«Тогда еще в учреждениях были чернильницы,

и положение женщины как-то не установилось».

(Из сочинения десятиклассницы 1955 года)

1

Два дня на море бушевал шторм, и было запрещено купаться. Клава села на скамью над обрывом — полюбоваться морем с высоты.

Незнакомая женщина уже сидела там.

— Слыхали, какой ужас? Студент утонул. Только вчера приехал к маме!

— Его спасли, — сказала Клава.

Дама рассердилась.

— Как же спасли, если мама до сих пор в обмороке. Наверно, не переживет.

Клава не стала спорить. Ей уже приходилось встречать таких людей, ревниво жадных до чужого несчастья.

— Хорошо еще, что неженатый, — сказала дама.

По радио пели старую военную песню, полную тоски:

Балаклава, Балаклава,

Черноморские края.

Там живет гражданка Клава —

Это милая моя...

— А вы? — спросила дама, скользнув взглядом по Клавиной руке. — Дамочка или еще девочка?

Сколько раз ей задавали этот вопрос!

— Я не замужем, — сказала Клава.

«Сейчас спросит: «А были?» И конечно, сколько мне лет». Но та не спросила, а только посетовала:

— И что нужно теперешним мужчинам! Такая кукла — и одинокая! И наверно, высшее образование имеете?

Наконец она ушла. Но легче не стало.

Все женщины, знакомые и незнакомые, постоянно напоминали Клаве, что она еще не замужем и что это нехорошо. Подруги и особенно их матери всматривались, не начинается ли увядание: девушка не то, что женщина, природа мстит за нарушение ее законов.

— Пока ты еще недурна — торопись.

Она пробовала отшучиваться:

— Позвольте мне хотя бы влюбиться.

Но женщины были суровы:

— Девушки влюбляются в тех, кто за ними ухаживает.

Эх! Балаклава, Балаклава!

Щемящий навязчивый мотив. Припев к печальным мыслям. Надо написать матери в Омск. Мать очень страдает за Клаву, но во всем ее же и обвиняет: «Кого ты ждешь? Принца? Так нет их теперь. Не жди!»

В этом она права. Те, кто любил благородно, жили в прошлом веке. Но и недавно, всего десять лет назад, были и такие, которые верили в любовь женщины.

...Как среди огня.

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

А теперь?

Нет, не везло Клаве Серегиной, не везло и ее подругам. Впрочем, если называть принцами тех, кто царит и властвует, то был такой в Клавином учреждении. Он снисходительно и насмешливо принимал ухаживания сослуживиц, которые ворковали: «Валерик, Валерик», — и ручками рассеивали дым от его папиросы. И застенчиво кашляли. Дружки Валерия, не столь победительные, просто грубили.

На вечеринках они все вместе шатались по залу, и, когда смотрели на женщин, в глазах у них появлялось жестокое выражение. Было время, когда женская миловидность укрощала. А теперь и хорошеньким дают понять, что восхищаться ими не собираются. Другое дело — оценивать. Ноги важнее лица. Валерик, то есть принц их конторы, был особенно жесток с Клавой: не здоровался, хотя смотрел прямо в лицо. И она чувствовала, как сникает ее женственность среди этих грубиянов. Нравиться таким? С какой стати?

Она слыла недотрогой, и оттого даже подруги отдалялись от «ее. Она пробовала устыдить их: «Курят вам прямо в лицо, говорят гадости, а вы ничего. Как вы можете? Как вы, наконец, не боитесь?»

Подруги с деланной беспечностью отвечали: «Незамужние ткачихи составляют большинство». Или: «Этого добра (то есть девушек) везде много». Война кончилась десять лет назад. Но оно еще продолжалось — пренебрежение к ним. И они, конечно, боялись — и самих парней, и — еще больше — потерять их. Время-то уходило. Об этом напоминали старшие женщины. И внушали:

— Это у них мода пошла — хамить. А так они ничего. И если снизить требования, то можно и устроиться. Есть даже вполне приличные.

