ГЛАВА ПЕРВАЯ,

из которой каждый узнает, что происходило в мешке с тряпьем

— Фаянс за тряпье! Фаянс за тряпье! За старые шлепанцы, за всякую рвань!

Так каждое утро выкрикивал старьевщик — пан Шмуль Аксамит. Ходил он из одного двора в другой по всей Голубиной улице, а за плечами у него висел холщовый мешок для тряпья.

Этот мешок обычно с самого раннего утра бывал в прескверном настроении. И ничего удивительного: ведь с утра он всегда пуст, а это все одно, что голоден. А уж так повелось на свете, что голодный не может быть в хорошем настроении.

Итак, пустой серый мешок свисал с плеча своего хозяина и, весьма недовольный, ворчал:

— Тряпье?.. Пускай и не мечтают! Не стану я больше таскать этот дрянной товар. Найду что-нибудь получше!

— Вот именно, вот именно! — затрещала в ответ корзина с фаянсовой посудой.

Она как раз с самого утра была в превосходнейшем настроении. И нечему удивляться: в ней полным-полно было красивого товару, и богатствами своими она очень гордилась.

— Не хватает еще, чтобы эти красивенькие мисочки и сахарницу с голубка́ми пришлось отдать за какое-то тряпье! Ничего, не беспокойся, кум, у нашего хозяина неплохая голова на плечах, да и мы можем ему кое-что присоветовать...

Впрочем, неизвестно, так ли уж считался пан Аксамит с советами своих помощников. Стоило ему появиться где-нибудь во дворе, как по всему дому поднималась суматоха — правда, главным образом в подвалах и на чердаках: как видно, именно там больше всего и ценили красивый фаянс пана Аксамита.

Послушайте-ка, о чем толкует в своем подвале пани Марцинова:

— Зачем хранить в сундуке эту старую юбку? Ее там окончательно съест моль... А между тем мне бы так пригодилась мисочка, разрисованная розами или анютиными глазками.

А пани Валентова с чердака рассуждала сама с собой:

— К чему залеживаться старым сапогам покойного мужа? Мне ведь просто необходима новая сахарница — вот та, с голубка́ми. — И она спешила поскорее высунуться из окна: — Пан купец, я сейчас спущусь!

Скрипит подвальная лестница, гудит чердачная. Потом начинается торг. Повеселел холщовый мешок. А корзина тут же помрачнела: ей пришлось расстаться с такой красивой мисочкой и сахарницей! 

И снова бродит по дворам пан Аксамит со своими помощниками — серым мешком и скрипучей корзиной.

И когда наконец спускаются сумерки, такие же серые, как разбухший мешок пана Аксамита, старьевщик возвращается домой. Все медленнее передвигает он ноги, все ниже клонятся его плечи под тяжестью ноши.

А ведь в туго набитый мешок сквозь дырку протиснулось нечто... Что бы это могло быть? У него худые, усталые ноги, натруженные, усталые руки. Говорит это нечто хриплым голосом... Эге, да это что-то такое, что не ест, не пьет, а на свете живет и ходит, как тень, за каждым порядком потрудившимся человеком. Да ведь это же его усталость, его дневная забота, ноющая в утомленных руках, в набрякших ногах — та самая забота, что трудится наравне с человеком и не раз помогает ему советом.

— Подвиньтесь-ка! Пора подвести итоги. Ну, как сегодня наши дела? — осведомляется Забота пана Аксамита, протискиваясь в мешок.

Мешку знакома эта гостья. И без того набитый битком, он растягивается еще немного, чтобы впустить ее; так он поступает каждый день. А кума Забота оглядывает собравшуюся в мешке компанию.

— Ну-ну, вы совсем недурно выглядите... Пожалуй, не жалко даже той мисочки в розочках, что отдали за вас, — проскрипела кума Забота, обратившись к шуршащему шелковому платью.

— Шу-шу! — обиженно откликнулось платье. — Недурно? Да я побывало на десяти свадьбах! А на скольких балах! И все говорили, что я очень красивое! 

— Э, что там свадьбы! Я вот в настоящем театре выступал! А как мне аплодировала публика! — мягким голосом отзывается бархатный плащ.

Только старые сапоги покойного пана Валента тихонько забились на самое дно мешка.

Однако кума Забота добралась и до них. Хотела уже было попрекнуть их чем-то, но, видно, передумала.

Наработались сапоги пана Валента за свою жизнь, ох, как наработались! Набегались вместе с хозяином по лесам строек. Носили известь и кирпич. Возводили дома и домишки. Насмотрелись на город с высоты. Стояли на узкой доске, пока их хозяин заглаживал лопаточкой известь, на третьем, на четвертом, на пятом этаже, над пропастью каменного двора... Нет у них ни лоска, ни красивой внешности, одни латки. Да кто знает, может, им снова придется идти в дело...

Слушая хвастливые речи шелка и бархата, они только прошептали:

— Не все то золото, что блестит.

— Нет уж, простите! — отозвалась опустевшая корзина. — Золото — совсем неплохая вещь! Позолоченные тарелки лучше всего расходятся. Уж я-то знаю толк в товаре...

— Ну, не ты одна помощница, я тоже что-нибудь да значу, — перебил ее мешок и совсем готов был уже надуться, как вдруг вспомнил, что по вечерам он бывает в наилучшем настроении.

Да и к чему, собственно, мешку пререкаться с корзиной? Так уж у них заведено, что хоть и носят они разный товар, но цена им одна, иначе торговля была бы в убыток пану Аксамиту.

Кто знает, может, мешок стоил даже больше корзины — ведь в нем еще сидела и кума Забота. А за кумой Заботой ходит следом ее родная сестра — Выручка, когда тощая, когда жирная. А у Выручки тоже свои обязанности: они с сестрицей должны прокормить пана Аксамита, пани Аксамитову и шестерых маленьких Аксамитят.

Дожидаются отца маленькие Аксамитята, расплющив носы об оконное стекло: дожидаются и его Заботы и его Выручки. Должно быть, она не особенно жирная, эта Выручка старьевщика пана Аксамита. В чугунке варится картошка, на столе приготовлена селедка — одна-единственная на всю семью. Будет еще черствый хлеб и чай.

А тем временем в дверь уже кто-то стучится. Это бабуся Латковская с чердака. Является она этак каждый вечер, выбирает из мешка самое лучшее тряпье и самые лучшие обноски. Остальное пойдет на бумажную фабрику.

Бабусе Латковской уже плохо служат ноги. И у нее тоже есть своя Забота. Однако она выглядит иначе, чем та, которая сидит в мешке у пана Аксамита.

ГЛАВА ВТОРАЯ

о том, как из старого делается новое. Первое зеркальце тряпичной Бальбиси, или «как видим, так и описываем»

Пани Аксамитова выложила дымящуюся картошку на выщербленную салатницу. Хоть пан Аксамит и снабжает такое множество людей красивым, разрисованным розами и голубка́ми фаянсом, однако — по пословице «сапожник ходит без сапог» — тот, кто продает фаянс, сам ест из выщербленной посуды.

Маленькие Аксамитята густо облепили стол.

А бабуся Латковская тем временем потихоньку взбиралась на свой чердак. Бабуся — шлеп-шлеп... А за ней — кума Забота. Покряхтывают обе. Приостанавливаются на каждой лестничной площадке. Бабуся Латковская несет узелок, размышляет и подсчитывает про себя:

— Если это все выстирать и отгладить, будет оно выглядеть, как новое, или не будет? А не разлезется ли по швам от стирки? Может, платье лучше отделать кружевами?

— Потише, потише, а то мне уже ноги отказывают! — прерывает эти размышления шлепающая за бабусей Забота.

Добрались они наконец до бабусиной каморки. В клетке проснулась и захлопала крылышками канарейка. Зажгла бабуся лампу. Надела на нос очки в проволочной оправе, и тотчас же все повеселело. Потому что в маленькой комнатушке бабуси Латковской все было веселое — и одеяло из цветных лоскутков, и бархатные собачки, и разноцветные тряпичные кошечки. Вытащила бабуся из узелка красное шелковое платье, то самое, которое еще в мешке хвасталось своей светской жизнью, а за ним и зеленый бархатный плащ, что выступал в настоящем театре. И до чего же они оба переливались красками!

Даже бабусина Забота повеселела, пристроилась на швейной машинке и давай советовать хозяйке:

— Анелька собирается на свадьбу. Купит она у нас это платье, купит! Нужно только тут немножко надставить, а там укоротить. Но прежде всего мы его выстираем и выгладим.

И неплохо она, должно быть, посоветовала, потому что на другое утро обе уже рядышком сидели за работой.

Потом кума Забота прыгала по исколотым иглой бабусиным пальцам, попискивала в мыльной пене, а в конце концов шипела под горячим утюгом. Зато платье получилось как новое. Сидит бабуся у окна и дожидается сестрицы Заботы — Выручки.

Пришла наконец Анелька, та, что собиралась на свадьбу, а за Анелькой появилась у бабушки Латковской и долгожданная Выручка.

Примерила Анелька платье из красного шелка и тут же купила. Выручка была не жирнее и не худее своей сестрицы — Выручки пана Аксамита. Но поскольку она уже здесь, то так она и останется в маленькой веселой комнатке пани Латковской.

Купила бабуся целый литр керосину, чаю, сахару, взяла в лавочке солонины и крупы, а также целый пучок свеклы. Стоит сейчас эта свекла на огне в котелке. Бабуся подбирает обрезки с полу. И красные шелковые и ситцевые в цветочках. Потом вытаскивает из ящика стола лоскуток бархата, моточек черного шелка и розовые тряпочки. Не то это труд для нее, не то забава!

Щелкают блестящие ножницы. Там и сям мелькает острая игла. И вот из обрезков, из лоскутков получается трикотажное туловище, ручки, ножки... На розовом лице выскочил носик. Правда, чуть-чуть вздернутый. На голове выросли блестящие шелковые косы. Лоскутки красного шелка превратились в шелковую юбочку.

А бабуся Латковская уже ищет что-то в своей жестяной коробке с пуговицами. Нашла две черные бусинки. Пришила одну — и тряпичная кукла тотчас же оглядела себя в стеклышках бабусиных очков. Пришила другую — кукла даже головой завертела, хотела что-то сказать, но пока у нее еще не было рта. А как только бабуся вышила ей красный шелковый ротик сердечком, она сразу же закричала:

— Ах, бабуся, какая же я красивая! Наведи только мне чем-нибудь румянец — не хочу я быть такой бледной!

Тем временем стала закипать на огне свекла. Подпрыгивает, стучится в крышку котелка:

«Стук-стук, бах-бах, горячо как — страх!»

