Мы не любили учительницу географии и математичку. Собственно, тогда, в пятом классе, у нас была еще арифметика. Любили историю и физику. Из-за учителей. Их уроков мы ждали. Но больше всего ждали большую перемену. Потому что на ней нам раздавали бублики. Мы перестали носить с собой завтраки с тех пор, как нам начали давать эти бублики. Школьный день сразу стал интересным, особым: огорчения и волнения из-за отметок, контрольных искупались ожиданием большой перемены. Мы всегда уже были голодные в это время, хотя проходило всего два урока.

Староста класса на черном жестяном подносе вносила гору бледно-желтых блестящих бубликов. Иногда они были с маком. Тогда сначала легонько обскабливалась зубами эта посыпка, и крошечные маковки похрупывали во рту, разливая какой-то особый тонкий-тонкий аромат и сладость очень малую и приятную. А если мака не было, бублик откусывался сразу. Упруго сопротивляясь, он долго оставался во рту скользким, пресным кусочком, который можно жевать и жевать... Этим он выгодно отличался от всего съестного, мы это понимали и ценили, дети военных лет, получавших хлеб по карточкам.

Учительница истории, Варвара Клементьевна, была строгой неулыбой. Были и другие строгие учителя, но они — иное дело. Именно в Варваре Клементьевне нас это огорчало. Нет, мы были уже большие и понимали, что строгость необходима учителю, а без нее — какой же учитель? Тогда уж не он нас, а мы его в руках держать будем. Но в Варваре Клементьевне нас это огорчало. Мы любили ее, нам не хватало ее улыбки.

Однажды, в начале урока истории, дверь немного отворилась, и детский голос сказал:

— Тетя Ва-аря!

Варвара Клементьевна смутилась, быстро подошла и, отталкивая девочку назад, прошептала:

— Иди, иди в учительскую.

— Не-ет, там скучно.

Мы тут же зашумели. Девочка была маленькая, гораздо меньше первоклассницы, и увидеть ее в школе было необычно. Именно в школе. Мы сразу почувствовали себя большими, хотя дома или на улице на малых детей не обращали внимания. И еще необычным было то, что Варвара Клементьевна стала вдруг не такой: смущенной, немного виноватой, потому что это она теперь совершила нарушение, и мы вольны простить или не простить ее. Мы моментально это все сообразили и закричали великодушно:

— Пусть она войдет, Варвара Клементьевна! Ну пусть, она мешать не будет!

Эту племянницу Варвары Клементьевны посадили рядом со мной, в тот день возле меня было как раз свободное место. Ее мать приехала хлопотать о чем-то в Москву и ходила по учреждениям, а девочку совершенно не с кем было оставить, так что Варвара Клементьевна вынуждена была привести ее в школу.

Я вырвала чистый листок из тетради, но девочка не умела рисовать и только чертила его крупными штрихами. Ну и пусть бы чертила, но тогда я считала, что это никуда не годится, и стала показывать, как надо рисовать. Она взвизгивала от восторга, тоненько смеялась, я шепотом на нее шикала и просила сидеть тихо.

Варвара Клементьевна беспокойно на нас поглядывала, у нее даже стало румяное лицо, я поняла, что она волнуется, и делала успокоительные знаки, что, мол, ничего, все в порядке, не обращайте внимания.

Однажды Варвара Клементьевна хотела все-таки вывести ее за дверь, но мы все зашумели, закричали, и Варвара Клементьевна, зажав уши руками, совсем не по правде на нас рассердилась, а потом уступила с условием, что будет совершенно тихо. А мы, казалось, готовы были вцепиться в эту девочку и ни за что ее не выпускать, потому что из-за нее мы увидели наконец Варвару Клементьевну такой, какой мы хотели ее видеть.

Слушала урок я, конечно, плохо, другие тоже, но что значит один урок, когда вдруг установились такие отношения? Со звонком Варвара Клементьевна пожурила племянницу, а нам сказала с улыбкой, что впредь мы ей этого не должны разрешать. Мы — ей! Варваре Клементьевне. Конечно, это значило, что больше она нам этого не позволит и что она не довольна собой, но вместе с тем благодарит нас за то, что мы ее сейчас выручили.