Один из таких «вполне приличных» ждал Клаву в парке. О нем она и должна была написать матери.

2

Ах, как все нерадостно, неинтересно. Ни друга, ни цели в жизни.

Когда-то была цель: двенадцать лет назад приезжала на гастроли из Свердловска певица Мыльникова. Клава только окончила школу; пришла к певице тайком от родителей — проверить голос.

— Неплохой, — сказала Мыльникова, — даже хороший. Но чтобы вас не обманывать: в консерваторию попасть трудно, отбор самый строгий. И вообще певиц много. Слишком даже.

И выходило так, что нет никакой разницы, хороший у тебя голос или вовсе нет его.

Мама сказала бы со вздохом:

— Да! Много званых, но мало избранных!

...В семье часто говорили пословицами: «Жизнь прожить — не поле перейти», «Всякому овощу свое время».

И чаще всего: «Всяк сверчок знай свой шесток».

Это была жизненная философия.

Чем же заняться? Отец выбрал для Клавы торгово-промышленный институт: врачом стать — умереть с голоду, педагогом — также, и нервы вконец истреплешь. А технический — не для женщин. Клава проучилась положенные годы и теперь работала в Облплане экономистом.

Работа как работа — однообразная, утомительная, особенно в пору авралов.

Отец не любил мечтателей. От своего отца, умершего еще до революции, он перенял твердое правило: не лезь слишком высоко: на свете хорошего мало, всем не хватит. Мать была того же мнения:

— Вот говорят: все или ничего. И глупо. «Ничего» — это всем доступно. Давайте получим хоть «что-нибудь».

По воскресеньям приходили гости. Они говорили о болезнях, о семейных конфликтах. И — чтобы не было скучно — о необыкновенных происшествиях: грабежах, убийствах. И о девушках — как им трудно теперь. Хотя иные знаете как устраиваются? И приводили примеры коварства женщин, которые обманным образом покидают свой шесток.

Потом гости просили Клаву петь, но она отказывалась. Что толку в доморощенном пении?

Концерты приезжих певцов и певиц (довольно редкие) были для нее мучением. Ей казалось, она могла бы петь лучше, и с этим чувством ничего не могла поделать, сколько ни твердила себе, что в ней, вероятно, говорит зависть и самолюбие.

Чтобы совсем не оставаться одной, она бывала и в молодой компании. Но и там ей было скучно, как и дома с гостями. От несмешных анекдотов, от безжизненных танцев, от приставаний, от самих разговоров. В сущности, этим здоровым собравшимся для веселья мужчинам и женщинам тоже не было весело. Разве уж после выпивки.

Иногда кто-нибудь брал гитару и начинал петь. И сердце у Клавы дрожало, она мучилась противоположными чувствами: страстным желанием петь самой и страхом, почти уверенностью, что не поймут, не примут. Потому что им нравилось не то, что ей.

Какой-то туман лежал на предметах и на лицах.

Нынешней весной в конторе было много работы. Клава переутомилась. Все заметили, как она похудела. Не обошлось и без намеков на мстительность природы. И к матери приставали: «Когда наконец позовете на свадьбу?» Пришло жаркое лето. Тут знакомая Клавы, Зина Дроздова, вспомнила, что у нее есть родственница в Ялте, и предложила Клаве ехать вместе. Там-то Клава и встретила Виктора.

3

Знакомство началось не совсем обычно. В воде стало плохо одной девушке: она закричала. Несколько молодых людей поспешили на помощь, и среди них, как потом оказалось, Виктор.

Пока он размашисто плыл к утопающей, его лицо было мужественно и строго. И потом, когда девушку вытащили, а он, как врач, приводил ее в чувство, выражение строгой мужественности не сходило с его лица.

Вот почему с непривычной легкостью Клава заговорила с ним первая, когда, закончив свои обязанности врача, он подсел к ней.