Посадила бабуся тряпичную куклу у горшка с цветущей геранью, а сама кинулась к котелку:

— Ой-ой, свеколочка моя! Пригорит еще!

Задвинула бабуся заслонку в плите, помешала в котелке ложкой и снова призадумалась. Чем бы кукле этот самый румянец навести?

А кума Забота уж тут как тут:

— А может, свеколкой ей?

— Ай-яй, правда ведь! — обрадовалась бабуся.

Зачерпнула поскорее блюдечком горячего свекольного соку, взяла лоскуток и ну наводить тряпичной кукле румянец, да такой, что рядом с ним сразу же поблекла цветущая розовая герань! Может, это она от зависти — кто ее знает...

Дело в том, что кукла и впрямь была очень красивая. Кума Забота и та улыбнулась ей — правда, только уголочком рта.

Сидит себе кукла около внезапно побледневшей герани и, попросту говоря, сохнет. А сама украдкой смотрится в оконное стекло, словно в зеркало. Тут пятнистый бархатный песик как залает:

— Гав-гав!.. Так нас с вами, моя панночка, стало быть, вместе понесут на продажу?

— Что такое? На какую продажу? Меня, такую красивую куклу, понесут куда-то там продавать?

— Мяу! — отозвалась тряпичная кошечка. — Не велика барыня! Будешь работать — маленьких детей забавлять...

Не успела кукла ничего возразить (а у нее безусловно нашлось бы сто и одно возражение), как вдруг ворвался ветер, и она — хлоп! — вылетела в окно.

— Бальбинка! Моя Бальбинка! — воскликнула бабуся и чуть не выронила из рук горшочек со свеклой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

о псе Пшелвоне, о шелковой грудинке и большом переполохе на Голубиной улице

Едва тряпичная Бальбися успела услышать свое только что нареченное имя, как в ушах у нее засвистел ветер и она козликом — скок! — с четвертого этажа вниз. А там, внизу, стоял своей собственной персоной кудлатый Азор. А может, не Азор, а Букет? Но кто спрашивает пса-приблуду, пса-бродягу, пса-горемыку, как его зовут? Всюду его кличут одинаково, очень кратко, но зато выразительно: «Пшелвон!»

И вот именно этот кудлатый дворняга обходил в тот день все дворы, все помойки Голубиной улицы. Рылся, искал... Вы спросите, что он искал? Да уж не ветра в поле: на что голодному псу ветер! Искал он костей, хлебных корочек и вообще чего придется. Ведь в его собачьем роду хорошо знают пословицу: «Голод не тетка — пирожка не подсунет». Это нередко говаривала или, вернее, тявкала, еще его прабабка.

Пшелвон был занят своими поисками, как вдруг что-то внезапно свалилось ему на нос. Что-то красное, как грудинка из мясной лавки пана Печенки.

Псу еще ни разу не довелось досыта наглядеться на эту грудинку, так как именно пан Печенка громче всех и притом очень грубым голосом кричал ему: «Пшелвон!»

А тут вдруг прямо с неба свалилось что-то красное, шуршащее и повисло на его собачьем носу. 

Пустился тут пес со всех своих четырех лап. Счастливый случай! Тут и раздумывать нечего! А на собачьем загривке подскакивают все его блохи, такие же голодные, как и их кормилец.

Несутся они улицей, по самой середине мостовой. Гоп-гоп! Кукла кричит:

— Каррраул! Спасите! Меня дракон похитил!

Никто, однако, не слышит тряпичного голоса панны Бальбиси. Мчатся они, мчатся; промчались мимо мясной лавки пана Печенки. А там как раз панна Агнешка выбирала обрезки для трех своих кошечек и четырех собачек. Дело, понятно, ответственное. Пан Печенка уже зевал вовсю, потому что покупательница около получаса занималась отбором лакомств. Как вдруг мимо дверей лавки промелькнуло красное пятно, четыре собачьих ноги и куцый хвост.

— Хватай, держи ворра! — грубым-прегрубым голосом заорал пан Печенка и, как камень из пращи, вылетел на улицу.

А панна Агнешка, с великого перепуга, уронила целую четверть кило тщательно отобранных обрезков и бросилась за паном Печенкой.

— Хватай! Держи! Воры! Бандиты! — завизжала она тоненьким, но, впрочем, довольно пронзительным голосом.

За панной Агнешкой выбежали все остальные. А в самом хвосте тащилась бабуся Латковская и тоже кричала:

— Бальбина! Моя Бальбина! Выпала из окна! 

Какой же шум и переполох поднялся на Голубиной улице! На перекресток ринулась толпа в белых фартуках с паном Печенкой и панной Агнешкой во главе. Вокруг бабуси Латковской — тоже давка, все кричат хором, один не слышит другого:

— Разбилась насмерть? Ах, моя панночка! Ах, несчастная! От воров в окно выскочила? Ну где же это слыхано?! А ведь до чего спокойная была улица!

Так все перемешалось у людей в головах. А пес что было сил мчался со всех своих четырех лап.

И на псе подпрыгивали все его черные блохи. А кукла Бальбися в собачьих зубах кричала что было духу в ее тряпичной груди. Перед ее глазами мелькали человеческие ноги, конские копыта, трамвайные колеса. Пес-то ведь пути не выбирал, мчал себе куда глаза глядят, самой серединой дороги, и, видно, только его собачье счастье и хранило Пшелвона от беды.

Вылетели они этак за городскую заставу — пес, на псе все его блохи и Бальбися в собачьей пасти.

А тем временем на Голубиной улице снова появилась запыхавшаяся толпа с громче всех сопевшим паном Печенкой и пронзительнее всех верещавшей панной Агнешкой во главе.

А там, посреди мостовой, давка вокруг бабуси Латковской все сильнее. И все кричат еще громче, так, что уже даже не слышно объяснений бабуси.

— Убилась! Убилась насмерть! Выскочила из окна от бандитов! Весь дом обобрали! Остались одни голые стены! Удрали на машине! Эскадрон полиции за ними гонится!

Возвращавшиеся присоединились к стоявшим посреди улицы, и все вместе подняли крик:

— Бандиты шестерых убили! Подожгли дом! Быстрее скорую помощь! Пожарную команду! Сгорит вся улица!

Вскоре прикатили сверкающие повозки пожарной команды — одна, вторая, третья... С бряцаньем, с гулом, с длинной лестницей. Пожарные кричат, расспрашивают: где? что? как? А никто толком ответить не может, каждый старается перекричать другого. Наконец пожарные протиснулись в самую гущу толпы, к бабусе Латковской. И тут только все и объяснилось. Что за окошко, мол, выпала тряпичная, только что нарумяненная свекольным соком Бальбися. Что на ней было красное шелковое платьице. Что пес схватил ее вместо грудинки. Что ни о пожаре, ни о бандитах, ни о раненых здесь не слыхали за все время существования Голубиной улицы. Итак, пожарные, очень злые, уехали с громким колокольным звоном. Три кареты скорой помощи укатили с еще большим грохотом. Вернулся в лавку пан Печенка, вернулась туда же панна Агнешка и еще полчаса выбирала обрезки для своих трех кошечек и четырех собачек. На ступеньках у входа осталась только бабуся Латковская и до самого вечера рассказывала всем зевакам о свекольном соке, о кудлатом псе, о напрасно вызванной пожарной команде и трех каретах скорой помощи.

— Да, да, дорогие мои, такова сплетня: что утром воробышком вылетит, то к вечеру волом возвратится, — сказала под конец бабуся и пошлепала к себе на чердак, чтобы наконец спокойно съесть свою свеколку с солониной.

А бабусина Забота, веселая, как никогда в жизни, уже не шлепала за ней, а перескакивала через три ступеньки и кричала:

— И на работу похоже, но ног не ломит и в плечах не покалывает! Мели себе языком, а какие чудесные истории из этого получаются! Хорошая вещь — сплетни!

— А заработала бы ты этак на такую вкусную свеколку с солониной? — ответила бабуся очень недовольно. Может, ей жаль было потерянного на улице времени?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

из которой каждый узнает, что путешествия всегда поучительны, даже если их совершаешь в одной кошелке с серой гусыней

Запыхавшийся пес летел вдоль городских изгородей. Потом он понемногу убавил шаг и стал собираться со своими собачьими мыслями. Вскоре и страх его прошел. Наконец Пшелвон совсем остановился. Выпустил Бальбисю из зубастой пасти. Потянул носом раз, другой. Вытаращил глаза и, хоть был он пес, однако уставился на свою добычу, как баран на новые ворота. Вывалил красный язык и пыхтит, никак отдышаться не может.

— Уфф! Да что это! Ни лиса, ни колбаса. (Псы ведь вечно путают человеческие пословицы.) Красное-то оно красное, но грудинкой и не пахнет. По всей видимости, это человек, потому что с косами, каких постеснялся бы самый завалящий пес. Платьице с оборочками... И совсем не глупые (хотя куда им до моих!) глаза... — уже вслух рассуждает пес-приблуда, пес-бродяга, пес-горемыка, который не отзывается ни на кличку «Азор», ни на кличку «Букет».

— Нет уж, это вы позвольте! — обиделась Бальбися, потому что и ее страх к тому времени рассеялся. — Вы только, пожалуйста, не сравнивайте свои выпученные глазищи с моими глазками-бусинками. Вежливость прежде всего!

Потом она расправила тряпичными ручками складки шелковой красной юбочки, посмотрелась в лужу (что это была бы за окраина без лужи посреди улицы!), пригладила черные шелковые косы и, улыбнувшись своему отражению, довольная собой, снова обратилась к вежливенько присевшему рядом псу: — Ну что ж, совсем неплохо! После такого путешествия можно было бы выглядеть значительно хуже. Не каждому удалось бы промчаться через весь город в зубастой собачьей пасти и потом быть таким свеженьким. Сразу чувствуется рука бабуси Латковской.

— Так панночка от бабуси Латковской? Как же, знаю, знаю! Все собаки ее знают: очень благорасположенная к нашему собачьему роду особа. Хоть корочкой хлеба, но обязательно угостит. Такое уж у этой почтенной особы мягкое сердце.

И тут пес так расчувствовался, что даже вздохнул от всей своей собачьей души. Задрал голову кверху и завыл так, как по ночам все его братья воют на луну. И вдруг наверху, на заборе, рядом с сушившимся там молочным бидоном, появился кот. Огромный серый котище.

— Мрау... мрау!.. — промяукал он грозно. — Что вы здесь делаете, у моего забора? Ах вы, бродяги! Ах, бездельники! Хотите познакомиться с моими когтями?

Тряпичная Бальбися даже побледнела под своим свекольным румянцем. Пес прекратил вой, шерсть у него на загривке стала дыбом.

— Ррр... Гав... Что ты сказал, крысолов? Что ты сказал об этой красивой панночке? 

