Судьба Ольги Фокиной

На меня надвигался бульдозер, выворачивая пни, срезая толстенный слой торфа.

— Ты чего под бульдозер лезешь? — из кабины высунулся чумазый машинист.

— Да вот, понимаете, перчатки где-то тут обронила, — кричу я ему, высокому на гребне вывороченной земли.

— Все, моя хорошая, пропали твои варежки! Запахал я их. Тю-тю! — хохочет он, соскакивая вниз. — Поедешь лет этак через пять в поезде Сургут-Уренгой, гляди шибче в эту сторону. Видишь — скоблю болотину? Отсыпку сделают, и пойдут в рост твои варежки. Вырастет тут яблоня, а на ней вместо яблок — перчатки, перчатки. Так что не горюй, сувенир оставила дороге! — И зашелся смехом вместе со своим рокочущим бульдозером. Из кармана шубы, смотрю, достал огромные, обшитые брезентом, меховые рукавицы.

— Трассовки, не как-нибудь! Не теряй. Руки, как в бане. И блокнот твой туда же войдет.

Он снова взялся за рычаги, и запари́лась болотина под ножом бульдозера, уступая место «постели» под полотно будущей железной дороги.

Не выросла пока на том месте яблоня, зато памятью приросла я к нему и к людям, которых там повстречала.

Сколько ни ездила по трассе будущей дороги потом, никак не могла догнать хозяина теплых рукавиц, выручившего меня в той далекой уже командировке. Как приезжаю — первым делом о Григории Ефимовиче Кушниренко спрашиваю.

— Вчера тут был, видели, — говорят мне. — А сегодня в «голову» дороги уехал, к новой визирке.

А то скажут, что без выходных «воюет», неизвестно, когда на базу приедет. Разве, мол, к банному дню...

Возила я эти рукавицы, возила, да и подумала: есть у меня сигнальные флажки, которыми встречали первый поезд в Нижневартовске, есть болт, подаренный строителями железнодорожного моста через Обь, есть каска монтажника с этого моста... Да мало ли накопилось дома за годы командировок на Север! Пусть и рукавицы хранятся в домашнем музее. И перестала возить их. И надо же! В следующую же командировку на трассу встретила Григория Ефимовича. Приехал на станцию Ноябрьская к первому поезду.

— Я за эти годы не одну пару рукавиц изморозил. А тебя, стало быть, мои рукавицы подгоняли, коли не перестала нашей дорогой интересоваться. Яблоню-то еще не приметила? Ничего, вырастет тут и кое-что похлеще яблони! — Так, с улыбкой, и уехал к новой своей визирке, теперь уже к Уренгою.

...Рассекает тайгу стальная магистраль, появляются новые станции, тупики — разветвления для грузов. Улицы — просеки на станции Ноябрьская. Она была всего-навсего пикетом на полотне будущей дороги. Стала Станцией. Вырастет Городом.

Рядом с рукавицами лежит фотография одного из микрорайонов города Ноябрьский. Будущего города. Один из разработчиков проекта на обороте написал: «До встречи в 1990 в кафе «Сибирячка»! Оптимист из московского Гипрогора».

Я не назвала его фантазером. Нет. Назначила себе эту встречу в 1990. Ведь приглашала же меня много лет назад на встречу в Уренгое совсем-совсем юная Олечка Фокина. Она и год назвала — 1980. Посмеялись мы тогда и разошлись. В старом-престаром, вспухшем от записей блокноте осталась такая запись: «Олечка Фокина. Симпатичная девчонка! С чертом в глазах. Приехала с отрядом корчагинцев из Москвы. Говорит, на всю жизнь. Интересно: год-то выдержит?» И блокнот затерялся в дальнем ящике письменного стола, и Олю я больше не встречала.

Через газовые и нефтяные месторождения все дальше к Уренгою уходили транспортные строители. Визирка — пикет — станция. Визирка — пикет — станция... Сперва пунктир в теодолите геодезистов, затем атака непроходимых болот...

Я приехала на стройку в разгар белых ночей. Как всегда, работали здесь круглосуточно.

В вагончике, приспособленном под конторку, навстречу мне поднялась стройная симпатичная женщина. Олечка! Ольга Николаевна Фокина. Бывалый теперь уже человек.

— Ну какой я бывалый человек? Еще и тридцати нет. Хотя... Пожалуй, бывалый. У нас в поезде, а поездом у нас, транспортных строителей, называют большое монтажное подразделение — СМП, и в нем бывает до тысячи человек, так вот, есть у нас один ветеран — Федор Андреевич. Вообще-то он не один, их больше половины всех работающих. Но вот именно Федор Андреевич сказал, когда мы взяли курс на Уренгой, вышли, так сказать, на финишную прямую:

— Вот, Ольга, кто в этих местах побывает — то бывалец! У-РЕН-ГОЙ! Слышь, как слово-то тревожит? То-то!

Мы от самого Тобольска шли к Уренгою. Шли через все самые крупные месторождения Тюменского Севера. Вот посмотрите на карту. Здесь вообще никаких дорог не было, никаких поселков. Дорога принесла сюда жизнь на своих плечах.

А сами сколько за эти годы увидели! Холмогорское нефтяное, Медвежье, Вынгапуровское, Уренгойское газовые месторождения. Вы бывали там? Это же целые заводы. Тайга, тундра — и огромные сооружения из алюминия и стекла. Неожиданно, красиво. Даже дыхание перехватывает — до чего же всемогущ человек!

И еще! Наше вещественное приобщение к двадцатому веку — строительство огромной по протяженности железной дороги среди болот и тайги, разве этого мало, скажем, для одной человеческой жизни? Мы оставим документ нашего времени потомкам. Разве этого мало?

Нам еще мудрости не хватает, времени не хватает, чтобы осмыслить все, что делается в Тюменской области. Мы пока просто работаем. У нас планы. Планы очень напряженные. Еще напряженней берем обязательства. И вдруг однажды обнаружим, что все! Построили! Я иногда думаю об этом. Грустно немножко.

Десять лет я на этой стройке. Да, десять лет уже. Маленький юбилей... Возможно, никогда больше не будет такого напряжения, такого ускорения, как в эти годы. Пойдут в Уренгой пассажирские, товарные поезда. Считанные дни потребуются им, чтобы одолеть тысячи километров. Представляете? Сидите вы в Москве на вокзале, а из динамика: «От такой-то платформы отправляется скорый поезд Москва — Уренгой». Да у тебя кончики пальцев заколет от этого объявления. Ты же выхаживал эту дорогу, как ребенка, вырастил ее вместе со своими товарищами. В основание этой дороги, не побоюсь сказать, легли наши судьбы. Как же не испытывать волнения?

Я вот только сейчас впервые по-настоящему назад оглянулась. А так — все вперед, вперед. И сроки подгоняли, и обязательства. Мы на десять раз все просчитывали, примеряли, чтоб быстрей. Самолюбия, знаете, у всех хватало, чтоб не отстать в соревновании.