Но очень скоро понравившееся ей выражение сошло с его лица и заменилось таким же, какое она видала у других мужчин: насмешливым и недобрым.

Но знакомство уже состоялось. Более того: Виктор решил закрепить его. А через две недели пришел к выводу, что Клава подходящая девушка, чтобы на ней жениться.

Теперь он каждый день приходил к ней и в присутствии Зины Дроздовой, молоденького, бесцветного существа, и ее тетки Анны Ефремовны рассказывал случаи из медицинской практики. Многое он называл по-латыни: фебрис, леталис. Анна Ефремовна и Зина понимали, что это богатство не для них, и оставляли парочку наедине. Тогда Виктор прекращал медицинские разговоры и брал за руку. Клава отодвигалась и просила рассказать что-нибудь еще.

Все вокруг говорило, внушало, требовало: надо на что-то решиться. Но Клава медлила. Пока светило солнце и она загорала на пляже и купалась, можно было не принимать никаких решений и даже не думать об этом. Но вечера отбрасывали ее в пустоту. О, эти чужие, напрасные вечера! Молодость немыслима без любви и счастья. И праздничная природа Крыма, где Клава еще ни разу не была, тоже говорила, что ей нечего делать на этом празднике, пока не найдет себе пару. И когда наступала темнота — не как на Севере, постепенно, а сразу, падая сверху гигантской птицей, — Клава вся поникала. Еще одно лето уходит напрасно. А сколько их уже было! Виктор являлся, звал на прогулку, она шла.

Жара. Но влюбленные ходят в обнимку. Тяжелая, потная рука на шее девушки. Рука собственника. Девушке неудобно, но она не сбрасывает чужую руку, она украдкой бросает взгляд в сторону. Видят ли? Все ли видят, что и я не хуже других?

Старшие смотрят осуждающе, брезгливо роняют: «Ну и цинизм!» Да нет же: как вы, старшие, не понимаете — это просто желание себя утвердить. Стыдно не любить, не быть избранной.

«Да разве это так трудно в вашем возрасте? Любите на здоровье. И будьте счастливы». Оказывается, трудно, неимоверно трудно. Бог знает почему, но стало трудно. Труднее, чем добиться славы, признания.

Тетка говорила Клаве: «Смотри, скоро с тобой будут знаться только такие, как ты. В семейных кружках и не появляйся. Знаешь, как на бульваре — старухи со старухами... Это на тебя надвигается».

Тетка говорила вздор, но Клаву порой охватывал страх при воспоминании о праздных старухах, сидящих на бульваре... И ведь часто незнакомые женщины, поначалу доброжелательные, сразу теряли интерес к ней, как только узнавали о ее семейном положении.

Сослуживица, которую в отделе считали умной, сказала однажды, возвращаясь домой с Клавой:

— До известного возраста и неразделенная любовь изящна, а потом все смешно.

— Но ведь граница очень растяжимая, — заметила Клава, — в деревне была одна, в городе другая. И эпоху надо иметь в виду.

Она привела пример из литературы: мать, светская дама, побуждает дочь к замужеству: «Ты уже в летах: скоро стукнет девятнадцать».

Но сослуживица даже не улыбнулась.

— Вам надо втиснуться в переполненный трамвай, — сказала она с каким-то нетерпеливым участием, — а он мчится все быстрее.

...И теперь Клава тоже позволяла обнимать себя на людях. Вот и приняли ее в этот недоступный прежде мир. И скоро она получит удостоверение, пропуск.

Человек неплохой, незлой, вполне приличный, довольно вежливый, относится серьезно, защитит. И теперь никто не станет обидно сожалеть, злорадствовать.

— Держитесь, держитесь за этот случай обеими руками, — убеждала Анна Ефремовна, — ведь все ваши молодые люди уже заняты.

Нет, она позволяла себе слишком много.

— Вы идете на свидание? Я должна сказать вам одну вещь.