И одним махом подскочил до самой верхушки забора. Молочный бидон, задребезжав, слетел вниз и шлепнулся вместе с котом в самую середину лужи. Кот фыркнул, потому что, как все коты, не признавал никакого купанья, кроме умыванья собственной слюной. Он выгнул спину дугой и — бац, бац! — лапой пса по морде. Завязалась драка, да такая, что только пыль стояла столбом. А из этого столба доносились собачье ворчанье, кошачье мяуканье, шум и гам. Наконец, задрав хвост трубой, кот понесся в поле. А вслед за ним, щелкая своими сверкающими острыми зубами, мчался пес.

Кукла сидела, прижав тряпичные ручки к сильно бьющемуся тряпичному сердечку.

— Ах, какое ужасное приключение! Ну до чего же он отважный, этот пес! До чего благородный! Ах, хотя бы он поскорее вернулся! С ним — хоть на край света! С таким защитником не пропадешь!

Но пес не возвращался. Помчался он за котом, и кто их знает, куда они делись. Тем временем начали сгущаться сумерки. Налетел ветер с поля, подернул рябью поверхность лужи. Растрепал куклины косы. Засвистел, зашелестел:

— Фью... фью!.. Что это панночка такая одинокая? Отнес бы я вас домой, но, боюсь, не справлюсь. Да и времени нет. Столько еще работы на огороде и в лесу: листья с деревьев стряхнуть, воду замутить.

И помчался ветер по своим делам. А Бальбися осталась одна-одинешенька. Хотела было поплакать, да как тут заплачешь, когда румянец у тебя свекольный? Свернулась она клубочком и заснула. Из-за забора вылез светлый толстощекий месяц. Посмотрелся в лужу, и бидон засверкал так, как будто он был из кованого серебра. Потом месяц заглянул в бисерные глаза спящей Бальбиси. И Бальбисе приснился чудесный серебряный дворец с круглыми серебряными стенами и серебряной башней. Пожалуй даже, у него было сходство с бидоном в луже. У серебряной лестницы стояла серебряная карета. А в карету был запряжен кудлатый защитник Бальбиси. Собрались они в дальний путь по белу свету.

— С тобой не пропадешь, — шепнула сквозь сон Бальбися.

Разбудили ее первые, еще косые лучи солнца. Протерла она заспанные глазки-бусинки. Зевнула во весь свой вышитый сердечком рот:

— Ааа... Итак, это второй день моей жизни. Какие же еще ждут меня приключения?

Ждала она недолго. Так уж везло Бальбисе на приключения, хотя начинался только второй день ее жизни.

Проходил в это время околицей мальчик Вицек. Шел себе и свистел то дроздом, то иволгой, куковал кукушкой. Сдвинул шапку на затылок, оглядывается по сторонам. Мать послала его в город с откормленной гусыней в кошелке. Гусыня эта была обещана одной пани к именинам. Мать целые шесть недель откармливала ее клецками. Очень разжирела серая гусыня. Нетрудно ей это было, потому что жила она за городом и питалась жирными клецками, а известно — ничто так не содействует поправке, как клецки и свежий воздух. Сидит себе гусыня в корзине, вытянув шею, и гогочет. Гусыня, одно слово гусыня. «Ума у гуся не купишь» — говорит пословица. Гогочет она весело и не чует, какие беды ждут ее в будущем. Не знает, что начинят ее яблоками, зажарят в горячей печи. И будет потом на именинах похрустывать на зубах у гостей ее подрумяненная, пахучая шкурка.

Шагает себе Вицек посреди дороги; то соловьем защелкает, то на тучи поглядит, а сам размышляет о том, что ему мать рассказала. А уже весь их пригород знает и про пожарную команду, и про скорую помощь, и про великий переполох на Голубиной улице. Мать велела Вицеку расспросить обо всем поподробней: какая-то кукла, мол, выпала из окна какой-то бабуси Латковской, какой-то пес схватил ту куклу, и из-за этого поднялся страшный шум и не менее страшная суматоха. Кукла была в красной юбочке, в точности такой же красной, как грудинка в мясной лавке. И вот это-то, должно быть, и послужило причиной всех бед.

Поглядывает Вицек на тучи. Летит как раз по небу одна такая перистая; посмотришь на нее — не то это лев, не то воз. Шагает Вицек, задравши голову, и вдруг — хлоп! — в лужу. А тут бидон как звякнет жестяным голосом:

— Бряк! Что у тебя глаз нет, Вицек? Но, впрочем, не будем ссориться, каждый может заглядеться на небо. Кто-то, говорят, из-за этого даже в реку свалился. Лучше повесь-ка меня обратно на колышек, потому что хозяйка очень разволнуется, если не найдет меня на месте.

Вицек был мальчик услужливый. Почему бы не повесить? Пристроил он бидон, как тому хотелось, и только собрался было двинуться дальше, как под забором заметил Бальбисю.

— А панночка что здесь делает? Тоже, может быть, свалилась с забора? — спросил Вицек и даже слегка приподнял шапку.

Бальбися сразу же поняла, что имеет дело с воспитанным человеком, но ответила довольно решительно:

— С забора я не свалилась, я не кот, чтобы по заборам лазить! И к тому же я могла бы порвать свое красное платьице.

Вицек, задумавшись, рассуждает вслух сам с собою:

— Сейчас... сейчас... Кукла есть. Красное платьице имеется. А где же пес?

— Пес? — отзывается кукла. — А может, кавалеру встретился где-нибудь по дороге такой кудлатый песик? Я как раз его и дожидаюсь. Хочу, чтобы он меня обратно отнес.

— А где панночка живет? — спрашивает Вицек.

— Не знаю адреса, я ведь не через дверь, а через окно вылетела на улицу. Знаю только, что моя хозяйка — старая бабушка. Все у нее сделано из разноцветных лоскутков — латочек. И, видно, поэтому ее зовут... Сейчас... Как же ее зовут?

— Может, бабуся Латковская? — подсказывает Вицек.

— Ой, верно, именно так! А откуда кавалеру это известно?

— Хо-хо, моя панночка! Да ты, видно, и не знаешь, какую кашу заварила. Из-за тебя на улице страшный переполох был. Приехала пожарная команда и три кареты скорой помощи.

— Ой-ой-ой! — испугалась Бальбися.

— Да-да! Ты уже на весь город прославилась! Да что город! О тебе даже у нас в пригороде слыхали. В городе тебя наверняка разыскивают и, может, даже сердятся на тебя!

— Ой-ой, несчастная я! Да чем я тут виновата?

— Так-то оно так... Ну да что там! Не оставаться же тебе тут. Садись в мою коляску, подвезу.

Сказав это, Вицек усадил Бальбинку в кошелку с гусыней. Та сначала надулась. Прошипела, что она откормленная и что им тесно будет вдвоем. Но Бальбинка быстрехонько сдружилась с Вицеком и удивительно попросту с ним разговаривала. О том о сем... Пришлось Вицеку рассказать ей, как и что у них здесь, за городом. Потому что хотя Бальбися и была всего-навсего тряпичной куклой, а мальчишки в куклы не играют, но она ведь прославилась на весь город и весь пригород.

Гусыня кое-как успокоилась. Даже пододвинулась немножко в тесной кошелке и прислушивалась к разговору, разинув клюв. А Вицек показывал Бальбинке, как мычит корова, как хрюкает свинья, как блеет баран. Но вот что петух поет именно так, как показывает Вицек, — в это Бальбинка никак не могла поверить.

— «Ку-ка-ре-ку! Бабка на току, дедка на суку! Сук обломился, дедка свалился», — пел Вицек.

— Ку-ка-ре-куу! Почему это вдруг «бабка на току»? — отозвался вдруг настоящий петух, когда они проходили мимо какого-то курятника.

Только тогда Бальбися наконец поверила, что петухи поют именно так.

А что тут началось, когда Вицек сказал, что у петуха есть шпоры и гребешок!

— Гребешок, говоришь? — допытывалась Бальбися. — А гладенько он им причесывается?

Много еще интересного узнала она, путешествуя в кошелке. Недаром есть присказка: «Странствуя — учишься». Вскоре они вышли на мощеную дорогу. Бальбися увидела большой с каменными домами город, крытые железом крыши, высокие фабричные трубы и еще более высокие башни костелов.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой Бальбися знакомится с городом. Опасности, поджидавшие ее в гладильном заведении

Хотя тряпичная панночка Бальбися род свой вела от городского тряпья, хотя родилась она на чердаке на Голубиной улице, города она совершенно не знала. Да и можно ли познакомиться с городом, путешествуя в этакой спешке, вверх ногами и к тому же в собачьей пасти?

Бальбися, точь-в-точь как гусыня, вытягивала шею из кошелки. Обе они вертели головами во все стороны и от любопытства таращили глаза.

Гусыня, будучи менее воспитанной особой, шипела и гоготала. Вицек маршировал себе напрямик, посвистывая уже потише — сквозь зубы. Пани, заказавшая гуся на именины, жила довольно далеко. Однако о трамвае и мечтать не приходилось: с гусыней их не пустил бы ни один кондуктор; оставалось только любоваться красными звенящими трамваями с тротуара.

— Ай-яй-яй! — удивлялась Бальбинка. — Значит, люди на таких вот колесиках разъезжают от дома к дому?

— Тшшш! — прошипела гусыня. — Это потому, что у них крыльев нету. Мне такая коробка на колесиках не нужна.

— Иметь крылья и летать — нехитрая штука, — отозвался Вицек. — Не иметь крыльев и подниматься над тучами — вот это да! Что скажешь, а? 

— А кто на такое способен? Дело-то ведь нелегкое! — заметила Бальбинка.

А тут, точно ей в ответ, над головами у них что-то заворчало, и высоко в небе пролетела большая металлическая птица.

— Вот видишь, это самолет. В нем сидят люди. Поняла, серая гуска? Без крыльев за плечами они все-таки несутся так, что даже твоим родичам — диким гусям — за ними не угнаться. Потому что крылья — это еще не все. Важно, чтобы голова была на плечах, а в голове мозги!

— Тшшш! — не то удивленно, не то недоверчиво зашипела гусыня.

Наконец они добрались до Кривой улицы. Надо сказать, что именно там у пани, которая дожидалась гусыни, был собственный домик и гладильное заведение.

Над ее лестницей висела железная вывеска работы самого пана Чудика, прекрасного художника. Все вывески на Кривой улице — дело его рук. Вот и на этой вывеске была нарисована гладильная доска. И до чего же чудесно! Оставалось только удивляться, как это белье само не слезает с людей и не бежит в гладильню. Разве что из жалости к своим владельцам, беспокоясь, как бы они не простудились.

Надо сказать, что Вицек увлекался не только свистом, но и живописью. Остановился он перед вывеской и любуется.