Я вот вам все это говорю, а сама думаю: надо ведь что-то героическое, необычное. Хорошо да быстро везде работают — и на БАМе, и на Самотлоре.

За десять лет чего только не было! Иные приезжали под звуки оркестра, а уезжали ночью, тайком. Были такие. Тут Север. Дожди зарядят — похуже пятидесятиградусных морозов. В мороз хоть работой можно согреться, а в дождь? Костер гаснет, одежда промокла, рядом болота вздулись, а впереди — отсыпанное полотно дороги и где-то там — пикет, и до него надо добраться, уложить звенья «железки». План! План — это во-первых. Во-вторых — твой заработок. Просто так, за неуют этот, северные не платят. Я бы сказала, тут нужна своего рода злость. Ах, не даешься, ах, не пускаешь вперед? Вот тебе мой азарт, вот тебе мое упрямство! Север преобразует нас, а мы — его.

Некоторые считают, что мы тут временно. Приезжаю домой, в Подмосковье, школьные подруги говорят: «Ты же, Ольга, все равно там временно. Болтаешься по вагончикам. А дальше что? Ни квартиры, ни уюта. Седина, в твои-то двадцать семь, пробивается. Ты женщиной себя там не чувствуешь». Может, и верно: большую часть года я хожу в брюках и свитере, а не в мини-макси. Но ведь они же сами жалуются, что живут как-то не так. А что не так?

Пришла к одной подруге вечером. Телевизор цветной. Муж плотно с ним контактирует. На экране футболисты мелькают, он им команды из кресла подает. Она — на кухне. Вкусно угощали, ничего не скажешь. Подруга говорит мужу: «Давай сходим в «Современник»?» Он ей: «Да ну! Там же за билетами не пробьешься. Телевизионщики что-нибудь протранслируют, поглядим».

— В прошлом году — куда лучше! Ленинградский оперный приезжал, тоже дооткладывались, — говорит с упреком подруга. — Купили эту цветную бандуру и пялимся целыми вечерами. Я даже вязать специально научилась, чтобы время зря не терять. Всех обвязала. Один свитер даже продала.

Конечно, приятно мне было с ней посидеть в ее светлой кафельной кухне. Все по своим местам, наборы банок для круп в красный горошек, шторы в красный горошек... Но я, честно говоря, устала. Разговоров много, а движения — никакого.

Однажды у нас на трассе случились перебои в снабжении (был такой самодур в торговле, после его уволили). Несколько дней хлеба не было. ЧП! Кто как мог, так и выходил из положения. А потом привезли хлеб. Вот до этого случая бывало, что прямо у вагончиков куски хлеба валялись. После этого случая — не видела. К кому зайдешь — сухари сушатся. Вы скажете: чего тут особенного? А то, что жизнь на трассе приучает на многие вещи смотреть острее. Тут уроки, так сказать, по ходу дела. Даже в малом.

Мы все время идем первыми. Как у нас говорят, в голове. Значит, до нас дальше всех. Не сразу и доберешься. Как-то услышали по рации, что на соседний участок прилетела вертолетом концертная бригада. Мы просим: «Ну, пожалуйста, прилетайте к нам!» А нам — погода нелетная, не можем. И правда — хмарь. На Севере бывает такое: только-только солнце было, глядишь — небо над самой головой, будто свинец вылили. Мы не растерялись: «Отправьте артистов, если, конечно, захотят, на дрезине до речки, где мост будет, а мы с этой стороны придем».

— Как это — придете? — спрашивают соседи. — Вам же до моста двадцать километров с гаком. Там же никаких рельсов...

— Придем, — отвечаем. — Пусть время концерта назначают.

— В восемь нормально? Успеете? — спрашивают.

Если бы кто на нас посмотрел тогда со стороны? Туда-сюда бегом, скорей! Дошли до отметки, до планового пикета, и, не переодеваясь, на дрезину. Пока ехали — отдохнули. А там еще шагать да шагать... Пока шли, вспоминали, кто что видел и слышал во время отпуска. Оказалось, все мы побывали почти на самых интересных концертах и спектаклях! Кто-то даже лично пригласил Анну Герман на гастроли в Уренгой. А кто-то еще в шестьдесят шестом году дарил цветы Алле Пугачевой — она приезжала с бригадой радиостанции «Юность» на трассу Тюмень-Тобольск.

Я шла и думала: никакой уютный круглый стол не смог бы собрать всех нас для такого разговора. Перебивая друг друга, спорили об актерах, о спектаклях...

«Литературку» и «Советскую культуру» мы выписываем по жеребьевке. Ну что такое десять «Литературок» на поезд? Эту газету всегда зачитывают до дыр. Вообще здесь, на Севере, я считаю, самый читающий народ. Театров нет, а человек не может жить только деловыми разговорами. Я нигде не видела такой тяги к чтению, как на трассе. На интересную книгу очередь занимают. Я на «Берег» Юрия Бондарева тридцатой была. И знаете, бывает, на активы, конференции, совещания нас в Тюмень или Сургут приглашают. Начало, скажем, в десять. Мы где-нибудь в восемь, в полдевятого уже в фойе. Мы хитрые, опытные! В это время книготорг привозит литературу. Ребята быстренько включаются таскать связки с книгами, а по пути узнают, что носят. Может, вам и смешно, а мы всегда увозим на трассу что-нибудь новое. Нас там ждут, как из печи пирога.

Так что жизнь у нас тут никакая не временная. Вот я десять лет проработала и еще на столько же дел хватит. И все так считают, будьте уверены.

А тогда шли мы к месту встречи с артистами и гадали: решится приехать на дрезине Людмила Лядова или нет? Вообще-то мы в нее верили. Наша она, простая и понятная, как ее песни о нашей работе.

Вы себе представить не можете, как это было здорово! Мы подоспели к будущему мосту одновременно. Стоим, береты вверх бросаем, «ура!» кричим, аплодируем. Словно не дрезина, а первый поезд пришел. И на той стороне гитары кверху. Кто-то аккордеон успел расчехлить... Вот сколько времени прошло, на каких только концертах не была, а вечера того забыть не могу. Пока мы перебирались через овраг, нас звала песня. Оркестра не было, но был костер, и была песня: «Не за огонь люблю костер — за тесный круг друзей...»

Пели артисты для нас, пели мы вместе с артистами, пели по нашим заявкам. А потом объявили конкурс на рассказ о самом смешном случае. Было так весело, хорошо, душевно.

Они ведь могли отказаться от такой поездки, артисты. И мы могли спокойно спать в своем вагон-городке. Что ни говорите, смена здорово выматывает, плюс вольный воздух и молодой здоровый сон. Но мы же — трассовики, мы — из того мира, в котором писатели черпают вдохновение. Не зря же Борис Полевой частый гость на нашей стройке.