Анна Ефремовна была похожа на утреннюю дачницу.

— Скажу вам правду, дорогая: я думала, Зиночку устрою. Но не судьба. Так вот, милочка, мой вам совет: не забывайте, что вы уже были замужем.

— Была?

— Не обижайтесь, деточка: ведь вам скоро тридцать? Ну, значит, лет пять назад вы могли развестись. Товарищ был неперспективный, и вы его оставили. Вот что вы должны сказать вашему жениху.

— Ничего не понимаю.

— Дружок мой, вы красивенькая, но какое это имеет значение в наше время. Если на вас, извините, спроса не было. Красота их даже раздражает. Не хотите замужества, скажите, что вы свободных нравов.

Клава поспешно вышла. Она боялась встречи с Виктором, чтобы не наговорить ему лишнего. Значит, сводница «помогала». И он, конечно, расспрашивал.

Виктор шагнул навстречу. Он был невысок ростом, но хорошо сложен и широкоплеч.

— Знаешь что, — сказал он, — лучше всего сегодня же подать заявление. И так целую неделю ждать.

Бывало, что за этот срок обрученные разочаровывались друг в друге.

«Неделя — это не так мало», — с облегчением подумала Клава.

— Ну вот и отправимся. До перерыва еще успеем.

По дороге он стал описывать их будущую жизнь в Киеве. Квартира в центре. Кроме медицины у него разносторонние интересы: театры, концерты, выставки. Все дефицитное — от элегантной одежды до билетов на премьеры — доставляется ему «специальными людьми». Как ей известно, он не рядовой врач, а ученый. Кандидат медицинских наук. И докторская почти готова.

— Так что будешь жить не на задворках, — пошутил Виктор.

Потом пообещал, что будет даже помогать ей по хозяйству. Но чтоб это не было систематически.

— А в Киеве свадьбу закатим роскошную.

— Ты же не любишь меня, — сказала она и заплакала. — Зачем я тебе?

Он не удивился ни слезам, ни самому вопросу. Только пошел медленнее. И покосился на нее черными выпуклыми глазами.

— По крайней мере, я готов жениться, ты это цени. Не то, что другие: наговорят с три короба — и поминай как звали. А я человек слова.

Она продолжала плакать.

— Любви никакой нет, ее выдумали истерички. И зеленые юнцы, у которых гормоны играют. И те начали понимать. Я биолог, знаю, что это такое. Сам влюблялся. Ведь и я был женат, мальчишкой попался. Но ты не беспокойся, паспорт у меня в порядке.

Он еще раз покосился на нее.

— И откуда такая сентиментальность в твои годы? Я думаю, и ты себя не стесняла. Кое-что я слыхал. Но я тебя не обвиняю: каждая хорошенькая женщина немного... того...

Он щелкнул пальцами и повторил:

— Каждая красивая женщина... ну, понятно. Что делать? Жизнь коротка, а красота мимолетна. Так что я тебя амнистирую.

— От кого же ты слыхал... обо мне?

— Неважно. Сам мог догадаться. При такой наружности... уж наверно не ждала. Да и было бы смешно: устарелая добродетель!

И он действительно засмеялся.

«Вот сейчас, — задыхаясь думала она, — сию минуту брошу ему в глаза «горькую» истину. Скажу, что у меня никого не было, даже не целовалась ни с кем. Воображаю, какую физиономию состроит! И скажу, что даже при таком положении я его знать не хочу. Пусть убирается ко всем чертям!»

Но не сказала. Не решилась.

4

Неделя была томительна для Клавы. Виктор находил ее несносной, один раз даже так рассердился, что весь день не приходил. Потом явился как ни в чем не бывало. Ему и в голову не приходило, что он раздражает ее. Его манера говорить веско, раздельно, с ударением на каждом слове: «Я — им — показал!», его черные круглые глаза, которые иногда чуть не вылезали из орбит! Каждый вечер она говорила себе: «Завтра скажу. Это невозможно!»