— Смотри-ка! — говорит он удивляясь. — Тут тебе и ящик с камнями, и колесо с зубчиками, и ручка. Хорошо нарисовано! Вот бы мне так уметь!

А Бальбисе вдруг почему-то взгрустнулось.

— Вицусь, — отзывается она из кошелки, — говоришь: в городе на меня сердятся? Наверно, и пани гладильщица тоже? Спрячь-ка лучше меня за пазуху, а то, может, и до нее дошли слухи о переполохе на Голубиной улице! И потом, даже как-то не пристало такому большому мальчику носиться с куклой. К чему нам пересуды и насмешки?

Вицусь с трудом отвел глаза от разрисованной вывески и глянул на Бальбисю. Подумал, подумал... Слова куклы, как видно, убедили его. Он вытащил ее из корзины и сунул за пазуху.

Бальбисе стало тепло. Приложила она свой глазок-бусинку к петельке Вицековой рубашки и поглядывает из этого окошечка на белый свет.

Вицек нажал ручку двери. Звякнул звонок, и они вошли в гладильню. Пани гладильщица тут же опустила рукоятку своей машины и даже руками всплеснула от радости:

— Ну, наконец-то! А я-то уж думала, что мама твоя забыла о моем заказе. Со стыда бы я тогда сгорела на собственных именинах! Не могу же я подать на стол свинину с капустой, когда всем известно, что должен быть гусь с яблоками!

Гусыня как гусыня. Ума, как известно, у нее не купишь. Вот и сейчас она ничего не поняла. Встопорщилась вся от важности, вообразив, что никакие именины без нее не получатся. Кто знает, этакая, пожалуй, и на столе будет пыжиться, гордясь тем, что гости расхваливают ее сочное жирное мясо.

Пани гладильщица вытащила гусыню из кошелки и вдруг говорит:

— Вицусь, а не окажешь ли ты мне услугу? У меня страшно мало времени, никак не управлюсь, а я пообещала отнести белье пану Чудику — художнику, знаешь? Может, ты отнес бы? Я кошелку твою хорошенько застелю бумагой.

Вицек, как мы уже знаем, был мальчиком вежливым и тотчас согласился. К тому же теперь у него был случай познакомиться лично с паном Чудиком, весьма прославленным художником.

Взял он корзину с бельем и собрался было уйти, но тут пани гладильщица взглянула на него и спрашивает:

— Вицусь, а что это у тебя за пазухой? Голубь?

Вицек смутился и говорит:

— Да нет...

— А что же это?

— А пани не будет смеяться?

— Зачем же мне смеяться?

— Потому что это кукла. Я нашел ее под забором. Хочу отнести Марцисе.

Бальбинка просто оцепенела от страха. Что теперь будет? А вдруг пани гладильщица узнает ее и велит отнести бабусе Латковской? А у Бальбинки, хоть и жаль ей бабусю, все меньше и меньше охоты к ней возвращаться. Однако и остаться совсем безучастной к старушке она не могла. Ведь, как-никак, именно бабусе, а не кому другому она обязана жизнью. Нужно бы отблагодарить бабусю Латковскую, но как?

Ведь это бабуся сшила ее своими собственными, исколотыми иголкой пальцами, разрисовала ее своей собственной свеколкой...

И все это — после тяжелых дневных трудов.

Однако пани гладильщица ни о чем больше не спросила. Вернулась к своему гладильному станку, и тяжелый ящик с камнями снова заходил взад и вперед.

Итак, Бальбинка с Вицеком удачно выбрались из гладильни. Без гусыни, правда, но зато с бельем в кошелке. И притом не с чьим-нибудь, а с бельем самого пана Чудика!

Вдруг Бальбинка отозвалась из-за пазухи Вицека:

— Вицусь, гложут мое тряпичное сердце сомнения.

— Какие? — спрашивает Вицусь.

— Мы сейчас уже в городе... Нужно бы вернуться к бабусе Латковской, но мне так хочется посмотреть на вашу деревню и на петуха, что причесывается своим собственным гребешком. А еще боюсь я, вдруг люди будут на меня сердиться...

— Ну, как знаешь... Только о петухе я тебе уже рассказал. Впрочем, ты собственными глазами увидишь, что это совсем не так, как ты себе вообразила. А насчет бабуси Латковской я и сам подумал... Раз я тебя забираю, нужно бы ее чем-нибудь отблагодарить.

— Знаешь что, Вицусь! — вдруг ласково-преласково говорит Бальбинка. — А что, этот пан красиво рисует?

— Красиво ли, спрашиваешь? Да у него на вывеске такие колбасы, что слюнку проглотишь!

— Какие там колбасы! Вот если бы он меня нарисовал на вывеске у двери бабуси Латковской... У нее тогда отбою не было бы от заказов. Что, может, не так?

— Оно, конечно, не помешало бы, потому что, как ты сама говоришь, у бабуси плохи дела. А ты ведь жизнью ей обязана... Может, тогда она не будет на нас в обиде, — согласился Вицек после некоторого раздумья.

Тут они замолчали оба, соображая, как бы сделать так, чтобы все остались довольны. Вицек рад был бы не отдавать Бальбинку, а отнести ее Марцисе. Бальбинка же и людского гнева боится и с Вицеком расставаться ей неохота.

Идет Вицек Кривой улицей и рассматривает вывески. А Бальбинка выглядывает из петельки Вицековой рубашки. Немногое удается ей разглядеть, а главное, нельзя больше смотреться в витрины.

А вот наконец и самая красивая из всех вывесок на Кривой улице. Буквы с такими выкрутасами, что их трудно разобрать, хотя Вицек, грех жаловаться, хорошо знаком с нелегким искусством чтения. Стоит Вицек перед этой вывеской, вертит головой во все стороны да прикидывает в уме:

«Если это не «О», тогда, стало быть, это бублик? Значит, мы попали к пекарю. А вот это не то «С», не то не «С»... Может, это подкова? Тогда мы, как видно, попали к кузнецу... Но тут же нарисована и кисть. Так и есть! Это, наверно, художник», — решил наконец Вицек и по ступенькам поднялся на крыльцо.

Отыскать дорогу дальше не составило никакого труда, так как здесь на каждом шагу были нарисованы стрелки.

Итак, руководствуясь этими стрелками, Вицек с Бальбисей поднялся на самый верх. Возле последней стрелки, нарисованной уже у самой двери, он остановился и постучал.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

о том, как пан Чудик пишет портрет Бальбинки, или как платится долг благодарности

— Пан Зеленка, открывай единым духом: заказчик идет! — крикнул кто-то за дверью.

Загремел ключ в замке, дверь, пискнув, открылась. За ней собственной персоной стоял пан Зеленка, подмастерье пана Чудика, в испачканном красками халате, с растрепанной прической.

— Мое почте... — начал было он и вдруг осекся: на высоте его собственной растрепанной шевелюры, там, где полагалось бы находиться голове ожидаемого заказчика, ничего не было.

Пан Зеленка устремил взор пониже, и тут его острый взгляд художника обнаружил Вицека с корзинкой.

— Э-э-э, — смущенно протянул пан Зеленка, — к кому, кавалер?

— Добрый день! — произнес Вицек, тоже немного смущенный. — Я к пану Чудику, тому самому, что разрисовал эти прекрасные вывески на Кривой улице.

— Да-да! А в особенности ту, что над гладильным заведением, — поддакнула из-за пазухи Вицека Бальбинка.

— Прошу вас... Пан мастер, это к вам, — сказал пан Зеленка, впуская Вицека-заказчика в комнату.

Эге, да это и не комната, а просторная мастерская. Наверху в потолке — большое окно. К покатым (потому что это все-таки чердак) стенам прислонены еще не высохшие вывески и картины.

Вицек, которому даже на тучки случалось заглядываться, так и застыл посреди мастерской с широко разинутым ртом. У стены, хоть и на полотне, но точь-в-точь как живой, готовился к прыжку огромный тигр. К Вицеку голос вернулся только тогда, когда он внизу, под тигром, прочитал:

ФИЛИПП ФОКА

Скорняк

Это была последняя, уже законченная вывеска работы пана Чудика.

Вицек повернулся ко второму пану, с еще более буйной и еще более растрепанной шевелюрой и красивенько шаркнул ногой. При этом он поклонился так низко, что Бальбися чуть не выпала у него из-за пазухи. Однако она успела высунуть свою головку с курносым носиком и принялась наспех разглядывать мастерскую.

— Гм... Ну что скажете, кавалер? — спросил второй художник, то есть сам пан Чудик собственной персоной.

Необходимо пояснить, что пан мастер был сегодня не в особенно хорошем настроении. Сидел он с самого утра на своем складном стульчике и держал палитру с самыми унылыми красками. А перед ним стояла начатая вывеска погребальной конторы. В это время он как раз вырисовывал серебряных ангелочков на черном фоне. Все на этой вывеске должно было быть черным. А если не черным, то, по крайней мере, серебряным. Что же тут удивительного, если пану мастеру взгрустнулось, после того как он несколько часов подряд вглядывался в такие скучные краски!

Не успел Вицек ответить на вопрос пана Чудика, как вдруг эта унылая железина качнулась и уже вот-вот должна была измазать пана мастера серебром и скучнейшей черной краской. Вывеска была большая и тяжелая. Нечего сказать, хорошо выглядел бы пан Чудик в этакой черно-серебряной рамке! Однако, отшвырнув свою кошелку, Вицек тут же кинулся к пану Чудику и успел удержать вывеску, только что пальцы вымазал.

— О мальчик! Вы почти что спасли мне жизнь! — воскликнул пан Чудик, поднимаясь с полу при помощи пана Зеленки. Дело в том, что складной его стульчик тоже опрокинулся. — С самого утра душа у меня не лежит к этой работе. А тут еще я мог сделаться калекой, да притом калекой, выкрашенным в черный цвет. Ни дать ни взять катафалк первого класса. Ты-то не очень ушибся?

— Э, ничего страшного, пан художник, — говорит Вицек. — Главное, чтобы с вами ничего не случилось. Потому что вы... так красиво рисуете, как никто! — выпалил вдруг он, краснея, и начал платочком перевязывать руку. А на платочке сквозь черную краску проступило красное пятнышко крови.

— Постой, постой! — закричали пан Чудик с паном Зеленкой. — Прежде всего нужно промыть тебе руку.

Занялись художники перевязкой. Так как йоду не было, они, чтобы не загрязнить рану, промыли ее спиртом. А потом завязали руку Вицека чистой тряпочкой.

— Так, так... С чем же ты пришел, мальчик?.. А, вижу, вижу — с бельем, — говорит пан Чудик. Пододвигает стул Вицеку, присматривается к мальчику и продолжает: — Откуда же ты? Сын гладильщицы? Что-то я тебя как будто не помню... Так что ты говоришь о моей работе? Ты знаешь меня?

