что случилось?

Я молча положила руки ей на плечи — говорить я не могла.

— Неужели нашла? — голос Марии дрогнул.

— Нашла. Смотри внимательно вокруг... — я с трудом выговорила эти слова. — Ну смотри же, смотри! Неужели и теперь не узнаешь?! Год и три месяца своего детства ты провела здесь. Вот здесь, в этом доме, под этими деревьями, у этого самого арыка.

Потом мы стояли обнявшись, говорить уже не хотелось. Тихо журчал арык. Мария наконец сказала:

— Мне кажется, что теперь я все узнала. Да, да, так все и было.

А я объясняла Марии то, что поняла по дороге домой:

— Все напутала эта девушка, продававшая керосин. Мою бабушку звали Гызылгюль — золотая роза. Конечно, такое имя русским выговорить трудно. А у азербайджанцев слово «гызыл» иногда употребляют и в значении «красная». Вот эта девушка, которая русский знала, наверное, слабо, и ошиблась.

Ах, какой это был радостный день! Мы шли рядом с Марией, и она жадно расспрашивала меня, а я рассказывала, рассказывала.

Ночью я опять не могла уснуть. В голове кружились обрывки фраз, перед глазами стояли люди, возвращенные из прошлого. Мне казалось, я вижу бабушку. Вот она кончила вязание, отложила спицы, неторопливо подошла к своему сундучку...

Я вскочила с постели. Сундучок стоял в углу соседней комнаты. Бог знает сколько лет его не открывали. Я зажгла свет и стала потихоньку перебирать бумаги и фотографии. И между смятыми конвертами вдруг открылись и выпорхнули на пол два пожелтевших листка в клеточку, исписанных знакомым твердым почерком.

И знаете, я почти не удивилась. Так и должно было случиться. Я держала листки в руках, когда услышала легкие шаги. В дверях стояла Мария и вопросительно смотрела на меня.

— Да, — сказала я, — это они. Те последние два листка, которых не хватает в дневнике.

И мы прочли их, и счастье далеких дней пробилось к нам с листков пожелтевшей бумаги: «Через день госпиталь возвращается в родной город. Он свободен!»

Я протянула листок Марии. Она улыбнулась, взглянула на него, и губы ее дрожали.

Наши глаза встретились. Мы стояли рядом, стояли вместе. Мы стояли, соединенные прошлым и будущим навеки, и молчали, потому что не было слов, которые годились бы в эту минуту.