Кто-то и посмеется над нами: нашли романтику — пешком топать на концерт за двадцать верст! Конечно, куда удобнее сидеть перед телевизором и нежиться в отблеске чужих эмоций...

Уходили мы от костра глубокой ночью. Нам даже на память подарить друг другу было нечего. Придумали! Парни свои береты долго-предолго держали над дымом костра, чтоб навсегда запах впитался. Но вместе с дымом летели и искры, и береты продырявились. Хохоту было! Но так даже лучше — визитная карточка этого вечера, вот что такое дырки!

Мы шли обратно и всю дорогу пели. И хотя была глубокая ночь, по времени, ночь была белой. Нежная такая ночь. И солнце всходило откуда-то из Обской губы, словно не было вчера низких-низких облаков. Мы запросто перешагнули Полярный круг и пошли дальше.

Забудешь разве такое? Вы забыли бы? Вот и я думаю, что такое не повторяется.

Кинооператоры приезжают к нам в связи с каким-нибудь событием. А чтоб просто так приехать пожить, без рекордов и «удобных композиций», — не бывает. А ведь можно сколько фильмов снять без всякой натяжки! Вот разве такую ночь можно придумать?

Годы пройдут, наши дети и внуки вздыхать будут: «Нашим старикам повезло — такую дорогу отгрохали! А мы?» Но я уверена, им в двадцать первом веке тоже не меньше славных дел достанется.

Мы сами, помню, в десятом классе изнывали от переизбытка энергии, от неумения видеть перспективу. Что мы?! Вот была гражданская, Магнитка, Комсомольск-на-Амуре... Это да! Мы же — послевоенное поколение. Отцы наши и то не все успели проявить себя по-настоящему. Теперь-то я понимаю, что на их долю пришлись первые послевоенные пятилетки. Надо было элементарно строить дома, добывать уголь, растить нас. Они создавали нам базу для таких вот темпов, для такого бурного вторжения в Сибирь. Одно рождает другое.

Да, дорога эта прошла через мою жизнь. И, как на всякой дороге, были на ней свои ухабы, крушения, потери. Вот сейчас на память такой случай пришел. Однажды корреспондент брал у меня интервью. Было это еще под Сургутом. Мы и вообще-то в бригаде за правило взяли не уходить с полотна, не сделав нормы, а тогда у нас снабжение прямо-таки без сучка, без задоринки было, все под рукой. Он у меня про работу (мы здорово опередили всех в соревновании), про то, как день начинаем, что сначала, что потом. Ну, про технологию в основном. Я ему рассказываю, а самой захохотать хочется: он с таким серьезным видом все записывает, а меня сказать подмывает: «Да ведь я сегодня всю ночь у Юганской Оби с парнем гуляла. Слепой ты, что ли? Не видишь, глаза у меня, как фары, горят! Как же мне плохо работать, если парень мой прораб на нашем участке? Ты про душу мою спроси, я тебе стихи почитаю». И еще бы я ему сказала, что у нас чуть не каждую неделю свадьбы комсомольские. Молодежь же в поезде. Но ему хватило про работу, корреспонденту этому. А потом читаю в газете про свои голубые глаза, которые всю жизнь зеленые... Накрутил... А чего накручивать? Когда у нас тут самая что ни на есть жизнь, ты только сделай милость, оглядись.

У нас в вагон-городке есть такой лозунг: «Мы построили дорогу, дорога вырастила нас». И правда. В поезде есть семьи, где дети работают вместе с родителями. Они и родились на стройке. Видели, как строилась дорога Абакан — Тайшет, сюда перекочевали подростками с родителями. Работа эта вошла в них вместе с молоком матери, вместе с играми на полотне будущей дороги.

Наши вагон-городки приезжают смотреть с разных концов страны. У нас тут не тяп-ляп. Порой годы уходят на одну стройку, так что люди обживаются основательно — с магазинами, баней, столовой. На трассу уезжаем, как буровики на вахту. Чаще всего место под базу выбираем в каком-нибудь национальном поселке. И поселок обустраиваем, школу новую по пути строим. Ханты и наши ребятишки вместе в «железную дорогу» играют. Не случайно за последние годы к нам много пришло работать из местного населения.

Со временем через эти поселки пойдут поезда. Совсем новая жизнь будет у ханты! Объявят: «Станция Чувгас», и останутся на платформе молодые специалисты, и заживет этот крохотный поселочек, станет крупным леспромхозом.

Все же здорово, что десять лет назад я смогла убедить своих родителей и приехала в эти края. Больше всех расстраивалась, конечно, мама. Куда? В Сибирь? Туда же раньше в ссылку отправляли! Сибирь в мамином понятии была чуть ли не Северным полюсом. Честно говоря, и я не очень представляла, что это такое — Сибирь.

Наш отряд, отряд тех, кто по комсомольским путевкам ехал сюда, состоял из таких, как я, — вчерашних десятиклассников. Одна бы я ни за что не решилась отправиться в такую даль. Все же страшновато. А когда много — ничего. Друг перед другом бодрились, чтоб хлюпиками не показаться. Приехали в Тюмень — солнышко, жара, теплей, чем в Москве! Обрадовались. Побежали мороженое покупать. А потом на самолете летели. Но о нас заботились. Мы организованной толпой ходили за представителем управления строительством дорог. Ведут и ведут, везут и везут. Не было еще мозолей на руках, комары еще не приставали, воду еще не носили в вагончики, а главное — продолжалось созерцательное отношение ко всему происходящему.

— Звенья шить пойдешь? — спросил меня прораб.

Я подумала, что это вроде швеи что-то, согласилась. Укомплектовали нашу бригаду. Бригадир из «старичков». И начали мы «шить». Нет, иголки и в помине не было. Укладываем шпалы, на них рельсы, и пошло «шитье»! Вгоняем костыли, крепим ими шпалу и рельс. По звеньям. Сшили звено, его подхватывает кран и укладывает на полотно будущей дороги. Думаю, вы можете представить, как мы шли в свой вагончик после первого трудового дня. Села за письмо маме —обещала сразу, после первого рабочего дня написать, а ручка выпадает из руки. И в голове пустота-пустота. Бросила все, и на кровать. Спала... Никогда в жизни так крепко не спала, и ночь никогда не казалась такой коротенькой. Утром встать не могу, рукой двинуть не могу, голову повернуть не могу. Слышу — стук в дверь.

— Девчата, вы живые? — бригадир на пороге. — Ничего, девчонки, это пройдет.