— Да нет, я из пригорода. Знаю пана только по его прекрасным вывескам на Кривой улице. Нигде не видал ничего красивее, даже в самом центре города. Вот я и обрадовался очень, когда пани гладильщица, та, которой я приносил гуся от мамы, велела мне снести вам белье.

От похвал Вицека у пана Чудика все больше и больше розовело настроение.

Ничего странного в этом нет — каждому приятно услышать доброе слово, в особенности, если он с утра смотрит на черную краску.

И вот пан Чудик спустя минуту сказал:

— Гм, раз ты так любишь мое искусство, надо бы тебе подарить что-нибудь на память. Тем более — ты спас меня от неприятного приключения.

А Бальбинка как будто только этого и ждала. Недолго раздумывая — гоп из-за пазухи Вицека на колени к пану Чудику! Пан Чудик даже привскочил, а потом рассмеялся. Взял Бальбинку в руки и воскликнул:

— Пан Зеленка, посмотри-ка что за личико! Даже на душе веселее стало. А может, нарисовать ее? Какое красное у нее платьице, какие веселые глазки-бусинки, а носик какой курносый!..

— Ой, да-да, пожалуйста! — закричали разом Вицек и Бальбинка. — Мы не решались сами попросить вас об этом...

— А откуда ты ее взял? — спрашивает пан Чудик.

Вицек лишь на минуту замялся, а потом смело выпалил:

— Расскажу вам чистую правду. Только вы не выдадите моего секрета?

— Не выдам, говори, — успокоил его пан Чудик.

И Вицек рассказал все: и о пригороде, и о Марцисе, и о том, что кукла боится людского гнева.

Пан Чудик сам уже слыхал о переполохе на Голубиной улице.

— Ну, вот и оставь ее у себя. А поскольку это такая прославившаяся на весь город особа, я ее нарисую. А что бы вы хотели написать внизу?

— Да хотя бы то, что бабуся Латковская мастерит точно таких же кукол и проживает на четвертом этаже. Если бы у нее была такая вывеска, может, и дела ее пошли бы лучше.

— Ладно. Должны же мои глаза отдохнуть от этой черноты! Пан Зеленка, дай-ка мне какой-нибудь лист жести. Сделаем вывеску, да такую, какой еще и Кривая улица не видывала!

И пан Чудик посадил перед собой Бальбинку, выдавил самые красивые краски, так что палитра его зацвела, как майский луг. И раз-раз кисточкой по жести!

Вот появились на картине курносый носик, глазки-бусинки, очень красное платье. А румянец на щеках получился даже ярче свекольного. Только с черными косами пан Чудик никак не мог примириться — до того надоела ему с утра эта черная краска! Косы он нарисовал рыжие, как беличий хвост. И кто знает, не стала ли Бальбинка от этого еще красивее!

А когда пан Чудик зелено-красными буквами выписал к тому же и фамилию бабуси Латковской, восторгам не было конца.

Даже пан Зеленка оставил свою вывеску с сапогами — заказ мастера Дратовки — и покачал головой от удивления. Это было наипрекраснейшее произведение пана Чудика.

— Ну что ж, секрет так секрет. Сами вы отнести это все равно не сможете. А нам завтра придется доставить новую вывеску пану Печенке, вот мы заодно прихватим и эту, — сказал под конец пан Чудик. — Ну что, не болит твоя раненая рука, Вицек?

— Ни капельки! — кричит обрадованный Вицек, красиво кланяется пану мастеру, кладет в кошелку Бальбинку — поскольку ее похвалил такой великий художник, ему уже не совестно с нею расхаживать — и покидает мастерскую.

— Заглядывай же ко мне, Вицек! Вижу, по нраву пришлось тебе мое искусство, — сказал пан мастер и уже совсем веселый вернулся к своим серебряным ангелам на черном фоне.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

из которой следует, что не всегда так выспишься, как постелешь

С лестницы художника Вицек слетел как на крыльях. И так свистел при этом дроздом, что соседи даже начали выглядывать из-за дверей и спрашивать:

— Кто это там так радуется? В лотерее выиграл, что ли?

Однако Вицек был уже внизу, поэтому не мог им ничего ответить, а сам размахивал кошелкой с Бальбинкой так, что у куклы закружилась голова.

— Вот так удача! Познакомился с самим паном Чудиком! Почти что спас ему жизнь! Могу приходить к нему! Да еще несу Марцисе прославившуюся на весь город куклу! И бабуся Латковская не будет поминать меня лихом!

Только сейчас Вицек заметил, что уже близится вечер. Он живо прибавил шагу. Домики становились все ниже. Вскоре Вицек добрался до городской околицы. Бальбинка от этого размахивания кошелкой попросту задремала. Разбудил ее резкий толчок.

— Ой! — воскликнула она. — Мои бока!

Смотрит и не верит своим глазкам-бусинкам. Лежит она на песке посреди дороги. По обе стороны — снова заборы... Неужели же ей все это только приснилось?

— Вицусь! Вицусь! — кричит огорченная тряпичная Бальбися. 

Но издали долетает только свист Вицека. Значит, это был не сон... Что же произошло?

Так сладко спалось ей в кошелке... Может, только чересчур ее укачивали... А приснился Бальбинке петух с гребешком, корова с рогами и эта еще незнакомая ей Марцися. Во сне у Марциси был такой же курносый носик и даже такие же рыжие косы, как у Бальбинки на портрете.

А Вицек уже далеко и на радостях даже не заглядывает в кошелку. Ничего он не знает о своей потере. Идет, насвистывает, размышляет о художниках. Хотелось бы и ему после окончания школы сделаться художником... А может, пан Чудик и взял бы его в обучение?

Быстро пролетела дорога, и вот Вицек видит уже дым над крышей своего дома. На пороге стоит мама, заслонившись рукой от солнца.

«Это, наверно, она меня высматривает. Но ничего... — думает Вицек. — Я, правда, немного замешкался в городе... А что там поделывает Марцися?»

Дело в том, что Марцися, сестра Вицека, уже около недели в кроватке. И это — немножко по вине Вицека.

А дело было так:

Отправились Марцися с Вицеком к бабушке.

Путь-то недалекий, но нужно было перейти по мосткам через ручеек.

— А ну, Марцися, кто скорее? Я на этом берегу буду считать до трех, а ты на своем считай до трех. И до двух не сосчитаешь, как я уже буду возле тебя!

Марцися взяла разгон, взбежала на мостки... И нужно же было случиться, что утром прошел дождик! Мостки были скользкие, и Марцися вместо другого берега — хлоп! — в ручей. Ручей, правда, мелкий, но зато с каменистым дном. Однако все кончилось только испугом да разбитой коленкой.

Пришлось возвратиться домой и сушить одежду. А ночью у Марциси начался жар. Мама заварила ей сушеной малины. Помогло немножко, но Марцися все еще лежит. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Вицеку захотелось принести ей куклу. Будь даже Бальбинка и не такой красивой, все равно для Марциси это большая радость.

— Где же это ты так засиделся, Вицек?! — воскликнула мама. — Я уж тут беспокоиться начала. Хоть ты и не первый раз в городе, но все-таки... — Это она добавила уже с улыбкой.

— Ах, мама, я вам столько всего понарассказываю, что вы даже и сердиться на меня не будете! — говорит Вицек, входя за мамой в дом. — Марцися! — кричит он еще с порога. — Угадай, что я тебе принес!

— Пряник?.. Нет?.. Конфеты?.. Тоже нет? — отгадывает Марцися. — Ты лучше сам скажи, потому что я не отгадаю.

— Да уж ладно, скажу. Нет, не скажу, а покажу, — говорит Вицек и лезет рукой в кошелку за Бальбисей. Засовывает руку по самый локоть, а в кошелке пусто.

— Ой, обманщик какой! — хнычет Марцися, и ротик ее выгибается подковкой.

— Вицек, зачем больного ребенка дразнишь! Вечно у тебя не ко времени шалости в голове! — говорит мама. Она готова была всерьез рассердиться на Вицека, но взглянула ему в глаза и раздумала. Давно не видела она своего сына таким расстроенным. — Чего ты? Потерял что-нибудь? — спрашивает.

— Ах, мама... — начинает Вицек, а сам чуть не плачет.

Мама знает, что слезы для Вицека — дело необычное. Парнишка он уже большой и всегда веселый.

И вот начинает Вицек свой рассказ. Марцися слушает его с раскрытым ртом и каждую минуту переспрашивает:

— Вицусь, это вправду так было? Он так сказал?

Наконец Марцися уснула. Жар у нее спал. И во сне она даже улыбалась.

А мама сказала:

— Были там у вас или не были эти разговоры с куклой, не знаю... Но что верно, то верно: по-коровьему, по-собачьи, по-кошачьи ты понимаешь. Да и знакомство с паном Чудиком — кто знает, не пригодится ли оно тебе. Дед мой ведь тоже был художником. Очень хорошая специальность! Тоску разгоняет, людей веселит... Ты, видно, в прадедушку своего удался.

Улегся Вицек в постель, и хоть глаза у него и слипаются, но он все еще раздумывает о Бальбисе:

«Где же это я ее потерял? Что-то она теперь поделывает, сиротка? Если бы даже мне вернуться сейчас в город, ничего все равно не увижу — стемнело уже. А может, кто-нибудь ее подобрал?»

Вицеку становится все грустнее... Глаза его сами закрываются, он засыпает.

И слышит Вицек какую-то музыку — точно шарманка играет.

А вокруг толпится много-много девочек с рыжими косичками. Посреди них Бальбинка танцует — ну просто как живая, так и шелестит ее красная шелковая юбочка. Захлопала кукла своими тряпичными ручками и кричит:

«Мы еще встретимся! Не горюй, Вицек!»

Потом стало совсем темно, и Вицек заснул крепким сном.

А наша Бальбинка?

Долго еще кричала она после ухода Вицека. Под конец совсем охрипла. Очень сильно стучало ее тряпичное сердечко и от страха и от тоски по Вицеку. Сильнее даже, чем в тот раз, когда ее первый друг — кудлатый пес — погнался за котом.

И вот лежит она посреди дороги одна-одинешенька, затерянная в большом чужом мире. Лежит на перекрестке дорог... Серые заборы здесь, серые заборы там. Скрипят обомшелые колья, зарозовевшие под заходящим солнышком:

«Скрип-скрип, Бальбися... Мир — широкий... Войдешь здесь, выйдешь там. Ступай же в этот широкий мир. Выбирай какую хочешь дорогу... Мы тебя проведем».

А Бальбися им на это:

— Мир широкий... Дальние передо мной пути... Но нет у меня крепких ног. Нет у меня сильных рук... Одна не справлюсь.

