Не успел еще снег сойти с земли, а деду моему по утрам уже не усидеть в доме.

Я знаю, где он. Я бегу в сад. Дед стоит задрав голову: взор его блуждает по деревьям, по небу; он говорит сам с собой: «Какая ясность... Какая чистота...» Он хочет еще что-то сказать, но голос бабушки прерывает его раздумья:

— Чтобы человек, не сглазить бы, под шестьдесят вел себя хуже мальчишки! Слышишь, Элья?

Я слышу, и дед слышит. Он прикладывает палец к губам — это значит: тихо, ша...

Бабушка не унимается:

— Ну что ты хлопочешь там, как квочка?! Деревья ведь не яйца под наседкой. И без тебя есть кому присмотреть за садом!

Дед задумчиво глядит на ветви, тихо шепчет: «Набухли... Как бы не прозевать... Вот-вот прыснут...»

Я тоже смотрю. Но я не вижу того, что видит дед. А он нагибается и щупает землю. Мне досадно, что он как будто забыл про меня.

— Ну, ну, куда ты ставишь ноги! Глянь-ка, ведь полно воды!

И правда. Там, где только что лежал ноздреватый снег, на который я встала своими подкованными сапожками, уже образовались ямки, полные водой. Сквозь воду видны следы подковок и подошв. И спрашиваю:

— Дедушка, ты любишь воду?

— Люблю, люблю... Тебя и воду...

Ничего больше дед не успевает сказать — снова раздается голос бабушки. Теперь она кричит — уже не взрослому человеку, мальчишке:

— Эля, Эля! Помилуй, время-то идет!

И вот уже слышен скрип садовой калитки — бабушка тут как тут. Платок на самой макушке. Рукава засучены. Голубые глаза — как вымытое небо, нос — само недовольство. Она обращается к деду, но глядит на меня:

— Да не зачтется это тебе! Ты вконец испортишь эту негодницу. Чтоб человек никакого понятия не имел...

— Спрашивается: зачем женщина с понятием кричит через весь двор, надрывает глотку? Можно ведь тихо сказать то, что хочешь. Поди-ка лучше сюда, Песя, полюбуйся, как зимний лук проклюнул землю... — говорит ей дед и подмигивает мне. Он доволен, что бабушка вошла в игру.

Солнце пригревает. Над деревьями стоит легкая дымка. В ровный ряд, один к одному, вылезли остренькие перья лука. На них застряли крупицы земли. Бабушка наклоняется, очищает их от земли и приговаривает, как привыкла говорить с коровой, с курами: «Ого, немало, бедняжки, потрудились, пока пробились к солнцу. Смотри, как они выстроились — точно солдаты с пиками...»

— А ты что думала? Ты говоришь, деревья не птицы? А я тебе скажу: птица рождается и умирает как человек, а они умирают и возрождаются каждый год, шутка сказать!

Если б я не боялась бабушки, я сказала бы ей: «Бабушка, уведи его, разве не видишь, он вот-вот заплачет». А бабушке хоть бы что! Она смотрит поверх плетня на дом кожевника Менахема и вдруг говорит раздумчиво:

— Не понимаю, Эля, почему это: деревья у Менахема все еще голые, а заслоняют дом больше, чем зимой?

— А как же! Зимою ветки тонкие, как прутья, теперь они набрались силы у корней. Они набухли.

Я хочу понять, о чем говорит дед. Я вслушиваюсь глазами, ушами, — ушам даже больно, так я вслушиваюсь, — и все же не понимаю, о чем он говорит. Я вижу только темно-красные узелки на ветках, я вижу, как земля низка, низка, а небо высо́ко. Дедушка говорит бабушке:

— Чувствуешь, Песя, как ветерок, точно река, холодит лицо и руки?

— Благодать, Эля, ничего не скажешь, — отвечает бабушка и берет меня за руку.

Но я смотрю на деда. Глаза его полны, вот-вот упадут из них радостные капли, как те, что падают с веток...

Вдруг я выкрикиваю:

— Бабушка, я кушать хочу!

— Подумаешь, праздник в местечке!.. — говорит бабушка и уходит в темные сени.

Я остаюсь и жду, что скажет дед. Он наклоняется ко мне и тихо говорит:

— Если ты будешь послушной, будешь старательной и будешь помогать бабушке во всем, что она тебе скажет, то завтра я покажу тебе чудо из чудес.

Я все это обещаю деду и жду, когда же наконец наступит это завтра...

Сейчас я уже не помню, случилось это «завтра» или «послезавтра». Помню только, как дед поднял меня к самой верхней ветке и заговорил нетерпеливо, быстро-быстро:

— Видишь? Смотри! Вот-вот они проклюнутся!

Да, я вижу: темно-красные узелки лопаются и выпускают крошечные зеленые искры.

— Ой, дедунька, миленький, вижу! — кричу я не своим голосом.

Дедушка опускает меня наземь, покачивается, как на молитве, и тихо бормочет:

— Благо тому, дитя мое, кому удалось видеть это.

Что дедушка хочет сказать? О чем думает он?

Теперь я понимаю думы моего деда. И каждый год, когда земля освобождается от снега и на ветках завязываются тугие темно-красные почки, я снова вижу, как прозрачные капли падают с деревьев на просыпающуюся землю. Я вижу деда и бабушку, склонившихся над грядками, я слышу, как он тихо говорит:

— Да поможет нам, Песя, всевышний дожить до будущей весны... И да пошлет он добрую память нашим внукам, чтобы они вечно помнили нас.