А я хоть плачь, не верю в это его «пройдет». Кажется, мясо от костей отваливается. Он пошутил, мол, фигура будет лучше, и вышел. И целый день не отходил от нас. Перед обедом производственную гимнастику с нами провел, вроде легче стало. Не знаю, как и что бы с нами было, если б не первый бригадир. Он вместо отца нам стал. Сначала мы не очень зарабатывали, по его понятиям. А нам казалось — много: целых двести рублей! А он нам: «Вы, девчатки, с малых денег учи́тесь экономить. А то ведь побежите в вагон-магазин, духи французские накупите, «Кара-Кумы» разные, то, о чем мечтали в папы-мамином доме, когда обо всем у папы-мамы голова болела. Вы денежки придержите. Зима не за горами. Привезут сапожки теплые, свитера да кофточки, а у вас денежки под рукой. А то и сапожки разберут, и денежки в желудке рассосались. Маму-папу порадуйте, чтоб без жалости они к вам, информируйте, не скупитесь, о том, что купили. У меня вот дочка нынче не поступила в институт, взяла и уехала на другой участок дороги — «самостоятельной жизни» понюхать. Будто здесь ей было бы легче. Нет, тут, мол, вы, а там я — самостоятельная. Съездил, поглядел на ее самостоятельность. Тоже звенья шьет, а белья грязного накопила за месяц. Потом да потом. А подсказать некому, рядом такие же «самостоятельные». Вроде мелочь, а родит привычку. Так что, девчатки, смотрите, чтоб все у вас было в ажуре. Сам как-нибудь приду проверю или половину свою направлю. Ясно?»

Он обо всем говорил нам ясно и понятно.

Потом мы проводили его на пенсию, а бригадиром назначили меня. Но это уже спустя два года. Было это под Сургутом. Тут-то мы и познакомились с Краевым. Он приехал после института. Видный парень, ничего не скажешь. Назначили его прорабом на наш участок. Девчонки... все в него повлюблялись. Выработка у нас сразу подскочила. Мне он тоже нравился. Но и только. За мной давно ухаживал один парень, Коленька, мастер с соседнего участка. Мы с ним познакомились на комсомольской конференции в Тюмени. Их участок шел нам навстречу. Я знала, что он на наш участок просится, но его не отпускали — толкового работника кто отпустит? Так он, Коленька, по воскресеньям все приходил ко мне. Летом с цветами, а зимой мороженых муксунов приносил. Мы сделаем строганину, накипятим чаю и сидим спорим, кто вперед придет к месту стыковки двух участков? Не свидание — планерка! К Коленьке я очень хорошо относилась, но ждала чего-то необыкновенного. Меня это «необыкновенное» подкараулило у болота. Тюменские болота обманчивые. Идешь-идешь по зыбуну, привыкаешь, даже приятно покачиваться среди кочек. Кругом клюква чуть не с перепелиное яйцо. Увлечешься и забываешь про зыбун. И вдруг — «окно», яма, прикрытая жиденькой растительностью. Ноги втягивает. Оглянешься, а кругом — только это «окно»... Жуткое состояние. Страх такой навалится, так и помогает тебе вниз провалиться.

Было это вечером. Не знаю, как Краев на том же болоте оказался, но мой нечеловеческий крик, видимо, услышал, прибежал почти сразу. Палку мне протянул:

— Вечно ты, Фокина, с фокусами!

А какой тут фокус, если ноги мне, как тисками, внизу сжало. Опереться не на что. Пыхтели, пыхтели оба, пока он меня вытянул. Стою на кочке, с меня ошметки болотные стекают, зуб на зуб не попадает.

После этого случая я ночами все накручивала себя, мечтала об этом «героическом» Краеве. А он как ни в чем не бывало: Фокина да Фокина. Я прямо извелась вся. Ну хоть бы раз, как Коленька, Олюшкой меня назвал, ну, на крайний случай — Ольгой. Нет! Словно я солдат, а не девушка. Все меня в нем умиляло: и как он бровь потирает, и как говорит неторопливо, и как планерку проводит. Увижу его — ноги к земле прирастают. Ничто не радует. Ни то, что к Сургуту подходим, ни то, что в соревновании первое место заняли. Прямо отупела и оглохла. Как кукла механическая. А тут Первое мая. Митинг, веселье. Я новое платье сшила, сама себе в нем нравлюсь. Вечером танцы. Коленька, вижу, мается. А на меня как накатило что. Словно через меня электрический ток пустили. Хохочу, а Коленька ведет меня в танце и так грустно говорит:

— Ну что ты смеешься ненатурально так? Что с тобой? Давай лучше уйдем отсюда, погуляем...

А как же я уйду, если только-только Краев пришел? Такой нарядный, красивый. Стоит, не танцует. Мне все кажется, спиной чувствую, что он меня взглядом прожигает. Оглянусь — нет, совсем в другую сторону смотрит. На сердце у меня камень, бросила бы все и убежала, а под этот камень надежда подползает и держит, держит. Стоим с Коленькой, не танцуем. Нет, не идет Краев. И тут дамский вальс. Я ни слова Коленьке. К Краеву. Танцуем. Молчим. Я бы так и танцевала, так и танцевала, чтоб руки его со мной остались. Ну, думаю, кончится танец, только я его и видела.

— Пойдем, — говорю, — подышим воздухом свежим?

И не верю, что все это я сказала, словно, откуда ни возьмись, во мне другой человек объявился.

— Ну что ж, пойдем, — согласился он.

Я тогда так обрадовалась, ничего не заметила. Теперь вспоминаю и слышу холодную усмешку, какое-то снисхождение, что ли, в его интонации.

Вот это и была ночь, после которой брал у меня интервью корреспондент...

Отошли горячие дни перед Сургутом. Краева назначили начальником участка под Нижневартовском, а нам предстояло идти к Уренгою. Я все ждала, что Краев позовет меня с собой, надеялась. Не позвал, уехал. Только перед отъездом сидели мы на берегу речки и договаривались встретиться в Сургуте, когда первый поезд придет. Все же и в его, и в моей жизни это был первый поезд, дорогу для которого строили мы.

Я торопила дни. Никто, наверное, не ждал этого первого поезда, как я. Оправдывала отъезд Краева без меня. Представляла, как ему там трудно в новой обстановке. Засыпала и просыпалась с мыслью о нем. Не раз приходила в аэропорт с намерением взять и слетать в Нижневартовск. Подумаешь — сорок минут лету! Утром улетел, вечером вернулся. Я готова была сделать это без раздумий, но что-то останавливало меня. Что? Скорей всего — боязнь показаться в его глазах смешной.

Поезд пришел в Сургут разнаряженный, как невеста. Гремел оркестр, летели на тепловоз букеты цветов. Девчонки ошалело кричали «ура!», а я стояла у вагона и плакала. Гладила бок зеленого вагона, как живое существо, и передо мной мелькали дни моего короткого счастья. Они были до боли солнечными, яркими. Словно не дни, а один длинный луч прожектора слепил мне глаза.

Кто-то остановился за моей спиной. Это был Коленька. Постоял и ушел.

Сургут пел, ликовал до глубокой ночи. А я все сидела у огромного, почти двухкилометрового моста через Обь и смотрела на быстрое течение реки.