Да и как пускаться в дальний путь Бальбисе на ее тряпичных ножках?!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

о говорящей птице, играющем ящике и одноногом дедке

Солнце все ниже. Небо позеленело. Выступила на небе золотая звездочка. Лежит Бальбинка на дороге. Не плачет больше, только смотрит своими глазками-бусинками на звездочку. Где-то за заборами, в общипанной козами траве, застрекотал кузнечик, а потом запиликал на крылышках-скрипочках. Тихонько, но пронзительно:

Запиликал на былинке

Скрипач-невеличка.

Глазки-бусы у Бальбинки,

Черные косички!

Вдруг, заглушая песенку кузнечика, издалека долетели человеческие голоса. Присела Бальбися на дороге и прислушивается. Вроде слышит она чей-то голос, но какой-то очень уж хриплый:

— Дедка... сыру... ру... ру...

А другой голос, немного надтреснутый:

— Обожди, обожди, где же на дороге взять тебе сыру? Сыр на кусте не растет. С неба не свалится.

— «Дороге... ге... ге...» — передразнивает первый голос.

— Тише ты, тише! Чего орешь? Ночь не даешь послушать! Мало ли шуму днем? — говорит второй голос. — А ночь свой язык имеет. Сверчками разговаривает, листьями шелестит. А в лесу так и сычом гукнет и совиными крыльями захлопает.

А первый голос опять за свое:

— Домой... ой... ой...

— А мир наш широкий — разве не дом? Разве нет золотых звезд на потолке? Подожди же, подожди! Может, нас кто и на сегодняшнюю ночь приютит... До Валента уже недалеко...

— Валента-та-та...

Все ближе и ближе голоса́... А потом култых-култых... Бредет по дороге дед с деревянной ногой. Бредет помаленечку. Тащит что-то на плечах. Ящик не ящик... А наверху сидит птица и цепочкой на ноге позвякивает.

Узнали, видно, старика заборные колышки. Застучали, заскрипели:

«Скрип-стук... Дедка Онуфрий... Идалека ли вы? Давненько вас тут не было...»

А дедкина деревянная нога отстукивает:

«Култых-култых... Откуда же? Известно: из мира идем».

Дедка Онуфрий опирается на костыль и вслушивается в ночь. Такое уж у него ухо, чуткое на всякую музыку. На плечах он тащит играющий ящик — шарманку. А на ящике этом сидит попугай. Зеленая говорящая заморская птица Анастазия. Назвали ее так в честь покойной жены деда, пани Анастазии Грайдолковой. Путешествует попугаиха с дедкой и с шарманкой от деревни к деревне, от местечка к местечку.

— Мир — не мешок. Как тут пропасть человеку? Добрых людей хватает, — говорит дедка.

Да у него и вправду всюду друзья и знакомые. Своего дома нет: вечно он в дороге. Спит иной раз под клетчатой периной в чулане, а то и в сарае на соломе. А если ночь теплая, случается, что и в стогу сена. А уж зимой возвращается в город. Только город этот должен быть обязательно большой. Бродит тогда дедка по дворам и играет. Анастазия вытаскивает «счастье» и сюрпризы в конвертах: колечко с голубым камешком для панны Агнешки, наперсток для панны Петронели. Не больно дорогие это вещицы, большого дохода, понятно, дедка от своей музыки не имеет. Выручка его не толще и не худее Выручки бабуси Латковской или пана Аксамита. Но его Забота такая же назойливая — все сидит да посиживает на его усталой спине, на натруженной ноге (потому что на ту, деревянную, очень налегать нельзя). А по вечерам Забота вскарабкивается на шарманку и заводит с Анастазией разговоры.

Так вот, дедка этот шагал околицей на ночлег к куму Валенту, и вдруг деревянная нога его наткнулась на что-то мягкое. Дедка приостановился и пошарил костылем. Наклониться он не мог — мешала шарманка. Снял он ее, поставил посреди дороги, и она тотчас же откликнулась всем своим музыкальным нутром. Анастазия немедленно встопорщила перья, готовясь к выступлению. Так уж она была приучена.

А дедка между тем и не думает крутить ручку шарманки, а поднимает с дороги Бальбинку. Осматривает ее со всех сторон.

— Фью-фью, что же это за балеринка такая? Очень подошла бы нашему музыкальному заведению. Ничего себе панночка, ничего себе! А что, не взять ли мне тебя с собой? А? Зачем тебе валяться здесь, на дороге? Много ты не съешь, не выпьешь — проживем как-нибудь, — сказал дедка Грайдолек и посадил Бальбисю на шарманку, рядом с птицей.

Потом перебросил ремень через плечо, поднял шарманку, и двинулись они в путь уже вчетвером: бродячий шарманщик, играющий ящик, говорящая попугаиха и тряпичная балерина.

Вышли в поле. На меже подле жнивья раскинулась дикая груша.

— Ого, до Валента, видать, уже совсем недалеко! — говорит дедка Грайдолек и веселее постукивает своей деревянной ногой.

А Бальбися сидит на шарманке и поглядывает на птицу — не смеет даже отозваться: у птицы клюв, как крючок, и загнутые когти. Вертит Анастазия головой то в одну, то в другую сторону, то одним, то другим глазком на Бальбинку посматривает. И вдруг цап ее клювом за красную юбочку, потом за черную косичку! Хочет — не хочет Бальбинка, а надо обороняться тряпичными ручками. Однако у попугаихи, как видно, дурных намерений нет. Это птица воспитанная, куда до нее серой гусыне! Она вежливо отодвигается на свое место и закрывает глаза.

— Анастазия-ия-ия, — заводит она через минуту, потому что такой уж у попугаев характер: ни секундочки не могут посидеть молча.

Бальбися сообразила, что это птица с ней знакомится. Не захотела и она показаться дикаркой и говорит:

— А я — Бальбинка. Не станешь меня клевать — заживем в согласии. Бальбинка — запомни! Тряпичная Баль-би-на.

А попугаиха сразу же:

— Бальбина-на-на.

— Что это ты? Никак, мою сестру Бальбину припомнила? Порядком мы уже с ней не виделись. Вот попадем в город, нужно будет обязательно к ней наведаться. Стой-ка... Где же это она живет? На Щегловой? Нет, на Вороньей!.. Э, тоже нет... По какой же птице названа эта улица? — рассуждает дедка Онуфрий.

А Бальбинка шепчет Анастазии:

— Ой, а не бабуся ли это Латковская с Голубиной?

А попугаиха за ней:

— Голубиной-ой-ой…

— А чтоб тебе! Конечно, Латковская, по покойному мужу Латковскому с Голубиной, в девичестве Грайдолкова... Надо же! Забыл, где сестра родная живет! Как-то там ей глаза и ноги служат? Высоко ведь живет, и целый день за иглой. Трудная у нас обоих старость! — вздыхает Онуфрий.

Во мгле мигнул огонек: это в окне какой-то хатенки. Запахло дымом из трубы.

— Ну, пожалуй, мы уже на месте, — сказал дедка Грайдолек.

За забором залаяла собака. Скрипнули где-то двери, и перед домом появился сгорбленный хозяин.

— Кто это там по ночам толчется?.. Филют, ко мне!

— Кум Валент, живы? — кричит Онуфрий.

— А, это вы, кум? А как же, жив, еще и вас переживу! — смеется Валент. — Заходите же в избу.

— Валент-ент-ент... — скрипит Анастазия.

— «Анастазия... ия-ия-ия...» — передразнивает ее Валент. — И ты, как я вижу, в полном здравии.

Вошли в низенькую хатку. Такую низенькую, что даже Онуфрий должен был пригнуться на пороге. Небогато в ней было, но в печи трещал веселый огонек, а из котелка вкусно пахло.

— Каша? — спрашивает Онуфрий и ставит шарманку в угол. — А у меня с собой кусок жареной свинины, кружок колбаски и буханочка хлеба. Прокормимся как-нибудь, правда?

В избе стояли две лежанки, покрытые попонами. У потолка сушились пучки всякого зелья. Дедка Валент, кум Онуфрия, ходил по ярмаркам и продавал целебную травку от всякой хвори — ромашку, тмин, мяту. Знал он толк и в болезнях скотины и птицы. Как только заболеют где куры или корова начнет давать горькое молоко, люди тут же — к Валенту. Одни ему яичек принесут, другие — сала. А те — крупы или муки. Так и живет себе Валент в своей хатенке. А хатенка — дряхлая-предряхлая. Совсем в землю осела. Одно только окошко в ней, да и то до половины бумагой заклеено. Однако Валент славится своим гостеприимством, потому-то и стоит у него вторая лежанка в углу.

— Ай-яй-яй, чуть не забыл!.. Посмотри-ка, кум, что я нашел за городом, — говорит дедка и усаживает Бальбисю на столе. — Ловкая балеринка, правда? Как бы нам ее танцевать выучить? Вот было бы представленье — всем на удивленье!

— А ну-ка, подожди, кум. Подумаю минутку, как бы такую штуку смастерить, — говорит Валент.

Отыскал он в углу моток дратвы и деревяшку. Шарманку придвинули к столу. Бальбися, правда, побаивалась немного этого обучения, но уж очень хотелось ей узнать, как это танцуют. Известно, любопытство иногда даже страх побеждает.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

о Бальбисе-балерине, псе-приблуде и успехе деда Грайдолека

Мастерили старики, мастерили, вертели Бальбисю во все стороны... Привязали ее к колышку, и сразу же стала она ровнехонько, как солдат на посту. Один конец колышка приладили к шарманке, а к ручкам и ножкам Бальбиси привязали ниточки и мудрено этак соединили с ручкой шарманки.

— Ну, готово, — говорит Валент. — Начинай, кум!

Онуфрий завертел ручку. В шарманке что-то дрогнуло, скрипнуло, а потом, как стеклянные бусинки, звеня, посыпались звуки. Чуть-чуть хрипя, шарманка заиграла красивый вальс. Бальбися никогда раньше не слыхала музыки. Что-то ее подхватило. Замахала она ручками, затопала ножками и пустилась в пляс. Ах, что это был за вальс!

«Над прекрасным голубым Дунаем», —

пела шарманка.

А Бальбинка — ручками, а Бальбинка — ножками:

«Раз-два-три... Раз-два-три...»

И дедка Онуфрий с дедкой Валентом притопывают:

«Раз-два-три... Раз-два-три…»

А потом все быстрее, все быстрее... Только ручки Бальбиси мелькают да шелестит юбочка. Шарманка заиграла польку, потом оберек, потом мазур[1]. Мчится быстрый мазур:

Гоп, гром прокатился:

Мазур с сыном в пляс пустился,

Мама с дочкой из светелки

Все подглядывают в щелку...