Но приходило завтра, и все оставалось по-прежнему. У нее было такое чувство, словно ее медленно втягивает огромная машина. Еще можно выскользнуть и спастись. Но у нее не было сил сделать это самой. Она слабо надеялась на вмешательство со стороны, на какой-то благодетельный случай.

После шести дней их испытания они отправились в концерт приезжей молодой певицы. В первом отделении исполнялись арии и романсы; певица появилась в белом длинном платье до полу. Второе отделение посвящалось новым эстрадным песням. Тут исполнительница переоделась: вышла в коротком сарафанчике с блестками. Голос был сильный, но невыразительный; песни сбивались на романсы, а в романсах порой прорывалась эстрадная удаль. Но успех был большой: оперные арии певица пела по-итальянски.

У Клавы разболелась голова. Зато Виктор был в восторге и кричал «браво».

— А с каким вкусом одета! — восклицал он в антракте. — Даже в этом — понимание жанра.

Клава пробовала возразить:

— Но ведь здесь не Дом моделей, а концертный зал.

— А помнишь у Чехова? В человеке все должно быть прекрасно...

Она была уверена, что он скажет именно это.

— А какая экспрессия! Как филирует звук! Ну да это не по твоей части.

Но пение разнежило его.

— Я даже готов объясниться тебе в любви, — сказал он, провожая Клаву после концерта, — хотя и не признаю такие вещи. Но музыка знаешь как вдохновляет!

Ночью, во время бессонницы, она думала:

«Я его не переношу, это ясно».

«Но что же дальше? Опять одинокое возвращение домой, контора, скука...»

«Все ужасно. Но зато у меня будут дети. Я посвящу им жизнь».

«Ты не сможешь посвятить им жизнь. Будешь опять работать где-нибудь в конторе. Да еще батрачить на этого человека. И ты совсем не хочешь иметь от него детей».

«Но мне предлагают настоящее, прочное...»

«Ты уверена в этом?»

И она отчетливо представила себе Виктора, который когда-нибудь захочет оставить ее.

«Удерживать — недостойно! — скажет он, вращая глазами. — Чувство — свободно!»

Сегодня утром Зина Дроздова спросила:

— У тебя еще нет кольца?

— Нет. А что?

— Хотелось бы примерить!

«И я такая же. Завтра нелепо свяжу себя и буду рада».

Лежать в темноте было мучительно. Она встала, накинула халат и вышла.

В саду все пело и стрекотало. Крупные частые звезды мигали на небе... «И аромат цветов...» — вдруг вспомнились ей слова вчерашнего романса. Но между ней и красотой ночи стоял все тот же запрет.

«Но что со мной? Зачем я подчиняюсь? Почему не я была вместо этой... манекенщицы, которая вертелась вчера на эстраде? Странно: почему она не испугалась — как я много лет назад? Ведь и ее, вероятно, предостерегала какая-нибудь Мыльникова?»

Клава долго шла по саду, нервно кутаясь в халат, и думала с отвращением о жизни, которую вела все годы, подчиняясь бессмысленному закону, бог знает кем установленному. Почему торговый институт? Почему «давайте хоть что-нибудь»? Почему «сверчок на шестке»? Из какой затхлой старины тянутся эти определения, приговоры? Девушки, ставшие свободными, самостоятельные, сильные, почему вы не хотите стать хозяйками своей судьбы?

На рассвете ее стало знобить. Она вернулась к себе и легла.

Утром она отправилась на свое любимое место над обрывом. Чтобы не думать о том, что предстоит ей сегодня, она стала вспоминать вчерашний концерт. О, это пение «с чувством», нарочитое дрожание голоса, эти замедления невпопад!.. «И аромат цветов туманит мне сознанье...» Певица даже закинула голову назад, чтобы видели, как туманит... Хорошо бы разоблачить самозванку. И не только ее, но и всю ложь и безвкусицу, которая въелась в души...