Через ночной Сургут пошла к междугородному телефону. С Краевым меня соединили быстро, хотя я представляла, что живет он в старом обшарпанном вагончике, куда не так скоро доберешься. Он похвалился, что у него нормальное жилье, что все хорошо, а приехать он не смог.

— Ну хочешь, ну хочешь, — кричала я в телефонную трубку, — хочешь, я прилечу? Сейчас, ночным рейсом.

Боже мой! Ну если во мне, пусть и дурной, жило это желание взять и прилететь, значит, в мире еще кто-то захочет и вот так же, запросто, прилетит к другому человеку и скажет ему самые главные слова. Не одна же я такая! Ну почему мы все-все должны взвешивать, обдумывать, жить по оптимальному варианту? Почему?

— Ты восторженный человек, — услышала я в ответ. — Эмоциональная окраска твоих импульсивных поступков может сыграть с тобой злую шутку. Так что не выдумывай и иди домой.

— Когда, когда мы встретимся? — не унималась я.

— Когда-нибудь встретимся, — спокойно пообещал он.

Из чего складывается рекорд? Ну, резервы производства. Ну, все, что окружает человека в труде. А отчаяние? С отчаяния разве не может человек три нормы дать? Когда работа — лекарство?

Старый бригадир, уходя на пенсию, говорил:

— Тебе, Ольга, в мастерах ходить. Ты человек горячий. Где-нибудь на Большой земле, если бы работала «от» и «до», сидя за столом, у тебя бы постоянно конфликты с начальством были. В тебе, как это говорится, уживаются конь и трепетная лань. По виду — красавица, а характер — холмы да горы. Так что здесь тебе воевать впору, все озабочены темпами. А ты под этот темп характером подходишь. Но гляди, дело делом, а Коленьку привечай. Он — твоя судьба. У меня на людей глаз наметанный. А твоему нраву надо холодный душ, но с любовью. Так что трудно тебе будет.

Ну как он все знал о нас?

Трудно было. Трудней не бывает.

Шьем звенья. Я девчат подгоняю.

— Дойдем до того озерка и передохнем, — говорю, а сама жду не дождусь того озерка.

Девчата сидят, хохочут, а я — в сторону и лежу реву. Так от озерка к озерку и выстыло все во мне к Краеву... Когда почувствовала это, даже обрадовалась. Но какая-то злость появилась. Обязательно, что ли, только в глазах людей быть уважаемым человеком? У себя, мне кажется, тоже надо уметь — и в первую очередь! — уважение заслужить.

Решила поступить в Новосибирский институт инженеров железнодорожного транспорта. Поехала. Экзамены сдала! Боялась, что все перезабыла. Но и тут злость, видимо, помогла. Трудновато сперва было. Под рукой нужной литературы нет... Хорошо, Коленька пришел на помощь. Добился-таки, чтоб его перевели в наш поезд. И вот тогда только я поняла, что это за человек. Повзрослела, наконец, что ли? Или умней стала? Открылся мне этот человек такими качествами характера, о которых я только в книгах читала. Доброта его беспредельна. И вот уже пять лет мы женаты, а я все не перестаю удивляться: откуда в нем столько внутренней силы? Девчонки говорили на свадьбе: «Ну, Коленька, держись! Комиссаром обзавелся». И что вы думаете? Ничего подобного! Как-то получилось так, что я не могу принять самостоятельно ни одного решения, не посоветовавшись с ним. Его здоровая жизненная философия в один миг все расставляет по своим местам в хаосе моих эмоций. Все эти годы он парторг поезда. А я? Я давно не шью звенья. Меня назначили заместителем начальника поезда по быту и кадрам. Но мои руки помнят черенок кувалды. И когда приезжают по комсомольским путевкам вчерашние десятиклассницы, я стараюсь первые дни бывать возле них. По себе знаю, как это нелегко — быть транспортным строителем.

Вот так и живем мы на трассе. Наш сын вместе с остальными ребятишками любит играть на полотне будущей железной дороги. Пусть играет. Впереди столько еще строек!

«Лихой народ»

«Принимай, Родина, газ Уренгоя!»

Этот лозунг виден всюду. Тревожит, волнует. Еще немного, еще несколько минут, и газ богатейшего месторождения понесется по шлейфам многочисленных труб и с бешеной скоростью вырвется в магистраль — к Уралу, в Европейскую часть страны.

Установка комплексной подготовки газа номер один мирно соседствует с Северным Полярным кругом. Тундровая река Евояха дремлет под толстым ледовым панцирем. На берегу — митинг.

«22 апреля 1978 года — первый рабочий день Уренгойского промысла». Так записала я в своем блокноте.

День тот стал яркой страницей в освоении Тюменского Севера.

Человек шел сюда во всеоружии. За его плечами была новейшая мощная техника. И сам он, умудренный опытом, действовал не наобум, а по оптимальному варианту покорения нехоженых пространств. Считанные месяцы потребовались для строительства на Уренгое первой установки комплексной подготовки газа. Установки в блочно-комплектном исполнении. И, как в сказках, — младшая сестра самая красивая, так и эта, Уренгойская, установка превзошла своих предшественниц с газового месторождения Медвежье.

Автоматика, различные механизмы, современные отделочные материалы — все это помогает работающим у Полярного круга забыть, что они не на южном заводе.

Но были и первые зимники, по которым шли на строительство первой установки многотонные блоки, доставленные первыми санными поездами. Была та, первая установка на Медвежьем. Она — старшая, она — главная. От нее начался свой, особый отсчет времени. Метод блочно-комплектного строительства позволил изготовлять крупные блоки в Тюмени, в тылу, за тысячи километров и сразу вести монтаж, забыв о кирпиче, растворе, всегда поджимающих сроках строительства.

Она мне кажется по-особому значительной, та, первая. Она встала как утверждение, как символ, как прекрасный монумент в честь первопроходцев. Люди быстро привыкают к удивительному. Но первые остаются в Истории. И среди них Андрей Круглов.

— Не знаю, как сложилась бы жизнь каждого из нас, если бы не Север, — рассказывает Андрей. — Работали бы без особых перегрузок, по воскресеньям ходили в гости, говорили о высоких материях и засыпали с мыслью, что вот настанет «завтра», которое внесет в нашу жизнь непременно новое, значительное и от него-то начнется свой, особый отсчет времени. Недовольство самим собой понемногу бы отступило, а годы шли тягуче и похоже один на другой. И каждый из нас понял: в новое надо не стучаться, а прямо-таки ломиться. И каким бы далеким ни казался горизонт, надо попытаться подойти к нему поближе, чтобы ветер в лицо, чтоб дорога покруче, чтоб дружбе — экзамен.

Мне тридцать лет. Монтажник. Женат. Сынишка недавно пошел в первый класс.