Следующий урок проходил, как обычно, но все же мы спросили про девочку, и Варвара Клементьевна сказала:

— Пусть сидит дома. Она не умеет себя вести.

А потом Варвара Клементьевна заболела. Мы были огорчены, потому что любили ее уроки, и еще потому (стыдно признаться), что история заменялась теперь арифметикой. Еще не хватало! Кто бы ни заболел — учительница арифметики тут как тут. Математичек, видно, никакие болезни не берут. Такое убеждение мы сохранили до самого последнего класса.

Когда прошло больше недели, мы заволновались: что же с Варварой Клементьевной? Не расхворалась бы совсем, она такая худая и бледная. Оказалось, что сестра с девочкой все еще живет у нее, и нам стало как-то страшно. Мы знали, что такое человек без хлебных карточек. А тем более два человека.

— Отнесем Варваре Клементьевне наши бублики, — сказала староста класса.

— Все? — выдохнул кто-то.

Ну, конечно, все, что за вопрос? Получится тридцать четыре бублика. Целый поднос, целая гора бледно-желтых блестящих бубликов.

— То есть, кто не хочет, может съесть сам, — сказала староста. — Это добровольно.

Никто не хотел — сам. Все отказались.

— Когда? — спросила моя соседка.

— Можно завтра. Завтра суббота, и отнесем.

— Ладно, — согласились мы радостно. Значит, сегодня еще будет бублик.

— А можно и сегодня, — сказала староста. — Сегодня уже один урок прошел.

Тоже правильно. Решили сегодня.

Варвара Клементьевна болела еще некоторое время, а потом пришла. Урок истории у нас в этот день был последним. Мы его ждали с интересом, с волнением даже. Мы были достаточно большие и понимали, что ничего такого как будто не произошло, что это... ну не мелочь, а маленький эпизод обычной жизни, и только так, а не иначе и должно было быть. Но про себя-то мы были страшно рады, что так сделали, и Варвара Клементьевна нами довольна, ей было приятно, и вот сегодня мы об этом узнаем. Она поблагодарит нас (конечно, не за что, мы ничего такого не сделали, но так уж положено), поблагодарит с застенчивой улыбкой, которую мы так редко видим. И будет очень хорошо.

Она сказала «Здравствуйте» так сухо, как никогда не говорила. Не глядя на нас, прошла к столу и положила журнал. Потом подняла глаза:

— Зачем вы так?..

Мы испугались ее шепота, ее беззвучных слов, мы не ожидали совсем, не могли себе представить в своем пятиклассном возрасте, что это так тяжело, так мучительно трудно... Она поняла наше растерянное недоумение.

— Спасибо вам...

Перевела дыхание, хотела что-то еще сказать, но вдруг отвернулась. Мы не могли поверить... неужели Варвара Клементьевна... но она потянула за край свой широкий шарф и приложила его к глазам.

— Да что вы, Варвара Клементьевна? — опомнилась наша решительная староста. — Что вы так расстраиваетесь?

— Конечно! — зашумели сразу и мы. — Вот еще, какое дело! Что тут такого?

— Ну хорошо, хорошо. Спасибо, — она повернулась. Нет, она не плакала. Может, у нее закружилась голова? — Не делайте больше так, — сказала мягко. Села и стала открывать журнал.

— Да ну! — закричали мы с облегчением. — Пустяки какие.

Она горько усмехнулась — не поверила.

Тогда я крикнула:

— Да нам вовсе и не хотелось есть!

Варвара Клементьевна опустила голову на руки и зарыдала.

Я дала своему сыну бублик, он нес его в руке, а когда пришли на скверик, стал катать его по лавочке. Он молодец, сообразил в свои полтора года, что это отличное колесо, которое можно катить. А я вспомнила далекий урок истории...