В сущности, скорее жаль эту дурочку с ее переодеванием. Знает ли она, что такое власть над сердцами и как она достигается?

Никого нет, почему бы не спеть по-своему? Вполголоса, без слов или даже со словами. Они гораздо хуже музыки, но не мешают. Для себя. Что же делать: пусть для себя.

«У моего окна...» Она не заметила, как стала петь громче. И, не видя ничего, кроме моря вдали и неба над головой, чувствуя на руках ласку солнца и ветра, она была в эти минуты хозяйкой своей судьбы.

...Две женщины в комбинезонах, запачканных алебастром, стояли перед ней. Одна — постарше, с лопатой в руках, другая — совсем молоденькая, держась за тачку. Обе смотрели на Клаву.

— Извиняюсь, вы не Туманская? — опросила девочка.

— На афише вы черненькая, — сказала старшая.

— Нет, я не артистка, я просто так.

Но они не уходили.

— Голос у вас, — сказала старшая, — как мед все равно.

— Мурашки по спине, — подтвердила младшая и поежилась, чтобы доказать это.

Но другие девчата и парни показались из-за скалы. Перерыв кончился. Клава поднялась.

— Спасибо вам, — сказала она девушкам.

И пошла по тропинке не оглядываясь.

5

— Желтое вам не к лицу, вы блондинка, — сказала Анна Ефремовна. — И кто идет расписываться в желтом? Это цвет разлуки.

Заплаканная Зина Дроздова стояла тут же, с букетом в руках.

— А родителям сообщили?

— Да, послала телеграмму.

Но когда — решительно не помнила.

Виктор ждал у дверей загса. На минуту ей стало жаль его. Она вдруг представила себе, какой он бывает, когда у него случается неудача. Ведь случается? Выговор или коллега предварил тему.

Она никогда не жалела его. Он внушал ей страх, раздражение, порой благодарность (как она презирала себя за это!). Чаще всего он был ей безразличен. Но жалости к нему не было. Разве жалеешь тех, от кого зависишь?

Им пришлось подождать: до них с окончательным решением пришла другая пара. Молодой человек, морской офицер, отвечал на вопросы; девушка, тоненькая, миловидная, не спускала с него глаз и вслед за ним беззвучно шевелила губами.

«Бывает же так», — подумала Клава.

Женщина, соединяющая судьбы, еще не старая, но вся седая, похожая на маркизу в пудреном парике, придвинула чернильницу девушке. Та сделала неловкое движение, и чернильница опрокинулась.

Это незначительное обстоятельство как будто прояснило что-то в мыслях Клавы. Она выпрямилась и побледнела.

Лист был весь испорчен. Но «маркиза» сказала, что это ничего, скорее, хороший знак. Она достала другой лист и все восстановила. Моряк подписался, пылающая от смущения девушка — также. «Маркиза» поздравила их, и они ушли.

Клава запомнила их имена: Александр и Елена. Тепловы.

— ...Ну, теперь вы, — услыхала она.

Как-то незаметно они с Виктором очутились у стола.

В ушах у нее то тише, то громче звучала мелодия утреннего романса... Позади было ничего: мрак, пустота. Впереди было все. Машина, которая называлась «Что-нибудь», держала крепко. Она грохотала, лязгала, заглушала музыку. Но Клава шагнула вперед. Вокруг был ослепительный свет. Прерывающимся голосом она попросила извинения у «маркизы» (у Виктора попросит прощения потом) и, возвысив голос, сказала то, что хотела.

И приняла все, что за этим последовало.

Ей удалось достать билет на пароход, который уходил в тот же день, вечером. Ее провожала соседка, Наталья Михайловна.

— Ну и смелая вы женщина! В наше время отказаться от жениха... Они все подумали, что вы припадочная. Правда, и жених был не на высоте.

— Бог с ними, — сказала Клава.