За последние годы в нашей Тюменской области вполне привычными стали сообщения о новых нефтяных и газовых месторождениях. Это действительно перестало удивлять. Словно весной посеяли, а осенью убрали урожай. Вроде так и надо. И мы со своей бригадой добротно работали: строили и строили панельные дома в Тюмени, вовремя сдавали объекты и считали, что сдать и премию получить — это да! Все шло чин-чинарем. Все были довольны: и мы, и начальство. Зарплата подходящая. Вечером с женой не стыдно выйти в люди. Кое-что на сберкнижке завелось. Не жизнь — малина!

Но, видно, мало человеку такой «малины».

Как-то к нам на стройку пришел главный инженер Богачев. Пришел, собрал нас в бытовке и говорит:

— Вы, ребята, верно, слышали, что на нашем заводе блочно-комплектных устройств делают котельную, так сказать, в северном исполнении. Это первая такая котельная в стране. Нам нужны на Север квалифицированные монтажники. Вчера состоялось совещание, решили просить вас принять участие в этом эксперименте. Я назначен начальником строительства первого газосборного пункта. Ищу энтузиастов. Время на обдумывание — сутки.

Уж очень неожиданным было предложение Юрия Григорьевича. Никто из нас не представлял, что это такое — газосборный пункт. Богачев достал чертежи. Нам интересно поглядеть.

— Это, ребята, по сути дела, завод в тундре, — говорит. — Здесь будет производиться комплексная подготовка газа для транспортировки по трубопроводам большого диаметра.

Мы поинтересовались, сколько времени надо, чтобы построить такой завод.

Богачев оживился:

— Будем пока говорить о котельной. Она — сердце всего газосборного пункта, ГП. Сами понимаете, без тепла на стройке нет жизни. Раньше, в кирпичном исполнении, котельную строили за тридцать месяцев. Здесь срок установлен — месяц. Соображаете? А весь ГП в шесть-восемь раз должны быстрей построить и себестоимость процентов на двадцать пять сократить. В этом перспективность блочно-комплексного метода строительства. Ни одного кирпича! Я, ребята, понимаю — почти у каждого семья, налаженный быт, но ведь дело-то уж больно заманчивое. Закончим — отгул. А там посмотрим. Кому понравится, дальше пойдет. Таких ГП на месторождении надо построить десять — закольцевать его. Кроме того, ваши замечания при монтаже помогут устранить недоделки, усовершенствовать конструкции...

Вот такой неожиданный разговор. Вопросы посыпались. Кто-то спросил, есть ли в тундре хоть какие-нибудь дома. Богачев рассмеялся и сказал, что мы будем первыми новоселами. Шутки пошли. Как же, мол, без вареных макарон, если привык к ним... Богачев пообещал назавтра прийти за ответом.

И пошло-поехало! Один про то, что ему и здесь «не пыльно». Другой: может, это и есть тот случай, когда встряхнет и вся жизнь пойдет по-иному.

Странное дело! До сих пор мы просто дружно наваливались на работу, нимало не задумываясь о том, кто есть кто. Конечно, знали о недостатках друг друга, шутили над ними, но, расходясь после работы по домам, как-то забывали друг о друге. Чего вспоминать! Завтра соберемся к восьми, и заработает конвейер. Одни внизу панели стропят, другие наверху их принимают. Кто отверстия бьет, кто сваркой занимается, бригадир где-то со снабженцами воюет. Незаметно день пролетит... А тут — ситуация. Будто вибратор в бетон вошел: щебень вверх, мелочь вниз, все ходуном ходит. Бригада. Коллектив. Это только пишут, будто вся бригада дружно снялась с насиженного места и рванула в неизвестность. Хоть один, да найдется — не поедет. Я это понял, едва за Богачевым дверь закрылась.

Бригадир наш молчал. Он вообще молчун. Со снабженцами — другое дело: на горло наступит, а свое возьмет.

В тот вечер мы так ни с чем и разошлись. Пошумели, помахали руками и разошлись. Но добрая половина бригады высказалась за то, чтобы ехать. А бригадир молчал, хотя от него многое зависело.

Дома я себе места не мог найти. Жена про то, что много курю. Я оправдываюсь — в форточку, мол. А потом говорю супруге:

— Люся, ты же у меня золото, просто семейный клад!

А она:

— Ну, говори уж, говори. По глазам вижу — черт душу крутит.

Согласился я насчет черта. И спрашиваю, как бы она ко мне относилась, если бы я был полярником или моряком.

— А что говорят жены? — вздохнула Люся. — Ждут, письма пишут, детей воспитывают. Потом дети увидят отца и говорят: «Здравствуйте, дядя!»

И тут я выпалил про поездку на Север. Про предложение Богачева. Вижу — задумалась.

— А если не отпущу? — говорит.

Я тоже вздохнул. Мол, тогда и разговора нет. Понимал — трудно ей будет одной с маленьким сынишкой.

— А не отпусти тебя — будешь после всю жизнь обижаться...

Побольше бы таких жен, как моя Людмила! Мы сразу договорились о приезде тещи, о разных мелочах, из которых и складываются разные семейные трудности.

Утром я не шел — летел на работу. Что ни говорите, двадцать три — не возраст.

В этот день нельзя сказать, что мы плохо работали, но какая-то рассеянность чувствовалась в каждом. Только бригадир по-прежнему деловито руководил монтажом. Во время перекура Борис Голубев, профорг бригады, не вытерпел:

— Ну так что, бригадир, решим? Богачев вечером за ответом придет. Чего скажем?

— Ты, Боря, аж горишь. Как газовая горелка переливаешься, — врастяжку отвечает бригадир. — Я вот думаю: зачем попу гармонь, коли у него сапоги со скрипом! У меня двое ребятишек, дача. Чего я полезу на Север? Чего?

Тут Борька взорвался. Только, говорит, и слышишь от тебя: деньги, деньги! Тебе еще тридцати нет. Может, это твое главное дело в жизни будет. Упустишь, только дача с крыжовником и останется.

Бригадир опять врастяжечку:

— Ну уж каждому, Боренька, свое. Всю жизнь болтаться по параллелям и меридианам не собираюсь.

У нас в бригаде молодожен один был — Костя. Так вот он тоже помялся-помялся и отказался ехать, решил с бригадиром остаться.

Вот так и распался наш дружный с виду коллектив на две неравные половины. С бригадиром заодно оказалось пятеро. Наверное, так и должно быть.

Когда вечером пришел Богачев, все молчали. Борис сосредоточенно курил, уставившись в пол. Те пятеро вообще в сторонке сидели. Вижу, разгладилась складка на лбу Голубева, и он в упор посмотрел на Богачева:

— Едем мы. Едем. Но не все.