Запела вся хатенка дедки Валента. Выскочили из-за печки кочерга с метлой. Наклонились кривые стены. Заскрипели балки закопченного потолка. Высунулась лавка из-под печки. А Бальбинка машет ручками, притопывает ножками, шелестит юбочкой.

Вот так и стала Бальбися балеринкой на играющем ящике дедки Грайдолека. После ночлега они снова двинулись в путь. Очень приятно пригревало весеннее солнце. Идут, идут они межами, идут узкими полевыми тропинками. Кривые вербы стоят у дороги... На заборах поют петухи с красными гребешками.

Но Бальбинка уже не удивляется, почему это они не причесываются собственными гребнями. Познакомилась она немножко с белым светом. В полдень с выгона возвращаются рогатые коровы, поблеивают бородатые козы. А Бальбисе хоть бы что. Стоит на шарманке и любуется сверху на белый свет. Смеются ее глазки-бусинки. Анастазия покрикивает, дедка подпевает и пристукивает деревянной ногой. Когда дедка по дороге посреди деревни снимает шарманку и начинает вертеть ручку, Бальбинка пускается в пляс. А вокруг собирается вся деревня. Впереди всех, тесным кружком, — измазанные ребятишки. Потом хозяйки: кто с шумовкой, кто с поварешкой. Как стояли у печек, так и прибежали. А некоторые со скалками и охапками мокрого белья — прямо с речки.

А тут то один, то другой хозяин выбежит с серпом из широко раскрытых ворот сарая, прямо с гумна. И вся деревня пускается в пляс за Бальбисей. Погикивают, припевают, притопывают хозяйки с шумовками, хозяйки с поварешками, хозяева с серпами. Попискивают измазанные босые ребятишки. А потом сыплются медяки в шапку дедки Грайдолека. Одна хозяйка сунет в сумку кусок солонины, другая — краюху свежего, пахучего хлеба, третья — творогу в тряпочке или пару яиц.

Ходят они, бродят широкими дорогами. Присядут под тополем. Дедка считает медяки, закусывает хлебом и солониной из мешка, сыплет Анастазии крошки сыру. Повеселел дедка Грайдолек. Поправилась зеленая попугаиха. Сумка все тяжелеет, а мешочек с медяками толстеет все больше и больше.

— Помощника бы нам, — говорит как-то раз дедка, сидя под тополем.

И вдруг смотрит — бежит по дороге кудлатый барбос. Задрал хвост и мчится себе, уткнувшись носом в землю. Замахала Бальбися тряпичными ручками:

— Караул! Да это же мой кудлатый барбос! Иди сюда, Пшелвон!

Пес приостановился, наставил уши, потянул носом.

— Почуял небось мою свининку жареную! — смеется дедка. — Иди-ка сюда! На́, на́! — зовет дед и протягивает Пшелвону свинину.

Пес-бродяга, пес-приблуда, пес-горемыка не приучен к доброму слову. Никто никогда еще не подзывал его, никто не угощал вкусной, пахучей свининой. Стоит он и смотрит на деда, но не хватает у него смелости подойти поближе. Повиливает он приветливо хвостом, но подойти все-таки не решается. А дедка чмокает, приманивает, помахивает свининой:

— Ну, иди же, глупый, иди сюда!.. На! — и сует ему угощение.

Пес подкрадывается, но несмело этак, бочком.

И вдруг как глянет на прислоненную к тополю шарманку! Мелькнуло что-то знакомое, что-то красное. Мигают ему глаза-бусинки. Припомнился Пшелвону вдруг грубый голос мясника, пана Печенки. Совсем не похож на мясника этот дедка. Ну просто ни капельки! Но пес все-таки предусмотрительно отступил шага на три.

А у дедки уже не стало терпения, и швырнул он свинину псу под ноги, прямо на пыльную дорогу. Этим-то вот он сразу и покорил пса-приблуду.

Схватил Пшелвон свинину и, по собачьему своему обычаю, понесся с ней в кусты. Потом облизал морду красным языком и снова подходит к деду. Уже посмелее, уже поближе. Дедка бросил ему еще кусок хлеба. Пес съел и хлеб тут же, посреди дороги, даже пренебрег собачьим обычаем и не скрылся в кусты.

И вот, когда дедка двинулся в путь, пес-бродяга побрел за ним. И зашагали они этак дорогой под вербами, а когда наступил вечер, пес уже выступал рядом с дедкой, возле самой его деревянной ноги.

Вот так-то и приручал дедка пса, день за днем — то лаской, то уговорами. А там начал обучать его разным фокусам. Через неделю Пшелвон уже умел служить на задних лапах с дедкиной шапкой в зубах.

А в шапку все чаше сыпались медяки. И с Бальбинкой пес сдружился. Может, это и ее заслуга, что пес привязался к дедке? А может, той свининки, что бросил дед на дорогу.

На третий день совместного путешествия снова глянул пес на верх шарманки. Обнюхал Бальбисю. А кукла потрепала его тряпичной ручкой.

— Не узнаешь меня? — спрашивает Бальбися. — А с кем же это ты мчался посреди Голубиной улицы?

— Ах, так это ты, значит? Сразу же я почуял знакомый запах, — протявкал пес и облизал Бальбисю мокрым красным языком.

Тут Анастазия распушила свои зеленые перья и придвинулась к самому краю шарманки. Может, и захотелось ей, по привычке, ущипнуть для первого знакомства пса за ухо, но она быстро передумала. Оно, наверно, и к лучшему: пес ведь не привык, чтобы его хватали за уши. Неизвестно еще, как бы он к этому отнесся.

И так уж между ними повелось: Анастазия не обращалась к псу, разве что с помощью Бальбиси. Бальбися же самостоятельно с дедкой не разговаривала, потому что дедка хотя и имел чуткое ухо к музыке, но все же почему-то не мог расслышать ее тряпичного голоска. Когда она хотела ему что-нибудь сказать, прибегала к услугам Анастазии. А та горланила, как в тот раз — про Голубиную улицу. И хорошо было им вместе — нельзя пожаловаться. Даже худые, запавшие бока пса округлились.

А осень все чаще моросила дождичком, дула холодным, пронизывающим ветром. Стреляло у деда Грайдолека в колене — над самой деревянной ногой. Анастазия, которая была, как-никак, деликатной заморской птицей, начала хрипеть и терять перья. Одному псу не мешал ни дождь, ни осенний ветер. Бальбися боялась только за свой свекольный румянец и за красное платьице.

Решил наконец дедка Грайдолек вернуться со своими помощниками в город. Долго раздумывал он, какой бы выбрать город для зимовки. И наконец порешил, что лучше всего, если это будет родной город. Город, где живет его родная сестра Бальбина, урожденная Грайдолкова, по мужу Латковская, вдова покойного Латковского.

Начались сборы. Дедка все чаще пересчитывал медяки. Сумка была тяжелая, как никогда.

— Хо-хо, дорогие мои, кто знает, может, и отдохнем мы в городе. Хватит и на теплый угол и на еду, — сказал он однажды и стал собираться в обратный путь.

Теперь они не всю дорогу шли пешком. Иной раз, если было по пути, их подвозила телега.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

в которой мы обгоняем нашу пятерку и переносимся на Голубиную улицу

— Сколько грудинки для почтенной пани благодетельницы? Может, с косточкой? — очень вежливо спрашивал пан Печенка, стоя с блестящим топором над колодой в мясной лавке. На колоде лежала прекрасная свиная туша.

Обращался он с этим вопросом к старенькой, седенькой бабушке в фиолетовом бархатном салопе. Бабуся с минутку рассматривала свиную тушу сквозь очки в серебряной оправе. Потом, видимо, решилась, потому что ответила так:

— Что ж, пожалуй, кило три. Ладно, пускай будет с косточкой. Сегодня ко мне должны прийти гости. А пан Чудик так любит грудинку. В особенности с капустой и с картошкой...

Кто бы узнал в этой старушке в фиолетовом салопе и в серебряных очках прежнюю, шлепавшую по лестнице бабусю Латковскую? Многое переменилось с тех пор, как кудлатый пес с тряпичной Бальбисей в зубах мчался по мостовой Голубиной улицы.

А произошло все это так. Объяснения лучше всегда начинать с самого начала, чтобы потом никто не удивлялся: а что? а почему? а откуда?

На следующий же день после визита Вицека и Бальбиси к пану Чудику, после того, как сам мастер написал прекрасный Бальбисин портрет, к пану Печенке явился пан Зеленка с большой вывеской на спине.

И до чего же это была красивая вывеска! Розовый окорок, окруженный сардельками. Свиное рыльце улыбалось в венке из колбас. Просто слюнки текли при виде такого аппетитного зрелища!

Вошел пан Зеленка с этой вывеской в мясную и говорит:

— Пан Печенка, доставил вам работу точно в срок, как и было условлено. Но прежде чем мы повесим эту вывеску, я должен забежать еще в одно место. Не знаете ли вы, случайно, бабусю Латковскую? Она мастерит тряпичных кукол, а живет где-то здесь.

— Бабуся Латковская, говорите? Подождите-ка минуточку, дайте собраться с мыслями, — отвечает пан Печенка, с трудом отрывая восхищенный взгляд от своей новой вывески, прислоненной к прилавку. — Я знаю всю свою клиентуру... Панна Агнешка, хоть с ней много не наторгуешь, всегда приходит сюда за обрезками... А! Подождите-ка... Латковская? Ну конечно, ведь это из-за ее куклы вчера поднялся такой переполох, какого не знали с тех пор, как стоит Голубиная улица. Как же, живет, живет на четвертом этаже в этом доме.

— Да, это наверняка она... Приготовьте-ка лестницу прибить вывеску, я сейчас вернусь, — сказал пан Зеленка и тут же выбежал из мясной.

Поднимается, поднимается он по скрипучей лестнице, дошел наконец до двери на четвертом этаже. К счастью, дверь эта была приотворена, и он в щель разглядел бабушкин лоскутный коврик. По этому-то коврику он сразу же ее и узнал. Постучал он в приоткрытую дверь и вошел.

Бабуся Латковская сидела у оконца с геранью. В ее исколотых пальцах быстро мелькала игла. Видимо, старушка отрабатывала потерянное вчера время. Подняла она на вошедшего глаза в очках в простой, проволочной оправе. Воткнула иглу в работу и бойко поднялась с кресла.

— Чем могу служить пану благодетелю? — спросила бабуся очень приветливо. Потому что бабуся Латковская в чем в чем, а в вежливом обращении разбиралась как никто. Недаром покойный Латковский был кельнером в ресторане на самом рынке.

А кума Забота тут же воспользовалась минуткой передышки и, сложив руки, присела на клетчатом ситчике.