На пристани было много народу. В глазах рябило от цветов, ярких зонтиков и пестрых платьев. Белый пароход, украшенный флагами, был весь освещен солнцем.

— А вашей подруге досталось. Может, теперь этот Виктор обратит на нее внимание, пожалеет?

Тетка ругмя ругала Зину, что привезла змею подколодную и осрамила на весь город.

— Бог с ними, — повторила Клава.

Она слегка дрожала. Но вот в толпе, неподалеку она заметила сегодняшних новобрачных. Хорошее предзнаменование. Они никого не провожали, просто пришли посмотреть, что делается на пристани.

Загудел гудок. Клава простилась с Натальей Михайловной и поднялась на палубу.

Пароход стал отчаливать. Закипела вода у берега. Альбатрос, широко раскинув крылья, плавно взметнул над волнами. Саша Теплов, новобрачный, схватил свою Леночку за руку и побежал вместе с ней к самому краю берега. Леночка вынула из сумочки платок и стала махать. Кому? Просто так: отъезжающему пароходу. Клава тоже помахала платком.

Большая туча внезапно закрыла солнце; изменилось освещение, стало холоднее.

Наталья Михайловна одобряла поступок Клавы. Она только попеняла, что так эксцентрично все произошло. Надо было раньше и тише. Но как объяснить ей?

Да и что объяснять? Эту женщину она больше не увидит, так же как и давешних девушек-строителей. Наталья Михайловна ничего не знала о Клавиной жизни и, спасибо ей, не расспрашивала.

...Значит, изменить жизнь. Но как? С чего начать? Что выбрать? Самодеятельный кружок? Хор?

...А может быть, просто вообразилось?

Может быть, эта Леночка Теплова совсем не образ любви, а самая заурядная девочка, которая обрадовалась, что поймала мужа? И на радостях опрокинула чернильницу? И у самой Клавы обыкновенный комнатный голос, и Мыльникова просто смягчила тогда свой приговор: жаль стало девчонку. И все это понимание музыки и критика заезжей певицы — одни лишь неумеренные самолюбивые претензии? Кто докажет, что это не так? Девушки со строительной площадки? Но они не в счет. Они могут прийти в восторг и от сомнительного шлягера, разве не так?

Кто может доказать? Человек не есть то, что он о себе думает.

И сонная, серая муть, от которой она как будто избавилась, опять была готова сгуститься вокруг нее.

Пароход уходил все дальше. Но еще была видна пристань. Становилось все холоднее: последние пассажиры покидали палубу. Зеленый свежевыкрашенный купол городской церкви мелькнул вдалеке.

Но вот море, серое, волнующееся, безгранично воцарилось вокруг. Клава уже не думала о том, что ее ждут неудачи: они неизбежно будут. Но теперь, когда возбуждение прошло, она совершенно ясно представила себе свое положение. Она была одна теперь, совершенно одна. Потому что родные — она знала это — не простят ей своих обманутых надежд и ее напрасной телеграммы. А если они и пожалеют ее, то жить с ними будет невозможно, потому что не жалеть надо ее теперь. Может быть, ей придется и уехать из дома. И лишиться даже той недостаточной, небрежной любви, которую близкие уделяли ей.

Конечно, если она чего-нибудь добьется, они простят ее. Но стремиться к цели придется одной. Родные ее не поддержат.

Она выпрямилась, словно бросая вызов кому-то.

Пароход шел быстро. Черная ночь нависла над Черным морем. И небо было черное, без единой звезды. Даже трудно было поверить, что всего какой-нибудь час плавания отделяет пароход от веселого красивого города, в котором живут веселые люди, и что сейчас они, может быть, слушают музыку, танцуют, а завтра будут купаться в теплом море. Темно и пустынно было вокруг, и лишь одна тоненькая женская фигурка стояла, выпрямившись, над водой. Море было таким большим и мрачным, таким беспредельным, что казалось, никогда не причалишь к берегу и уже не настанет день...

И только маяк светил вдали.