Богачев, как ни в чем не бывало, сразу к делу. Тут же мы выбрали Голубева бригадиром новой бригады. Богачев поручил ему доукомплектовать коллектив, а затем принять на заводе блоки и отправить их на месторождение. Монтаж котлов и прочего оборудования в этих блоках на заводе уже заканчивали. Нужно было квалифицированно принять их, укомплектовать запасным крепежом. В тундре, сами понимаете, ни болтов, ни гаек, ни тросов. Все это погрузить на баржу и сопровождать до северного причала. Затем от причала волоком, на санях, по зимнику — до месторождения. Богачев предупредил, что это — самый ответственный и опасный этап во всей технологии эксперимента: если там, на ухабах, удастся сохранить блоки, полдела сделано. Заговорили о расстояниях. Со всеми заездами и проездами выходило по зимнику около ста пятидесяти километров. Но другой способ доставки там невозможен.

В начале лета были изготовлены все блоки. Мы целыми днями топтались на заводе. Надоели заводским монтажникам, конструкторам своими вопросами. А как иначе? Без знания технологии сборки мы в тундре окажемся беспомощными. Мы же знали, что вести монтаж и вводить объект в эксплуатацию придется вдали от завода, там, где не достать обыкновенного гвоздя. Заглядывали в каждое отверстие, десятки раз проверяли крепеж.

И вот можно устанавливать блоки в транспортное положение и грузить на баржу. Мы вылетели самолетом на Север. Было нас уже двадцать человек — полная бригада. Двоих Борис сманил с завода, а еще двое оказались его школьными друзьями. Толя, один из них, техник-строитель с дипломом. Его, как выразился Борис, он вытащил с бюрократического стула.

В поселок газодобытчиков Тундровый мы прилетели перед обедом. После уютного самолетного салона всех взбодрил острый ветерок из тундры. Где-то в четырех часах лета отсюда вовсю полыхало бабье лето, а тут нас сразу облепило мокрым снегом. Толя Лапшин, которого Борис оторвал от «бюрократического стула», поминутно сгребал с себя снег и чертыхался. Вспоминал, как мать совала отцовскую телогрейку, и ругал себя за форс.

А Борька хлопал его по плечу:

— Не ругайся, покоритель! Следом за нами придет спецрейс и привезет амуницию. Гляди, за последний месяц на заводе и бледность потерял. Кусок настоящей жизни отломился тебе, дядя. Еще не раз вспомнишь своего школьного товарища добрым словом. Здесь, в тундре, намотаешься, вернешься в город и сразу женишься. А то, ей-богу, еще бы сто лет в холостяках ходил. Осатанел ты просто за своим конторским столом...

Мы дошли до маленького здания аэровокзала. Сложили в кучу рюкзаки и чемоданы. Кто-то протянул Лапшину теплую куртку, буркнул: «Сводишь в ресторан». Все рассмеялись.

Я вот сейчас все это вспоминаю, и так на душе тепло. Сколько после было таких высадок десантом на новое место, а та, первая, помнится, будто я сам про себя вчера кино видел. Ведь все кругом было новое, неожиданное. И мы — объединенные одним делом, одной целью. Как мы тут? Все разные. Но, я думаю, в коллективе это и ценно. Если один не в меру эмоционален, то обязательно найдется и скептик. Коллектив без них — не коллектив.

Едва мы тогда бросили пожитки, всеми струнами брякнула гитара.

— Внутренний комфорт — прежде всего, — заявил совсем недавно принятый в бригаду парень. Его звали Гаврилом, но уже на заводе к нему прилепилось добродушное — Ганька. Весельчак, балагур! Он как-то сразу пришелся всем по душе. Улегся он поверх кучи вещей, положил ногу на ногу, бросил руку на струны:

Монтажники — лихой народ!

Ребята смелые, идут вперед.

Любое дело им нипочем.

Кипит работа и бьет ключом.

За эти годы сколько хороших песен написано, верно? А эта, Ганькина, дошла с нами до Уренгоя. Ганька к ней много строчек придумал. А первые мы услышали прямо в порту. Знаете, для внутреннего комфорта коллективу всегда нужен свой Ганька. Теперь он Гаврил Гаврилыч, начальник стройуправления, награды имеет. Но все такой же. С такими, как он, и Север теплее.

 ...Началась наша работа по подготовке зимника. Подсанки делали для груза, закупали продовольствие. Дел много набежало. На почту почти каждый день ходили: как там домочадцы? И я ждал писем от Людмилы. Она все спрашивала, когда же начнется то главное дело, ради которого мы и торчали там. Мелочи, сущие пустяки радовали в письмах. Например, что Андрюшка крепко стоит возле кроватки и поет.

Все же человек не может жить только радостями бескомариного рая и мирком козьего молока. Он привыкает и к большим радостям, привыкает не замечать маленькие. Мне кажется, для себя, просто для себя, надо что-то открывать постоянно, удивляться этому, как маленькому чуду. Нельзя привыкать ни к хорошему, ни, тем более, к плохому. А в себе надо устраивать и сквозняки, чтобы ценить тепло и маленькие радости. Все это постигаешь вдали от дома. В непогоду, в бездорожье, один на один со своей совестью.

Все в Тундровом ждали морозов. В морозы там самая работа. И наконец мороз ударил, да такой, что ртутному столбику в термометре стало тесно.     

У нас все было готово, чтобы отправиться в дальний путь по зимнику. С вечера все обговорили, всех распределили по своим местам.

Утром просыпаемся от Ганькиного хохота:

— Эй, лихой народ! Вставайте, сон вам стану рассказывать. Сплю и вижу: подхожу будто я к кассе — зарплату получать. Кассирша мне новые сотенные дает, дает. А потом говорит: «Знаете, Гаврил Гаврилыч, деньги кончились. Возьмите остальные свежими пирожками?» Я голову в окошечко просовываю, а из бронированного сейфа кассирши как из духовки пахнет! И чего там только нет... Мама моя родная! И ватрушки горячие, и пирожки с мясом, с капустой... А на столе самовар кипит. Я ей свои сотенные обратно. Давай, говорю, все свои постряпушки, я их ребятам унесу, мы давно такого не ели. А сам уже жую... И вдруг вместо кассирши прораб, который вчера хотел у нас ящик с гвоздями спереть. «Ты зачем это жрешь гвозди?» — спрашивает. И пирожков не стало. А жаль. Так хотел вам принести. Вместе бы поели...

Вагончик наш затрясло от хохота. А Голубев говорит:

— Ну, Гаврил Гаврилыч, на свою шею сон увидел. Быть тебе поваром на все дни дороги.

Ганька, понятно, отнекивается. Мол, он по культурному отдыху, а вот Лапшину сама фамилия велела быть поваром.

Вот с таким веселым настроением погрузили мы в вагончик на санях свои вещи. Голубев крикнул: «По коням!», и тракторы потянули наш поезд в тундру.