— А это, почтенная пани благодетельница, маленький подарочек для вас от мастера художеств, пана Чудика.

Бабуся даже руками всплеснула от изумления:

— Мне подарок? Да что вы говорите! Со смерти покойного мужа не упомню я ни одного подарка. Я одна-одинешенька на свете. Есть, правда, у меня брат, но мы с ним уже давно не виделись. Ходит он по деревням с шарманкой… И что же, неплохой он музыкант, ничего не скажешь... только горемыка такой же, как и я.

А пан Зеленка тем временем разворачивает бумагу, вынимает портрет Бальбиси, написанный собственноручно паном Чудиком.

— Батюшки-светы! Да ведь это же не кто другой, как моя тряпичная Бальбинка! Только кос этих я что-то не припомню... Рыжие они у нее были или черные? — размышляет бабуся.

— Черные! Я собственными глазами... — Но при этих словах пан Зеленка быстро прикладывает палец к губам. — Ой, чуть было не проболтался... Косы потому такие рыжие, что пан мастер вчера не расположен был к мрачным цветам, если не сказать прямо, что черное ему опротивело, и не без причины, в конце концов.

Бабуся тем временем читает надпись под портретом Бальбинки: «Бабушка Латковская мастерит точно таких же кукол и живет на четвертом этаже».

— Может, у почтенной пани есть гвоздики? Мы сейчас же и прибьем это у ворот, — говорит пан Зеленка.

— Откуда это все? Я даже и просить бы не посмела пана мастера Чудика о такой милости...

— А это уже не моя тайна. Ничего больше не могу вам сказать. Сойдемте вниз, прибьем вывеску у самых ворот, и готово. Мне пора!

Отыскала бабуся четыре гвоздя, взяла молоток, и они сошли вниз. Приколачивает пан Зеленка вывеску, вертит головой туда-сюда — смотрит, ровно ли, хорошо ли прибито. Тут сразу же начинают останавливаться прохожие. Дивятся нарисованной Бальбисе с рыжими косичками, читают внизу надпись. Так всегда бывает с новой вывеской, а в особенности с такой красивой, которая каждому бросается в глаза.

Вернулась счастливая бабуся наверх, к своему клетчатому ситчику. А пан Зеленка тем временем с великим трудом подвешивал на крюках новую вывеску пана Печенки.

Прошло два дня. Все чаще скрипит чердачная лесенка. Приходят люди не только с Голубиной улицы, но и со всех соседних. Одному нужна кукла племяннице к именинам, другому — для крестницы. А этой пани даже три куклы — хочет посадить их на диване. Ой-ой! Отбою нет у бабуси от заказов.

Взяла она себе в помощницы ту самую панну Агнешку, у которой было три кошечки и четыре собачки. Не управились! Взяла Анельку, которая купила у бабушки красное платье — погулять на свадьбе. Не управились! Пришлось взять еще трех помощниц, но и те еле-еле управляются.

А ведь кукол надо еще разрисовать свекольным соком!

И вот в один прекрасный день отправилась бабуся к пану Чудику. И благодарность свою высказать и по делу...

Пан Чудик бесцельно сидел под окошком в потолке. Перерисовал он уже все вывески, и стало у него туговато с заказами. А пан Зеленка сидел еще более грустный. Надвигается зима. Тяжелое время для художников. Известно — кому придет на ум в зимние метели заказывать новую вывеску?

Потолковали, потолковали бабуся с паном Чудиком и с его помощником паном Зеленкой и наконец договорились. Пан мастер Чудик занялся расписыванием бабусиных кукол. Славно помогал ему и пан Зеленка. Выручка пана Чудика и пана Зеленки изрядно пополнела. Но кума Забота по-прежнему сидела на пальцах, на плечах, мелькала перед глазами.

— Нужно   бы     нам   помощника — хоть краски растирать, — сказал однажды пан Чудик.

— А помнит пан мастер того Вицека, который пришел с Бальбинкой?

— Ба, как не помнить! Бальбинка принесла нам счастье. Но где ты его найдешь? Не знаем мы ни где он живет, ни как его фамилия.

— Сейчас... Подождите-ка, пан мастер, ведь его должна знать пани гладильщица. Чужому она белья не доверила бы.

Ну и собрался пан Зеленка к пани гладильщице. Стал расспрашивать о Вицеке, который однажды приносил пану Чудику от нее белье. Но пани гладильщица никак не могла припомнить, что это был за Вицек. Знала она много ребят, многие не раз носили от нее белье клиентам. И только когда пан Зеленка напомнил о гусыне, пани гладильщица воскликнула:

— Так бы пан сразу и сказал! Ну что за прелесть была гусыня! Сочная, жирная... Трудно даже было от нее оторваться. Да ведь это Вицек Дятловский из Заречья.

Отправился пан Зеленка в Заречье. Так именно назывался пригород, где жил Вицек. Разъяснил его родителям, что пан Чудик собственной персоной (а это кое-что значит!) просит, чтобы Вицека отдали к нему в ученье. Потому что из-за этой Бальбинки у них набралось столько заказов, что ни бабуся Латковская, ни пять ее помощниц, ни пан Чудик, ни он, пан Зеленка, не в силах управиться. Вицека долго уговаривать не пришлось. Мать Вицека, урожденная Кисточковская, недаром род свой вела от деда-художника. Все согласились. И только тогда вспомнили о Бальбисе. Очень огорчился пан Зеленка, узнав, что она пропала. Он рад был бы в благодарность навести ей новый румянец, потому что тот, свекольный, наверняка давно уже облез. И вообще сейчас самым модным румянцем у кукол считается румянец, наведенный настоящей масляной краской.

Таким образом, и Вицек зажил в городе и только по воскресеньям приходил к родным. А на свои заработанные деньги он купил Марцисе колясочку для кукол и самую красивую куклу производства бабуси Латковской. Но с этой куклой Марцися не умела так разговаривать, как некогда Вицек разговаривал с Бальбинкой.

Работа шла вовсю. Бабуся кроила, панна Агнешка шила, Анеля отделывала платьица и плела косички. Три помощницы заделывали швы. Вицек растирал краски. А пан Чудик с паном Зеленкой рисовали куклам личики — одно красивее другого...

Вернемся же теперь снова к мясной лавке и к трем кило грудинки, которые покупает наша старая знакомая, бабуся Латковская, чтобы угостить пана Чудика. Купила она свинину, а теперь думает докупить еще перцу и лаврового листа.

Зашла бабуся в лавку пани Аксамитовой. Да-да, и здесь большие перемены. Пан Аксамит уже не ходит по дворам и не кричит: «Фаянсовую посуду за тряпье! За старые шлепанцы! За рвань!»

В сумерки, серые, как старый мешок пана Аксамита, не протискивается больше сквозь дыры мешка кума Забота и не ведет подсчета тряпкам. У пана Аксамита завелись теперь постоянные поставщики. Старых шлепанцев он уже не покупает. Приобретает только чуть поношенную одежду, преимущественно шелковую и бархатную — после балов, после свадеб, из театра. Потом доставляет эти шелка и бархат в мастерскую бабуси Латковской. Пани Аксамитова открыла мелочную лавку.

Подходит вечер пятницы.

В комнате за лавочкой горят субботние свечи в серебряных подсвечниках.

Маленькие Аксамитята, уже ни капельки не замурзанные, в праздничных костюмчиках, поджидают отца. Мать скоро закроет лавчонку, вот только отпустит бабусе Латковской лаврового листа для воскресного жаркого. И через минуту на столе у Аксамитов очутится фаршированная щука. Будет также легкий, как пух, сдобный праздничный пирог.

Наступило воскресенье. У застланного белой скатертью стола суетятся бабусины помощницы. Пан Чудик с большим, повязанным бабочкой галстуком под подбородком развлекает бабусю Латковскую разговорами. Пан Зеленка беседует с панной Агнешкой, той самой, которая покупала обрезки для своих трех кошечек и четырех собачек, когда поднялась суматоха на Голубиной улице. Присутствует тут даже Вицек с напомаженной шевелюрой, потому что без этого волосы стоят у него ежом и ни за что не хотят укладываться, как у пана мастера или хотя бы как у пана Зеленки.

А бабуся сидит в кресле у окна. Под ногами у нее скамеечка, и смотрит она во двор. Все дожидаются грудинки с капустой. Даже в комнату доносится из кухни ее запах.

Вдруг входит во двор шарманщик с вылинявшей попугаихой и красной балеринкой на шарманке. Завертел он ручку играющего ящика. Подпрыгнула балеринка, замахала ручками. Поплыл вальс «Над прекрасным голубым Дунаем».

А балеринка шелестит красной юбочкой, притопывает тряпичными ножками. Кудлатый пес с шапкой в зубах на задних лапах обходит двор.

Протирает бабуся новые очки и собственным глазам не верит. Наконец вскакивает с кресла и кричит:

— Онуфрий! Онуфрий! Брат мой любимый! Как с неба свалился! А уж я горевала, а уж я думала-гадала, как мне тебя отыскать!

Бежит бабуся по лестнице, совсем забыла о своих преклонных летах. А за бабусей — пан Чудик, пан Зеленка, три помощницы, Анелька с Агнешкой и Вицек.

Кинулась бабуся на шею пану Грайдолеку — своему родному брату. А затем все вернулись в комнату. Блюдо с грудинкой уже стояло на столе. Дедка Онуфрий не мог надивиться бабусиному богатству. Накормили они и Пшелвона и Анастазию. И только после обеда Вицек вдруг глянул на облезшую Бальбисю.

А та замахала ручками и закричала тряпичным голосом:

— Вицусь! Вицусь! Неужели ты не узнаешь меня, свою Бальбисю?!

Вытаращил Вицек глаза на Бальбинку. Затихли все за столом.

Тогда и бабуся Латковская расслышала голос своей потерянной Бальбинки. Узнала она ее, несмотря на облезший румянец и вылинявшее платьице.

— Бальбися! Бедная моя Бальбися! — воскликнула бабуся Латковская и выскочила из-за стола.

Поднялась большая суматоха. Все говорили разом. Теперь уже и Вицек, и пан Чудик, и пан Зеленка узнали Бальбинку.

 — Как же это так? И никто больше на меня не сердится? — удивляется Бальбися.

Но если даже пес виляет хвостом, значит, никакая опасность здесь не угрожает.

Дедка Онуфрий после долгих уговоров согласился перезимовать у бабуси Латковской. Художники пообещали наново красиво разрисовать Бальбинку. Бабуся сама сошьет ей новое платьице. А весной они снова двинутся в путь.

Потому что Бальбинка ни за что не останется здесь. Не откажется она ни от танцев, ни от странствований с дедкой Грайдолеком, псом-бродягой, зеленой попугаихой и играющим ящиком.