Голубев шел впереди санного поезда, остальные — с боков и сзади. Постоянно приходилось следить, чтобы не сползали блоки, не ослабли тросы. Мы были в шерстяных масках, но мороз все равно хватал за носы, выжимал слезы из глаз. Трактора ползли медленно. Борис то опускал, то поднимал руку. По этому знаку восемь трактористов мгновенно то притормаживали, то переключали скорость.

Измолотый гусеницами снег цеплялся за унты. Ноги гудели. Я и сейчас чувствую то напряжение. Казалось, еще немного и кто-нибудь не выдержит. Но тут Голубев объявил перекур, и все облегчено вздохнули.

К вечеру всех измотало порядком. Но Ганька оставался верен себе. Ввалился в вагончик и заохал:

— Рестораном пахнет! Ну, Лапшин, ну, Лапшин!

А Лапшину все-таки пришлось заделаться поваром. И вот сидим мы, буржуйка скалится красными боками, словно дразнит нас, а мы едва ложки держим от усталости. Ганька, раздевшись до майки, сидел на нарах и нахваливал разогретую кашу из консервных банок:

— Что, скажу я вам, пирожки? Так себе. Вот каша — тут каждую крупинку чувствуешь! У матери так ни за что не получилось бы. Зато она мясо бьет-бьет и р-раз на сковородку! Оно вздувается и дышит, дышит... Но каша — лучше!

Потом мы подсчитали: за день прошли всего двенадцать километров. А рассчитывали добраться до месторождения за неделю. Огорчились, но решили на другой день реже отдыхать. Спать легли пораньше. Легли...

— Что за черт! — вопит Ганька. — Думал, ткнусь в подушку и — готов. Как же, уснешь! Все болит. Особенно физиономия.

Не один он страдал. Кожа горела, как те бока буржуйки.

Очень кстати пришелся крем, положенный в Ганькин рюкзак заботливыми руками матери.

— Чего ты раньше не вспомнил, — заворчал Борис. — Мы твоей маме ящик духов купим за этот крем...

Случилась у нас на том зимнике, как вам сказать, неприятная история, что ли. Шли мы, шли. На четвертый день слышим выстрел. Всполошились: что такое? Кинулись к голове колонны. Видим, стоит тракторист, а в руках у него ружье.

— Птица какая-то, — говорит, небрежно так.

Голубев взвился:

— Сам ты — птица! Это же полярная сова! Редкий экземпляр. Охраняется законом.

Полярную сову мы видели впервые. Вы видели когда-нибудь? Голова — больше человечьей, крылья метра полтора. Так ведь, по незнанию, можно все перестрелять. Думали недолго, как этого стрелка наказать. К кабине его трактора прикрепили трофей, а ружье отобрали. Пусть до конца пути на ту сову любуется! Так и шел трактор с совой. Незрячие глаза ее смотрели на нас строго. А тракторист несколько раз подходил к Борису, просил убрать. Но решили так решили. Пусть сова кивает ему на каждом ухабе, чтобы знал: в тундру пришли не на день.

Через неделю подошли к старому-престарому мосту. Все почернели, обуглились от мороза. Не спасал даже крем.

Ганька смеялся почерневшими губами и говорил, что теперь хоть на мужчин стали походить. Мол, что за человек, коли не знает цвета своей бороды? Голубев, считая, что он «весь брюнет», удивлялся рыжей бороде. Но шутки шутками, а мост затрещал под первым же трактором. Потом вдруг начал заваливаться на бок огромный пятидесятитонный блок. Мост не выдержал. Голубев закричал: «Ребята, бегом!» Это «бегом» продолжалось пять часов. Тракторы держали блок, а мост потихоньку скрипел и крошился. До цели оставались считанные километры, а тут...

Чего греха таить, крепко мы отвешивали и мосту этому, и тому, кто просмотрел деревягу старую. Может, человек, которому поручили отремонтировать мост, сидел в эти часы в уютной комнате и рассуждал о назначении существа разумного? Или это дядя из стройтреста, досрочно выполнив объемы, снял сливки, что называется, и не снизошел до далекого моста, на котором и премии не сорвешь? И пойди — ищи виноватого. Нет на Севере мелочей! Нет!

У Богачева, видимо, сердце почуяло неладное. Когда мы совсем выбились из сил, на том берегу появился «катерпиллер». Из него выскочил Юрий Григорьевич. Эта мощная машина и дотянула блок до другого конца моста. С большими предосторожностями переправились мы на другой берег.

Да, запомнилась нам эта дорога, наш первый десант. Сейчас и опыт, и техники побольше, а главное — к Северу привыкли. Тогда проверили себя на прочность. Уверенность, что можем, что умеем, дала силы на будущее.

И знаете еще что? Про молодожена Костю я говорил из нашей старой бригады. Помните? Через несколько дней после того, как мы приступили к монтажу, — явился. Говорил, что жена запилила, ярлыков навешала. И трус, и предатель, и так далее. И самому противно стало там работать.

Нам скучать некогда было. Эксперимент есть эксперимент. Обязательства взяли высокие. Решили закончить монтаж котельной, как рассчитал Богачев.

Борис отрастил бороду. По этому огненному клину все видели его издалека. А Ганька частушку сочинил:

То не месяц светит ясный,

То не солнышко блестит.

Это ж Боря, нету спасу,

Бородой своей форсит!

Вот когда пригодилась по-настоящему Ганькина гитара! Что транзистор? Гитара в его руках казалась целым оркестром. И его охрипший простуженный голос слушали мы с упоением. Кстати, Ганька был звеньевым в звене, которое занималось креплением панелей блоков, поэтому за ним закрепилось прозвище «Главболт». Так вот. Тосковал наш Главболт о женщине — все вспоминал о своей единственной. Пел про дикие степи Забайкалья — все чувствовали свое бескомфортное житье. Шпарил частушки — все веселились от души.

«Даешь!» — вот слово, определявшее начало каждого нашего рабочего дня. Стройплощадка гудела. В свете прожекторов день и ночь шла работа.

Через месяц, когда звено Главболта закрепило последнюю гайку, хмурую тундру разорвало наше «ура!». Подумать только! Впервые в стране, впервые в практике строительства всего за месяц была смонтирована котельная. Фоторепортеры, корреспонденты! А мы вдруг почувствовали такую усталость... Так захотелось домой! И тут от Людмилы телеграмма: «Все узнала из газет! Поздравляю победой! Нетерпением ждем домой! Андрюшка самостоятельно перешел комнату!» — сплошные восклицательные знаки. У меня, не скрою, глаза защипало. Да у меня одного, что ли?

Ну кто это сказал, что прошло время для самоутверждения? Оно всегда рядом с нами, в нас, в наших детях. Сейчас на Уренгой пришли. Тут десяток лет надо, чтобы «задышало» месторождение в полную силу. Может, поедем набережную у Карского моря строить. Там же Харасавэй! Тоже, слышно, с перспективой. Не каждому выпадет счастье строить набережную у океана, верно?